Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Глава 6
Френсис пересекла кабинет легким шагом, глядя на расшитые бисером носки домашних туфель и шелестя подолом халата персидской парчи. Конечно, она могла бы и переодеться – благо, чтобы добраться от маленькой пристани в саду до ее покоев через весь Эссекс Хаус времени требовалось предостаточно. Но, испытывая этим праздничным утром приятную во всех отношениях негу, она решила, что гость, так внезапно объявивший о себе, не так велик – обойдется.
Впрочем, как бы ей ни хотелось сомкнуть собственные украшенные перстнями пальцы на горле этого наглого, как боевой петушок, поэта, чье имя, презирая все и вся, продолжало греметь по всему Лондону с театральных подмостков, кое в чем она могла быть ему благодарна. Подарок, преподнесенный Китом Марло своей новоявленной товарке по счастью и несчастью тягаться с отвратительным влиянием Ричарда Топклиффа на старую рыжую обезьяну, занимающую своей тощей задницей английский престол, был великолепен. Хоть что-то великолепное и новое в этой однообразной жизни!
Вернувшись ко двору Ее Величества, Френсис очень быстро поняла, что скучает по опальному затвору. Ей не претили сплетни и безнравственные игры одной бессовестности против другой, не претили двусмысленные взгляды и любезности с тройным смыслом. Не претило даже гнуть спину в нижайших реверансах перед той, кто, должно быть, как когтистая ведьма по ночам втыкал булавки в ее портрет.
Но то, что позволял себе ее глупый муж, выводило графиню Эссекс из себя гораздо сильнее, чем снисходительные замечания Леди мать ее Королевы насчет ее нового туалета.
О, она всегда знала, что Робин (так же величала его Бесс – о мой Робин, мой верный вассал и друг) слишком горяч. Он не страдал невоздержанностью в выпивке и умел обуздывать себя в суровом быту вояки. Но была на свете вещь, что делала его не только невоздержанным – но и превращала в безумца: слава. Френсис оставалось только кусать колечко, наблюдая за тем, как покрывший себя славой граф Эссекс, кричаще красивый – не для нее, конечно, да и зачем, – позволяет себе вести себя с девственницей, тягающейся девством с самой Мадонной, как добрый муженек со своей любимой, хоть и норовливой женушкой.
Да ведь он даже с Френсис не разговаривал таким отвратительным тоном!
Они с Робертом ссорились чаще обычного – и все из-за одного.
– Я не препятствую тебе приглашать любовников поразвлечь тебя прямо в супружеской постели! – крикнул он в последний раз, прежде чем хлопнуть дверью так, что вывешенные над нею шпаги с отвратительным звоном повалились на каменный пол. – Так и ты, будь любезна, не суй свой острый, как у папаши, нос в мои дела. Иначе, обещаю, тебе не поздоровится, как и всякому, кто смеет указывать мне, что делать!
Все эти перемены были не к добру – и беспокоили леди. Винни приносила на своем птичьем хвостике подтверждения ее беспокойству – поговаривали, что Топклифф позволял себе на людях небывало дерзкие высказывания о неких сердечных привязанностях нашей христианнейшей королевы. И почему это все сходило им с рук? Жестокая, как гарпия, к женщинам, старушка Бесс могла быть необычайно мягкотелой с потомками Адама.
Френсис со вздохом потянулась – халат слегка разошелся на ее нагой груди. Что же, не поддеть сорочку под парчу, принимая гостей, было, пожалуй, несколько смело – но для несмелости нужно было прилагать усилия, вовсе необязательные для хозяйки, находящейся в своем доме.
За дверью послышалась какая-то возня и возмущенный вскрик Винни:
– Нет, нет! Я сама доложу! Ай!
Леди так и застыла с заброшенными за голову руками, удивленно воззрившись на вошедшего. За спиной Марло раскрасневшаяся от волнения камеристка делала страшные глаза, а он выглядел так, словно и сам недавно покинул постель – где весело проводил время с полком этих своих мальчиков, которым стоящий на Темзе город перемывал кости с не меньшим рвением, чем героям нашумевших пьес. Расхристанный, самоуверенно-всколоченный, с темными кругами под глазами и выражением какого-то сумасшедшего самодовольства в глубине зрачков – таким Кита леди Френсис еще не видала.
Но больше всего ее позабавило то, что верхнюю одежду он, судя по всему, накинул прямо на голые плечи.
– Я вижу, ты хорошенько празднуешь грядущее воскресение Христово, – покривила она рот в подобии гостеприимной улыбочки, даже не думая прикрываться. – Приятно, что кому-то действительно бывает весело в эти дни.
Гость был под стать хозяйке, о да. Он улыбнулся ее едкому замечанию – на удивление тепло и широко, как никогда прежде. Ни капли яда не было в этой улыбке.
Ни капли совести и здравомыслия не было в том, как он, в пару шагов преодолев расстояние между ними, сгреб взвизгнувшую Френсис в объятия и крепко, горячо поцеловал в губы.
***
Дом на Хог-Лейн встретил Уилла тишиной и чистотой. Ничто не напоминало здесь о том, что Уилл видел вчера, даже сильный густой запах трубочного дыма и розового масла, столь смутивший Уилла вечером больше не ощущался.
А по разным углам большого стола, тоже в кои-то веки приведенного в порядок, сидели нахохлившиеся Отуэлл и Гоф. При виде Уилла оба сорвались с места:
– Вы видели мастера Кита, сэр? Вам удалось что-то разузнать?
– Мастер Шекспир, скажите хоть вы ему, этому упрямому болвану: мастер Кит разрешает убираться в доме только мне! И пусть ваш Гоф больше свои грязные ручонки не тянет ни к чему в этом доме!
В ответ на эту атаку Уилл сурово нахмурил брови, но не смог сдержать рвущейся наружу улыбки. Как не мог ее сдерживать все время, пока добирался от постоялого двора почти на самом берегу Темзы до Шордича. Улыбался, несмотря на тянущую боль при каждом шаге – такую желанную, долгожданную боль! – на нависшую над ними опасность, на грядущий побег, переворачивавший всю их жизнь. Все это становилось неважным, стоило вспомнить счастливые, яркие глаза Кита и его поцелуй – перед тем, как дверь гостеприимной таверны «Хорн» закрылась за ними.
И Уилл отвечал обоим сразу:
– Да, я видел его, Роберт, с ним все в порядке, он скоро вернется домой. Джорджи, мастер Кит велел Гофу приглядывать за домом в свое отсутствие – не вижу причин противиться его приказу. А что Роберт убрал в доме до твоего прихода – так я бы на твоем месте только порадовался.
Гоф сиял, как начищенная монета, торжествуя свою маленькую победу над извечным соперником:
– А я тебе говорил, я говорил!
А Отуэлл снова хмурился и фыркал.
– Вот еще, стану я радоваться… Было бы чему, да мастер Кит ему все уши оборвет, как увидит, что он со столом ихним сделал. И правильно, я считаю. Нечего соваться в те дела, где ничего не смыслишь!
– А что там смыслить, что я сделал – вытер за тобой пыль?! – препотешно возмущался маленький Гоф, и его фарфоровое личико – личико Джульетты и Лавинии – хмурилось, будто на солнце набегали тучи.
Настоящее же солнце светило неистово, проникая даже сквозь опущенные шторы и створки окон. Уилл всегда любил весну: за буйство красок, за яркое солнце, за то, что зимние тревоги в одночасье оставались позади, и казалось, что впереди нет ничего, кроме любви и счастья. И сейчас, вопреки всем грядущим испытаниям и тревожным переменам, вопреки Топклиффу и его подручным, Уилл чувствовал себя возрожденным. На улице брала верх весна, с ним была любовь Кита – и это наполняло Уилла радостью. Но время было неумолимо – и ему нужно было собираться тайно, и покинуть этот дом тайно, чтобы встретиться с Китом в «Розе», как они и условились А, значит, и Джорджи, и Гофа нужно было выставить вон.
– Джорджи, – сказал он, обращаясь к хмурому нахохлившемуся Отуэллу. – Мастер Кит велел согреть ему воды до его прихода и приготовить еду. Ты не забыл, что репетиция начинается через четверть часа, Роберт?
***
Как ни зол был папаша, как ни ругал своего сумасбродного сына, которому ни с того ни с сего пришла в голову идея побриться налысо, а все ж ему пришлось отпустить Дика на сегодняшнее представление в «Розу». Хенслоу, по непонятным причинам остался без своего ведущего актера. Поговаривали разное: что Аллен подрался, и расквасил нос, что новая покровительница оказалась весьма требовательной и буквально запирает Аллена у себя в спальне, что на этой почве племянница Хенслоу расцарапала Неду лицо от ревности. И владеле «Розы» готов был отстегнуть хороший куш, лишь бы не сорвалось предпасхальное представление.
В «Розе» появление Дика произвело небывалое оживление. Даже нанятые для мелкого ремонта рабочие побросали свои занятия и разглядывали Дика так, будто самое меньшее, у него вместо человеческой выросла собачья голова.
У Хенслоу же при виде Дика отвисла челюсть.
– Скажи-ка мне, благоразумнейший мастер Бербедж, – сказал он, когда, наконец, смог совладать с собой. – Какая муха тебя укусила? Где ты видел лысого Эдуарда Второго? А?
***
Леди Эссекс вырывалась и выдиралась – не слишком рьяно, – и возмущенного дыхания, то и дело всколыхивавшего почти уже выставленную на обозрение гостя грудь, было куда больше, чем настоящей воли к свободе. На вкус она была, как апельсин в патоке – щиплющая язык горечь, спрятанная под толстым слоем карамели.
Кит не стал удерживать ее дольше, чем ему самому того хотелось – и чем хотелось ей.
– Доброе утро, миледи, – с почтительной непочтительностью сказал он, глядя, как Френсис прижимает тыльную сторону ладони к покрасневшим губам – холодом камня и металла к горячему и живому, как после доброй пощечины. – Прошу меня простить за нахальство – не сдержался.
– Я ему говорила! Я говорила ему! – крикнула Винни Тернер, и тут же громко захлопнула дверь, стоило Киту весело обернуться.
Френсис медленно, как бы нехотя, запахнула халат переливающейся на солнце персидской парчи – золотые тюльпаны и огненные птицы по алому лугу, – и задумчиво протянула, оценивающе смерив своего посетителя помутневшим от удивления взглядом:
– Да что с тобой сегодня такое, черт возьми…
Продолговатая стрелка жемчужно-белой кожи, от напряженной шеи до дымчато-затененной ложбинки меж грудей, снова показалась из-под непослушной, твердо топорщащей края ткани.
– Могу сказать две вещи, если тебе хочется, чтобы я был сдержан и краток. Первая: я вынужден как можно скорее делать ноги из Лондона, потому что наш с Топклиффом диалог зашел в тупик. Вторая: я счастлив и доволен своей жизнью, как безумец.
– «Как»… – передразнила его леди, продолжая разглядывать, склонив небрежно и явно наскоро причесанную голову к плечу. – И что же за диалог, мой друг? Только не говори, что ты попытался убить его. Мне достаточно мужа-идиота, который не сегодня-завтра начнет пошлепывать королеву по сморщенному задку, пытаясь показать всему этому бестиарию, кто в клетке лев. Тебя я искренне считала чуть более искушенным во всех этих змеиных свадьбах… Выходит, зря?
Кит схватил ее снова – за плечи, осторожно, но в то же время так, что она не смогла бы вырваться, даже если бы желала – разве что ей пришлось бы резануть его спрятанным в тюльпанах и фазанах тонким ножом или шпилькой.
– Может, и зря… Я не советую тебе думать обо мне лучше, чем следует – однажды это уже подвело тебя, помнишь? – зачастил он смешливой скороговоркой, и успокаивающе поцеловал Френсис в зеленоватую, часто бьющуюся жилку на шее. Леди встрепенулась – куда более боевито, чем в первый раз. – Но случилось непредвиденное, и, смею заверить, не по моей вине… Скажем так: ты помнишь пользующегося популярностью среди нежных дев и грубых шлюх поэта Уилла Шекспира?
– Тот ушастый идиот, с которым ты, как говорят, до сих пор живешь? Как же! Оставь я его при себе подольше – мне пришлось бы менять полы, так как он затопил бы их своими слезами и беспокойным потом…
– Положим, он бывает мягок и впечатлителен, это верно. Но вчера ночью он сотворил кое-что дерзкое. Это поставило жизнь Дика Бербеджа – и его собственную – под угрозу. И я вынужден угнать их обоих из Лондона, как добрый пастырь не в меру храбрых овец, желающих помериться силами с волком.
Кулачки леди сжались – он ощутил это, держа ее за запястья. Кусая губы и морща гладкий даже без слоя пудры лоб, Френсис судорожно размышляла.
– Хорошенькое дело… – фыркнула она, стрельнув потемневшими зрачками из-под ресниц. – Славные сонеты, трогают за душу – а ума, как у курицы.
Слушая ее, глядя на нее, продолжая держать ее, Кит вдруг понял, что до сих пор улыбается – лишь потому, что даже теперь они говорили о мытарствах Орфея.
Какой певец, миледи, какой поэт, если он верен поэзии, как мог быть верен вам, или мне, или легиону легких на передок девиц, изнывающих от вдохновения быть вдохновленными, сохраняет свой рассудок до конца?
– Дорогая моя графиня, что здесь у вас…
Неприметная низкая дверь, припрятанная за тяжелым гобеленом, на котором, о странность, Аполлон продолжал преследовать Дафну – от самой Флит Стрит, – приоткрылась, и из нее, пригнув голову, выступил сам Тамерлан. Нед Аллен, такой же измятый и истрепанный, как его леди и его драматург, мог считаться совершенно обнаженным – если бы не скомканная женская рубашка, горстью прижатая к чреслам.
***
Белла резво перепрыгивала первые весенние лужи, торопясь в «Театр», где нынче дневала и ночевала ее подруга Кэт. Уж такое у Беллы было нынче настроение – летела, будто на крыльях, будто это ей сделали предложение, будто это она живет в доме, как настоящая леди.
Да и весна – сколько себя не помнила, Белла очень любила весну, и когда день с каждым разом становился чуть длинней – на заячий хвостик всего-то, а небо из сизого делалось все синее, и воздух прогревался настолько, что можно было не кутаться в бесконечные плащи, лишь бы не замерзнуть. Ей казалось: пережила зиму – все остальное переживет тоже. Лондон еще не вонял, как летом, когда под ногами колыхалась смесь глины и содержимого ночных горшков, – и за это Белла тоже любила весну. А еще за Пасху, когда можно было вдоволь наесться сладких пряных булочек – их Белла любила с самого детства.
Вообще-то, конечно, ее звали не Белла, это чудное имя, похожее на звон колокольчика, дал ей мастер Кемп – рыжий, как и она сама, известный на весь Лондон комик из «Театра». Дал совсем недавно, и ей понравилось. С тех пор, если спрашивали, то она так и звалась: Белла.
А крестили-то ее Лиз, Елизаветой, значит. Да только при ее ремесле да при ее волосах – отливавших на солнце червонным, высшей пробы золотом, при ее бледной, с веснушками коже, без пудры – совсем как Леди Королевы, у нее бывали кавалеры и оттуда, аж из самого двора, уж наслышалась, – так вот, при такой внешности да при ее ремесле прямая дорога на виселицу. Вот и приходилось опускать глаза, краснеть, как будто она ни разу за свои года мужского уда не видывала, да лепетать: «Как вам будет угодно, сэр». И всех это устраивало, всем приходилось по вкусу. Уж кем она только не побывала. Каких только женских имен не давали ей, прежде чем торопливо присунуть, задрав юбки в одной из подворотен на Нортон Фолгейт, или разложить на какой-нибудь затертой чуть не до дыр постели, на постоялом дворе, из тех, что подешевле. И хорошо еще, когда дело заканчивалось только этим, когда добрые с виду господа не норовили заломать руки, да избить до полусмерти – с ней самой, правда, такого еще не бывало, но наслышалась про такие дела за все время на улице, наелась такими сплетнями – больше не надо, благодарю покорно.
И потому порой она завидовала своим товаркам из борделей. И старалась не ходить одна по постоялым дворам или домам – не бывала никогда такой отважной, как Кэт, а потому и не видать ей никакого счастья. Подружка вон не побоялась, а теперь – пожалуйста, сразу после Пасхи замуж выходит, да не за абы какого завалящего парня, за джентльмена, считай, за Дика Бербеджа. А кто в Лондоне не знает его Ромео, или этого, и сейчас который шел, как его – Ричарда Третьего? Страшный он, конечно, Ричард, но мастер Дик был просто диво как хорош. Так хорош, что они с Кэт, бывало, еще до того, как Кэт замуж мастер Дик позвал, ни одного спектакля не пропускали. И мастер Шекспир, тамошний сочинитель, был тоже красивый – страсть, одни кудри его черные да глазищи синие чего стоят, а уж как глянет ими – будто в душу заглядывает. Про него знакомые девки рассказывали, что охочий он до этого дела, и нежный при том, ласковый, что телок. Да только Белле ни разу до недавних пор не доводилось с ним пересечься – видно, рыжих он не особо жаловал, а когда свела их судьба – все у того же мастера Кемпа, то Белле тоже, считай, ничего не досталось, так, пара поцелуев, правда, сладких, что персики, тут не соврали. А еще утренний вопрос: а как на самом деле тебя зовут? Белла удивилась, но ответила, а мастер Уилл лишь кивнул задумчиво, рассматривая ее с головы до ног. Сразу видно – поэт.
А вот Кэт – та да, с ним бывала, и звал он ее смешно, как кошечку какую: Китти. Так оно и пошло: Белла да Китти, а что, имена хорошие, хоть сейчас ставь в какую пьесу. Жаль, конечно, что женщинам играть нельзя, срам это.
А Белла любила театр, – столько там всего красивого, чудного, как в сказке! Так бы и поселилась там, будь ее воля. Сейчас, конечно, можно ходить чаще – мастер Кемп вон снова звал в субботу, а она и рада. Вдруг не только мастер Кемп, вдруг и мастер Уилл там будет? А то и сам мастер Марло?
Кэт-то хорошо, Кэт вон даже в доме у мастера Марло бывала, а все почему – отважная, не такая трусиха, как Белла.
***
Они обернулись одновременно, однако, леди не сделала шаг назад, хоть и могла, а Кит не выпустил ее запястий, хотя был должен. На фоне мастерски вытканной зеленовато-бурой декорации в виде гобелена стоял Нед Аллен – в этом нельзя было усомниться. Кит слишком хорошо помнил каждый изгиб его тела – и не сомневался, что графиня Эссекс уже превзошла его в памятливости.
Нед застыл на месте, как древнее изваяние из бронзы, и совсем не величественно захлопал глазами. Должно быть, беспечный любовник не рассчитывал, что в кабинете его покровительницы может оказаться другой мужчина. Должно быть, он думал, что его новая муза имеет обыкновение громко и внятно разговаривать сама с собой по утрам – если этот странный полдень можно было назвать утром.
– Какая встреча, Нед, – приветливо кивнул Кит, и разжал пальцы. Френсис, изгибая стройную шею, смотрела и смотрела на свою новую любимую зверушку для развлечений, и было сложно понять, улыбается она, или кривится от досады. – Я вижу, что вы с миледи нашли общий язык очень быстро – и рад, что, со своей стороны, немного поспособствовал вашему счастью и довольству…
– Какого хрена, Кит? – только и выдавил из себя Аллен.
– Ах, Нед, доброе утро… – вдруг заговорила Френсис, преодолев неловкость, если это была она – а не игра, могущая посрамить даже новоявленное украшение этой строгой комнаты. – Мы с твоим другом обсуждали крайне важные вопросы, и не сказать, чтобы приятные, а твое появление оказалось просто-таки лучом весеннего солнца в унылой ночи придворных интриг…
Этот тон, соловьино звенящий в чуть вытянутом ради выражения крайнего внимания горле, Кит знал. Именно так графиня Эссекс разговаривала со всеми своими зверушками, пока они находились у нее в милости – иными словами, пока не начинали нагонять на нее скуку и прыгали через подставляемые все выше жердочки с исправным подобострастием. Кажется, Нед Аллен пока справлялся – Дьявол даровал Фаусту достойную Елену Прекрасную.
– Мне нужно будет уехать, Нед, – сухо и коротко сказал Кит, и, обойдя хозяйку этого дома и ведущего актера театра «Роза», направился к Аллену. У того беспокойно дернулся кадык, пока он заворожено следил за рукой Кита, огладившей край тяжелого дубового стола. – Возможно, надолго. И я бы хотел, чтобы ты пинал Джорджи хотя бы раз в день приходить ко мне домой и присматривать, все ли хорошо, не было ли краж или, того хуже, обысков. Если пожелаешь, можешь делать это сам… я был бы тебе благодарен за подобную услугу.
– Что стряслось?
***
– Топклифф взбесился раньше, чем мы могли предполагать, и удумал размазать по стене Гейтхауса Дика Бербеджа и Уилла Шекспира, который вчера наделал некоторых… глупостей, – пояснил Кит, но его слова тяжело достигали сознания Неда. Не стоило вчера столько пить – но Френсис была так щедра, а вина, известные на всю Англию сладкие вина ее мужа так хороши… – А потом соскрести их останки со стены и осквернить еще десяток раз. И я хочу помочь несчастным. Один из них – мой друг, второй – друг моего друга, и значит – почти мой друг тоже.
Когда Кит оказался совсем рядом, вплотную, так, что можно было ощутить запах и тепло его плохо прикрытого одеждой тела, Нед не нашел ничего лучше, чем огрызнуться:
– С каких это пор ты вдарился в христианскую добродетель и рассыпаешь налево и направо благодеяния?
Мягкое прикосновение пальцев, что могли быть вовсе не так ласковы, к щеке, не отрезвило его. Кит улыбался – улыбался ему, и был близко, так близко, как вчера была добрая леди, теперь взирающая на них издали с неподдельным интересом, вспыхнувшим в прищуренных глазах.
– Это не добродетель и не благодеяния. Я люблю Уилла, и его дурость заодно, Уилл считает Дика своим ближайшим другом. Ты же любишь меня, и потому сделаешь то, о чем я прошу.
– А если не сделаю?
Леди чуть слышно вздохнула. Что это был за вздох, Аллен успел изучить накануне.
– Если не сделаешь? – переспросил Кит все с той же сонной, счастливой, самодовольной улыбкой, которую хотелось стереть с его лица кулаком, и с усилием опустил и отвел руку Неда, сжимавшую тонкую ночную сорочку. – Все, что я описал тебе, называется – связи. Так бывают завязаны друг на друге герои пьесы, а бывают – живые люди из плоти и крови. Чаще всего. И людей много, друг мой, очень много – в этом чертовом городе и за его пределами. Так вот… Ты спрашиваешь, что будет, если я получу отказ? Ничего не будет. Значит, я найду кого-нибудь другого, кто лучше удовлетворит мои потребности.
***
Дик сначала хотел сказать: «Не ваше дело». Грубо, конечно, ну а кто такой ему Хэнслоу, чтобы вычитывать его, как мальца какого-нибудь, вроде Гофа?
Хватит и папаши с Катбертом, сыт по горло отеческими наставлениями и братскими увещеваниями, будто им больше делать нечего: Дик то, Ричард се. А что Дик, что Ричард? Посмотрел бы он на них, какие бы они стали, посети они этого мерзкого старикашку хоть раз, увидь ту страшную комнату с волосами. Или вот поцелуй… При мысли о поцелуе Топклиффа к горлу вновь подступила тошнота. Дик испугался не на шутку – не хватало еще опозориться в «Розе», и так смотрят все как на дурачка какого – посреди зимы побриться на лысо, да еще и кому – актеру!
Паша так и орал: «Ума совсем, – говорил, – решился, последние крохи растратил! А все из-за придурковатого твоего Шекспира, из-за Марло, кол ему в глотку, тоже нашел с кем связаться. Я ли, – кричал папаша, – тебя не предупреждал, не говорил тебе по-доброму! А дальше что – сосаться будешь со своим Шекспиром и Марло по подворотням, позорить мои седины? Хватит того, что шлюху в дом привел – на улицу выйти стыдно, в глаза соседям глянуть!» Про шлюху, значит, вспомнил, даром, что Кэт была тут же, бедная девочка, как будто ее вина была, что другого ремесла для хорошей одинокой девушки в Лондоне днем с огнем не сыскать. А про тридцать сребреников, за которые родного сына палачу продал – так про то молчал, как в рот воды набрал. Ну а что говорить, сыновей много, можно одного на ремни для Топклиффа пустить, не жалко.
Дик тогда, конечно, не смолчал, все сказал, что думал: и про то, как папаша сам женился, и про Топклиффа, и про то, что носится со своим театром, как курица с яйцом, а дальше носа не сунет, а кругом такие дела творятся – страшно честному человеку жить на этом свете! Тогда – не смолчал, папашу чуть удар не хватил, перепугались не на шутку все, Кэт вон посреди ночи за водой даже бегала к колодцу – к вискам папаше приложить, да к шее.
Тогда – не смолчал, а вот при Хенслоу приходилось опускать глаза в пол, как девице на выданье. Хотя Хеэнслоу был тот еще пройдоха – такой и за полпенни кого угодно продаст, хоть сына, хоть мать родную, и глазом не моргнет.
– Это для роли, сэр, – пробормотал Дик. – Новая роль в новой пьесе.
И старый лис, конечно же, уцепился, в него, как гончая, даже кустистые брови задвигались, как гусеницы, в предвкушении тайны конкурирующего театра.
– Новая роль?
И Дик врал отчаянно, напропалую, понимая, что пропал, играл такого себе простачка-дурачка, в конце концов, актер он, или нет?
– Да, новая пьеса, знаете ли, планируем ставить после Пасхи, комедия, несколько авторов… – и добавил для вежливости и убедительности, – сэр.
Хэнслоу забарабанил пальцами по столу.
– Комедия, значит… Несколько авторов… Ну, хорошо, мастер Бербедж, подыщем вам какой-то парик…
***
Какая счастливая все-таки подруга, думала Белла, когда по одному только слову, что она-де к невесте мастера Бербиджа, тяжелые двери «Розы» растворились, впуская ее внутрь. Белла с трепетом вступила за расшитый золотым и алым занавес, и замерла в нерешительности, не зная куда идти. Все было такое чудное, такое чарующее – ну прямо в сказку попала! Вот бы и ей так, вот бы тут поселиться и жить – что бы угодно делала, мешала бы краски, шила бы, вышивала бы, убиралась и таскала актерам сидр и пиво, ублажала бы, может, даже – а что, да за такую жизнь ничего не жалко.
Подруга нашла ее сама, обняла порывисто, зачастила:
– Ах, душка, как хорошо, что ты пришла, а я так переживаю за мастера Дика, душка, прям страсть. Сам не свой прямо, с тех самых пор, как первый раз поехал к милорду Топклиффу, а уж со второго – как подменили…
– Неужто бьет тебя? – всплеснула руками Белла, вглядываясь в подругу. Вот и счастье, вот и благородные, все они одинаковые, одни миром мазаны, разве что может, вот мастер Уилл не таков, да мастер Марло. Поэты – они ж как небожители…
– Нет, что ты, что ты, душка Белла, мастер Дик хороший, он же никогда… нежный такой, – Китти даже слегка покраснела. – А только знаешь, так и мечется, так и мечется, ночами не спит, а как спит, так тоже мечется, стонет, кричит, бывает даже!
***
– Ты-то? – горько усмехнулся Нед, и упоительные ночи, проведенные в этом доме, расползлись из его памяти, как туман или наваждение, уступив место другим, совсем другим воспоминаниям. Ему говорили – те немногие, кто сразу узнал об удаче быть представленным одной знатной леди, поклоннице Тамерлана и его завоеваний: берегись, чем больше у бабы денег, которыми она может распоряжаться на свой суд и ряд, тем опаснее становятся ее желания. Оступишься – и она тебя сотрет в порошок, сколько ни гоняй азиатских царей в своей сколоченной из шпона колеснице. Но настоящая опасность, настоящая топь – она была ближе, и понятнее, и страшнее. Нед стоял на одинокой кочке посреди бесконечного болота, так и норовящего затянуть его. На одном берегу была мисс Вудвард, белокурая Джоан, носящая ему свои знаменитые, тающие во рту пироги в накрытой салфеткой корзинке каждый день. На втором – роскошные прелести графини Эссекс и запах ее восточных духов.
А вокруг, куда хватало зрения, носились в безумной пляске зеленоватые огоньки – фонари сумеречных мертвецов. Демоны, самые темные, самые постыдные желания. О них было легко забыть, не видя лица Кита Марло, и пытаясь убедить себя в том, что за въедающимися под кожу, как порох, и такими же горючими строками не стоит человек – а, может, и не человек вовсе. Но как только он сам находил Неда, как только брал его за руку, болото возвращалось – и добраться до его края оказывалось невозможно.
Слишком сильно хотелось утонуть.
– Ты – можешь. Я даже не сомневаюсь, что можешь. Сколько их у тебя, этих, что по первому щелчку пальцев побегут бросаться с крыш, чтобы позабавить тебя в твоей вечной скуке?
Он говорил глупости, молол такое, о чем вскоре собирался пожалеть. Рядом была Френсис, все еще теплая и расслабленная после постели, где она провела ночь с ним, с ним, ни с кем другим, и собиралась, если можно было верить ее воркованиям, провести еще много ночей. Она была прекрасна – предел мечтаний любого мужчины в здравом уме.
В здравом уме!
Разве стала бы она иметь с ним дело, и, что греха таить – давать ему деньги, после того, что созерцала сейчас?
Но Нед говорил, жадно глядя Киту в лицо, пока Кит держал его за руку – и оба не могли остановиться.
– Хватит, Кит. Играй с кем-то другим в эти твои игры. Зачем тебе все это? Потешить самолюбие? Пополнить коллекцию? Показать всем, как ты хорош? Я не хочу больше бегать за тобой, как собачонка, привязанная за шею к телеге. Лошадь понесет, телега рухнет прямо в Темзу с моста – и собачка за ней… Так тебе нравится?
Кит сузил глаза и облизнулся.
– Ты вроде как пытаешься сказать, что я – бессердечное чудовище, использующее таких, как ты, поклонников моего поэтического дара, в собственных низких целях… Понимаю. Но со стороны может прозвучать иначе: Нед Аллен намекает, что его драматург, ненавидимый многими Кит Марло, несмотря на свою репутацию, а то и благодаря ей, был удобным деловым партнером только в дни благоденствия. Когда мы оба гребли деньжата лопатами, и я отдавал тебе всех тех обезумевших шлюх, кого не мог трахать сам. Когда людей давили, когда им ломали кости в драках у ворот «Розы», потому что на «Тамерлана» или «Жида» не хватало билетов… А сейчас этот чертов хуесос тебе уже не нужен. Пригревшись под крылом прекрасной леди, не так удобно иметь дело с тем, на кого вострит зуб сам Топклифф, так?
И тут, посреди напряженного, звенящего, как сталь, молчания, раздались аплодисменты. Леди Френсис, или просто Френсис, или чужая жена, еще чья-нибудь любовница, зрительница, в конце концов, восторженная любительница театра, сидя на краю стола, хлопала в ладоши, глядя на них с Китом горящими глазами.
***
– Браво! – воскликнула Френсис, осознав, что услышанное заставило ее забыть о былых терзаниях. – Браво, господа! Признаться, Кит, я уже бросила надежду увидеть то маленькое представление, с которого началось наше с тобой пренеприятное знакомство… Но сегодня, о чудо, ты снова даровал мне надежду!
Она хохотала – искренне, тепло, схватив со стола мелко написанные, но не запечатанные пока письма, и обмахивая ими полуоткрытую шею и грудь. Рыжая макака, до неузнаваемости пудрящая свою морщинистую, как жопа мумии, рожу, и мозги дорогого муженька, показалась такой далекой и незначительной, что лишь за это Нед Аллен был достоин получить доплату – сверх договоренности.
Кит Марло, впрочем, прощения не заслуживал – пока что.
– Мне думается, – продолжала леди, пока листы задорно порхали в ее руке. – Тебя просто нельзя оставить более-менее наедине с каким-нибудь красавчиком, чтобы не началось вот это… И я боюсь, что мне придется покончить с тобой все дела, как бы выгодны они ни были – иначе ты просто уведешь всех, кого я приглашаю скрашивать мое почти вдовье одиночество!
