Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Воздух же дрожал от напряжения – словно под театром черти разводили адский костер.
***
Возможно, это был его последний раз на сцене, возможно, никогда более не суждено ему играть королей – лишь нищих, бесконечной вереницей бредущих по размякшим от дождей дорогам Англии. Возможно, это был его последний шанс – показать, чего он стоит. И играть ему нужно было так, чтобы затмить всех разом – играть, как жить, играть, будто всей жизни оставалось – всего ничего, пара часов до казни Эдуарда, пара часов до намеченного ими, и как знать, удачного ли, бегства из Лондона.
Дик – нет, не Дик, Эдуард опустил глаза на светлый затылок и светлые кудри, рассыпавшиеся по неизменно щегольскому дублету прильнувшего к его руке Марло. Нет, не Марло, Гавестона, дороже которого у Эдуарда никого и ничего не было, того Гавестона, с которым он готов был разделить все, что имел, все, что доселе принадлежало – лишь одному. Того, с кем радостно пойдет на трон, но так же радостно, если надо, разделит изгнание или – топор палача.
Дик все еще чувствовал прикосновение губ Марло к своей руке, когда заговорил – и голос его был совсем иным, чем когда он повелевал не желающим ему подчиняться лордам:
– Что, Гавестон? С прибытьем! Не целуй руки – давай обнимемся скорей.
Это был голос влюбленного, обретшего, наконец, предмет своей страсти. Это был голос Уилла, говорившего, шептавшего вчера Марло такое, что Дик, может, и не хотел бы слышать, но слышал, и слова навсегда врезались в душу. Это был голос Ромео, говорившего не с Джульеттой – с Меркуцио.
– Колени преклонил? Забыл, кто я?
Дик гладил скулы замершего перед ним Марло, заглядывал в глаза, тянул к себе – и видел радостное недоумение, искристое веселье, приглашение.
– Твой друг, ты сам, я тоже Гавестон! – утверждал Дик, и голос его то взлетал, то понижался почти до шепота. Но даже сейчас Дик не забывал, что его должны слышать: все те, кто пришел сегодня, те, кто замер за сценой, тот, кто ломал одну за другой скорлупки орехов, тот, кто улыбался им обоим – Эдуарду и Гавестону, как будто совершил только что невероятное, радостное открытие, та, кого он, бывший в иной жизни Диком Бербеджем любил всем сердцем, кто была его музой, а теперь сидела в ложе, шепчась с его соперником: на сцене, в любви, в жизни?
– По Гилу так Геракл не скорбел, как я скорбел в разлуке по тебе.
Дик говорил взахлеб, волновался, будто и вправду боялся, что его прервут. И гладил, гладил плечи и руки того, кого еще нынче ночью касались руки его друга, того, чьих прикосновений еще вчера боялся до дрожи, а теперь – желал. Да, желал, а разве любящий не должен желать того, кого любит?
Кто сказал, кому это ведомо, что короли не могут любить?
Кто сказал, кто соврал, притворяясь, что любовь не может быть – такой?
Гавестон заговорил – о чем-то, но Эдуард, прервав его, притянул к себе и в полной, звенящей тишине зала запечатал рот поцелуем.
***
Сыгранное ими остановилось: между двумя ударами сердца, между двумя колоннами, между двумя душами других людей, придуманных, давно погибших, не существовавших, быть может, вовсе, ненадолго приглашенными на пустое место. Рука Дика, дрогнув во второй раз, зарылась в волосы Кита – и Кит поддался ей, как поддался бы на его месте спесивый королевский любимец, чувствующий себя отнюдь не проливом, и даже не рекой – океаном, способным поглотить не одного Леандра, плывущего на последнем издыхании навстречу своей любви. Этот океан был способен затопить берега мира – и перекинуться через них смертоносными волнами.
Достичь Индии и смыть ее к черту.
Разорвать потоком взбесившейся бурлящей воды сердце и грудь, где его было принято прятать от человеческих глаз – от завистливых взглядов всех тех, кто не понимал, как много можно отдать ради любви человека к человеку.
Низкой, уродливой, плотской, прекрасной.
– Так ни одна душа, горя в Аду, не мучилась, как бедный Гавестон…
Кит поднялся – и льнул к груди Дика так, как мог бы ввернуться в полные готовности объятия Уилла. Но никакого Уилла не существовало – как не существовало ни Неда Аллена, ни Ричарда Топклиффа, ни еще кого бы то ни было. Между ними. Рядом с ними. Их всех смыло водой, рушащей преграды между континентом и островом. Между верным и неверным, правдивым и ложным.
С горячим вздохом Кит обнял Дика за шею – а Гавестон, прикрыв глаза, притянул своего короля за затылок, одаривая полузабытой лаской, целуя так же, как когда-то – вперед обещанных титулов, вперед славы и бесславия. И Дик, пугливый Дик Бербедж, недавно готовый умереть от стыда в руках юного Джорджи, играющего Диану, ответил ему с таким напором, с каким, Кит был готов поклясться на своей крови, никогда прежде не целовал ни одну из своих шлюх.
По партеру прокатился возбужденный гул – и, подобно пожару, тут же перекинулся на балконы. Кто-то зааплодировал – и очажками торопливых хлопков эти аплодисменты были подхвачены то тут, то там, и, сдобренные криками одобрения и осуждения, заполонили весь театр прежде, чем поцелуй был закончен.
Отстраняясь первым, Кит почувствовал, что Дик потянулся ему вслед.
***
Сумрачный взгляд Неда Аллена перелетал по причудливому пути, а после больно жалил сам себя за хвост.
Лицо леди Френсис – той, что еще утром целовала его так, что голова шла кругом. Раскрасневшиеся щеки, вздымающаяся в вырезе корсажа великолепная грудь – о, лучшая грудь Лондона, без сомнения. Быстро порхающие ладони в перчатках из бархата. На кого смотрела эта женщина во все глаза? На своего бывшего любовника Дика Бербеджа, отставленного с таким позором, осмеянного и осрамленного? Или на Кита Марло, чертова Кита Марло, которого ей так и не удалось заполучить? Об этом леди предпочитала помалкивать. А Кит, казалось, никогда не целовал Неда в этой сцене. Случись это – разве Нед забыл бы о таком? Разве не потребовалось бы ему, играя короля Эдуарда, окунуть голову в бочку с ледяной дождевой водой, чтобы прийти в себя – после такого?
Я готов играть только такие роли, чтобы ты смотрел на меня – так! – мог бы он признаться Киту, поймав его за локоть в пыльном полумраке, заваленном разобранными декорациями, после выхода.
И Нед видел – видел ясно! – Уилла Шекспира, помрачневшего, отразившего его собственное помрачнение, помрачение рассудка. Уилл снял локти со сцены – и отступил на шаг, схватившись за горло, как будто он подавился тем, что произошло. Наступив кому-то на ногу, он дернулся, и снова развернулся туда, где стоял Кит – всем телом.
«Розу» сотрясало от аплодисментов. А Ричард Топклифф, рассеянно, благодушно созерцая предложенное ему смачное действо, даже отложил свои клещи, просыпав орешки на колени – чтобы и его руки не молчали.
– Я помогу им, – решил Нед, вновь переведя взгляд на леди. – Но я не знаю, как это возможно…
***
– Вы видели, сэр, что творят? – Уильям Слай, как и остальные, прикипевший к щелям в неплотно прикрытом занавесе присвистнул от восхищения. – Вот так молодой Бербедж, всем Дикам Дик!
Раздалось сдержанное фырканье – актеры за сценой оценили шутку, но в голос смеяться было нельзя.
Хенслоу же сдержался, хотя было смешно – и вправду, и только поджал губы.
– Как бы милорд Тилни не запретил нам спектакли, после такого-то представления!
Он качал головой, осуждая, но сам был доволен. Запретить – не запретят, но отныне Эдуард будет давать вдвое против обычного, а все потому, что кое-кто очень любит дразнить гусей, пусть даже гусь этот больше похож на сову – взглядом и на летучую мышь – чернотой одежд. А кое-кто, глупый и наивный – повелся, как мальчишка, и будь молодой Бербедж его сыном… Впрочем, что ему, Хенслоу, до чужих детей? Его собственная племянница была пристроена, да так надежно, как у Господа за пазухой. А что фыркала и куксилась, лишь завидев своего будущего мужа, его любезного зятя, с миледи Девере – так это по молодости да по глупости, все они, девицы, мечтают о любви, как у этого недалекого Шекспира в пьесе. Но стоит выскочить замуж – и всю дурь из головы как ветром выдует. А деньги никогда лишними не бывали никому, равно как и покровительство высоких особ. Шутка ли – сам лорд Девере зачастил в «Розу» с супругой, а ведь раньше они с Саутгемптоном ходили больше в «Театр»…
А Слай не унимался:
– Я и не думал, сэр, что Бербедж ваши слова примет как призыв к действию. Ладно, Марло – того хлебом не корми, дай только за чужой хуй подержаться, а Бербедж?
– Ой, Билли, – возразили ему из темноты, кто – Хенслоу, ушедший в свои мысли не разобрал, – как будто ты ни с кем из нас на сцене не целовался ни разу.
– Так то ж в платье. В платье да на сцене мужику с мужиком не зазорно, – огрызнулся Слай, – то, считай, и не мужик вовсе. А вот когда так…
***
– Сбылось желанье – радость зреть тебя, – торопливо говорил Эдуард, и хмурился, оглядываясь на вновь выступавших из-за занавеси лордов, и вновь возвышал голос, метая слова в толпу, будто молнии, разбрасывая обещания, которые – и это знал Дик, но еще не мог знать Эдуард – приведут их обоих к горю, войне и смерти. Разбрасывал – и не мог сдержаться. – Скорее море скроет край родной, чем понесет обратно твой корабль. Отныне ты – Верховный Камергер, ты – Главный Секретарь мой, и страны, граф Корнвэлл, Господин и мой Король.
Марло отступил, разрывая объятия, и Эдуард, а может это вовсе был не Эдуард, а Дик, вновь притянул его за плечи, обнимая, не отпуская от себя, показывая всем, кто и чего стоит.
Марло поддался – и они снова заключали друг друга в объятия на глазах у лордов, на глазах у притихшей публики. За его словами стояла беда, за его действиями по пятам шел вызов всему, чему Дик верил раньше, и он изумлялся сам себе.
Неужели это Марло на него так действует? Но ему и раньше приходилось целоваться с мужчинами на сцене, взять хотя бы малыша Гофа – его вечного партнера, но ни разу, ни разу доселе Дик не чувствовал такой ответной страсти, и уж тем более – не позволял себе поддаваться ей.
Может быть, подействовало то, что произошло вчера ночью между Марло и Уиллом, то, чему он был невольным свидетелем, что предпочитал не замечать, не понимать – до вчера?
Так вот оно как, Марло, Кит, Гавестон?
Вот что влечет Уилла к тебе, вот что заставляет Эдуарда жертвовать своей короной – ради Гавестона?
***
Вот как это выглядит со стороны, вот какую сильную ревность ты можешь вызывать, Кит, и к кому – к лучшему другу, брату, тому, ближе кого и не было до недавнего времени? Ревность была глупой, как и страх, что вот сейчас, сию минуту, прямо у него на глазах происходит ужасное – то, на что он повлиять не может.
Уилл сделал шаг назад, кто-то чертыхнулся, он забормотал извинения, оглядываясь, и тут же новый страх, куда более сильный, чем предыдущий заставил его сердце остановиться, а потом застучать – по-заячьи быстро. Случайно взглянув туда, где располагался вход в местную Преисподнюю, он увидел затянутого в черную кожу человека, а рядом с ним, у него на поводке – терпеливо сидящего такого же черного, как человек, пса.
Топклифф станет выпускать их из «Розы».
Никого из них.
Любой ценой.
***
– Это возможно, – сказала Френсис. – Это возможно.
Поглядывая на сцену, где происходили вещи, от которых азартное тепло разливалось по телу – до самых кончиков пальцев, – она наклонилась к уху своего актера, и, едва касаясь его губами, зашептала скороговоркой. Со стороны можно было подумать: всего лишь прихоть, знатная дама любезничает с купленным ею для развлечения слугой на час, неделю, месяц. «Если бы это было возможно, все труппы Лондона переименовали бы в Слуг леди Эссекс», – так, кажется, про нее шутили в городе. Во всяком случае, различные вариации этой остроты то и дело, дрожа губами от возмущения за честь госпожи, пересказывала милашка Винни.
Если это оскорбление и было правдой, то такая правда оказывалась не лишена лести.
***
Леди говорила быстро, а сладкий, обволакивающий запах ее духов волнами согласовывался с ее чуть взволнованным дыханием. Хмуро прислушиваясь, Нед смутно ощущал, что все, что есть в его нынешней покровительнице женского: мягкий голос, округлое приподнимание груди на вдох, лебединые линии шеи, – становится вторичным, покрывается туманом. На первый план, словно актер, исполняющий главную, ведущую роль в спектакле о дуэлях, выдирающих нутро страстях, внезапных смертях и благородном риске, выходило что-то другое.
Не забывай, Нед Аллен, кем был ее отец.
Не забывай, кто ее кузен.
Неужели ты так увлекся тем, что дала тебе она, и что дал ей ты, что успел забыть – кто она такая на самом деле?
– А потом я пойду к нему. Нет, нет, не надо мне возражать – я не для того положила на тебя глаз, чтобы ты возражал мне в самые неподходящие для этого моменты. Я пойду к нему – и займу разговором, так, чтобы он не смог никуда деться, не дослушав меня. О, это будет презабавная авантюра. При виде меня у него поджилки трясутся – не потому, что он восхищен моей красотой или умом, как ты мог бы опрометчиво решить, мой Тамерлан, о нет. Просто он видит за мной моего мужа – не его безгласную тень, а вполне плотский образ, человека, так славно потеснившего его из постели той, чье имя я называть не буду, чтобы не подавиться своим же ядом…
– А я?
– А ты незаметно – слышишь, незаметно! – спустишься вниз, и поймаешь Кита между выходами. Только без глупостей, Нед. Я знаю, что тебя волнует, но голову даю на отсечение – если надурить сейчас, потом тебе попросту не будет по кому сохнуть, и твои полночные сны станут куда преснее.
Нед отодвинулся, чувствуя, как краской заливаются даже его уши. Леди цепко схватила его за локоть, властно и с долей раздражения притягивая обратно. Хватка у нее была наверняка – тоже отцовская, во всяком случае, под ее пальцами у Неда тягостно заныли мышцы.
– Ты не будешь падать перед ним на колени, признаваясь в любви и пытаясь содрать одежду, ладно? Сделаешь это когда-нибудь после, я разрешаю. А сейчас – передашь ему от меня, что…
В глазах зевак их перешептывания могли выглядеть как любовная перепалка. Как небольшая ссора – капризы госпожи, угрюмая строптивость раба. Нед продолжал краснеть, Френсис продолжала торопливо шептать ему на ухо.
А Дик Бербедж, тот, к кому холодновато-рассчетливый, но подсвеченный страстными искорками взгляд леди Эссекс не забывал перелетать вновь и вновь, усаживал Кита Марло на стоящий посреди сцены трон, а сам опускался перед ним на колени.
– Молчи, брат – слов я этих не стерплю. Ценней ты, славный друг, моих даров, возьми же сердце – как довесок к ним. Коль зависть всколыхнется, что же, знай – тем больше дам. Чтоб чествовать тебя – затем лишь Эдвард носит свой венец. Страшишься за себя? Дам караул. Желаешь злата? Распахни казну. Любим и страшен будь – возьми печать; казни и милуй, правь за нас двоих хоть по ума веленью, хоть причуд…
Он держал руки Кита в своих. А Кит, откинувшись на спинку трона и вытянув ноги, небрежно стряхнул край королевского плаща с мыска.
– Довольно мне порадовать любовь. Ее деля меж нами, я велик, как Цезарь, что с триумфом въехал в Рим, и в дышло впряг поверженных царей.
***
Первым делом, что он сделал, погрузившись в полумрак перехода за сценой – нашел кувшин с холодной водой, и плеснул себе в лицо. Щеки горели – у него или у Гавестона, только что бросившего заносчивого епископа в грязь тюремной ямы? Последняя реплика все еще жгла язык. Взгляд Топклиффа все еще жег спину – Кит знал, что если они попытаются покинуть театр сейчас, теплый прием для них уже будет готов. От беспокойного веселья полузабыто тянуло грудь. Холодная вода становилась горячей, соприкоснувшись с кожей щек.
Он даже вздрогнул, когда его окликнул знакомый голос – за секунду до того, как ладонь, тоже горячая, легла на плечо.
***
Черные перчатки размеренно ударялись одна о другую – нетопырь, изменивший своим привычкам, и явившийся посреди бела дня, на исходе Страстной недели в «Розу» на скандальную пьесу скандального автора, тоже присоединялся к всеобщему восторгу. Или предвкушал свой, собственный – не такой уж и далекий?
Дик, хотя и стоял к нему спиной, всей кожей чувствовал его присутствие, смертельный холод, исходящий от него волнами, будто Топклифф был ледяной, возвышающейся посреди театра глыбой. Моряки, путешествующие в Великом океане, рассказывали о таких шепотом, крестясь от ужаса. Встреча с ними означала для кораблей неминуемую беду, встреча с Топклиффом и его подручными означала – неминуемые муку и гибель.
Дик опускался на колени перед Гавестоном, Эдуард целовал край платья Кита Марло:
– Ты – Главный Секретарь мой, и страны, граф Корнвэлл, Господин и мой Король, – говорил Эдуард, а Дик вторил за ним, когда они остались на сцене ненадолго одни. – Надо бежать, Кит. Бежать как можно скорее, бежать, как только представится возможность.
– Милорд, ценней те титулы, чем я, – возражал Гавестон, одаряя своего государя сияющей улыбкой, а Кит Марло не улыбался, его глаза ставшие темными, почти черными возражали.
– Дик, забудь пока, – отвечал он одними губами. – Играй, как никогда в жизни не играл. Он, – мимолетный взгляд в сторону, на ложу, где среди пустоты восседал затянутый в черную кожу человек, – ни о чем не должен догадаться.
И Эдуард вновь оживал, воскрешенный Диком, наделенный правом казнить и миловать, совершать ошибки и страдать от своих же промахов.
Он жил, и Дик вдруг понял, что страстно хочет жить – тоже. Что бежит именно потому, что хочет жить, потому, что дома его ждет Китти, а леди Френсис, хоть и любезничает с потерянным, покрасневшим, будто вареный рак, Недом Алленом, то и дело поглядывает на сцену, на него, на Дика Бербеджа. Так смотрит, как никогда раньше, как не смотрела даже Уилла в лучшее время. И Дику, как и его Эдуарду, страстно хотелось жить, любить, и еще не убежав – непременно вернуться в Лондон, в город, который он любил всем сердцем и один только который и знал.
Марло блуждающе улыбался, Гавестон касался волос склоненного к его коленям Эдуарда – небрежным, нежным жестом, свойственным лишь давним любовникам.
– Надо предупредить Уилла, – беспокоился Дик.
И Кит, неотделимый от Гавестона, кивал снова, и говорил одними губами, пока никто не видел и не слышал их маленькой пьесы, разыгранной среди большой: я предупрежу его, как только смогу покинуть сцену.
– Давай, сбей митру, рви же пышность риз, его в канаве окрестить бы вновь. – гремел Эдуард, а взгляд Дика метался по залу, искал Уилла – предупредить, позвать – и не находил его.
***
Путь от места у самой сцены до расшитого звездами и розами занавеса «Розы» был коротким – и долгим. Усиленно работая плечами и локтями, натыкаясь на чьи-то ноги, нарываясь на проклятия, извиняясь, извиняясь, снова наступая и снова толкая кого-то вбок, Уилл пожалел, что не встал дальше, что ведомый любопытством и любовью к Киту не продумал пути к отступлению. Не подумал, что Топклифф явится сюда, да не один, а с подручными. И не просто с подручными – возьмет себе на подмогу известных на весь город страшилищ, выкормленных человеческим мясом.
Да и кто бы подумал.
Даже Кит, думалось Уиллу, был удивлен приходом Топклиффа, что же он скажет на весть, которую нес ему Уилл.
Надо убираться, убираться как можно быстрее, оставалось одно – самое сложное: незаметно вывести со сцены Дика, так, чтобы подручные Топклиффа не хватились их сразу.
Гремел со цены Дик, Гавестон отправлял своей волей архиепископа в тюрьму.
Увлеченный своими мыслями, Уилл наступил на подол чьего-то платья, забормотал извинения.
– Ох, мастер Шекспир, – вскрикнула обладательница платья. – Уилл поднял голову и увидел миниатюрную миловидную девушку, улыбающуюся так мило, что он невольно улыбнулся тоже. Лицо девушки показалось знакомым.
– Простите, мисс, я не хотел…
– Ах, ерунда, пустяки, мастер Шекспир, – улыбалась девушка, – Тоже пришли полюбоваться на мастера Марло? Ах, как он играет, как играет… – девушка щебетала, схватив его за руку, и Уилл предпринял осторожную попытку освободиться.
– Прошу прощения, мисс… не имею чести…
– Не узнали? Я Энн Белами, помните такую, мы встречались с вами … у мистера Коттона, а еще у отца Хэррика, неужто не помните?
***
– Ну надо же, Нед, ты? – фраза, мимоходом, в полуразвороте, оброненная с уст, должна была выражать удивление, но глаза Кита, оказавшиеся вмиг напротив глаз Неда, оставались матово-черными – и не удивлялись ничему. Не отнимая руку от его плеча, Аллен понял – медленнее, чем мог бы, – что Кит готов ко всему.
Так же, и вопреки здравому смыслу и повелительному тону леди Френсис, как и он сам.
– Впрочем, глупый вопрос – конечно же, ты. Кто еще мог знать, куда я прошу ставить умывальный прибор, чтобы устремиться к нему в перерывах между особо жаркими сценами, верно?
Приоткрывшееся окошко искренности тут же было задернуто пузырем привычной насмешки. Нам так легче – обоим. Тебе и мне. Наедине и там, где снующие мимо актеры посвистывают и хлопают в ладоши, выражая шутовское восхищение отыгранным огрызком пьесы.
– Графиня согласилась помочь вам, – сказал Нед совсем не то, что хотел – но то, что было теперь важнее его метаний, и взял Кита за плечи обеими руками, вглядываясь в его покрытое прозрачными каплями, влажное лицо в размытых гримерных белилах. – Она советует вам доиграть пьесу до самого конца – ты должен дать ей время сделать так, чтобы Топклифф не сообразил вовремя…
Рука Кита потянулась к стоящей на столике бутылке. Он отхлебнул из нее, не отводя взгляда от Неда, и выдохнул густым пивным запахом поверх своего – все тех же приторно-модных дамасских духов, поверх той сводящей с ума телесности, которой он так щедро делился с придурошным Шекспиром.
– А ты, помнится, орал на меня, и обвинял в чем-то, когда я свел тебя с этой женщиной. Прекрасная, полезная в деле и в постели покровительница. Иные и за меньшие деньги терпят старых мегер в осыпавшейся с обвислых сисек краске.
Они говорили – но не о том, мучительно, не к месту – не о том, не о том!
– Возможно, мы долго не увидимся, – Нед выдавливал из себя слова, чувствуя, как внутри него что-то надламывается, и рассыпается в прах. – Мне этого не хочется.
Улыбка Кита в полумраке, пыли, топоте и гомоне оказалась юной и беспечной – как будто ему предстояло не поспешное бегство из Лондона, от лая собак-людоедов и гнева старика, что был страшнее всех людоедов разом, а небольшое приключение, обреченное сделаться со временем приятным воспоминанием.
С поплывшими со лба и щек белилами, с мерцанием жемчуга, перекликающимся с мерцанием улыбки, Кит казался собой – и не собой.
– Я сделаю так, как нужно. Мы должны доиграть, и доиграть так, чтобы зрители с ума сошли от восторга. Так, чтобы людям Топклиффа было еще сложнее выудить нас из толпы…
– Черный ход?
– Ты идиот? Или думаешь, что они – идиоты?
Нед взял бутылку у Кита, и приложился к ней сам. Пиво показалось ему горьким, невыносимо горьким. Оно разом вымыло с языка все заготовленные строки, положенные героям, разлучающимся с теми, кого им предписано любить Роком.
– Эй, Кит, ты уже переоделся? – гаркнул, проходя мимо, вездесущий Хенслоу – проклятие и счастливый шанс Неда Аллена.
Зрители раскачивали театр мерным, готовым взорваться гулом. Время сыпалось сквозь пальцы.
Нед был обречен – обречен дернуть Кита на себя, так сильно, что пиво выплеснулось прямо из горлышка бутылки. Это было жестко, грубо, угловато, совсем не так, как с леди, охотно отвечавшей на любую, даже самую немудрящую ласку. Это было не так, как со всеми, кого Нед Аллен когда-либо любил, или делал вид, что любит – за деньги.
Кит, зацелованный, заласканный другими, другим, тем, кого нынче не оказалось рядом, чтобы помешать, выдохнул в поцелуй, и ответил – напористо, с какой-то странной, горячечной, голодной жестокостью.
***
– Милорд, ну надо же, какая встреча! – ахнула позади роскошная, вся переливающаяся золотыми узорами по парче, женщина.
Вздрогнув, Топклифф едва не прищемил себе палец клещами для колки орехов – и непослушных костей. Возможно, при иных обстоятельствах это было бы в самый раз – но не сейчас и не сегодня.
И не с ним.
Недавно он уже побывал обнаженным перед глазами человека, или, вернее сказать, подделки под человека, которого не позднее, чем нынче вечером хотел бы видеть вместо стенного распятия. И даже это показалось ему более уместным, чем появление дамы, чей визит не был запланирован, чей пылкий интерес казался необъяснимым.
Он растянул похолодевшие от злости губы в улыбке, раздраженно стряхнув ореховую шелуху с коленей.
– Что вам угодно?
– Мне? – дама прижала руку в бархатной перчатке к пышной груди, изображая кокетливое удивление. – Ничего особенного, ничего такого, что вы не могли бы или не захотели бы мне подарить, милорд! Ваше внимание и ваша беседа, всего лишь.
Ее звенящая, лицемерная, как взгляд Горгоны, любезность, была – как комариный зуд над ухом посреди ночи. Беспокойные от голода собаки – и те необъяснимым образом притихли, и, о ужас – завиляли хвостами.
Топклифф не сразу узнал свою незваную гостью, чье лицо было скрыто маской и тенью – а когда узнал, ощутил, как мелко и быстро задергалась его щека. А леди, по всей видимости, приняв его молчание за выражение согласия, ринулась в атаку – шелестя подолом, щебеча о какой-то чепухе, уселась в неосмотрительно оставленное свободное кресло рядом с ним.
***
– Так жаль отца Хэррика, правда ведь, мастер Шекспир? Такой славный – и такая беда. А ведь тогда, на Стьюз-Бэнкс…
– Да, да, – выдавил из себя Уилл не в силах отделаться от неприятного разговора и от мысли, что за ними наблюдают, на них оглядываются. Он снова метнулся взглядом ко входу в Преисподнюю – и не увидел ничего, кроме голов, увенчанных шляпами и чепцами, безграничного людского моря, отделявшего его от сцены. Трепыхнулась надежда, что тот, кто караулил их там, в Преисподней, уже ушел, забрав своего цербера с собой, и – погасла тут же, стоило неосторожно поднять голову и напороться на ледяной немигающий взгляд.
Топклифф смотрел прямиком на него.
На них с Энн.
– Мистер Коттон недавно спрашивал о вас, но никто ничего не знал, кроме того, что вы так и работаете в «Театре», и то только по афишам…
Девушка все щебетала и щебетала, а Уиллу казалось, что его сковывает ледяная жесткая броня. Или это оковы Гейтхауса уже сомкнулись на его запястьях? Стоит помедлить, стоит лишь задержаться и то, что было фантомом и лишь навязчивым видением, может оказаться правдой.
Надо как можно скорее предупредить Кита.
– Прошу прощения, мисс Белами, я тороплюсь, и вам не советую задерживаться: после представлений может начаться давка.
Он все же освободил руку из цепких пальчиков девушки, но она не отступала, вцепилась в рукав, вновь, притягивая к себе, заговорила – быстро, залившись румянцем по самые нежные мочки ушей:
– Отец Коттон приглашает всех… Вы ведь знаете, да, мастер Уилл? Вы придете?
Уилл в ужасе оглянулся – и почти сразу же встретился взглядом с суровым детиной, который разглядывал их с Энн, не скрываясь, и явно прислушивался к разговору.
Какая глупость, какая невероятная, невозможная глупость – вести подобные разговоры в таком месте, как «Роза», в тот самый момент, когда театр, как рождественская утка яблоками, напичкан шпионами всех мастей!
Уилл задохнулся, как будто его ударили – окованным сапогом железом в самое незащищенное нутро. Схватил девушку за плечи, рванул к себе, зашептал в изогнувшиеся от изумления губы, смотрел – прямо в распахнутые в недоумении глаза.
Со стороны, должно быть, они смотрелись как пара любовников, приревновавших друг друга или как незадачливый супруг и его молодая женушка, застуканная на месте преступления. Оно и к лучшему.
– Господь с вами, – зашипел Уилл, – господь с вами, мисс Белами, что вы такое говорите. Здесь могут быть шпионы, много шпионов, больше, чем вы думаете, Энн, и если мы с вами будем продолжать нашу милую беседу в том же духе, то не исключено, что ни вы, и я не выйдем из «Розы», – увидев, что глаза девушки наполняются слезами, Уилл снова тряхнул ее за плечи. – Вы слышите меня? Энн?
Девушка громко, испуганно всхлипнула. На них зашикали. Мортимер и Ланкастер на сцене затевали заговор против короля. Повинуясь подспудному порыву, Уилл притянул девушку к себе – и прижался губами к приоткрывшимся мягким губам.
– Я сейчас уйду, уходите и вы – немедленно, – снова зашептал он. – Я бы проводил вас, но, боюсь, этим сделаю вам только хуже. Но прошу, заклинаю всем чем угодно: уходите сейчас же.
Девушка кивнула, и Уилл отпустил ее, отступая
Когда он снова поднял голову, Топклифф в ложе был не один.
Кит тоже был не один. Уилл не сразу нашел его в полумраке, среди приготовленного к спектаклю реквизита и развешанных там же костюмов. Кит был не один – рядом с ним, обнимая его, вжимая в хлипкую перегородку был тот, кого следовало ожидать, лишь увидев спутницу Топклиффа. Нед Аллен самозабвенно целовал Кита, целовал как в последний раз, как будто не было у него сокровища дороже. И Кит – Кит отвечал ему тем же.
Уилл застыл, пригвожденный на месте ревностью и обидой. Что он должен предпринять? Или – ничего не должен, просто тихо развернуться и уйти, уйти, оставив, наконец, этих двоих, столь очевидно увлеченных друг другом в покое.
И катись оно все в Преисподнюю, туда, где замерли в ожидании свистка церберы-людоеды. Разорвут – так оно и к лучшему.
Но ведь дело было не только в нем, не в Уилле – на кону стояла жизнь Дика, столь опрометчиво доверившегося им обоим, так глупо подставленного под удар дружеской рукой. И жизнь самого Кита была под угрозой тоже.
Сцепив зубы, Уилл набрал в грудь побольше воздуха. В этот момент, – пронеслось в мозгу шальное, – он как никогда понимал Томаса Уолсингема.
– Прошу прощения, что отвлекаю, джентльмены, – так же холодно и негромко, невольно копируя манеры Томаса, произнес Уилл, – но Топклифф наводнил «Розу» шпионами, а внизу нас ждут его мастиффы.
***
Кит повернул голову на голос – прежде, чем его разум был вынут из тигля с раскаленным металлом, и получил первый звонкий удар чужой ревностью. Чужой ревностью, перекованной в ту, что сотрясала жилы ему самому еще недавно – и что была готова встрепенуться и поднять голову по малейшему поводу. Близость грядущей по пятам смерти обостряла чувства и чувственность. Больше всего глупостей, как известно, совершается именно перед лицом смерти, наступившей, наконец, на плащ человеческой тени – и заставившей новый скошенный ею колос опрокинуться лицом вперед.
В чьи-нибудь объятия. Из чьих-нибудь объятий.
– Здравствуй, любовь моя, – улыбнулся Кит припухшими губами, оставляя на них привкус отчаянного порыва, пригвоздившего и его, и Неда Аллена, к стене одним копьем. Взяв Неда за загривок, оттянул назад – но отталкивать не пришлось. Аллен сам отступил на шаг, напружинившись, как перед дракой – или по-мышиному торопливым, незадачливо неловким соитием в темном углу, рядом с кувшином с водой и бутылкой с пивом. – Хорошо, что ты здесь – нам нужно договориться о том, что предпринять, пока наши задницы не подожжены окончательно…
