Текст книги "Над бурей поднятый маяк (СИ)"
Автор книги: Бомонт Флетчер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– Что ты хочешь сказать мне, Дик? – спрашивал Кит, с величайшей нежностью разглядывая затененное страстью, с мутными, все еще без толики понимания, зрачками, лицо Уилла, как величайшее из сокровищ мира. Целуя синяк, расплывшийся под глазом – плод греха только слаще, когда ему удается удариться о землю. Возвращаясь к губам, и тут же отстраняясь, чтобы выбросить еще одну пригоршню фраз. – Что ни одна женщина не доставляла тебе этой радости? Что кто-то из твоих прекрасных поклонниц пытался – о, не ври мне, что такого не было, что может быть желаннее, чем позволить самому Ричарду Третьему спустить себе в рот! – и ты останавливал их? «Не делай этого, Лиззи, не делай, Белла – ведь это так грязно, как вообще можно брать в рот мою грешную кочерыжку»?
Он изображал грех уныния, грех страха перед ближайшим, телесным, древним, как Слово, из которого вышел свет и мир. Вспоминал какие-то имена – некогда, еще совсем недавно, они имели смысл и жили своими жизнями. И тут же сбивался, потому что рядом был Уилл, и он смотрел, и позволял целовать себя, и целовал в ответ. И Кит пользовался этим – а Дик Бербедж вкладывал в это словечко совсем иной смысл. Кит пользовался, пока жизнь, клещами взявшая всех троих за глотку, прикорнула после бурной случки. Пока можно было, беззлобно озираясь и огрызаясь на попытки щенка укусить протянувшуюся через него тень, стиснуть колени на бурно ходящих, как у горячего коня, боках. Пока можно было – привстать, подчиняя ритму своего объятия, и тут же откинуться, притягивая за собой – и на себя.
Ненадолго.
Так ненадолго. Чтобы, прервавшись, продолжить – с еще большим пылом.
– Принеси мне плошку, Дик Бербедж, – повторил Кит уже жестче – жестче целуя, жестче проводя вдоль спины Уилла ногтями. Он не видел Дика. Дика не существовало. Наступала тьма, наступала музыка, звенящая внизу, и чьи-то шаги приближались по ту сторону хлипкой двери. – Принеси – если любишь своего друга Уилла…
***
Кит говорил, и целовал, и перемежал слова с поцелуями, не давая Уиллу опомниться, крепко натянув вожжи, как будто он был – ездоком. а Уилл не в меру разогнавшимся конем. Но так оно и было, думал Уилл с блуждающей улыбкой, вновь и вновь целуя Кита, не смея и не умея оторваться от его блестящих, уже покрасневших от поцелуев губ, любуясь рваным, видным даже в желтоватом, слабом и быстро блекнущем свете светца румянцем.
Иногда, скосив глаза в сторону, туда, откуда раздавался неуверенный, подавленный голос Дика, Уилл видел то его спину, то блестящие, несчастные глаза, то закушенную в смятении губу.
– Ну, вот еще, – говорил Дик, как всегда в моменты, когда был встревожен или расстроен, забирая вверх высоко, как будто был подростком. – Тоже мне, сравнил, Марло… Одно дело, когда это делает девушка… И совсем другое… – И он осекся, очевидно, понимая ту простую истину, что разницы никакой нет. Не только в том, что делал Уилл с Китом, а Дик – возможно, вероятно, и не один раз со своими поклонницами и с Китти, но и в самой любви. Любовь – одна для всех, как бы она ни называлась, – хотел сказать Уилл, но вместо этого целовал Кита снова и снова, и ловил его поцелуи – непривычно нежные, бережные, и – вдруг – вновь страстные и жгучие, будто кожу прижигали каленым клеймом.
Дик снова отворачивался, и снова его голос был несчастным и полным возмущения.
– Ну, твою мать, Марло, ну нравится это тебе, но Уилл тут причем… И я! Меня-то хоть не заставляйте смотреть на это. Даже если вам так уж приспичило, хотя вообще не понимаю, как можно… Думать, делать все эти ваши… гадости, когда нас того и гляди схватят, а если не схватят, то куда мы подадимся, нельзя никуда, повсюду же найдут… Не в лес же, не в разбойники…
Дик тоже розовел, заливался румянцем – от того, что ему довелось увидеть и услышать, и, наверное, от того, что еще предстояло. А еще больше – от того, что его тревожило.
Слова его лились бурным потоком, и, начавши, он, казалось, все никак не мог остановиться.
Все так, – хотел сказать ему Уилл, – все верно, – друже, приятель, товарищ по несчастью. Но именно потому мы с Китом сейчас и заняты этими, как ты говоришь, гадостями. Потому что – как знать? – не поджидает ли нас прямо за порогом посланник Топклиффа? Как знать, будем мы завтра ночевать в доме, в чистом поле, а может и вовсе в сточной канаве, бездыханные, неподвижные и холодные? А потому надо торопиться, брать все, что возможно – прямо здесь, прямо сейчас, – ведь неизвестно, наступит ли завтра вообще.
Но говорить Уилл не мог – слишком был занят тем, что Кит обнимал его, обвивал всем собою, то притягивая, то вновь – отталкивая, дразня, обещая. И от этого внутри Уилла разгорался пожар. Не тот, ложный, о котором он кричал под стеной Гейтхауса только вчера. Не тот, страшный, от которого ему довелось когда-то бежать потайным ходом из дома на Стьюз-Бэнкс. А тот, который очищал, тот в чьем пламени сплавлялись, соединялись Ртуть и Сера, чтобы, соединившись, не разлучаться уже никогда.
Дик вновь фыркнул и дернул плечом.
– Пожалуйста, Дик, – позвал его Уилл, уговаривая, говоря ласково, будто с раскапризничавшимся ребенком, – прошу тебя, принеси плошку. Она нужна – мне.
***
Бербедж вздохнул – душераздирающе. Как будто его уже волокли на дыбу, чтобы рвать мышцы по волокнам, отделяя душу от тела, тело от души. Как будто он был растянут на этой дыбе, о которой не слышал в Лондоне лишь глухой, как полотнище, плащаница, для сушки.
Кит вздохнул ему вслед, краем глаза ловя движение тени, ненадолго сменившее ритм растекания несмелого света. Скрипела кровать. Тихо зашуршал брошенный на пол тюфяк. Спина Дика Бербеджа наверняка была сутулой, будто он репетировал намертво пришитую к нему несчастьем и Роком роль Ричарда Третьего.
Он был обречен – на них двоих, на тех, кто заставлял горбатого короля говорить, как Макиавелли, и кто высекал слова из пера, начертавшего «Государя» – на ближнее время, струящееся сквозь пальцы, как волосы под протяжной лаской.
Они все были обречены.
На приближение света – так приближался день, хотя едва ли перевалило далеко за полночь. На Дика, ойкнувшего, когда горячее масло попало ему на пальцы. На неопределенность, задающую бег крови в жилах.
Осознание этого наполняло тело новым, прежде неизведанным удовольствием. Так, как они, Кит и Уилл, Меркурий и его Орфей, могли бы заниматься любовью предназначенные быть казненными на рассвете. Жертвы, приготовившие кровь, чтобы пролить ее на могилу Патрокла – там, где вдали на солнце сверкает Дарданский пролив, поглощающий слишком самонадеянных влюбленных. Ифигения, грезящая о свободе в далекой Тавриде и молчанием своим взывающая к отмщению. Священная лань, подстреленная Агамемноном в пылу охотничьего ража.
Актеон, разорванный своей же сворой.
Кит сел, заставив Уилла приподняться тоже. Самый мерзкий скрип изношенного деревянного каркаса их ложа был – как музыка, как дыхание того, от любви к кому просыпается жажда крови.
– Ты – обречен, – сказал он, и, склонив голову набок, отпустив отросшие пряди волос струиться по плечу и простыни, медленно, с наслаждением, сомкнул зубы у Уилла на горле. Оставляя след. Оставаясь. – Приговорен ко мне. Вот почему это именно ты, Уилл Шекспир. И пусть твой друг знает – вот почему это именно ты. И почему он будет смотреть на это… снова и снова. Пока я смогу любить тебя. Пока ты сможешь любить меня.
Заклинания жонглировали словами, повторяя их снова и снова, закольцовывая гадюками, впрыскивающими яд в собственные хвосты. Так создавался мир.
Так он создавался каждую ночь, когда они были вместе.
– А знаешь, Дик, – говорил Кит, все так же вглядываясь в глаза Уилла, и протягивал руку ему за спину – ладонью вверх, чтобы ощутить тепло и тяжесть неловко вложенной плошки. – Алхимики называют содомию, это извращение, противное воле Господа, но зачем-то созданное им – фальшивомонетничеством, подделкой металлов. Так говорят. Если ты раскроешь книгу с эмблемами – увидишь там Ганимеда, сидящего верхом на петухе… в одной его руке – чаша Цирцеи. Один глоток из нее превращает человека в животное, а бога – в человека с человеческими же слабостями и страстями. В другой руке – царский жезл и медали с гербами… и в них нет ни капли истинного золота. Лишь отблески огня, которые нельзя поймать…
Он поднес огонек к лицу – тот колыхнулся от его дыхания. В расширенных зрачках Уилла колыхнулась пара таких же огненных язычков. Кит улыбнулся.
– Подделка золота, подделка философского камня… А подделка, как известно – как нельзя более близка к натуре, хоть и обманчива, и коварна. Я хорошо умею чеканить монеты и набирать гербы из отдельных элементов. А Зевс вызвал ярость Юноны, предпочитая ей молодого виночерпия…
На сей раз скрипнула не кровать, а дверь. Кит потянулся, чтобы взглянуть на вошедшую – кладя подбородок на плечо Уилла, ничуть не смущаясь ни своей наготы, ни огонька, трепыхнувшегося в теплом глиняном светце.
– Вы так интересно рассуждаете, сэр, – простодушно призналась во всех грехах подслушивания и подглядывания полуодетая девица, переступая порог и переминаясь с ноги на ногу. Единственное, что отделяло ее от натуры и эдемского неведения, была легкая нижняя юбка, едва держащаяся на полуспущенных завязках. В руках девица держала блюдо. Грудь ее взволнованно вздымалась. – Уж простите – нихрена непонятно, но до того интересно…
***
Марло не говорил – ворожил, заколдовывал. И Дик с ужасом понял, что не только Уилл прислушивается к его словам.
Что он сам, Дик Бербидж, человек, воспитанный в презрении к таким поистине жалким грешникам, как Кит Марло, против собственной воли прислушивается к мерно растекающемуся по их маленькому убежищу голосу, слушает сказанные им слова, и они проникают ему в уши и – самое страшное – западают в душу, вызывая отклик и понимание.
Да, думал Дик, и сердце его сжималось от тоски, – да, нужно брать все, пока еще можно, пока мы живы, пока никто не пришел сюда и не отдал нас на растерзание вскормленным на человечине черным мастиффам Топклиффа. Дик видел их лишь однажды, когда очередной провожатый провел его не знакомым коридором, а отчего-то кружным путем, через двор Гейтхауса, Дик видел ощеренные, брызжущие слюной пасти, длинные желтые клыки, слышал их оглушительный лай, переходящий в вой, и при одной мысли только, что эти адские твари могут быть пущены на свободу у него сердце уходило в пятки.
И потому, пока не случилось страшное и непоправимое, нужно брать все, использовать каждую минуту, пока еще возможно, пока еще бьется сердце, пока кровь не застыла в жилах навеки.
Можно и нужно, и будь здесь Китти, его Кэт, его девочка, при одной мысли о которой сердце Дика трепетало, а в груди растекалось тепло и острая боль, будь здесь Кэт, возможно, они бы тоже нашли уголок потемнее и стали бы предаваться тем утехам, на которые бесстыдно толкал Уилла Марло. Просто чтобы почувствовать ток крови в жилах, спрятаться от ужаса неизбежности, от черной вечной ночи, караулящей их, наблюдающей за ними из каждого незакрытого окна. Но Кэт не было с ним, и Дик даже не был уверен, что когда-нибудь увидит ее снова. Он страшился собственных мыслей и предчувствий, страшился их неизбежного расставания, как страшился смерти, неопределенной, уготованной ему судьбы, но ничего не мог поделать.
Китти, Кэт, его любимой, его нежной невесты не было с ним сейчас. И быть не могло, он не стал бы обрекать женщину на все тяготы их беглого быта, на то страшное, неопределенное, от чего им пришлось бежать.
И потому, осуждая Уилла и Марло, он был неправ.
А слова Марло – чертова содомита Кита Марло – имели смысл.
И Дик встал – нехотя, не желая исполнять чужую волю, подчиняться чужой просьбе, и все же делая это: из-за Уилла и из-за собственной тоски, схватившей сердце в клещи, и взял в руки горячую плошку.
И тут же – чуть не опрокинул ее на себя с риском превратиться в живой факел, с риском поджечь этот проклятый бордель и вместе с ним и половину Лондона. Плошка дрогнула в руке, а женский голос, голос истинной посланницы – как знать, небес или преисподней – потек ручейком среди завороженного словами Марло молчания.
– Я и позабыла, что мне велено от мадам – принеси, говорит, джентльменам наверху, печеного картофеля, да спроси, не нужно ли им чего еще.
Дик всхлипнул, словно потерпевший кораблекрушение мореплаватель, которого наконец-то прибило к берегу острова, населенного исключительно прекрасными подданными лемносской царицы:
– Да, нужно! Очень нужно.
Мне, мне одному – говорил его взгляд, его рука, обнявшая девушку за талию, его губы, прижавшиеся к обнаженному плечу девушки.
Не бойся.
***
Миска была отставлена на стол с решительным стуком, а Дик потянулся на пение самозваной сирены так же, как еще недавно Уилл, Орфей, трепещущее, живущее, живое животное, жаждущее сейчас лишь одного. Кит растворялся в опасной горячности плавных объятий, в обманчивой покорности прирученного, маленького огня – дитяти огней куда больших, куда более страшных. И в мягкости повторяющейся ласки, во вкусе смазанного поцелуя он находил, на что напороться, о что порезаться.
Этой ночи было мало крови. Алтарь не был напоен, и края раны расходились в подзывающей улыбке – ну же, чего ты ждешь?
Позади, за плечом Уилла, прозвучал девичий смех – всюду и всегда он был одинаков, чьи бы губы и руки не вызывали его звон.
– Как бы вам хотелось сделать это со мной, сэр? – вопрос, древний, как ничего не скрывающие одежды жриц Астарты – богини, повелевающей львами.
А он, Кит Марло, кого Дик Бербедж считал колдуном, подчиняющим своей воле все живое и любящее, не смог запрячь в колесницу своего разума даже одного льва – воспоминание. И опять – он бродил в хлипкой клетке из ребер, обгладывая с них плоть, маялся, огрызаясь раскатистым громом не наставшего еще первого весеннего ненастья.
Бродил молодым вином.
Обещанием.
Недоверием.
Сомнением.
Уилл хотел было обернуться – но Кит не позволил, почти грубо прижав раскрытую ладонь к его щеке.
– Нет, – нахмурился он, стиснув губы и колени, и взгляд у него сделался диким и отчаянным. – Не оборачивайся.
Все, что происходит, уже происходило однажды.
Возможно, недавно. Возможно, никогда.
– А они? – приглушенно, словно боясь разбудить спящих, спросила шлюха – и Кит всем своим естеством ощутил тепло ее разгоряченного тела, приблизившееся к постели. – Хотите меня, господа? Можно по очереди, а можно и одновременно… Я многое умею, вот увидите. Вам понравится. Я вижу, что вы – хорошие господа, и не обидите бедную девушку. Так что все мои дырки к вашим услугам.
Она рассуждала о желании с простотой киника, и глаза ее светились любопытством. Кит взглянул на нее в ответ, все еще держа плошку на ладони, а Уилла – за сердце, и понял, что наутро не вспомнит этого в меру юного и в меру смазливого лица. Одна из многих, многие – в одной.
– И пускай все три достанутся одному.
Шлюха пожирала глазами Уилла, держала Дика за запястье, а Кит все с той же дикостью улыбался ей, пока она торопливо развязывала свою ни к чему не обязывающую юбку свободной рукой.
Ты должен смотреть только на меня, мой Орфей.
Должен озвучить и дать жизнь тому, чего я жду.
Тонкое облако ткани упало к босым ногам – девица, недолго думая, опустилась прямо на тюфяк, встав на локти и колени. Кит откинулся на подушку, преподнося все еще горящую плошку Уиллу, как будто на раскрытой ладони билось его сердце – дар за дар. Он наклонил светец – так, чтобы несколько капель, упав на плечо Уилла, заставили его дернуться и ахнуть.
Ты подарил один взгляд не мне – округлости чуть провисшей от своей тяжести груди, изгибу спины, молочно-белой складке кожи над бедром, обозначившейся от напряженного ожидания.
Дар за дар.
Кровать заскрипела пуще прежнего, и Кит хрипло прошептал:
– Поимей меня так, как имел всех своих женщин. Не так, как присаживал мне до этой ночи, слышишь? Сегодня я хочу подделывать золото. Хочу смотреть со стороны – с другой стороны. Мне любопытно – каково это, быть с тобой кем-то другим… вне сцены.
Тюфяк был подмят двойным весом прижавшихся друг к другу тел. Дик чертыхался, торопливо раздеваясь – так громко, чтобы не слышать чужих разговоров.
Кит мельком облизнулся – и беззастенчиво подставил не погашенному пока свету изнанку разведенных бедер.
***
Откровенные слова, выворачивающие мир наизнанку, откровенные жесты, от которых внутри все дрожало – это было с ними уже не однажды. Это было совсем недавно, и так давно, что Уилл мог бы поклясться: между ними – тогда и сейчас – пролегла вечность.
Возня сбоку притихла, всего-то на пару ударов сердца, но их хватило, чтобы Уилл кожей почувствовал взгляд Дика: тот даже пристраиваясь к своей утешительнице, цепляясь к своему якорю на краю штормящего моря неизвестности, не смог не прислушиваться к тому, что происходило в кровати, не смог – не удивиться.
Ведь все оказалось совсем не так, как ему виделось все это время. Ведь коварный соблазнитель, идущий по жизни с надменно поднятой головой Кит Марло, тот самый Кит Марло, который мог одинаково ударить кинжалом, кулаком и словом, теперь был тем, кто просил. И о чем! И как!
Уилл задохнулся от нахлынувшей нежности и желания – такого сильного, что оно, подобно Темзе в половодье, грозило выйти из берегов и разрушить хлипкую плотину, воздвигнутую разумом.
Кит просил его – быстро, глотая слова, перемежая их с поцелуями и требовательными жестами, просил так, словно взрезал себе грудную клетку, распарывал плоть, замирающую и белеющую перед тем, как все затопить и окрасить неизбежным, палачески-красным. Просил – о чем? О нежности? Об осторожности? О чем-то особенном, что, как он думал, не достается ему? О чем-то, что он считал настоящим, не зря ведь заговорил о подделках?
Уилл сглотнул, облизнул пересохшие губы – повторяя это немудрящее движение вслед за Китом. Наклонился, навис над ним, опираясь по обе стороны руками, вглядываясь, без страха отвечая на втягивающий в бездну взгляд.
Ты правда хочешь этого, о мой Кит, мой Меркурий? Ты правда хочешь подмешать к золоту – олово? Ты хочешь стать тем, кем никогда не был, и кем я не хочу, чтобы ты становился – никогда, ни при каких обстоятельствах?
Казалось, сама тишина насторожилась, ожидая ответа.
– Не проси меня об этом, Кит, – сказал Уилл и тут же запечатал поцелуем дернувшийся в усмешке, в попытке заговорить рот Кита. – Никогда не проси о таком – я не хочу вспоминать, я не хочу помнить. Я знаю одно: то, что у нас с тобой – только оно одно и настоящее, только оно одно и было у меня. Только ты, понимаешь? И – никого другого. Ничего другого. Но если ты хочешь нежности – я буду с тобой таким нежным, каким только смогу…
И он выдохнул, как будто все сказанное было его последним вздохом, тем, с которым душа прощается с телом.
И поцеловал Кита вновь – в плечо, в бьющуюся на шее жилку, в ямку между ключицами. Перехватил дернувшиеся руки – удерживая, и продолжал целовать – вновь и вновь, вычерчивая языком и губами свои знаки на коже Кита, прорисовывая его в полутьме, создавая заново своими поцелуями.
Тишина рядом шумно выдохнула: Дик Бербидж не смог сдержать удивленного вздоха, а вслед за ним ахнула и девица.
И как знать, что было причиной ее вздоха: Дик, овладевший, наконец, ее телом, или слова Уилла, овладевшие разумом.
***
– Упрямый, упрямый Орфей… прямо как твой друг, – протянул Кит, дыша через раз от едва скрываемого волнения. Он был обнажен – быть может, впервые настолько, – перед тремя парами глаз. Бывало и больше, бывало и откровеннее, но в то же время еще никогда он не снимал с себя одежду вместе с кожей – сам. Не позволяя другим. Отвечая за свои поступки своими словами, а за слова – неверным, угасающим от дыхания светом, кончиками пальцев, преодолевшими, наконец, укусы горячего масла. – Тогда исполни то мое желание, которое высказал ты, а не я… давай обманем всех, и будем осторожны друг с другом – порой это нужнее, чтобы не вывихнуть ногу, спускаясь в Аид по невидимым ступеням…
Огонек погас, и между Преисподней и Элизиумом сделалось темно – как и было задумано.
Но оказалось уже не важно – как всегда у поэтов, богов и сумасшедших, за все, в чем можно было повиниться, все, в чем можно было обвинить, оставалось на совести слов. И Кит пользовался этим – на вдох, на глоток чужого выдоха, позабыв, что они с Уиллом не одни.
Рассказывая о себе то, во что Дик Бербедж и его подружка не поверили бы с наступлением рассвета.
– Отныне будет так… Я хочу, чтобы ты любил меня каждую ночь с тех пор, как мы выйдем отсюда. Я позабочусь об этом. Наверняка кому-то станет смешно – но я не позабыл словечки вроде «трахать»… Просто здесь они неуместны. Они были к месту в том, что я у тебя просил…
Уилл кивал, исследуя его тело губами, словно получил к нему доступ впервые – не с прошлой ночи, а за много лет. Мешал говорить и вздыхать. Мешал масло с потом и сажей – как будто Киту не стоило некоторых усилий отмыться, наполнив бочонок не слишком теплой водой прямиком на задворках «Розы». Их руки сталкивались и сбивались. Кит зашипел сквозь смешок, выгибаясь, как от величайшего наслаждения, и забрасывая одну ногу на прижавшиеся к нему бедра – несколько все еще горячих капель пролилось ему на грудь и живот, и это стало неотличимо от череды поцелуев, последовавших туда же.
Масло стыло, отдавая весь свой скользкий, пахнущий гарью уничтожающих все живое пожаров, жар.
Кит омочил ладонь их общим елеем – куда менее гордым, и совсем не таким сладким, как розовая кровь. Наверняка в этих стенах можно было найти что-то получше. Но ему не хотелось – для этого надо было позволить Уиллу приподняться, отстраняясь, отнимая ощущение веса своего тела.
Сжимая горсть, скользя ею от себя и к себе, к себе, сильнее, наполняя ее – пока ее, – чувством гладкой, горячей упругости легко найденного центра их маленькой, сжавшейся до пределов комнаты, честной, глупой, деревянно скрипучей вселенной, Кит закрыл глаза. Им овладело совершенно новое, новое в своем совершенстве блаженство.
А Дик – милый глупый Дик Бербедж, был сам не свой.
Киту пришлось вспомнить о нем и узнать его заново – за миг до новой волны забвения, накрывающей его с головой, согревающей лучше любого одеяла, любой могильной земли.
– Так красиво… но все-таки непонятно… – напряженно, звеняще охнула девка, отрабатывая свой хлеб, и тут же вскрикнула почти болезненно, принимая то, что Кит так и не смог принять от Уилла, и подарил ей – просто так.
Там, во тьме, на одно мгновение, отчаяние и страх породили невольную грубость.
– Прости, – смущенно буркнул Дик, перестав дышать и с усилием отбивать бедрами нежные девичьи ягодицы. – Прости, я увлекся… Я не хотел сделать тебе больно, никогда никому не делал больно… Я не понимаю… Ничего не понимаю…
***
Светильник погас, и тьма, ставшая им с Китом подругой, вновь укрыла их обоих, скрывая – очевидное, обнажая – сокровенное.
Так и будет, ныне и присно, и во веки веков, Кит, Меркурий, любовь моя – самая сильная, последняя, единственная, так будет всегда, пока мы живы и пока способны любить наши сердца, наши тела. Мы будем вместе, будем идти рука об руку, бесстрашно спускаясь в Аид и поднимаясь на Небеса, будем любить друг друга, как будто за мягкой бархатной тьмой ночи маячит жадно разверстая пасть вечного мрака.
– Так – будет, Кит, – шептал Уилл, перемежая короткие слова и длинные поцелуи, прерываясь на короткие вздохи – свои или Кита, ловя его дыхание, чувствуя под ладонью, под губами биение его сердца, укладывая свою ладонь поверх его, скользя вместе с ним в одном ритме. – Так будет, потому что этого хотим – ты и я, и никто, никто во всем мире не сможет нам помешать.
И опять, как совсем недавно, давно, прошлой ночью, жизнь назад, масло из плошки пачкало их гарью, обжигало пальцы, остывая на разгоряченной, покрытой пленкой пота коже. Но в отличие от вчера, от многих других таких же ночей и дней, Уилл больше не хотел боли – ни себе, ни Киту, она больше не нужна была им, чтобы подхлестнуть страсть, чтобы приправить соленые поцелуи перцем, столь жгучим, что с ним не сравнится никакая пряность из запасов домовитого Джорджи Отуэлла. Боль сегодня не имела значения – только чистая, пропущенная сквозь тигель их страстей, прошедшая все стадии вплоть до искристого, сияющего в своей чистоте, альбедо нежность.
Так будет, и когда я войду в тебя, ты станешь мной, а я стану тобой, и двое станут – неразделимое навеки одно.
***
Дик не хотел прислушиваться к тому, что происходило на кровати. Едва появилась на пороге его избавительница, он сказал себе: пусть делают что хотят, раз уж так приспичило, я найду себе занятие получше, и не буду даже думать о том, как это происходит – у них. Не буду думать, почему Марло непременно захотел показать Дику, что Уилл готов пожертвовать его дружбой ради сомнительного удовольствия спать с Марло. И почему Уилл, его приятель, с которым было пережито столько всего, в том числе и приключений с дамами, да-да, его друг и почти брат позволяет Марло делать это – с собой.
И поначалу Дику даже удалось: кожа у девушки была такой мягкой, и сама она оказалась такой нежной, влажной внутри, свободно принявшей Дика, что он позабыл обо всех своих горестях и тревогах. Но – лишь до того момента, пока чертов Марло не заговорил. И о чем! И как!
Он говорил – будто сдирал с себя кожу, выворачиваясь на изнанку, а Уилл ему отвечал – так же открываясь, и Дик мог бы поклясться что никогда, никогда до этого чертова вечера он слышал у Уилла такого голоса, не знал, что он может говорить – так, будто держал в ладони не член Марло, а чашу, наполненную священной жидкостью, и боялся расплескать хотя бы каплю.
Дик замер против воли, прислушиваясь, и его случайная любовница замерла под ним так же.
– …я хочу, чтобы ты любил меня каждую ночь с тех пор, как мы выйдем отсюда, – говорил Марло, и Дик никогда не слышал, чтобы он так говорил, никогда, ни с кем. Дику вдруг вспомнилась ночь, когда они сошлись с Китти, слова Меркуцио, произнесенные прерывающимся, то и дело сходящим на стон голосом Марло, горячие капли плеснувшие ему на бедро. И при только одной мысли о том, что Уилл делал с Марло – тогда и сейчас, Дик вдруг испытал прилив жгучей злости и такого же жгучего, сумасшедшего возбуждения. Он ускорился, схватив девушку за бедра, наверняка делая больно, и с ужасом понимая, что желал этого, гнался за чем-то, ему недоступным.
Девушка под ним вскрикнула – и Дика будто окатили холодной водой. Он забормотал извинения, гладил и целовал вздрагивающую девушку с преувеличенной нежностью, а в распаленном, опустошенном мозгу бились только две мысли.
Он проклинал Кита Марло, одним своим присутствием заставлявшего людей чувствовать такое. И хорошо понимал Уилла – понимал, за чем тот гнался и что мог получить.
***
Эта ночь, отступившая в закоулки злачных местечек на берегу Темзы, отпечатанная чернильными кляксами на зовущей к звериной травле листовке, все еще сидела под кожей иглами странного, блуждающего в полупьяном бреду удовольствия. Удовольствие это было разделено пополам, раскроено метким ножевым ударом первых солнечных лучей, прокравшихся сквозь решетчатое окошко под самым низким потолком – между душой и телом, между разумом и животной неразумностью. Сон отступал, уступая место эху единственного ощущения, владевшего всей сущностью Кита – чужая плоть, ставшая своей, чужая плоть, заполнившая его пустоту так, словно ей и было там место. Плавность течения – горячего, горчащего между касаниями губ, необыкновенно сильного той силой, которой нельзя было противиться без страха быть превращенным в пыль.
Перед самым финалом, когда аплодисменты бушующей крови притихли, и невидимые зрители разинули рты в ожидании последней меткой фразы, стрелы, разящей в самое сердце снизу вверх, Кит снова остановил Уилла, впившись пальцами в его бедра. Нет, погоди. Я хочу продлить кипение, чтобы запомнить это навсегда. Хочу думать об этом, когда настанет мой последний час. Хочу возвращаться к этому, когда…
Он прижался к постели животом, пряча лицо, выпячивая лопатки. За отросшими, мешающими пить, драться и целовать волосами, было так легко спрятать свою растерянность, шмыгая носом, как недалекий школьник, не догадавшийся сразу, чем может обернуться соседство по постели.
Он вздрагивал всем телом, сминая простынь в ком, вызывая воистину ранящие слух скрипы кровати, хмурясь и улыбаясь одновременно.
Дика к тому времени не было слышно – как и его мимолетной спутницы. Спали они, слушали, или умерли ненадолго – Киту было плевать.
***
Они с девицей, так и оставшейся до конца безымянной, проснулись почти одновременно – открыв глаза, Кит увидел, что она сидит на краю тюфяка, привалившись поясницей к боку громко сопящего Дика, и смотрит на него с веселой задумчивостью.
Уилл тоже все еще спал – хоть за окном уже было светло. Киту потребовалось усилие воли и тела, чтобы выбраться из теплых, надежно сковавших его объятий. А Уилл, мурлыкая сквозь сон какие-то глупости, улыбался до ушей, и протягивал руку, ощупывая щербину пустоты, пролегшую между ним и тем, что происходило ночью.
– Тебе заплатят, – сказал Кит, просто чтобы не молчать, наскоро принимаясь за давно остывший вчерашний картофель. – Думаю, Хенслоу может быть и не слишком скупым, когда дело касается будущих выгод.
Он ничего не объяснял – просто знал, что припомнит старому прохиндею эту ночь, когда настанет время.
Шлюха ответила, потираясь щекой о голое плечо:
– Мне не жаль. Работы оказалось не так много. И я узнала много нового.
– И что же?
Она пояснила после недолгого молчания, словно решалась, признаваться или нет.
– Что можно делать такое с людьми. Я слышала о тебе очень многое. Больше дурного, чем хорошего, если уж честно. Иные так и хаяли тебя за то, что ты сотворил над кем-то. Тот перестал быть таким, как раньше. Этот позабыл все на свете, только бы быть с тобой и слушать тебя. Я не верила, что кто-то, кроме Христа, может так.
Кит вопросительно вскинул брови. На душе у него было спокойно.
– А сегодня то, что творил твой друг Дик… я не знаю. Ничего эдакого для такой девушки, как я. Но ему это было страшно. Это случилось из-за тебя. Больше с тобой, чем со мной. Это все то, о чем ты говорил. То, из чего я не поняла ни крупицы. Но я бы тоже бросила все и пошла за тобой, если бы ты позвал меня – так… Кто угодно пошел бы.
Уилл так и уснул ночью – уткнувшись лбом ему в спину. Уснул на половине поцелуя, на трети ласки – его ладонь, огладив бок и бедро Кита, бессильно опустилась на постель.
Кит слушал исповедь простой бордельной шлюхи молча, и умывался, склонившись над миской с чистой холодной водой. Нарцисс в зыбком, сероватом отражении был быстро убит зачерпыванием в обе ладони.
