Текст книги "Сталин и писатели Книга четвертая"

Автор книги: Бенедикт Сарнов

Человек он был опытный, знающий, о многом мог нам порассказать, и наверняка всем нам было чему у него поучиться. Но мы роптали. Нам на его семинарах было смертельно скучно. Мы завидовали прозаикам и поэтам: у них там происходили какие-то баталии, ломались копья, от незадачливых дебютантов летели пух и перья. У нас же все было тихо, мирно и – скучно. О чем мы, не смущаясь, прямо говорили добрейшему Федору Марковичу. И он – соглашался. Но поделать ничего не мог, поскольку, как сказал бессмертный Шота Руставели, из кувшина вылить можно только то, что было в нем.

И вот однажды, придя на очередной семинар, Федор Маркович сказал:

– Я все думаю, как бы нам с вами оживить наши занятия. А тут – на ловца и зверь бежит. Сегодня по дороге в институт встретил – кого бы вы думали? – Иосифа Ильича Юзовского. Слово за слово – разговорились. И он сказал, что только что закончил одну весьма злую и острую статью. А я возьми да и скажи: не согласились бы вы прийти к нам на семинар и прочесть ее моим башибузукам? И он, представьте, согласился...

Мы, конечно, обрадовались: какое-никакое, а развлечение. А я, признаться, даже с нетерпением стал ждать следующего семинара: как-то в букинистическом я купил книгу старых (еще 30-х годов) театральных фельетонов Юзовского и с наслаждением прочел ее, от души завидуя остроте и легкости его пера.

Но на следующий семинар Юзовский к нам прийти почему-то не смог. А потом...

Потом разразилась катастрофа

В «Правде» появилась та самая, знаменитая статья – «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». «Группа» состояла из семи человек. Были названы имена: И. Юзовский, Г. Бояджиев, А. Борщаговский, Л. Малюгин, Е. Холодов, А. Гурвич, Я. Варшавский. Открывала этот список главных злодеев фамилия Юзовского. И на все время кампании он так и остался космополитом номер один.

Имя Юзовского в те дни стало как бы даже нарицательным: почему-то (впрочем, довольно легко догадаться, почему) чуть ли не каждая статья, посвященная критикам-антипатриотам, начиналась неизменной фразой: «Эти презренные Юзовские и Гурвичи».

Список «безродных космополитов», открытый статьей «Правды», между тем всё разрастался, что ни день пополняясь новыми именами. И вот уже в какой-то газете мелькнуло в этом списке имя нашего Федора Марковича Левина.

И вот он стоит – бледный, растерянный – перед толпой жаждущих его крови преподавателей и студентов. И каждый спешит крикнуть из зала свое «Распни его!», лично, собственными руками подтолкнуть несчастную жертву еще на шаг ближе к разверзшейся перед ней пропасти.

Этот затаившийся до поры до времени враг, этот волк в овечьей шкуре, – упиваясь своим красноречием, гремит с трибуны один из самых тихих и незаметных наших «семинаристов», – решился наконец сбросить маску! Наглость его дошла до того, что он посмел пригласить к нам на семинар безродного космополита Юзовского! Чтобы мы, видите ли, поучились у него мастерству критика...

– Позор! – ревет зал.

Федор Маркович порывается что-то сказать. Ему не дают. Из зала несутся злобные выкрики:

– Не надо!.. Чего там!.. Всё ясно!

Но председательствующий, играя в демократию, все-таки предоставляет ему слово.

– Позвольте... Я сейчас вам всё объясню, – начинает он. – Студенты, участники моего семинара, жаловались, что наши занятия проходят скучно, неинтересно... Я думал как бы нам их оживить. И вот недавно, по дороге в институт, я случайно встретил Юзовского...

– Ха-ха!.. Случайно! – злорадно хохочет зал.

– Клянусь вам, совершенно случайно, – прижимает руку к сердцу Федор Маркович.

И даже я, точно знающий, что бедный старик говорит чистую правду, с ужасом чувствую, что это его искреннее объяснение звучит сейчас жалко и совсем не убедительно.

А из зала несется:

– Гы-гы!.. Го-го-го!..

В голове у меня почему-то вертится: «С Божией стихией царям не совладать...» Каким царям? При чем тут царь? Ну Да... Стихия... Не Божья, конечно, но – стихия...

Да, это была стихия. Страшная, неуправляемая стихия темных чувств и низменных побуждений, вдруг выплеснувшихся из глубин подсознания, с самого дна уязвленных, изувеченных человеческих душ...

Не успел я это подумать, как следующий эпизод той же эпопеи ясно показал мне, что разбушевавшаяся стихия эта была не такой уж неуправляемой.

Председательствовал на том собрании заведующий кафедрой основ марксизма-ленинизма профессор Леонтьев.

Он важно восседал на председательском месте за столом президиума, а вокруг бушевал самый что ни на есть доподлинный суд Линча.

– В президиум поступила записка, – вдруг возгласил профессор, – в которой утверждается, будто под видом борьбы с космополитизмом наша партия ведет борьбу с евреями.

Зал притих. В том, что дело обстоит именно так, никто не сомневался. Отрицать это было трудно. Однако и признать справедливым такое клеветническое утверждение было невозможно. Все с интересом ждали, как профессор вывернется из этой, им же самим созданной тупиковой ситуации. (Если даже такая записка и в самом деле была послана в президиум собрания, отвечать на нее было совсем не обязательно: никто не тянул профессора за язык, не заставлял зачитывать ее вслух.)

Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал той самой классической фразой, к которой прибегал обычно в таких случаях во время своих лекций:

– Товарищ Сталин нас учит...

И раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, он торжественно прочел заранее заготовленную цитату:

– «Советский народ ненавидит немецко-фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что они принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания».

И назидательно подняв вверх указательный палец, заключил:

Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями.

* * *

До того про суды Линча я только читал в книжках. И никогда не думал, что мне доведется самому побывать на таком суде. Однако вот – пришлось...

Ныне забытый, а тогда знаменитый драматург Анатолий Софронов начинал как поэт. И в одном из своих стихотворений замечательно выразил самое свое задушевное, воспев казачий «рёмянный батожок»:

 
Принимай-ка, мой дружок,
Сей ремянный батожок...
Если надо – он задушит,
Если надо – засечет...
 
 
...Бей, ремянный батожок,
По сусалам, по глазам,
По зубам и по усам...
 
 
..Мой товарищ, мой дружок,
Бей, ремянный батожок!
 

Этим «ремянным батожком» тогда, в 1949-м, он нещадно лупил «безродных космополитов» и «по сусалам, и по глазам», и по прочим чувствительным местам.

Среди многих других «судов Линча», где вовсю гулял этот софроновский «батожок», особенно запомнился мне один. Много раз я пытался изобразить его на бумаге, но у меня ничего не получалось. И вдруг – наткнулся на рассказ о нем в книге Леонида Зорина «Авансцена». Переписываю его оттуда дословно.

► Помню, как партия изгоняла из неподкупных своих рядов несчастного Иоганна Альтмана. Председательствовал, как обычно, Софронов. Он возвышался над залом как памятник, дородный, могучий, несокрушимый, помесь бульдога и слона.

– Мы будем сегодня разбирать персональное дело Иоганна Альтмана, двурушника и лицемера, буржуазного националиста... Цинизм этого человека дошел до того, что он развел семейственность даже на фронте. На фронте! И жена его, и сын устроились во фронтовой редакции под теплым крылышком мужа и папы. Впрочем, сейчас вам подробно расскажут.

На трибуне появляется тощий, с лицом гомункулуса, человечек:

–Все так и есть, мы вместе служили, я наблюдал эту идиллию. Пригрел и свою жену, и сына

Зал: Позор! Ни стыда, ни совести! Гнать из партии! Таким в ней не место! Альтман пытается объясниться:

– Я прошу слова. Я дам вам справку.

Общий гул: Нечего давать ему слово! Не о чем тут говорить! Позор!

Альтман едва стоит. Он бел. Капли пота стекают с лысого черепа. Вдруг вспоминаешь его биографию: большевик, участник Гражданской войны. Статьи, которые он писал, были не только ортодоксальными, но и фанатически истовыми. Я вижу растерянные глаза, готовые вылезти из орбит, – он ничего не понимает.

Голос:

– Была жена в редакции?

Альтман:

– Была.

Голос:

–Был сын?

Альтман:

– Был и сын.

Рев: Все понятно. Вон с трибуны!

Альтман: Две минуты! Я прошу две минуты...

Наконец зал недовольно стихает. Альтман с усилием глотает воздух, глаза в красных прожилках мечутся, перекатываются в глазницах. Голос срывается, слова не приходят, он точно выталкивает их в бреду:

– Жена должна была ехать в Чистополь... С другими женами писателей... Но ведь она – старый член партии... Она стала проситься на фронт... Настаивала... Ну что с ней делать? Сорок шесть лет, кандидат наук... Все-таки пожилая женщина Поэтому я ее взял в редакцию... Она работала там неплохо... даже получила награды... Возможно, ей надо было поехать вместе с другими... женами... в Чистополь. Возможно... Она не захотела.. Я взял ее в редакцию. Верно.

Он снова вбирает воздух в пылающее пересохшее горло.

– Теперь – мой сын... Когда война началась, ему было только пятнадцать лет. Конечно, он тут же сбежал на фронт. Его вернули. Он снова сбежал. Опять вернули. Опять он пытался. Он сказал: папа, я все равно убегу. И я понял – он убежит. Что делать – так уж он был воспитан. Тогда я и взял его в редакцию. Просто другого выхода не было. И вот в возрасте пятнадцати лет четырех месяцев, исполняя задание, мой сын был убит. Мой сослуживец, который сейчас говорил о семейственности, вместе со мной стоял на могиле моего мальчика... вместе со мной...

Альтман смолкает. Его глаза горят нездоровым горячечным пламенем. И кажется, что он сходит с ума... Поднимается великолепный Софронов.

– Вы видите, товарищи, этот человек органически не способен быть искренним. Он изворачивается и виляет. Он продолжает обманывать партию. Петляет, заметает следы. Бормочет о заслугах и жертвах, как будто другие собой не жертвовали и не теряли своих родных. Если бы в нем еще осталась хотя бы только капля партийности, он должен был бы как коммунист дать политическую оценку своему позорному поведению. Рассказать, например, как он бегал с листом собирать деньги еврейскому театру, который дал течь от отсутствия зрителей. Но уж какой он коммунист...

Альтмана исключили из партии. Позднее его арестовали. Из лагеря он пришел инвалидом, вернул себе свой партбилет и умер. Насколько я знаю – одновременно.

(Л. Зорин. Авансцена. Мемуарный роман. М., 1997. Стр. 35-36).

Прочитав этот рассказ в книге Зорина, я подумал, что это, может быть, единственный случай, когда история, давно живущая в моей памяти и настойчиво требующая, чтобы я ее записал, изложена так, что мне совсем не хочется переписать ее по-своему. Лучше и точнее, чем это сделал автор «Авансцены», мне не написать. Но кое-что к тому, что вы только что прочли, я все-таки хочу добавить.

– Этот человек... Он вместе со мной стоял на могиле моего мальчика... вместе со мной... – сказал Альтман. И замолчал.

Зал, битком набитый озверевшими, жаждущими свежей крови линчевателями, тоже молчал. И в этой наступившей вдруг на мгновение растерянной тишине как-то особенно жутко прозвучало одно короткое слово – не выкрикнутое даже, а просто произнесенное вслух. Не слишком даже громко, но отчетливо, словно бы даже по слогам.

– Не-у-бе-ди-тельно...

Слово это скрипучим своим голосом выговорил Лазарь Лагин, автор любимой мною в детстве книги «Старик Хоттабыч». И оно, как говорится, разбило лед молчания. Суд Линча продолжился.

И продолжался он по всей стране...

* * *

И вдруг – словно по мановению волшебного жезла – все прекратилось. Как отрезало.

► ИЗ СТЕНОГРАММЫ СОВЕЩАНИЯ

РЕДАКТОРОВ ЦЕНТРАЛЬНЫХ ГАЗЕТ

И ЖУРНАЛОВ

В АГИТПРОПЕ ЦК

29 марта 1949 г.

КУЛИКОВ Н.А. («Труд»), Я хотел сказать о том, что меня лично удивляет, если взять такие газеты, как «Советское искусство» и «Литературная газета». Прежде всего, «Советское искусство». Одно время эта газета печатала статьи, заполняя всю газету крикливыми заголовками, и вдруг в последнем номере ни одной статьи о космополитах не встретишь, и даже слово «космополитизм» исчезло со страниц газеты.

СУСЛОВ М.А. Видимо, редактор газеты хочет немножко осмыслить.

КУЛИКОВ Н.А. Я думаю, что это неправильно, потому что задача борьбы с космополитизмом в области искусства, где антипатриотическая группа нанесла особенно большой ущерб, стоит перед данной газетой. Но только нужно это делать серьезно, глубоко, доказательно... Мне кажется, что газеты должны и впредь не оставлять борьбы с космополитизмом, но делать это так, как требует Центральный Комитет, глубоко, серьезно, аргументированно, без перехлестывания и без того, что, когда потребовали прекратить перехлестывание, сразу оказалось, что газете нечего сказать. То заполняли все страницы, а то, оказывается, нечего сказать о борьбе с космополитизмом, как будто они исчезли, как будто с буржуазным космополитизмом, с проявлениями буржуазной идеологии все покончено, их носители сразу исчезли и никаких проявлений космополитизма больше нет. Думаю, что это неправильно.

СУСЛОВ М.А. Это не исключает того, что товарищи, может быть, действительно хотят осмыслить это, несколько дней не печатать.

КУЛИКОВ Н.А. Это все так, но мне кажется, что здесь есть известная неправильность...

ВДОВИЧЕНКО В.Г. («Советское искусство»). Товарищи, критика нашей работы, проделанной за последние три месяца, дана тов. Ильичевым абсолютно правильно. Жаль, конечно, что это мы выслушиваем сейчас, спустя три месяца, и что мы сами не смогли своевременно обнаружить недостатки в ходе своей в целом плодотворной работы и внести соответствующие поправки.

Газета «Советское искусство», которая раньше печатала многих космополитов, в последнее время обрушилась на них же, как никакая другая газета, разоблачая их самым беспощадным образом.

Дело в том, что на газету «Советское искусство» в последний период была возложена очень большая ответственность. Надо было разоблачить не только космополитов в области театральной критики, но также в области музыкальной критики, изобразительного искусства, архитектуры, кино, эстрады, цирка и т.д., то есть во всех областях искусства. Вот почему мы выделили для разоблачительных целей много места и стремились как можно шире отразить то, что происходило на многочисленных собраниях работников искусств.

Я считаю, что такое обилие задач несколько осложняло работу газеты и создавало такое впечатление, что газета слишком много уделяет внимания критике космополитов.

Правильно указывал тов. Ильичев, что у нас было много крикливости, особенно в заголовках статей, посвященных той восьмерке антипатриотов, которая была названа в редакционных статьях «Правды» и «Культура и жизнь». Это верно. Заголовки можно было давать гораздо спокойнее и скромнее.

Относительно последнего номера [газеты] «Советское искусство» тов. Куликов говорит, что вдруг все затихло.

СУСЛОВ М.А. Не пугайтесь заявления тов. Куликова.

ВДОВИЧЕНКО В.Г. Я хочу сказать, что газета закончила свою работу по разоблачению космополитов и формалистов критикой недостатков и ошибок в области эстрады и цирка. Но газета не остановилась на этом. Вы говорите, т. Куликов, что теперь в газете нет ни одного слова о космополитах. Это неверно... эта критика есть, но она сейчас ведется без тех крикливых заголовков и сенсационных титров, которые были до сих пор.

(Сталин и космополитизм. 1945—1953. Документы. № 2005. Стр. 339-344).

Стенограмма речи Л.Ф. Ильичева, на которую ссылаются все участники этого совещания, не сохранилась. Но смысл этой его речи предельно ясен. И так же ясно, что речь эта была установочная.

Нет нужды объяснять, КТО скомандовал дать отбой. Сделать это мог только один человек. И сделал он это в том же стиле, в каком двадцать лет тому назад выступил с знаменитой своей статьей «Головокружение от успехов».

Как та давняя его статья не означала, что он отказывается от политики сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса, так и это внезапное прекращение разнузданной антикосмополитической кампании отнюдь не означало, что он отказывается от своего плана окончательного решения еврейского вопроса.

Это была тактика. И тактика – вынужденная.

Развязанная им антисемитская кампания в тот момент достигла уже такого градуса, что следующим ее этапом могла стать только поднятая на борьбу с «еврейским засильем» ярость масс А этого Сталин в отличие от Гитлера на том этапе еще не мог себе позволить.

Но, судя по всему, вопрос этот если и не обсуждался, то, во всяком случае, рассматривался.

Помимо письма А. Бегичевой, ставшего катализатором антисемитской кампании 49-го года, в партийных архивах сохранился еще один, пожалуй, даже более яркий «человеческий документ»:

► ПИСЬМО Л. КРАСКОВОЙ А.А. ЖДАНОВУ

«ПРОТИВ ЗАСИЛЬЯ ЕВРЕЕВ В ПЕЧАТИ»

Конец июля – начало августа 1948 г.

В ЦК ВКП(б) тов. ЖДАНОВУ

ПРОТИВ ЗАСИЛЬЯ ЕВРЕЕВ В ПЕЧАТИ

Начну с конкретного факта.

Из семи членов редколлегии русского журнала «Новый мир» пять евреев во главе с редактором Симоновым.

Неужели русские писатели и журналисты все такие остолопы, что среди них нельзя найти руководителей журнала?

Почему хозяйничают евреи? А хозяйничают они так, что в каждом номере журнала большинство авторов – евреи. В последнем номере (8-м) из 17 авторов – 11 евреев.

Но этим их наглость не ограничивается. В том же восьмом номере начался печатанием роман Ажаева «Далеко от Москвы». Почему этот школярский роман принят редакцией? В числе ведущих героев произведения изображен секретарь горкома партии, он же парторг стройки Залкинд, а «снабженцем» Либерман.

Евреи-критики (а вся критика у нас в руках евреев) уже поднимают роман на щит, анонсируют в «Литературной газете», уже ведутся разговоры, что Залкинд – это Левинсон («Разгром») сегодня.

Черт знает что! Народ знает, как в тылу и на фронте вели себя Залкинды и Либерманы, и можно себе представить, какое это производит впечатление.

Но критикам-евреям нет дела до мнения народа. Они хозяева положения. Они считают, что без евреев нельзя построить коммунизм. Во всех издательствах если не на первых [местах], то фактически на первых ролях сидят евреи. В Союзе писателей заправляют они, в «Литературной] газ[ете]» – они, в издательстве «Советский писатель» – главный редактор еврей, в «Московском рабочем» – еврей, в «Молодой гвардии» – еврей. Нет от них спасения!

Разверните комплект «Литературной газеты» – фамилий еврейских больше половины, а сколько их скрывается под русскими фамилиями!..

Народ наш терпелив. Он терпит евреев из уважения к партийным принципам большевистской партии. Но терпение может лопнуть, особенно если, не дай бог, разразится новая война А когда лопается терпение у нашего народа, он страшен в гневе своем.

Нельзя ли все-таки укоротить аппетиты евреев, хотя бы на идеологическом фронте? Ведь гадят они нам, все извращения корнями своими уходят в их проделки, в их психологию, если разобраться поглубже. А с ними продолжают носиться, как будто они-то и есть соль советской земли.

Говорить вслух об этом нельзя, да и не с кем и толку мало, поэтому и пишу в ЦК ВКП(б).

Л. Краскова

(Сталин и космополитизм. 1945—1953. Документы. М., 2005. Стр. 185-186).

Интересно тут даже не столько само это письмо, сколько тот факт, что этот шизофренический бред привлек внимание каких-то влиятельных партийных чиновников. Письмо, как видно, попало, что называется, «в жилу».

Если оно дошло до Жданова (а судя по тому, что не было выброшено в мусорную корзину, наверно, дошло), то, скорее всего, было показано и Сталину.

Однако и сам текст письма интерес представляет немалый.

Особого внимания в нем заслуживают два как будто несовместимых мотива. Не только несовместимых, но даже взаимоисключающих – и, тем не менее, составляющих некое диалектическое единство.

Мотив первый:

► Всюду они... Нет от них спасения... Гадят они нам... Все извращения корнями своими уходят в их проделки...

Есть даже прямой намек на то, что если этот проклятый «еврейский вопрос» в самое ближайшее время не будет решен «сверху», народ может взять это решение на себя и разрешить его по-своему:

► Народ наш терпелив... Но терпение может лопнуть... А когда лопается терпение у нашего народа, он страшен в гневе своем.

И тут же, буквально в той же фразе другой, противоположный мотив:

► Народ... терпит евреев из уважения к партийным принципам большевистской партии.

Как разрешить это антагонистическое противоречие? Как совместить прямой призыв к погрому с уважением к «партийным принципам большевистской партии»?

Автор письма об этом особенно не задумывается. Но Сталин не думать об этом не мог.

Использовать антисемитскую стихию, лежащую в глубине народного сознания – даже подсознания, для задуманного им плана «окончательного решения еврейского вопроса» было, конечно, соблазнительно. Но и – опасно.

А главное – руки его этими «партийными принципами большевистской партии» были связаны намертво. Как бы ему этого ни хотелось, он не мог отказаться от своего, как мы теперь говорим, «имиджа» марксиста и пролетарского интернационалиста. Как бы, подчиняясь своей логике развития, ни разворачивались события, этот свой образ он вынужден был сохранять и даже поддерживать.

► ОБ АНТИСЕМИТИЗМЕ

Ответ на запрос Еврейского

телеграфного агентства из Америки

Отвечаю на Ваш запрос.

Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма

Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма.

В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью.

И. Сталин. 12 января 1931 г.

(И. Сталин. Сочинения. Т. 13. М., 1951. Стр. 28.)

Под этим документом должны стоять не одна, а ТРИ даты. Первая – 12 января 1931 года, которая под ним и стоит. Это – тот день, которым помечен его ответ на запрос Еврейского телеграфного агентства.

Однако впервые опубликован он был не сразу, а почти шесть лет спустя – в «Правде», 30 ноября 1936 года.

Не могу сказать, какими соображениями руководствовался Сталин, решив опубликовать его именно в этот момент. Но гораздо интереснее тут ТРЕТЬЯ дата – 1951 год, когда вышел 13-й том сталинских сочинений, куда вождь распорядился этот документ включить.

Выход каждого очередного тома собрания сочинений Сталина сразу становился фактом текущей, актуальной политики. Немедленно в «Правде» появлялась установочная статья, напоминающая, что марксизм – не догма, а руководство к действию, и объясняющая, какие именно давние указания вождя особенно актуальны сегодня.

Но особой нужды в таких специальных указаниях не было. Опытные партийные функционеры и сами соображали, как в этих случаях надо поступать. Вспомним, как после появления двенадцатого тома сталинского собрания сочинений, где было опубликовано письмо Сталина Феликсу Кону, в котором говорилось об ошибках, допущенных автором «Тихого Дона», руководство «Худлита» немедленно приостановило выход в свет очередных томов собрания сочинений Шолохова.

Но понять смысл внезапного появления давнего сталинского высказывания об антисемитизме было не просто. Еще труднее было совместить его с исходящей с самого верха политикой государственного антисемитизма, с каждым днем набиравшей тогда все новые и новые обороты. Вообще-то говоря, совместить это было не то чтобы трудно, а попросту невозможно. Это была задача нерешаемая, и было совершенно непонятно, как вождь собирается ее решать.

Но, как известно, нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять. И гениальный криминальный мозг Сталина эту нерешаемую задачу решил.

* * *

В 1951 – 1952 годах реализация сталинского плана окончательного решения еврейского вопроса вошла уже в свою окончательную фазу.

13 марта 1952 года было принято секретное постановление начать следствие по делу всех лиц еврейского происхождения, имена которых всплыли на допросах по делу ЕАК (Еврейского антифашистского комитета).

8 мая того же года началось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу ЕАК.

18 июля всем подсудимым по делу ЕАК (кроме академика Лиины Штерн, занимавшейся проблемами долголетия, особенно интересовавшими стареющего Сталина) был вынесен смертный приговор.

12 августа этот приговор был приведен в исполнение.

С 20 по 27 ноября того же года в Праге проходит процесс Рудольфа Сланского. Из тринадцати подсудимых одиннадцать – евреи. Советская печать комментирует ход этого процесса в самом разнузданном антисемитском духе.

8 это же время в Москве проводятся аресты крупнейших профессоров-медиков, в основном евреев. Начинается подготовка процесса «врачей-отравителей».

13 января 1953 года появляется официальное сообщение о разоблачении и аресте банды «убийц в белых халатах». С этого момента растущий день ото дня «гнев народа» подогревается появлением в печати все новых и новых истерических разоблачений.

9 февраля в здании советского консульства в Тель-Авиве взорвана бомба. (Наверняка это была провокация, организованная советскими спецслужбами.) МИД СССР объявляет о разрыве дипломатических отношений СССР с Израилем.

Дело явно идет к депортации еврейского населения «в места отдаленные». В Москве, Ленинграде и других городах Союза об этом уже говорят открыто, как о деле решенном, выполнение которого намечено на самые ближайшие дни.

Некоторые современные историки существование таких планов отрицают. Нет, дескать, никаких документов, подтверждающих, что такие намерения у Сталина были.

Может быть, со временем такие документы еще отыщут

► ...Сталин ко мне обратился, я секретарь Московского комитета. Он говорит, надо, говорит, организовать, говорит, подобрать рабочих здоровых таких, говорит, и пусть они возьмут дубинки, кончится рабочий день, выходят, и пусть они этих евреев бьют там...

Когда я послушал его, что он говорит, думаю, что такое, как это можно?.. Это погром, собственно. Я сам наблюдал это... Я помню... Это было позором, позором, и поэтому, когда Сталин сказал, вот чтобы палками вооружить и бить, я потом, когда мы вышли, значит, Берия, ну, говорит, что, получил указания? Так иронически. Ты, значит, получил? Да, говорю. Говорю, получил указания, да, говорю, мой отец неграмотный, не участвовал в этих погромах никогда, считалось это позором, говорю. А теперь вот мне, секретарю Центрального Комитета, дается такая директива...

(Н. Хрущев. Воспоминания. Нью-Йорк, 1982, стр. 193-194).

Выслушав сталинскую «директиву», соратники молча удалились, сделав вид, что то ли не услышали ее, то ли не поняли. И не сговариваясь, твердо решили забыть об этом эпизоде, во всяком случае, ни в коем случае не предавать его огласке. Все они хорошо знали своего Хозяина и прекрасно понимали провокационный смысл этой его реплики. Не сомневались, что, посмей они эту его директиву исполнить, начавшиеся эксцессы сразу обернулись бы против них как главных виновников случившегося. И тогда – никому из них не сносить головы. Но ничуть не меньшую опасность, чем исполнение «директивы» (об этом, конечно, никто из них и не помыслил: не такие они были простаки, чтобы клюнуть на эту удочку), представляла для них и «утечка информации» об этой сталинской директиве.

И тем не менее, «утечка» все-таки произошла.

Спустя какое-то время к Хрущеву явился срочно примчавшийся из Киева в Москву какой-то крупный украинский партийный функционер (из самых первых лиц руководства Компартии Украины) и сказал, что им стало известно об указании товарища Сталина насчет того, чтобы «поучить» как следует евреев, возвращающихся домой с работы.

Реакция Хрущева была мгновенной. Показав на стоявший перед ним телефон прямой связи со Сталиным, он сказал, что сейчас же позвонит Иосифу Виссарионовичу и расскажет ему, что такой-то обвиняет его в призыве к еврейским погромам.

Как ни туп был этот украинский функционер, но тут и до него дошло, какого он дал маху. Он прямо сомлел от страха. Чуть не на колени кинулся перед Хрущевым, умоляя его забыть, с чем он к нему пришел.

Рассказывая эту историю (он рассказал ее Эренбургу), Хрущев сказал, что не сомневается, что Сталин действительно тут же приказал бы расстрелять этого болвана. Ему ведь нужен был погром, который начался бы стихийно, снизу. Чтобы он, вождь, тотчас же его пресек, сурово наказав виновных. А погром, который начался бы «по личному указанию товарища Сталина», был ему совсем ни к чему.

Подвергнув этот рассказ Никиты Сергеевича небольшому «домашнему анализу», я снова – в который уже раз! – подумал, что Сталин вовсе не был ни патологическим антисемитом, ни тяжелым параноиком. А был он всего лишь политиком (Политиком, правда, совершенно особого склада).

Во всей этой истории, рассказанной Хрущевым Эренбургу, я вижу отчетливый след все того же плана, того же гениального сталинского сценария.

А сценарий, как рассказывают, был такой.

После вынесения приговора врачам-убийцам их вешают, – чуть ли даже не на Красной площади. Под воздействием все нарастающей антисемитской пропаганды в стране повсеместно начинаются эксцессы, самые что ни на есть настоящие еврейские погромы, и тогда вождь, сохраняя верность принципам пролетарского интернационализма, дает указание выслать уцелевших лиц еврейской национальности в места отдаленные, спасая их от справедливого народного гнева.

И после этого – новая волна посадок. (Печь ГУЛАГа требует все новых и новых дров.) Теперь жертвами репрессий становятся уже не евреи, а погромщики.

Вот для чего, стало быть, понадобилось ему в 1951 году напомнить, что «активные антисемиты по законам СССР караются смертной казнью».

* * *

Только сегодня, зная все это, мы можем по-настоящему оценить смысл и значение положившей начало такому развороту событий статьи «Об одной антипартийной группе театральных критиков», которую в соавторстве с Д. Заславским написал Фадеев.

Но Фадеев-то всех этих дальних замыслов Сталина не знал!

Вряд ли даже знал и о ближайших его замыслах. Не исключено, что истерический размах антисемитской кампании, развязанной этой его статьей, для него самого тоже стал полной неожиданностью.

Остановить – или даже хоть чуть смикшировать – бешеный разворот этой кампании он, разумеется, не мог. Это было не в его власти. Но бежать «впереди прогресса», быть большим католиком, чем сам папа, даже в его непростом положении было совсем не обязательно.