Текст книги "Эпилог (СИ)"
Автор книги: Блэки Хол
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
45
И мы плакали, плакали. От счастья. Наплакали, наверное, целую кадушку. И не разнимали рук, потому что думали: всё это сон. Стоит отвернуться, и сказка исчезнет. Прошло немало времени, прежде чем я осознала: мама рядом со мной, она материальна и не собирается таять и испаряться. И Магнитная реальна, и хуторок, и бревенчатый домик, и звонкая речушка Журчава.
– Какая ж ты стала большенькая. – Мама гладила меня по голове, утирая слезу. – Красавица. Невеста уже. Ой, что ж я говорю?
Когда я представила Егора в качестве своего мужа, она засуетилась.
– Конечно, конечно… Очень рада знакомству. У нас тут не ахти, но жить можно. Не судите строго.
Мама боялась, что Егор, вкусив "прелести" жизни в глуши, сбежит с Магнитной, прихватив меня, и не даст наглядеться на родную кровиночку. К Егору она обращалась на "вы", а он называл маму Илией Камиловной, отчего она поначалу вздрагивала и испуганно поглядывала на меня. Наверное, она не пользовалась настоящим отчеством, избегая чужого внимания. Чтобы успокоить маму, я поведала о знакомстве со своей родословной, но об ангельском проклятии и о синдроме решила умолчать. Рассказала и о самом старшем Мелёшине, который знавал Камила Ар Тэгурни, и о том, что благодаря Константину Дмитриевичу мои домыслы о побережье перестали быть домыслами, а мечта обрела реальность. И закончила рассказ тем, что горжусь своим дедом и считаю себя неотъемлемой частью здешних мест. А мама выслушав, заплакала.
Теперь моя мама – тёща, а Егор – зять ей. Я хихикнула. Зять нисколько не стеснялся, чувствуя себя в своей тарелке, а мама испытывала неловкость – за неустроенность быта, за отсутствие комфорта, к которому мы привыкли на Большой земле, за скудность и простоту рациона.
Несмотря на мамино смущение, её не удивил факт моего замужества. Позже я поняла, почему.
– Какая ж ты худосочненькая, – всплескивала она руками. – Ни мяска, ни жирка. Косточки выпирают.
– Это я-то худосочненькая? – возмущалась я притворно. – Да я вешу почти центнер. Слониха! Зато ты худенькая, совсем голодом заморилась.
– Да что я? Обо мне не думай, – отмахивалась мама, порываясь всплакнуть, и я ревела вместе с ней. Но то были счастливые слезы.
Мама и вправду выглядела усталой. Мне казалось, она не ела, а клевала как птичка. Отсутствие аппетита мама объяснила просто. Ожиданием. Еще в начале лета в Магнитную вместе с регулярной корреспонденцией пришло извещение о скором приезде вис-специалиста с Большой земли. Мелёшин Егор Артёмович собирался прибыть в таежную глухомань с супругой. А коли супруга оказалась дочкой всеми уважаемой учительницы Илии Папены, то сам голова Магнитной решил посодействовать с доставкой гостей, выделив транспорт и зарезервировав бензин в Березянке с последующим возмещением расхода. Время шло, специалист не ехал, а мама поседела от переживаний. Наверное, случилось что-то страшное и непоправимое, иначе какие могут быть причины для задержки?
Но теперь-то оснований для тревоги нет. Мы добрались до Магнитной, и всё будет хорошо, – успокоила я, и мы опять залились слезами, осознав сей факт.
Мама достала из подпола простенькую шкатулку, завернутую в рогожку, и извлекла бережно хранимые номера газет. В одной из них сообщалось, что дочь министра экономики пришла в сознание после покушения и стремительно идет на поправку, а в другой газете, более чем полугодовой давности, были помещены наши с Егором фотографии и краткая заметка о предстоящем бракосочетании. Газетные страницы, несмотря на недолгое существование, выглядели замусоленными и измочаленными. Я вспомнила, что дед Егора говорил о контрабанде прессы на побережье. Должно быть, газеты как источник информации и как средство связи с внешним миром передавали из дома в дом, от человека к человеку, прежде чем они попали к маме.
И снова мы плакали, обнявшись. О том, что я собираюсь выйти замуж, мама узнала незадолго до извещения о приезде вис-специалиста Е.А. Мелёшина. К тому времени, я уже с месяц считалась замужней женщиной. Получается, новости достигают побережья с полугодовым опозданием. Представляю, каково было маме узнать об отравлении гиперацином и о том, что её дочь больше недели находилась между жизнью и смертью. И мы плакали – от облегчения, что всё обошлось, и что судьба дала нам возможность встретиться.
Я рассказала маме историю знакомства с Егором и то, как докатилась до замужества. Поведала и о роли Егора в чудесном выздоровлении после комы. В том, что я жива, исключительно заслуга мужа. Он пожертвовал жизнью ради моего спасения. И снова мы с мамой плакали, и теперь она посматривала на Егора с благоговением. Фамилия Мелёшиных была ей знакома. Кто ж о них не знает? Старожилы не забыли главного коменданта западного побережья, ставшего их первым тюремщиком.
Маму успокоили заверения о том, что в семье мужа ко мне отнеслись хорошо. Рассмотрев Коготь Дьявола и выслушав историю о фамильном артефакте, она вздохнула и поцеловала меня в лоб.
– Ты счастлива?
– Очень. Гошик и ты – самое дорогое, что у меня есть, – ответила я, и мы опять всплакнули.
Мама поведала, что зимой до неё долетела "голубиная" почта. Кто-то, вернувшись с Большой земли после уплаты долга, разослал по округам клич о том, что к женщине по фамилии Папена обязательно приедет тот, кого она ждет. Люди передавали "письмо" из уст в уста, пока оно не добралось до мамы, и она сразу же поняла, от кого получила весточку. Я рассказала маме о горнистах, отдававших долг в столичном институте, и о своей просьбе к одному из ребят. И опять мы плакали, не в силах удержать слез.
Но когда мама затронула скользкую тему, я напряглась.
– Эвочка, я очень рада, что твои способности проснулись. Карол… твой отец… утверждал, что у тебя их нет и не будет, и что потенциалы останутся нулевыми. А видишь, как обернулось. Ты ведь у меня умница, – сказала она с гордостью. – И поделом досталось тому вредителю! – воскликнула мама, подразумевая преступника Ромашевичевского, по чьей вине я якобы лишилась вис-способностей. – Бедная моя! Не обижали ли тебя? У них ведь одно правило: если нет способностей, значит, ты – нечеловек.
Да, у них так. С нулевыми потенциалами человек становится существом второго сорта.
– Нет, мам, меня не посмели обижать. Я могу за себя постоять, – заверила я, и мама расплакалась оттого, что у нее смелая и решительная дочь. Она свято уверовала, что после отъезда на Большую землю во мне взыграла отцова наследственность, позволившая стать полноценным членом висоратского общества. Не буду разубеждать маму. Так безопаснее. Никто не знает, что было раньше, зато теперь её дочь – заслуженная вис-инвалидка, не скрывающая увечья, провались оно пропадом. Мне и без него прекрасно живется.
Упомянув своего бывшего мужа и моего отца, мама больше она не возвращалась к разговору о нем, а я не спрашивала. Не сейчас, в другой раз. Когда придет время.
Мама, мама… Слово, которое мой рот не выговаривал вслух без малого двадцать лет, зато не проходило и дня, чтобы оно не звучало в мыслях… Теперь я не смогла бы сказать с уверенностью, была ли мама той женщиной с фотографии, украденной у тетки и прошедшей со мной путь от интерната до столичного ВУЗа. Больше полутора лет назад кусочек черно-белого снимка порвал староста-однокурсник, и с тех пор мамин образ рисовало мое воображение. Но ни богатые фантазии и ни старая фотография не смогли отобразить в полной мере действительность. Мою маму. Самую добрую, самую нежную и ласковую. Самую беспокойную и заботливую. И самую красивую.
– Мам, ты приезжала на Большую землю? – Я вынула из-за ворота незатейливое украшеньице из перевитых прутиков. – Мне часто снился один и тот же сон. Будто бы кто-то надевает на шею шнурок с брошью, но я не вижу, кто.
Мама, грустно улыбнувшись, огладила пальцем переплетение тонких веточек.
– Я боялась, что ты забудешь обо мне. Боялась, что кто-нибудь тебя обидит. Хотела быть рядом, чтобы защитить и уберечь… Но не сумела.
– Наоборот! – воскликнула я горячо. – Мне всегда казалось, что брошка живая. Глядя на неё, я думала о тебе, и жизнь становилась легче.
Мы обнялись и опять разревелись.
– У мальчика… горниста… был похожий браслет. Гошик нашел в книге рисунок плетения и сказал, что он старинный и призван охранять от зла.
– Так и есть. Когда-то в Русалочьем жила женщина. Потомственная ведунья. Совсем старенькая была… К ней приезжали со всего побережья. И я приехала, но она не взяла плату. Вручила оберег и сказала, что он обретет силу в руках человека с горячим сердцем, умеющим истово любить, и что этот человек перекроит мир и сошьет заново. А после выпроводила.
Теперь понятно, почему моя брошка и браслет Марата похожи. Их создали одни и те же руки, вложив в нехитрый узор знания, доставшиеся от предков. Ведь после гражданской войны на побережье сослали многих из тех, кого до висоризации считали колдунами и ведьмами, или, обобщая, – экстрасенсами. Архаичное слово, вышедшее лет пятьдесят назад из употребления. Но, несмотря на принудительное подавление вис-потенциалов, люди не растеряли знания, а продолжали ими пользоваться и передавали детям по наследству.
Кусочки головоломки вставали на свои места один за другим, и постепенно вырисовывалась целостная картина. Бревенчатый дом с покосившимся крылечком, крохотные сенцы, низкая притолока… Плетеные половички, скрывающие неровный пол со щербинками… Стол с грубоватой скатёркой, мутное окошко, занавески… Печь, занимающая треть комнаты… Кровать, заправленная лоскутным одеялом… Лохматочки пакли меж бревен, лента протертого войлока на двери… Заросли поспевающей вишни… Узкая тропинка к баньке с кривоватой трубой и невысоким потолком. Достаточно для меня, а вот Егор вынужден опускать голову и сутулиться… Здесь мой дом, моя родина. Здесь я родилась и прожила несколько счастливых лет раннего детства. До тех пор, пока отец не увез меня на Большую землю.
Мама жила одна. В фантазиях я не раз представляла, что она вышла замуж вторично, и что у меня есть братья и сестры. Отец вот женился, и ничего, живет – не тужит. Стыдно признать, но я испытала эгоистичную радость оттого, что мне не пришлось соперничать с чужими людьми за мамину любовь. После двадцати лет разлуки меня вдруг одолела острая ревность. Страстно хотелось, чтобы мама была только моей и больше ничьей женой или мамой. Так и случилось, и я плакала от облегчения, стыдясь признаться в причине слёз.
Мне нужно столько ей рассказать! И я рассказывала взахлеб, начав с осознанных воспоминаний из детства и заканчивая прибытием на побережье, а мама слушала, перебирая мои волосы. Я рассказывала до сипоты, и все равно казалось, что упустила важное и нужное. И опять мы с мамой плакали на пару.
Егор, который терпеть не мог женские слезы, пропадал из поля зрения, но ненадолго. Он придумал действенный способ, чтобы заткнуть на время обильное слезолитие. Заглядывал в избу и спрашивал:
– Есть-то будем? Или хотите уморить меня голодом?
И мама начинала суетиться. Вернее, суетились мы обе, потому что приноровиться к новому укладу жизни оказалось непросто. Одно дело, когда ты – гость. Сидишь на лавочке, поплевываешь в небушко, отмытый и накормленный, и пальчиком не шевельнешь, а работа и без тебя спорится. И другое дело, когда ты непосредственно принимаешь участие в повседневных хлопотах. И уж совсем иная песня, когда славно потрудившись денек или два, ты, пропитавшись деревенским духом, возвращаешься к благам цивилизации: отмокаешь в ванне с горячей водой и смотришь телевизор с пиццей в руке. А что делать, если на ближайший месяц возвращение в цивилизованный мир не запланировано? Кругом горы, и до комфорта как до луны пешком.
Сперва мама сопротивлялась, отказываясь от помощи, мол, негоже дорогим гостям марать ручки, но разве ж меня переупрямишь? Поэтому пришлось, засучив рукава, идти к колодцу, и, заглянув в темный квадратный зев, пахнущий сыростью, опускать вниз ведро, разбивая свое отражение на воде. Пришлось с осторожностью катить до дома тележку с наполненной бадейкой. Пусть крышка достаточно герметична, все ж жалко расплескать лишнюю горсть воды. И так – три раза туда и обратно, пока не наполнится бочонок у печки и рукомойник. Поневоле пожадничаешь лишний раз вымыть руки, уж лучше сходить к речке. А чтобы заполнить свободные емкости в баньке, нужно сходить к колодцу пять раз. И мы ходили вместе с Егором, потому что он запретил мне поднимать тяжести. Доставал ведро с водой из колодца, и мы вместе катили хлипкую тележку до дома. Кстати, муж придирчиво изучил колодезную водицу, и я заодно с ним. И принюхивалась, и приглядывалась, и во рту погоняла, но подозрительностей во вкусе, цвете и запахе не заметила.
Ох, сколько мелочей, которые зараз и не упомнишь! Картошку чистишь тонко, а кожуру не выбрасываешь, очистки пойдут на корм соседской скотине. Посуду моешь, экономно расходуя воду. Печку растапливаешь в меру, чтобы пища приготовилась, а не осталась полусырой. Следишь за тем, чтобы в подпечье всегда был запас дровишек, а в коробе – уголь и наколотая щепа. Проверяешь, чтобы в горнушке остались жаркие угли, засыпанные золой, или высекаешь огонь кремнем и кресалом. Ну, да, конечно. Для меня проще промучиться десять минут и сотворить igni candi[49]49
igni candi*, игни канди (перевод с новолат.) – огненный сгусток
[Закрыть] буро-коричневого цвета и с вонючим запашком, но всё ж более действенный.
Когда мама впервые увидела мое заклинание, на её лице отразилась смесь эмоций: изумление, восхищение, разочарование, печаль. Она помнила меня обычной маленькой девочкой, а домой вернулась висоратка, принесшая с собой частичку чужого враждебного мира. Маме продемонстрировали то, против чего полвека назад яростно выступал её отец и мой дед. Эх, знала бы она, как я ненавижу общество избранных, поделившее людей на две касты.
К слову сказать, мама изо всех сил старалась угодить нам в кормёжке. Помимо зелени с небольшого огорода, собственноручно выпеченного хлеба и скромных запасов из подпола, она, уйдя из дому, приносила в лукошке крынку молока с десятком яиц и треугольником мягкого сыра или горшочек со сливочным маслом и мороженую курицу.
– Откуда? – удивилась я, ведь мама не держала ни кур, ни корову, ни прочую живность.
– Из общейки, – ответила она и пояснила, что общейками на побережье называют небольшие артели, в которых люди ведут хозяйство вскладчину или объединяются для совместной работы. Общейки актуальны для небольших семей и одиноких людей – таких, как мама.
С маминой общейкой мы познакомились на второй день пребывания в Магнитной, и знакомство получилось как первый блин, то есть комом.
Нам с Егором досталась кровать, а маме – печка. В первый же вечер мама предложила выбрать место для спанья, и муж сказал: внизу.
– Не хватало Эвке свалиться с верхотуры. Я и поймать-то не успею, – проворчал он шутливо, а мама смутилась. Она смущалась тесноты и необустроенности, особенно перед Егором, и я неустанно убеждала маму в том, что нам всё нравится. Таким образом, мне досталось место у стенки, а с другого боку спал Егор. Хватило пары ночей, чтобы привыкнуть к твердому кроватному настилу, к набитому соломой тюфяку и к тощеньким подушкам со следами пуха и пера. И опять я закидывала ногу на мужа и обнимала, прижимаясь, а он не отказывался.
Вообще, наши интимные отношения несколько изменились. Загрузившись новыми впечатлениями, я вела себя как блаженная и не заметила, что объем нежностей и ласк, выплескиваемых на мужа, сократился. Наверное, Егор ревновал – к побережью, к Магнитной, к маме. Но виду не показывал и вслух недовольство не выражал. А может, давал мне и себе время, чтобы попытаться привыкнуть к новому укладу жизни.
Нам приходилось шифроваться. В столице отдельные хоромы позволяли воплощать эротические фантазии в любое время дня и ночи. А здесь, на Магнитной, в единственной жилой комнате, мне понадобилось время, чтобы привыкнуть к размеренному сонному дыханию двух человек – Егора и мамы. На второй день муж с заговорщическим видом позвал меня в баню, но едва мы переступили порог, как он усадил меня на полок, и я мгновенно поняла далеко идущие намерения своего мужчины. "Общение" вышло торопливым, без раздевания, и мне невольно вспомнился последний предсвадебный месяц, во время которого мы уединялись в разных институтских закутках. Когда страсть отшумела, Егор потерся носом о мою щеку.
– Эвка… Я ж соскучился…
В дальнейшем баня стала частым местом "горячих" уединений.
По утрам, стараясь не шуметь, мама затапливала печку. Когда она выходила из избы, мы успевали уделить друг другу несколько торопливых минут.
– Домой не тянет? – спросил Егор, развалившись на кровати после утренней "зарядки", а я прикорнула на его плече.
– Неа. Не сейчас. А тебя?
– Не знаю. Посмотрим, – ответил он неопределенно.
Лишь тогда до меня дошло, что, увлекшись красотами Магнитной и погрузившись с головой в общение с мамой, я не удосужилась поинтересоваться мнением мужа о жизни на побережье и не подумала о том, чтобы обсудить дальнейшие планы. Я и о нашем проводнике вспомнила не сразу.
– А куда делся Тёма?
В первый вечер по приезду мама проводила нас до дома, а потом муж ушел с Тёмой, видимо, ремонтировать машину, и вернулся по темноте.
– Уехал, – ответил Егор скупо. – Чего ему здесь ошиваться?
На следующий день я спросила у мамы о Тёме.
– Знаешь того парня, что довез нас до Магнитной?
– А-а, Тимофей… – ответила она рассеянно, шерудя кочергой в печи. – Хороший мальчик. Добрый, отзывчивый. Племянник нашего головы.
Тёма – племянник первого руководителя Магнитной?! – шмякнулась я на лавку, изумившись донельзя необычным родством. Не пойму, Тёма проживает здесь на правах близкого родственника или отбывает пожизненный срок как политический преступник?
46
А потом я вспомнила о подарках. Как говорится, очнулась – не прошло и года. И шутливо пригрозила:
– Отказа не потерплю.
Зимняя куртка с капюшоном, наброшенная на мамины плечи, вызвала растерянность.
– Жидковатая. – Мама пощупала материал. – Неужели нашу зиму выдюжит?
– Выдюжит. Должна, – заявила я уверенно. – Внутри хороший утеплитель. К тому же, куртка легкая и легко стирается. Немножко отвисится, расправится и станет ещё краше. Гошик-то всю одежду скатывал в блинчики, чтобы компактно уложить в сумку.
Над кроссовками мама посмеялась.
– В распутицу у нас хороши сапоги, а зимой – валенки.
– Мы взяли такие сапоги, в которых и сорокаградусный мороз не страшен, – похвасталась я. Конечно, во время сборов речь о зимовке на побережье не заходила, но Константин Дмитриевич посоветовал не рисковать и набрать теплых вещей, потому как в горах холодает рано.
Мама рассказала, что на побережье к обуви относятся трепетно, передавая от старших к младшим. Безвозвратно изношенную обувь не выбрасывают, а относят к сапожнику – в хозяйстве всё пригодится, даже отходы.
Вдохнув запах мыла с арбузным ароматом, мама закрыла глаза с мечтательной улыбкой. Понюхала и кофейный шампунь, отвинтив крышечку. Покрутила тюбик с кремом для рук.
– Эвочка… Зачем же ты… вы… – в её глазах стояли слезы. – Надрывались, везли в несусветную даль… Не стоило беспокоиться…
– Стоило. Только так и не иначе – обняла я маму, и мы снова расплакались.
А потом настал черед женской галантереи: теплых перчаток, колгот и нижнего белья.
– Мам, я выбирала наобум. Ориентировалась на свой размер.
И не прогадала, – добавила про себя. Мама оказалась выше меня на пару сантиметров и чуточку стройнее, или, как говорят на побережье, тощеватее.
– Мягко, – погладила она ткань. – Спасибо, Эвочка, спасибо…
И опять мы плакали.
– Рёвушки-коровушки, – сказала мама, утерев слезы. Она тоже готовилась к моему приезду. Связала носки, а кофту не успела довязать, потому что поздно узнала о моем приезде.
– Осталась половина левого рукава, а воротник есть… Пуговки пришьем, и готово. Ну, как? – спросила она с надеждой, когда я примерила заготовку.
Моя ладонь прошлась по готовому рукаву. Мама старалась. При вязании она создала затейливый орнамент, использовав пряжу трех цветов.
– Боже мой, какая красота! Прекрасно! – поцеловала я рукодельницу.
Это не штамповка, созданная бездушной машиной. Каждая петелька вывязана руками дорогого и любимого человека. В кофте, связанной мамой, мне будет вдвойне теплее.
Шифроадрес мамы – 5554. Первая пятерка – номер округа. Вторая пятерка – номер поселения-сателлита Магнитной. Это та деревенька, которую мы проехали мимо на «Каппе». Третья пятерка – номер хутора, на котором проживает мама. И четверка – номер её дома. Сухо и бюрократично. А местные жители придумали более сочные названия. Мамин хутор называется Шлаковкой, от слова шлак, который образуется при плавке руды. Деревня-сателлит носит название Томлёнка – по виду стали. Есть еще Гвоздильня, Наковаленка, Бородка, Напильничье, Крица, Подсека, Домница… Да разве ж упомнишь зараз столько названий? Зато как певуче звучит!
Шлаковка… Я родилась в этих местах. Расположение хуторка таково, что меж гор образовался широкий зазор, в который по утрам заглядывает солнце и освещает небольшой луг. Сейчас он выкошен, и трава убрана в стога. На лугу пасутся две стреноженные лошади. Еще я видела коз и коров на склоне, но из-за дальности не смогла сосчитать.
Летом, в безоблачные дни, хуторок освещен солнцем с утра и до вечера, что считается редкостью для здешних мест. Заросшей тропкой можно дойти до шумной речушки Журчавы, протекающей по долине и жмущейся к противоположной горе. Не речке есть мостки и отгороженная заводь – для стирки. Вода в Журчаве холоднючая, как и во всех речках, текущих с гор, но в заводи потеплее. Прополоскал бельишко – нужно поднять затвор, чтобы вода протекла и набралась свежая.
В Шлаковке – пять домов и пять семей. И пусть у местных выдуманные имена и фамилии, навязанные политическим режимом, жители откликаются на свои настоящие имена.
Мама жила одна, а хозяйство вела в общейке. И все ж отсутствие мужской руки в доме сказывалось в разных мелочах, начиная от провалившегося пола в бане и заканчивая частичным отсутствием дранок в кровле. Всё непрочное и ненадёжное, даже тележка для бадейки, готовая вот-вот развалиться. Забора практически нет, лишь почерневшие от времени столбы с прожилинами да жалкое подобие калитки. Ни замков, ни крепких запоров. От кого прятаться-то? Зато дорожки вымощены камешками, чтобы грязь не прилипала к обуви.
Егор помаялся от безделья да и попросил у мамы инструмент. Она, конечно, воспротивилась: вдруг зять покалечится, работая руками? Беспокойство тёщи задело Егора за живое и повысило градус упёртости. Не знаю, охладил ли его пыл молоток, у которого набалдашник ходил ходуном на рукоятке, и жалкая кучка гвоздей внушительного размера, но муж пропадал на улице, периодически постукивая, и в избу заходил затем, чтобы поесть. Зато позже выяснилось, что тележка окрепла и катится уверенно, а бадейка жестко фиксируется с помощью свежеприбитых клинышков.
– Мой талантище, – обняла я Егора. – Никому тебя не отдам. Научусь стучать молотом по наковальне и прикую к себе цепью.
На второй день пребывания в Шлаковке мы с мужем отправились до колодца по единственной на хуторе дороге. Мамин дом – самый дальний, возле луга, а колодец – общий. В здешних местах колодцы копаются тяжело и не очень глубоки. Каждый раз мама порывалась идти с нами, и мне насилу удалось её отговорить. Маму тревожило всё – что мы сорвемся в колодец, что по пути переломаем конечности или случайно поранимся. И даже легкомысленное заявление, что "тут всего-то два шага сделать", её не успокаивало.
Калитку соседнего дома облюбовали три девочки девяти-одиннадцати лет, в скромных платьицах и то ли в тапочках, то ли в ботиночках. Они уставились на нас как необычайное явление. Вот никогда не могу с точностью угадать возраст, интуицию отрезает напрочь.
– Привет, – помахала я рукой. Ни ответа, ни привета. Девочки застыли, даже моргать перестали.
– Глашка, а ну домой! Полы не мыты, а тебя днем с огнем не найти! – раздался женский окрик. Девочки вздрогнули, а заодно и мы с Егором.
У калитки крайнего дома стояла дородная женщина с хворостиной. Одна из девочек пробралась бочком мимо колодца и побежала со всех ног, а две её подружки исчезли за кустами.
– Дикие какие-то, – заметил Егор, крутя поскрипывающий и заедающий ворот.
– А как ты хотел? Тут приезжих отродясь не бывало, вот они и чураются.
Женщина взглянула издали на опустошение колодезных запасов и ушла в дом.
А ближе к вечеру мама повела нас знакомиться с хуторскими. Она стучалась в дверь, и мы проходили через сени в горницу. И везде нашу компанию встречал незатейливый деревенский быт.
По соседству жила женщина лет тридцати-тридцати пяти, с двумя дочками – теми девочками, которых мы видели днем. В ограде разгуливали куры, и подворье было побогаче, нежели у мамы. Девочки вели себя как мышата: не галдели, не липли с расспросами. Залезли на печь и посматривали оттуда с любопытством. Хозяйку звали Тамарой. Она выглядела уставшей и держалась за поясницу, обвязанную платком, но поздоровалась доброжелательно. Когда мы вышли на улицу, мама пояснила, что в начале лета у Тамары погиб муж. Он работал на одном из рудников и по неосторожности упал в реку, сорвавшись. Тело нашли через две недели, на отмели.
И это большая удача, – подумала я мрачно. В начале лета начинается таяние ледников, и вода в горных реках понимается. Она ворочает громадные валуны и перекидывает стволы вековых деревьев как соломинки. Чем уже и круче устье, тем громче "поет" река. Грохочущий поток тащит тонны грязи, камни и вырванные с корнем деревья.
Печально. Что теперь делать семье, оставшейся без кормильца? Мама тоже живет одна, но у нее не было маленьких дочек-погодок.
Следующими соседями по хутору оказалась семья с девочкой шести-семи лет. Рядом с домом – скромное, но ухоженное подворье, на заборе растянута сеть. И вездесущие куры, мешающиеся под ногами. Хозяин, с проблесками седины на висках и в курчавой бороде, сноровисто передвигался по хате, несмотря на деревянный протез до колена. Дочка Аннушка – со светленькими волосиками, заплетенными в тонкие косицы, и белесыми бровками – жалась к отцу. Хозяйка возилась с ухватами у печки, а по горнице плыл рыбный дух. Если хозяин, Григорий, пожал протянутую руку Егора, то хозяйка словно бы не замечала нашего присутствия. Когда мы, распрощавшись, повернулись к двери, женщина вдруг сказала:
– Думали, сокол прилетел, а он вороном оказался.
Я, конечно же, поудивлялась, но мама объяснила, опять же выйдя на улицу, что Наина, хозяйка, – чуточку необычная. Многие считают её пророчицей, но иносказательный смысл выдаваемых фраз мало кому понятен.
Не побережье, а скопище многозначительностей. Один другого хлеще. Говорили бы конкретно, мол, в понедельник с утра запнешься о камень и сломаешь ногу. А то вороны-ястребы и горячие сердца. Сплошные загадки. Тьфу. Лучше бы молчали. Как тут уснешь? Проворочаешься до утра, а разгадку не найдешь.
В следующем доме жила довольно-таки многочисленная семья. Просторное застроенное подворье, да и изба большая, из трех комнат с сенями. Хозяин, Игнат, – основательный бородач, как и его сосед – перед нашим приходом выстругивал что-то из полешка. Хозяйка – та женщина, что утром грозила хворостиной – готовила ужин. И в придачу четыре дочки разного возрастного интервала – Паша, Даша, Саша и Глаша. Это Глашу сегодня днем заставляли мыть полы.
Младшие девчушки высунули головы из соседней комнаты и пялились на нас, приезжих, как на редкостную диковинку. Средняя дочка, Даша, помогала матери, ловко мастеря пирожки с капустой и выкладывая на противень. Самая старшая, Паша или Прасковья, примерно одного возраста со мной – высокая, статная и объемная не в пример мне, бледной поганке. Про таких говорят: кровь с молоком. Я решила, что мы найдем общий язык, но девушка смотрела на меня и Егора с неприязнью. Узнаваемый взгляд. Как и у Тимура из Березянки.
– Я до бани, – обронила она и вышла в сенцы, потеснив меня в сторону.
– Вот настырная девка, – подосадовал Игнат. – И в кого упрямая как коза?
– В тебя, – ответила хозяйка, раскатывая тесто скалкой.
– Куда ни плюнь, везде бабьё, и каждая с норовом, – проворчал хозяин. – А Пашка вообразила себя местной царицей, в кузню подалась. Неужто надумала Магнитку под себя подмять? Я, между прочим, тебя спрашиваю, – обратился он к супруге, но та промолчала. – Её ж ни один нормальный мужик за себя не возьмет. Кому нужна баба с силищей в руках? Чуть не по ейному, сожмет беднягу и кишки выдавит. Хоть ты, друг, спасешь этот богом забытый угол от бабского засилья, – пожал он руку Егора. – Ну что, отметим знакомство?
– Я тебе отмечу! Я тебе отмечу! – хозяйка замахнулась скалкой.
Не знаю, чем закончились семейные разбирательства, потому как мы вышли из дому. И опять мама пояснила, что Игнат, у которого четыре дочери, считает этот хутор заговоренным. Бабьим царством. Мол, здесь хорошо родятся девчонки, а мужики постепенно вымирают.
– Интересная байка, – рассмеялся Егор. – Хотя в любой байке есть доля правды.
К последнему дому мама подошла, заметно нервничая. Хозяева – семейная пара в возрасте уж точно не моложе самого старшего Мелёшина – возились во дворе. Бодрые старички, несмотря на преклонные годы. Увидев нас, они побросали дела.
– Ну-с, дай-ка на тебя погляжу, – завертел меня старик, осматривая. – Вот, значит, из-за кого наша Илюшка все глаза выплакала. Каждый день за околицу бегала. Уйдет с утра и стоит до позднего вечера, пропустить боится. Я говорю: "Не дрожи, чай, не малое дитё, найдет дорогу", а она будто не слышит. Исхудала как доска стиральная, ожидаючи.
– Разве ж тут найдешь, дядь Митяй? – оправдывалась мама. – Запросто можно заблудиться и уехать не туда. Свернули бы налево и плутали по Блюмке допоздна.
– Ничего, в двух соснах не заблудились бы. В Блюмке всегойтось три двора… Мда, тощевата твоя дивчина. Худющая как шкелет. Силенок маловато.
– Откормим, – сказала мама. Я видела, ей важно мнение пожилой пары. Наверное, потому что эти люди заменили отца и мать, вырастив и дав путевку в жизнь. А еще потому что они были маминой общейкой.
– Не похожа на отца, – заметила седовласая хозяйка, разглядывая меня. – Вылитая Илюшка. Папаша был жук жуком, а дочка-то посветлее будет.
– Наша порода перетянула, – крякнул дед, не подозревая, что попал в точку. Огладил седую бороду и переключил внимание на Егора. – А ты, стало быть, зятёк?
– Стало быть, так, – ответил тот.
– А что ж ты, зятёк, умеешь руками делать? Может быть, печки кладешь?
– Не кладу.
– А может, по дереву робить обучен?
– Не обучен.
– Может, куёшь или чутье на руды имеешь?
