Текст книги "Полутораглазый стрелец"
Автор книги: Бенедикт Лившиц
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)
V
Это было антропоморфизмом в квадрате. Ибо то, что в июле четырнадцатого года почти все принимали за стихию человеческих чувств, разлагалось на составные элементы, обнажая за собою систему целенаправленных действий. Разлагалось и обнажалось для немногих – для того меньшинства, которое, не удалившись в сторону от схватки, сумело, однако, сохранить непомраченной всегдашнюю ясность взора.
Я очутился не в их рядах, и, конечно, не случайно.
В мою задачу не входит ни анализ причин патриотического подъема, объединившего в начале войны людей самых противоположных убеждений, ни художественный показ явления, которое мы, избегая ответа по существу, привыкли называть массовым психозом.
Между тем если бы каждый из нас, в меру своего дарования и приобретенного опыта, взялся проследить под этим углом свой собственный путь от школьной скамьи до июля четырнадцатого года, такая ретроспекция принесла бы немало пользы, осветив один из наименее разработанных вопросов коллективной психологии.
Мысленно оглядываясь назад, я прежде всего вспоминаю деляновскую гимназию: Илиаду – огромный зеленый луг, кишащий драчливыми существами, которые, несмотря на все их смешные стороны, нам предлагалось взять за образец…[700]700
Ср. «Автобиографию», наст. изд., с. 548.
[Закрыть] Отечественную географию, где пафос пространства и пафос количества служили лишь предпосылками к шапкозакидательству Безобразовых и Стесселей…[701]701
Безобразов А. М. (1855–1931) – статс-секретарь, лидер группировки крупных помещиков-реакционеров, так называемой «безобразовской клики», влиявшей в начале XX в. на авантюрный курс России на Дальнем Востоке. Стессель А. М. (1848–1915) – генерал-лейтенант, сдавший противнику Порт-Артур в русско-японскую войну.
[Закрыть] Историю всеобщую и историю русскую, в которых мирные «царствования» узкими фраунгоферовыми линиями пересекали блистательный спектр бесконечных войн…
Затем – юридический факультет: стройное здание римского права, утвержденное, как на фундаменте, на идее государственности… Апологию этой идеи от Папиниана до Победоносцева…[702]702
Папиниан Эмилий (II–III вв. н. э.) – великий римский юрист, один из основоположников науки римского права. Победоносцев К. П. (1827–1907) – политический деятель, юрист, обер-прокурор Синода, автор трудов по гражданскому и римскому праву.
[Закрыть]
Наконец, военную службу с ее кастовым духом, проникавшим в поры всякого, кто более или менее длительно соприкасался с нею. Всякого, даже полубесправного еврея-вольнопера, из которого, в результате годичной обработки, получался неплохой автомат, особенно если, утешаясь фикцией внутренней свободы, он сам подыскивал оправдание своей неизбежной автоматизации.
Средняя школа, университет, воинская повинность – они располагаются в один ряд. Как просто объяснялось бы все, если бы он оставался единственным! Но вот параллельно с ним возникает второй, и задача усложняется чрезвычайно. Я говорю об искусстве. Оно, конечно, испытывает на себе необходимое влияние первого ряда. Оно соподчиняется, вместе с ним, более глубоким закономерностям. Но какую путаницу вносит в мою биографию этот, прыгающий с одного пути на другой, клубок Ариадны!
Почему дело Бейлиса помогает мне находить общий язык с Маринетти? Почему расовая теория искусства приводит меня и моих друзей в январе четырнадцатого года к отвержению всей германской культуры? Почему Адмиралтейство, Новая Голландия, Биржа весною того же года отказываются выражать только архитектурную идею и навязывают себя как символы идеи великодержавности? Почему первое дыхание войны, сдувая румяна со щек завсегдатая «Бродячей Собаки», застает его уже распрощавшимся без сожаленья с абстрактной формой, с расшатанным синтаксисом, с заумью, застает принявшим не как тему, а как личный жребий,
Город всадников летящих,
Город ангелов трубящих,
в котором
Истаивает призрак сонный.
Расковываются грифоны,
И ерзают пред схваткой львы?[703]703
Цитаты из ст-ния № 77 и из фрагмента, приведенного в КП, с. 95. После первой цитаты 6 «Автобиографии» (1924) следует фраза, опущенная в последней ее редакции (1928): «…единственный в мире город, где непередаваемая прозрачность атмосферы сочетается с великолепием бессмертного камня» (ИРЛИ).
[Закрыть]
VI
Петербург сразу ожил. Никому не сиделось за городом. По главным улицам шагу нельзя было пройти, чтобы не встретить знакомого.
Люди разделились на два лагеря: на уходящих и на остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собою вину.
Все наперебой старались угодить уходящим. В Куоккале финн по собственному почину вернул мне задаток за комнату. В переполненной покупателями обувной лавке приказчик добрый час подбирал мне сапог по ноге. Сын Петра Исаевича Вейнберга,[704]704
Сведений о младшем сыне поэта и переводчика П. И. Вейнберга (1831–1908) обнаружить не удалось.
[Закрыть] милый юноша, живший в одном со мною доме, втащил ко мне, запыхаясь, большую гостиную лампу на бронзовом столике, выигранную на лотерее в Народном Доме:
– Вот, Бенедикт Константинович, возьмите на память…
– Да что вы, голубчик! Куда она мне?
– Нет, нет! Возьмите непременно: в окопах ведь темно…
Он ушел огорченный, не веря, что двухпудовая лампа могла бы в походе несколько стеснить ефрейтора пехоты.
Отшелушенная от множества условностей, жизнь стала проще, радуя напоследок призраком бытовой свободы.
Наголо обритый, в жакете поверх косоворотки, заправив брюки в сапоги, я мчался куда-то по Невскому, когда меня окликнули Чуковский и Анненков, приехавшие из Куоккалы попрощаться со мною. Спустя минуту к нам присоединился Мандельштам: он тоже не мог усидеть в своих Мустамяках.
Зашли в ближайшую фотографию, снялись.[705]705
См. илл. между с. 544 и с, 545. Чуковский поместил фотографию и рассказ об этом в «Чукоккале» (с. 57); об этом он вспоминал в письме к Е. Н. Мухиной от 18 февраля 1968 г.: «Помню, мы втроем, художник Анненков, поэт Мандельштам и я, шли по петербургской улице в августе 1914 г. – и вдруг встретили нашего общего друга, поэта Бен. Лившица, который отправлялся (кажется, добровольцем) на фронт. С бритой головой, в казенных сапогах он – обычно щеголеватый – был неузнаваем. За голенищем сапога была у него деревянная ложка, в руке – глиняная солдатская кружка. Мандельштам предложил пойти в ближайшее фотоателье и сняться (в честь уходящего на фронт Б. Л.)…. Его мемуарная книга «Полутораглазый стрелец» сохранила свое литературное значение и до настоящего времени» (ГЛМ).
[Закрыть] У меня сохранился снимок, на обороте которого Мандельштам, когда я уже был в окопах, набросал первую редакцию стихотворения, начинающегося строкою:
Как мягкотелый краб или звезда морская.[706]706
Цитата из ст-ния Мандельштама «Европа» (1914), первая редакция которого была напечатана в октябре этого же года в «Аполлоне» (№ 6–7).
[Закрыть]
Сидим на скамейке вчетвером, взявшись под руку. У троих лица как лица, подобающе сосредоточенные: люди ведь сознавали, что прислушиваются к шагам истории. Но у меня! Трудно даже сказать, что выражало в ту минуту мое лицо. Я отчетливо помню свое тогдашнее душевное состояние. Всем своим внешним видом, от эмалированной кружки до знака за отличную стрельбу, мне хотелось подчеркнуть насмешку над собственной судьбой, надломившейся так неожиданно и застигшей меня врасплох, поиздеваться над молодечеством, которое уже вменялось мне в обязанность. Деланно-идиотская гримаса, перекосившая мои черты, была не чем иным, как последней вспышкой рассудка в непосильной для него борьбе. Через день я вышел бы на фотографии героем.
Со сборного пункта, где я уклонился от освидетельствования, заявив, что, каковы бы ни были его результаты, я все равно пойду на фронт, меня отправили в Ямбург, к месту стоянки 146-го пехотного Царицынского полка. Оттуда, уже в походном порядке, мы выступили в Питер. Находясь на правом фланге первой роты (с ростом уже не считались: в этом сказывалась серьезность момента), я держал равнение для четырех батальонов и чувствовал ответственность за каждый свой шаг.
В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. Ржавая жижа, расползаясь по коридорам, затопила все помещение.
Задрав выше щиколоток длинные юбки, меня тщетно разыскивали по зловонным аудиториям блоковская «Незнакомка», Лиля Ильяшенко, и первая «собачья» красавица, Инна Кошарновская,[707]707
Инна Кошарновская – молодая актриса Валентина Анатольевна Кошарновская, окончившая в 1910 г. Императорские драматические курсы.
[Закрыть] которым телеграмма моей невесты, застрявшей в Крыму, поручала проводить меня на войну: с разрешения начальства я перебрался к себе на квартиру и лишь по утрам приходил в роту.
Наше пребывание в Петербурге затягивалось, выцветая в гарнизонное «житие». Мы несли караулы во дворцах (наконец-то суконная гвардия, как презрительно называли 22-ю и 37-ю дивизии настоящие гвардейцы, дождалась своего часа!) и хоронили генералов. Это было крайне утомительно – ежедневно плестись пешком с Васильевского острова к Александро-Невской лавре и обратно, а главное, угрожало превратиться в профессию, так как российские Мальбруки со дня объявления войны стали помирать пачками.
Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый раз на другой ступеньке, хвастливо заявил мне:
– Завтра кончаю университет.
Это был своеобразный календарь, гениально им расчисленный, ибо в день, когда он добрался до нижней площадки, нам объявили, что вечером нас отправляют на фронт.
Уже смеркалось, когда нас погрузили в товарные вагоны. Меня не провожал никто. В последнюю минуту на перроне показались Инна и Лиля. Носильщик, едва не надорвавшись, подал мне наверх тяжелый ящик с шоколадом и фруктами. По сравнению с двухпудовой лампой этот дар обладал драгоценным свойством делимости: я оставил себе лишь несколько плиток „Гала-Петера», чудесный карманный фильтр, обеззараживавший любую воду, да три сорта бадмаевских порошков: на случай наружного ранения, внутреннего кровоизлияния и от голода.
Состав медленно тронулся, точно не решаясь врезаться в поджидавший его за перроном, разоблаченный в своей батальной живописности, закат…
Запад, Запад!.. Таким ли еще совсем недавно рисовалось мне наступление скифа? Куда им двигаться, атавистическим азийским пластам, дилювиальным ритмам, если цель оказалась маревом, если Запад расколот надвое?
Но, даже постигнув бессмысленность вчерашней цели и совсем по-иному соблазненный военной грозой, мчался вперед, на ходу перестраивая свою ярость, дикий гилейский воин, полутораглазый стрелец.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ЛЮДИ В ПЕЙЗАЖЕ[708]708
«Люди в пейзаже». ПОВ, с. 63. Печ. по ВС, с. 55. Об А. Экстер см. ПС, гл. 1, 4. Этот текст, созданный в Чернянке (см. ПС, гл. 1, 1), представляет собой попытку использования приемов кубистической живописи в словесном искусстве. См. автокомментарий Лившица: «Вещь, в которой живописный ритм вытеснил последние намеки на голосоведение» (ПС, гл. 1, с. 339); «образец нового синтаксиса… нестихотворной речи» («В цитадели революционного слова» – ПТ, 1919, № 5). Написано под воздействием кубистических работ В. Бурлюка и ранних пейзажей А. Экстер. Гиацинтофор – см. ст-ние № 35. Белерофонт (Беллерофонт, греч. миф.) – сын коринфского царя Главка и внук Сизифа. Полутораглазый – о семантике этого словообраза см. в преамбуле к примеч. ПС, с. 609–610. См. также анализ этого текста в кн.: Шемшурин А. Футуризм в стихах В. Брюсова. М., 1914, с. 8—11.
[Закрыть]
Александре Экстер
I
Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам! Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, опепленные былым, гиацинтофоры декабря.
II
Уже изогнувшись, павлиньими по-елочному звездами, теряясь хрустящие в ширь. По-иному бледные, залегшие спины – в ряды! в ряды! в ряды! – ощериваясь умерщвленным виноградом. Поэтам и не провинциальным голубое. Все плечо в мелу и двух пуговиц. Лайковым щитом – и о тонких и легких пальцах на веки, на клавиши. Ну, смотри: голубые о холоде стога и – спинами! спинами! спинами! – лунной плевой оголубевшие тополя. Я не знал: тяжело голубое на клавишах век!
III
Глазами, заплеванными верблюжьим морем собственных хижин – правоверное о цвете и даже известковых лебедях единодушие моря, стен и глаз! Слишком быстро зимующий рыбак Белерофонтом. И не надо. И овальными – о гимназический орнамент! – веерами по мутно-серебряному ветлы, и вдоль нас короткий усердный уродец, пиками вникающий по льду, и другой, удлиняющий нос в бесплодную прорубь. Полутораглазый по реке, будем сегодня шептунами гилейских камышей!
АВТОБИОГРАФИЯ[709]709
«Автобиография». Сохранились ранние редакции «Автобиографии» 1923, 1924 и 1926 гг. (ИРЛИ). Для библиографического справочника Е. Ф. Никитиной Лившиц в середине 1920-х гг. написал расширенный вариант «Автобиографии» (ЦГАЛИ). В 1928 г. он дописал эту «Автобиографию» и передал А. Г. Островскому для подготовленного им сб. «Футуристы» (см. ПС, гл. 2, 25). Печ. по тексту этой последней редакции. Настоящая «Автобиография» легла также в основу статьи о Лившице в кн.: Писатели современной эпохи. Биобиблиографический словарь русских писателей XX в., т. 1. Ред. Б. П. Козьмин. М., 1928, с. 167–168. См. также кн.: Бахтин В. и Лурье А. Писатели Ленинграда. Биографический справочник. 1934–1981. Л., 1982, с. 190 и ВЛ, 1988, № 12, с. 260–268.
[Закрыть]
Родился 25 декабря 1886 года в г. Одессе. По окончании в 1905 году Ришельевской гимназии поступил в Новороссийский университет на юридический факультет, откуда в 1907 году перевелся в Киевский университет св. Владимира.[710]710
Лившиц родился 6 января 1887 г. но новому стилю. Переезд из Одессы в Киев был связан с исключением Лившица из Новороссийского ун-та за участие в студенческих демонстрациях.
[Закрыть] Окончив последний в 1912 году, поступил на военную службу вольноопределяющимся в 88-й пехотный Петровский полк, стоявший в с. Медведь, Новгородской губернии. В 1924 году был призван из запаса и в рядах 148-го пех[отного] Царицынского полка[711]711
Вероятно, ошибка: в ПС указан 146-й пехотный полк (с. 545). 25 августа 1914 г. в сражении под д. Ходель Люблинской губернии Лившиц был ранен: «Во время нашего наступления на Вислу был ранен, контужен, награжден Георгиевским крестом и отправлен в тыл, будучи признан негодным к дальнейшему несению службы» («Автобиография», 1924 – ИРЛИ).
[Закрыть] принимал участие в военных действиях против неприятеля. После ранения и контузии, награжденный Георгиевским крестом, был отправлен в Киев для несения службы в тылу. В Киеве прожил почти безвыездно восемь лет и в 1922 году снова поселился в Петербурге.[712]712
После революции Лившиц принимал деятельное участие в литературной жизни Киева. Об этом периоде вспоминал поэт Ю. Терапиано: «Бритый, с римским профилем, сдержанный, сухой и величественный, Лившиц в Киеве держал себя как «мэтр»: молодые поэты с трепетом знакомились с ним, его реплики и приговоры падали, как нож гильотины: «Гумилев – бездарность». «Брюсов – выдохся». «Вячеслав Иванов – философ в стихах». Он восхищался Блоком и не любил Есенина. Лившиц пропагандировал в Киеве «стихи киевлянки Анны Горенко» – Ахматовой и Осипа Мандельштама. Ему же киевская молодежь была обязана открытием поэзии Иннокентия Анненского» (Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, 1953, с. 11). См. также: Рождественский В. Литературная жизнь Киева. – «Жизнь искусства», 1920, 16 сентября; Н. У[шаков]. Киев и его окрестности. – Ветер Украины. К., 1929; Эренбург И. Люди. Годы. Жизнь. Кн. Il, М., 1961, с. 469; Дейч А. День нынешний и день минувший. Литературные впечатления и встречи. М., 1969, с. 234–237.
[Закрыть]
Таковы даты. С ними ли сообразовывалось то, что я ощущаю как прожитую жизнь? Не знаю. Не думаю. Так – с чем же? С первою мыслью о женщине? С первым пушкинским стихом, поразившим мой детский слух? Когда произошло это? В пять лет, в шесть? В семь я уже знал наизусть почти всю «Полтаву», хотя признаюсь, – теперь в этом можно покаяться – прекраснее всего мне казалось двустишие:
Приблизительно к той же поре относятся мои первые стихотворные опыты. В 1894 году в «Живописном Обозрении» мне попался перевод бодлеровского стихотворения в прозе «Облака».[714]714
Этот перевод обнаружить не удалось. Вероятно, речь идет о ст-нии в прозе Бодлера «Иностранец», или «Суп и облака».
[Закрыть] Оно произвело на меня глубочайшее впечатление, которое теперь я могу ближайшим образом определить как ощущение ирреальности реального мира. А между тем надо мной уже звучала мерная медь Расиновой «Аталии»: мой гувернер-бельгиец, человек достаточно образованный, тщетно пытался в то время соблазнить меня красотами александрийского стиха.
Потом – гимназия – классическая, кажется, в большей мере, чем требовали того Толстой и Делянов.[715]715
Толстой Д. А. (1823–1889) и Делянов И. Д. (1818–1897) – министры народного просвещения во времена Александра II и Александра III, насаждали классицизм и проводили реакционные реформы в гимназиях и университетах.
[Закрыть] Уже с первого класса, т. е. за два года до начала изучения греческого языка, нам в так наз[ываемые] «свободные» уроки преподаватель латыни последовательно излагал содержание обеих гомеровых поэм. За восемь лет моего пребывания в гимназии я довольно хорошо уживался со всем этим миром богов и героев, хотя, возможно, он представлялся мне в несколько ином ракурсе, чем древнему эллину: какой-то огромной, залитой солнцем зеленой равниной, на которой, словно муравьи, копошатся тысячи жизнерадостных и драчливых существ. Овидиевы «Метаморфозы» мне были ближе книги Бытия: если не в них, то благодаря им, я впервые постиг трепет, овладевающий каждым, кто проникает в область довременного и запредельного. Виргилий, напротив, казался мне сухим и бледным, особенно по сравнению с Гомером. Горация я любовно переводил размером подлинника еще на школьной скамье, но несравненное совершенство его формы научился ценить лишь позднее.
Мои первые «серьезные» стихотворные опыты относятся к 1905 году и характеризуются комбинированным влиянием русских символистов, с одной стороны, и настроений, господствовавших в эту памятную эпоху в среде радикальной интеллигенции, – с другой. В ту пору я мечтал о новой Марсельезе и лавры Руже де Лиля[716]716
См. ст-ние и примеч. № 14.
[Закрыть] улыбались мне гораздо больше, чем слава Бальмонта или Брюсова. За исключением двух-трех стихотворений Блока,[717]717
Известно, что в 1909 г. Лившиц обратился к Блоку с письмом, связанным, вероятно, с приглашением участвовать в АСП, в которой сам Лившиц дебютировал. Критика отмечала влияние Блока на стихи Лившица (см.: Чеботаревская Ал. Зеленый бум. – Небокопы. Спб., 1913, с. 8). Ср. свидетельство А. Ахматовой: «В тот единственный раз, когда я была у Блока, я, между прочим, упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что он, Блок, одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: „Я понимаю. Мне мешает писать Лев Толстой“» (Блок в воспоминаниях современников. М., 1980, т. 2, с. 95).
[Закрыть] вошедших впоследствии в «Нечаянную Радость», мне ничего не нравилось из того, что тогда писали о современности наши поэты. Разумеется, это не мешало моим собственным стихам быть никуда не годными виршами: в 1907 году я с легким сердцем их уничтожил.
В этот период я был уже основательно знаком с Бодлером, Верленом, Малларме и всей плеядой «проклятых», из которых Рембо и Лафорг оказали на меня самое сильное влияние и надолго определили пути моей лирики.
В 1909 году мои стихи впервые появляются в печати в «Антологии современной поэзии», толстом сборнике, выпущенном в Киеве издателем Самоненко.[718]718
О дебюте Лившица см. в преамбуле к ФМ. Еще 30 ноября 1909 г. в Киеве у организатора вечера петербургских поэтов В. Эльснера Лившиц познакомился с Н. Гумилевым, который пригласил его сотрудничать в «Аполлоне» (см.: «Дневник М. А. Кузмина» – ЦГАЛИ).
[Закрыть] В 1910 году я становлюсь сотрудником петербургского «Аполлона» и печатаю свои вещи в других повременных изданиях.[719]719
Кроме «Аполлона» (1910, № 11, с. 6–7), где он выступил с тремя стихотворениями, Лившиц печатался также в киевских изданиях («Студенческий альманах», 1910, кн. 1; «Лукоморье», 1912, № 1 и др.).
[Закрыть]
В 1911 году выходит в Киеве моя первая книга стихов – «Флейта Марсия».
В 1912 году в моих литературных взглядах происходит перелом, лично мне представляющийся результатом естественной эволюции, но моим тогдашним единомышленникам казавшийся ничем не оправданным разрывом со всем недавним окружением. Уже с 1909 года под влиянием знакомства с новейшей французской живописью и сопоставления ее достижений с достижениями современной поэзии я все более и более стал склоняться к убеждению, что мы, поэты, давно уже топчемся на одном месте и что, в частности, русские символисты, в то время бывшие еще на гребне волны, проделывают свой путь по стопам французских символистов восьмидесятых годов. Я остро, почти физиологически, переживал это как чувство духоты, как ощущение тупика, в особенности потому, что близко рядом с собою видел широкую и свободную дорогу, по которой смело шагала французская живопись. На первый взгляд казалось: стоит только перебраться через забор, и мы очутимся на той же дороге. Но, конечно, дело обстояло много сложнее. Нужен был целый сдвиг в миропонимании, нужна была новая философия искусства. Излагать последовательно ход этой борьбы за освобождение слова, борьбы, одновременно ведшейся на трех фронтах – академическом, символистском и акмеистском, – значило бы писать историю тех довольно отличных друг от друга течений, которым огулом с легкой руки Давида Бурлюка было присвоено имя футуризм и которые с подлинным западноевропейским футуризмом имели по существу весьма мало общего. На почве этой борьбы я сблизился с Бурлюками, Хлебниковым, Маяковским и прочими так называемыми] «футуристами» еще в то время, когда этим термином пользовались для обозначения группы Маринетти: мы же образовали содружество «Гилея». Во всех многочисленных, шумных, а зачастую скандальных, – в форме манифестов, диспутов, лекций, выпусков сборников и альманахов и пр[очих] – выступлениях «Гилеи» я принимал неизменное участие, так как несмотря на все, что меня отделяло, например, от Крученых и Маяковского, мне с будетлянами было все-таки по пути. Но —
Шаманов и криве-кривейто
Мне оставался чужд язык,
И двух миров несходных стык
Разрушил я своею флейтой,
Затем что стало невтерпеж
Мне покрывать сей дружбы ложь.[720]720
Этот фрагмент, говорящий о внутреннем расхождении с футуризмом, Лившиц в свои книги не включал. Другой вариант этого текста см. ПС, гл. 9, с. 534.
[Закрыть]
Разрыв, или вернее, постепенный отход стал для меня намечаться уже зимою 1913 года, во время приезда в Россию Маринетти,[721]721
Неточность: Ф. Т. Маринетти находился в России не зимой 1913 г., а с 26 января по 17 февраля 1914 г., в Петербурге он находился с 1 по 8 февраля и дважды выступил с лекциями в зале Калашниковой биржи (см. ПС, гл. 7).
[Закрыть] с которым я вел продолжительные беседы, носившие характер дипломатических переговоров, и из которых я вынес убеждение, что итальянский «гений» разрушения и наше будетлянское «беспутство» – вещи глубоко различные.
Эту мысль я защищал в своей лекции «Мы и Запад», прочитанной в Петербурге в январе 1914 года, и формулировал в «Манифесте», выпущенном мною совместно с Якуловым и Лурье и помещенном Гильомом Аполлинером в «Mercure de France».[722]722
См. об этом ПС, гл. 6.
[Закрыть]
Стихи мои, относящиеся к 1911–1913 годам и разновременно напечатавшиеся в «Пощечине Общественному вкусу», «Дохлой Луне», «Рыкающем Парнасе», «Молоке Кобылиц», «Союзе Молодежи», «Садке Судей», «Первом журнале русских футуристов» и прочих сборниках нашей группы, вышли в Москве в 1914 году в издательстве «Литературная Ко футуристов „Гилея“» отдельною книгою «Волчье Солнце».
Разрежение речевой массы, приведшее будетлян к созданию «заумного» языка, вызвало во мне, в качестве естественного противодействия, желание оперировать словом, концентрированным до последних пределов, орудовать, так сказать, словесными глыбами, пользуясь с этой целью композиционными достижениями французских кубистов, или, вернее, через их голову обращаясь к Пуссену.[723]723
Пуссен Никола (1594–1664) – французский художник-классицист, один из любимых художников поэта, по свидетельству Е. К. Лившиц.
[Закрыть] Тематическим материалом, наиболее соответствовавшим этому формальному заданию, был для меня
Стихи о Петербурге, относящиеся к 1914–1918 годам, образуют третью мою книгу: «Болотная Медуза», один из циклов которой «Из топи блат» вышел в Киеве в 1922 году отдельным изданием.
Пифагорейское представление о мире и об орфической природе слова легло в основу моей четвертой книги «Патмос», заключающей в себе стихи 1919–1925 гг.
Отдельные вещи этого периода (1919–1924) появились разновременно в берлинской «Эпопее», в нью-йоркском «Русском Голосе» и в журнале «Россия».[725]725
Тексты Лившица, напечатанные Д. Бурлюком в нью-йоркской газ. «Русский голос», обнаружить не удалось. О ст-ниях, опубликованных в «Эпопее» и «России», – см. ПС, гл. 8, 15. В «России» (1923, № 7) напечатано ст-ние № 79.
[Закрыть]
В ноябре 1928 года в издательстве «Узел» вышло собрание моих стихов «Кротонский полдень» – почти все написанное мной до 1927 года включительно.
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
1. Фронтиспис. В. Чекрыгин. Портрет Б. Лившица. Рисунок. 1919 г.
2. Н. Гончарова. Рисунок к поэме В. Хлебникова «Вила и Леший». Литография. 1912 г.
3. Гравюра на дереве М. Вламинка из кн. «Communicationes». 1921 г.
4. О. Розанова. Плакат «Первые в мире постановки футуристов театра». Цветная литография. 1913 г.
5. В. Маяковский. Портрет В. Хлебникова. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»).
6. Д. Бурлюк. Портрет Н. Бурлюка. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»).
7. Л. Жегин (Шехтель). Портрет Маяковского. Литография. 1913 г. (из 1-й кн. поэта «Я!»).
8. Н. Гончарова. Страница из 1-го издания поэмы А. Крученых и В. Хлебникова «Игра в аду». Литография. 1912 г.
9. Плакат 2-й выставки «Союза молодежи» работы неизвестного художника.
10. К. Малевич. Обложка сб. В. Хлебникова, А. Крученых, Е. Гуро «Трое». Литография. 1913 г.
11. М. Ларионов. Ахмет. Литография. 1912 г. (из сб. А. Крученых и В. Хлебникова «Мирсконца»)
12. В. Татлин. Портрет В. Бурлюка. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»),
13. Д. Бурлюк. Портрет В. Бурлюка. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»).
14. К. Малевич. Спинка обложки 2-го издания поэмы А. Крученых и В. Хлебникова «Игра в аду». 1913 г.
15. Н. Кульбин. Портрет А. Крученых. Литография. 1913 г. (из кн. А. Крученых «Взорваль»),
16. В. Бурлюк. Портрет В. Маяковского. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»),
17. В. Бурлюк. Портрет Е. Гуро. Рисунок. 1910 г.
18. Е. Гуро. Рисунок к кн. «Бедный рыцарь». 1912 г.
19. Обложка кн. А. Крученых «Стихи В. Маяковского» (1914) с портретом Маяковского работы Д. Бурлюка.
20. В. Чекрыгин. Старец, благословляющий зверей. Литография. 1913 г. (из кн. Маяковского «Я!»).
21. М. Ларионов. Портрет А. Крученых. Литография. 1912 г.
22. О. Розанова. Городской пейзаж. Литография. 1913 г. (из сб. «Союз молодежи», 1913, № 3).
23. П. Филонов. Иллюстрация из кн. В. Хлебникова «Изборник стихов». Литография. 1914 г.
24. Н. Кульбин. Портрет Д. Бурлюка. Литография. 1913 г.
25. Н. Кульбин. Портрет Ф. Т. Маринетти с дарственной надписью: «Дорогому другу Бенедикту Лившицу. Футуризм. Маринетти». Литография. 1914 г.
26. Н. Кульбин. Автопортрет. Литография. 1913 г.
27. Е. Гуро. Лодки. Рисунок. 1911 г.
28. В. Татлин. Маляр. Литография. 1913 г. (из сб. «Требник троих»).
29. М. Добужинский. Марка кабаре «Бродячая собака». Рисунок. 1912 г.
30. Н. Кульбин. Портрет М. Кузмина. Литография. 1913 г.
31. В. Маяковский. Обложка к кн. «Я!». Литография. 1913 г.
32. Ю. Анненков. Подвал «Бродячая собака» (В. Маяковский, Ю. Анненков, Н. Евреинов). Акварель. 1913 г. (местонахождение неизвестно).
33. H. Кульбин. Портрет В. Хлебникова. Литография. 1913 г.
34. Н. Гончарова. Братская могила. Лист из альбома «Мистические образы войны». Литография. 1914 г.
35. П. Филонов. Иллюстрация из кн. В. Хлебникова «Изборник стихов». Рисунок. 1914 г.
36. П. Филонов. Рисунок к стихотворению В. Хлебникова «Ночь в Галиции» из его кн. «Изборник стихов». 1914 г.
37. Н. Гончарова. Иллюстрация к кн. А. Крученых «Пустынники. Пустынница». Литография. 1912 г.
38—66.
Слева направо: А. Крученых, Д. Бурлюк, В. Маяковский, Н. Бурлюк, Б. Лившиц. Фотография. 1912 г.
В. Бурлюк. Портрет поэта Бен. Лившица. Масло. 1911 г. (собр. Е. Яффе, Нью-Йорк).
Обложка кн. Б. Лившица «Волчье Солнце». М. [Херсон], 1914 г.
Б. Лившиц. Фотография. Киев. 1914 г.
А. Экстер. Фронтиспис к кн. Б. Лившица «Волчье Солнце». М. [Херсон], 1914 г.
П. Митурич. Портрет О. Мандельштама. Рисунок. 1915 г. (ГРМ).
A. Экстер. Конструктивная композиция. 1918 г. (находилась в коллекции Б. Лившица).
О. Мандельштам, К. Чуковский, Б. Лившиц, Ю. Анненков. Фотография. Петербург. 1914 г.
B. Бурлюк. Портрет В. Хлебникова. Автолитография. 1913 г.
Слева направо: Р. Ивнев, О. Мандельштам, В. Гнедов, К. Олимпов (К. Фофанов), Н. Кульбин, Б. Лившиц, В. Пяст (нижний ряд), Н. Альтман, A. Безваль, Н. Бурлюк, А. Грипич, Г. Иванов (верхний ряд). Фотография. Петербург. 10 декабря 1913 г.
Д. Бурлюк. Портрет Б. Лившица. Офорт. 1911 г.
A. Экстер. Античный пейзаж. Масло. 1910–1911 г. (находилась в коллекции Б. Лившица – ныне в ГРМ).
B. Маяковский. Иллюстрация к стихотворению «Вывескам». Литография. 1913 г.
Среди присутствующих: А. Лурье, Б. Лившиц, Ф. Т. Маринетти, Н. Кульбин (сидят в центре). П. Потемкин, Б. Григорьев, В. Гнедов, Ф. Долидзе, Н. Бурлюк, Б. Пронин, 3. Гржебин (стоят). Фотография. Петербург, 1 февраля 1914 г. Вечер Маринетти в зале Калашниковской биржи.
B. Бурлюк. Портрет Б. Лившица. Офорт. 1911 г.
C. Судейкин. Обложка к отдельному изданию гимна М. Кузмина «От рождения подвала…». 1912 г.
Афиша «Вечера стихов» Б. Лившица (Киев, 22 октября 1922 г.).
В. Бурлюк. Портрет Д. Бурлюка. Офорт. 1911 г.
М. Шагал. Рисунок. 1910-е гг. (находился в коллекции Б. Лившица).
Н. Кульбин. Портрет Б. Лившица. Рисунок. 1914 г. (ГРМ).
Вечер французского поэта П. Фора в «Бродячей собаке» (март 1914 г.). Слева направо: В. Вертер (2-я), Б. Лившиц (3-й), И. Зданевич (4-й) (сидят), С. Судейкин (3-й), Б. Романов (4-й), Ж. д'Орфер (5-я), П. Фор (6-й), Н. Альтман (8-й), Б. Григорьев (11-й), Б. Пронин (12-й), Л. Ильяшенко (14-я) (стоят). Фотография.
Н. Кульбин. Портрет Б. Пронина. Рисунок. 1914 г. (ГРМ).
М. Кирнарский. Обложка кн. Б. Лившица «Из топи блат». Киев, 1922 г.
Кн. Б. Лившица «Патмос» (М., 1926) с дарственной надписью Н. Асееву (собр. Л. М. Турчинского).
Б. Лившиц. Фотография. Киев. 1921 г. (ИРЛИ).
Кутаиси. У руин храма Баграта. Слева направо: Е. Пурцхалидзе, Б. Лившиц, П. Назадзе, И. Хоштария (сидят). М. Асатиани, П. Шелегия, B. Дараселия (стоят). Фотография. 1936 г.
Б. Лившиц. Фотография. Ленинград. 1934 г.
Дарственная надпись Б. Лившица Б. Пастернаку на сб. «Кротонский полдень». М., 1928 (собр. Л. М. Турчинского).
В. Бурлюк. Портрет Д. Бурлюка. Автолитография. 1913 г.