Текст книги "Полутораглазый стрелец"

Автор книги: Бенедикт Лившиц

 
Ложной улицы во сне ли
Мнимый вижу я разрез,
Иль волхвует на панели
Ангел, явленный с небес?
 
 
Сон? Не сон? Не труден выбор:
Глянув сверху наугад,
Я обман вскрываю, ибо
Ангел должен быть горбат.
 
 
Такова по крайней мере
Тень его на фоне двери.
 

 
Твой златогубый рот мне дан не ради смеха,
И лучезарных снов твоих так дивен смысл,
Что в годовых ночах, в ночах смертельно юных,
В малейшем шорохе звучит мне голос твой.
 
 
В деннице шелковой, где прозябает холод
И сладострастие опасно бредит сном,
В руках у солнца все тела, едва очнувшись,
Боятся обрести опять свои сердца.
 
 
Воспоминания зеленых рощ, туманы,
Куда вступаю я… Закрыв глаза, тебя
Всей жизнью слушаю, но не могу разрушить
Досуги страшные, плоды твоей любви.
 

 
Твои глаза пришли назад из своенравной
Страны, где не узнал никто, что значит взгляд,
Где красоты камней никто не ценит явной,
Ни тайной наготы тех перлов, что блестят,
 
 
Как капельки воды, о статуя живая.
Слепящий солнца диск – не зеркало ль твое?
И если к вечеру он никнет в забытье,
То это потому, что, веки закрывая,
 
 
Любовным хитростям ты веришь дикаря,
Плотине моего недвижного желанья,
И я беру тебя без боя, изваянье,
Непрочностью тенет прельстившееся зря.
 

Из украинской поэзии

 
Ходит Фауст по Европе,
Требником вооружась,
Сеет ложь, морочит всласть
Недогадливых людей, —
А навстречу Прометей.
 
 
– Здравствуй, здравствуй, огненосец!
Все бунтуешь? Ну, бунтуй.
Похвалить не похвалю:
Разве можно мятежами
Осчастливить бедный люд?
 
 
В тайнах неба разбираясь,
Философски увлекаясь,
Я лишь цифрами швыряюсь,
Фактами смертей, нужды,
Ну, а ты, а ты, что ты?
 
 
Я ношу в душе вериги,
Отрицаю вред религий,
Не бунтую, только книги
Все пишу, пишу, пишу,
Ну, а ты, а ты, что ты?
 
 
Хочешь мир переиначить?
Что ж твой вид понурый значит?
– Значит он, что ты не Фауст,
А господский лишь сынок!
Вот возьму я молоток!
 
 
– А, бунтуешь? Ладно, ладно.
Я не Фауст? Так и знал…
Ну, прощай и не взыщи. —
Ходит Фауст по Европе
С старым требником в руках.
 

 
Одни в любовь, другие в мистику,
А третьи – в высь, где синь ясна.
И наша муза гимназистику
На поруганье отдана.
 
 
И вот нам предлагают копию
С манерных русских поэтесс,
И, из утопии в утопию
Бредя, зовут свой путь: «Sagesse».*
 
 
А подлинная муза скована
Войною, фронтом, в ржавом мху
Лежит поругана, заплевана
Там, на украинском шляху.
 
 
Так почему ж, безумьем скошены,
Вопим, что «в гриме – весь поэт»,
И, подхватив окурок брошенный,
Затягиваемся в корсет?
 
 
Иль утомилась наша нация,
Иль недалеко до конца,
Что все у нас лишь профанация
И нет ни одного певца?
 
 
Нет поэтического гения,
Кто б нас пронзил своим стихом,
И мы, предтечи омертвления,
Живем во сне глухонемом.
 

* Мудрость (франц.). – Ред.

 
Уже давно ступили за порог
Земного бытия, поэты-полубоги.
И голос ваш, размеренный и строгий,
Звенит во тьме Аидовых дорог.
 
 
И черный мрак всем грузом скорби лег
На скифский брег, на наши перелоги.
Ужель вовек нам не найти дороги
К сокровищам рапсодий и эклог?
 
 
И ваше слово, вкус, калагатии,
От нас, заброшенных в снега глухие,
Бегут, как сон, как солнечная пыль.
 
 
И лишь одна врачует скорбь поэта,
Одна ваш строгий возрождает стиль —
Певучая законченность сонета.
 

 
Куда ни глянешь – степь. Зеленый ряд могил.
Мечтательная даль, что мглою синих крыл
Чарует и зовет в глубь эллинских колоний.
Кой-где над овидью недвижно стынут кони
И скифских пахарей возы и шалаши.
Из-под земли бегут ключи, журча в тиши,
А с моря дует ветр, горячий, суетливый.
Но что мне до него? К чему его порывы,
И жаворонков песнь, и эти зеленя?
С какой бы радостью я всех их променял
На пристань, на лиман с туманною завесой,
На мост и улицы кривые Херсонеса!
 

 
Весь груз рабочих лет гнетет мне тяжко плечи,
Смолк беззаботный смех, степенней стали речи,
И голос слышу я назойливый и злой:
– Лукавый наймит, где ж урок вседневный твой?
Где плод твоих трудов, назначенных судьбою?
Довольно ль ты бродил над черной бороздою,
Окончишь ли свои ты засветло жнива? —
Как горько слышать мне суровые слова,
Как не завидовать мне молодости вашей,
Сей непригубленной, вином налитой чаше,
Сей острой свежести предутренних часов,
Сей полосе зари над белым сном холмов?
 

Из грузинской поэзии

 
Уныло к берегу иду – развеять грусть:
Здесь каждый уголок я знаю наизусть,
Здесь слезы скорбь мою порою облегчали,
Меж тем как было все кругом полно печали…
Прозрачная Кура медлительно течет,
В ней блещет, отражен, лазурный небосвод.
 
 
Облокотясь, реки я внемлю лепет сонный,
И взор стремится вдаль за овидь небосклона.
Свидетель наш немой в теченье стольких лет,
О чем ты нам журчишь, Кура? Кто даст ответ?
Не знаю почему, в тот миг передо мною
Вся жизнь означилась пустою суетою.
Что наше бытие и что наш мир земной?
Сосуд, который нам наполнить не дано.
И где тот человек, который бы предела
Своей мечты достиг и счастлив был всецело?
 
 
Непобедимые, славнейшие цари
И те ведь говорят в тревоге и волненьи:
«Когда ж мы покорим соседние владенья?»
И жаждут поскорей своей пятой попрать
Тот прах, которым им придется завтра стать.
 
 
Хороший царь и дня не проживет спокойно:
Он должен суд творить, вести с врагами войны,
Страной обязан он разумно управлять,
Чтоб не могли его проклятию предать
Идущие ему на смену поколенья.
Однако если весь наш мир – лишь тлен и прах,
Кто ж повесть в будущем создаст об их делах?
 
 
Но если мы – сыны земли и вправду люди,
Мы матери родной во всем послушны будем,
И тот не человек, и сердце в том мертво,
Кто жил и для людей не сделал ничего.
 

 
Раненный ранами родины,
Взял я волынку, стеня.
Горе! Украли негодные
Воры ее у меня.
 
 
Что вам она, непродажная,
Без серебра, без затей,
Только слезами украшена?
Что вам, проклятые, в ней?
 
 
Сам обточил ее грубо я,
Высмотрев ствол бузины,
В трубку вложил ей сугубые
Раны и горечь страны…
 
 
Плачу о милой немало я,
Горя ни с кем не деля…
Пусть же того, кто украл ее,
Скоро изгложет земля!
 
 
Помню я трели красивые,
Дикие… Волей пьяна,
Не ради ваших двугривенных —
Даром играла она.
 
 
Видно, придется в разлуке нам,
Мой побратим, вековать!
Не попадешься ты в руки мне,
Не понесем мы опять
 
 
В долы, обросшие селами,
Желчь накипевших обид,
Чтобы, недавно веселые,
Плакали люди навзрыд.
 

 
Бросил я в гущу народную
Слово. Какое? Бездомное,
С сердцем пронзенным, взращенное
В муках, с борьбою огромною,
Слово, с чела у которого
Сорван убогий убор его!
Сирое – где это видано? —
Вдруг расцвело неожиданно.
Лоб свой украсило жемчугом,
Тело одело смарагдами
И словно небо прояснилось,
Светит высокою правдою.
Славу его созерцаю я,
Доброжелатель, с любовною
Тихой усмешкой… Какое же
Дело толпе до виновника?
Радуюсь я, что в огромное
Сердце народа вошло оно,
Жалкое слово, бездомное,
Злыми жестоко гонимое,
Слово, с чела у которого
Сорван убогий убор его.
 

 
Дрожь твоих ресниц я видел, Мэри.
Ты в ту ночь стояла под венцом
И, как осень за порогом двери,
Никла опечаленным лицом.
 
 
Вздрагивая, трепеща, мигая,
Вкруг горело множество огней,
Но чело твое, о дорогая,
Было свеч таинственных бледней.
 
 
Купол, стены облеклись в сверканья,
Роз струился легкий аромат,
Но, уже устав от ожиданья,
Женщины молились невпопад.
 
 
Ты клялась, не сознавая, Мэри,
Скорбь свою не в силах превозмочь,
И сегодня я уже не верю,
Вправду ль ты венчалась в эту ночь.
 
 
Кто-то, перстня растеряв каменья,
Горестно оплакивал его.
Сирый и достойный сожаленья,
День был не похож на торжество.
 
 
Торопливо вышел я из храма,
Но куда? Отяжелел мой взор.
Ветер выл на улице упрямо,
Злобный дождь хлестал меня в упор.
 
 
В бурку я закутался плотнее,
Мысль одна терзала сердце мне…
Вдруг – твой дом. Бессильно цепенея,
Тут же прислонился я к стене.
 
 
Так стоял я долго. Надо мною
Черных тополей шуршала мгла,
Шелестела сумрачной листвою,
Крыльями взлетевшего орла.
 
 
Но о чем шептались ветви в небе,
Нам обоим, Мэри, невдомек;
Знаю лишь: не мне сужденный жребий
Уносился с ветром, как поток.
 
 
О, скажи: навеки неужели
Радость озаренья отошла?
Все ль мои мечты отшелестели
Крыльями взлетевшего орла?
 
 
Почему на небо так глядел я,
Словно свет зари мне мог помочь?
Почему «Могильщика» запел я?
Кто мою услышал «Я и ночь»?
 
 
В сердце, чуждом людям, чуждом миру,
Частый дождь усиливал тоску,
И заплакал я, подобно Лиру,
Брошенному всеми старику.
 

 
На Мадатов остров странный
Ворон, видно, полетит.
Ночь огнями ресторана
Плот и берег осветит.
 
 
Так и вся зима проходит,
Как виденье, как кошмар;
Так, чтоб нас развлечь, заводит
Песню пьяный сазандар.
 
 
Чтобы слышал я, как прадед,
Ржавый звук Саят-Новы,
Пусть павлинами осядет
Снег на стены и на рвы,
 
 
Колыбельной сердца рану
Исцелит Саак хромой:
Предоставь же Пиросману
Сокрушаться день-деньской.
 
 
Чтоб зима прошла скорее,
Как виденье, как кошмар,
Чтобы, душу песней грея,
Развлекал нас сазандар.
 
 
Сколько мы ночей бессонных
Провели, мечта моя!
Сколько непроизнесенных
Тостов предвкушаю я!
 

 
Сорвалась легенда потоком, лавиной
О женщине дальней, умершей, как лебедь,
И мы, паладины надежды единой,
Познали с тобой одинаковый трепет.
 
 
Как будто в мороз, сквозь завесу тумана
Мы оба явленье одно увидали,
И вот опьянели мы, брат мой названый,
Ты – снегом своим, я – струей Цинандали.
 
 
Да слышит Бальмонт! В зачарованном круге
С тобой мы сошлись, не смущенные далью.
И встретились степи немые Калуги
С исконною нашей грузинской печалью.
 

 
Безумная душа, в тебе лишь иней,
А дни бегут, я с каждым днем старею
И в бархат окунувшуюся синий
Пустыню родиной зову своею.
 
 
О, такова вся жизнь моя! Собрата
Мне в январе узнать совсем не диво,
И руки белые, как снег крылатый,
Я в памяти еще храню ревниво.
 
 
О, милая! Я вижу, как мелькают
Они везде, где вьюга бушевала.
Сверкает, исчезает, вновь сверкает
Твое в пустыне снежной покрывало.
 
 
Не потому ль, как девственниц паденьем,
Фиалковым я полон снегопадом,
Печальным чувством веянья, скольженьем
Тех лилий, что внизу ложатся рядом?
 
 
Есть путь, есть тихая игра. Просторам
Навстречу ты идешь по захолустью.
Я снег люблю, как голос твой, в котором
Я тайной некогда пленился грустью.
 
 
В ту пору я любил, любил впервые
Тишайших дней пресветлое сиянье,
В развитых косах листья полевые
И ветра в волосах твоих дыханье.
 
 
Тебя я жажду нынче, как едва ли
Бродяга бесприютный жаждет крова…
Леса моею белой свитой стали,
И я один с самим собою снова!
 
 
А снег идет, и радость дня покрыла
Меня порошей синей и усталой…
О, как спастись мне от зимы постылой?
О, как унять мне ветер одичалый?
 

 
Город не спит ночной.
Быстро окно открой,
Чтоб трамваев, авто
Загрохотал поток.
 
 
Слышишь, радость звучит?
Звук ликованья поймай
И по столу раскидай
Сочные эти лучи.
 
 
Улови этот свет,
Дивной музыки ход,
Бремя прожитых лет
Сбрось и иди вперед.
 
 
Облако – розовый пар —
В бровь уперлось лесов.
Женщина, кутаясь в шарф,
В город спешит на зов.
 
 
Около школы смех,
Сельских девушек рой…
Воля! Радость для всех!
Шире глаза открой!
 

 
Да воскреснет искусство и своры
Палачей в нем конец обретут!
Неподвижные снежные горы
Микеланджело нового ждут.
 
 
Тот, кому доверяли мы радость, —
И велик, и возвышен. Ужель
Не ему принесем мы в награду
Сердца нашего пламенный хмель?
 
 
День сегодня – на диво прекрасный,
Радость в поле, в лесу – без конца!
Солнце неисчерпаемой лаской
Согревает людские сердца.
 
 
Приобщимся же, други, к сиянью
И поэзии и труда,
Утвержденному солнечной дланью
В нашей родине навсегда!
 

Сонет

 
Здесь ветер с островов несется ураганом,
Изрыт гранатами ручными тротуар.
Кому тут холодно, так это девкам пьяным.
Средь сумрачных теней, как тень, скользит Эдгар.
 
 
Два стана напряглись в бореньи неустанном,
К шинелям потным льнет, виясь, белесый пар.
Матросские тела полощет Мойка рьяно,
Над Медным Всадником навис судьбы удар.
 
 
Кто силы разнуздал? Кто сдержит буйство танца?
В туман болотный сник руки подъятой взмах,
Лишь имя Ленина – одно на всех устах.
 
 
Вниз остов падает Летучего Голландца,
Андрея Белого промокший лает бес,
И в кашле хаоса весь Петербург исчез.
 

В ночь на 25 октября 1917

Кутаиси

 
Далекий путь, и беспредельность,
Влекущая вперед,
И солнца яд, и песнопенья
О солнце – к солнцу взлет.
 
 
Во мне рыдает предков голос,—
О прадеды-волхвы,
Я к солнцу лестницу дострою,
Приду, куда и вы…
 
 
Слова священных заклинаний,
Забытые в веках,
И городов, когда-то славных,
Ничтожество и прах!
 
 
Отчизна с нежностью старинной
Смягчает скорбь мою:
Я в золотых стихах величье
Халдеи воспою.
 
 
К Сидону путь, залитый светом, —
Один для всех пролег.
Воздвигнется алтарь победы,
Поправ пустынь песок.
 
 
Созрев для песнопений мощных,
Излиться жаждет дух, —
Теней величественных зова
Благоговейно жду.
 
 
Я буду одинок и плачу,
Предчувствием томим,
Но, знаю, встретит смерть бесстрашно
Последний пилигрим.
 
 
Я слышу всё и вижу. Видит
И он… И вихорь мчит
Меня… Над кладбищем родимым,
Как ястреб, мысль кружит.
 
 
Всю жизнь томлюсь по беспредельным
Путям… Далек мой путь…
Под солнцем пламенным Халдеи
Хочу навек уснуть.
 

 
Священнодействует доселе
Из века в век мой род.
Какое множество обеден
Он отслужить успел!
У нас и ныне на погосте
Храм врезан в небосвод:
Он герб, что гордому поэту
Дан с первых дней в удел.
 
 
Смотрю я, как вечерню служит
Отец на склоне дня.
Псалом мне в душу залегает,
Чтоб лечь на самом дне.
На рясу черную пурпурный
Ложится блик огня.
Мое томленье по Халдее
Уже понятно мне.
 
 
В свече мерещится мне солнце
С его теплом благим
И храм, воздвигнутый во славу
Слепительных щедрот;
Как будто каменные плавит
Колонны знойный гимн
И маг поет, собой начавший
Мой бесконечный род.
 
 
Астарте предок мой молился,
И в ладанном чаду
Отец возносит приснодеве
Дар сердца своего.
Доныне не переводились
Жрецы в моем роду:
Обедни их состарят, право,
И бога самого.
 
 
Не сожалейте о потомке,
О прадеды мои.
Не верьте клевете, что робко
Я перед всем дрожу;
Пусть по себе не совершу я
И краткой литии —
Однажды панихиду миру
Я все же отслужу.
 

 
Розу Гафиза я бережно вставил
В вазу Прюдома,
Бесики сад украшаю цветами
Злыми Бодлера.
 
 
Что бы в далеком пути я ни встретил,
Отдых, как дома,
В мутном стихе обретет, осенится
Тенью и мерой.
 
 
Чувства порыв необузданный вянет
Неудержимо.
Страстью бесстрастной сжигать я желаю
Очи любимой.
 
 
Чанги моя от стыда бы сломалась,
Если бы еле
Внятные слуху стихи под гитару
Вдруг зазвенели.
 
 
Знаю, возлюбленная, ты придешь:
Долгие годы
Я красоты небывалой на свете
Жажду прихода.
 
 
Грустно гляжу на подмостки, в антрактах
Слез не избуду,
Слов позабытых магнитную хватку
Чувствую всюду.
 
 
Пусть же вполголоса я напеваю
Песню несмело, —
Верю: пленит соловей безголосый
Сад Сакартвело.
 

* Искусство поэзии (франц.). – Ред.

 
Мне представляется порой,
Что мир – огромный сад,
Где все – проклятье и отрава,
Где гибель – шаг любой.
И без доспехов, хмуря брови,
Три всадника летят:
Я узнаю в лицо Верхарна,
Эредиа, Рембо.
 
 
Я чувствую, что по ошибке
Сюда ввели меня.
За исполинскими тенями
Я с трепетом слежу.
И, как ребенок робкий, плачу,
Невольный страх кляня,
Тайком скорей смахнуть стараюсь
Постыдную слезу.
 
 
О, как «цветами зла» дурманит
Мне душу пряный яд!
Как будто на меня кентавры
Напали табуном…
Сожженная пустыня манит
Все пламенней назад.
И твердь, объятая пожаром,
Горит, как ветхий дом.
 
 
Кто в этот сад впустил ребенка?
Кто душу городов
Исполнил ядовитым дымом,
Застлавшим все вокруг?
Зачем за всадником летящим
Тень вырастает в зов?
В пустыне я, но почему же
Я вижу свежий луг?
 

 
Бирнамский лес… Вот – тень Халдеи.
Пьеро угрюмая сутулость.
Нагая Макбет, холодея,
В колени пьяницы уткнулась.
 
 
Ногой отрезанной на скрипке
Рембо пиликает, покуда
Самоубийцы без улыбки
Хлобыщут огненное чудо.
 
 
Малайца ловит и не мямлит
Паоло, в круг загнав павлиний,
Унижен оплеухой Гамлет,
Офелии взор странно-синий.
 
 
Воздвигнут храм на эшафоте,
Я в сказочность его не верю.
Нет, никогда вы не поймете,
Как я истерзан нежной Мэри.
 
 
Подслушав кашель, Коломбине
В лицо дохнула осень ныне.
 

 
Саламбо на алых ножках голубя,
Ты – что крови карфагенской след.
В мыслях нежно полыхает полымя,
Затонувшей Атлантиды след.
 
 
Красноногий голубь мой на привязи,
Той же ты посвящена Танит.
Тщетно Ганнибал судьбе противился:
Меч его – его же поразит.
 
 
Так апреля в день второй, дитя мое,
Я пишу и, глядя в глубь веков,
Вижу Карфаген без стен, без знамени
И с богини сорванный покров.
 
 
Я в Тбилиси, но в душе, как яблоня,
Плачет мой Орпири и сейчас:
Мальдороровой кричащей жабою
Кличет златоуст обоих нас.
 
 
Но беспечно спишь ты и не ведаешь,
Как я этими измучен бредами.
 

 
Там, где бесились неистово ливни,
Где над песчаной пустынею мгла
Вечно клубилась, чтоб розы цвели в ней
Ранами и не роилась пчела;
 
 
Там, где в затонах дремали от неги
Сонмы пиявок и скопища змей,
Где в лихорадке дрожали побеги
И заливаться не мог соловей;
 
 
Там, где ступить в вероломное лоно
Не было конским копытам дано,
Где широчайшею дельтой Риона,
Словно утопленник, плыло бревно;
 
 
Там, где веселье и жалко и странно,
Где теплое слово тяжéле свинца,
Там, где колхидцы желтее шафрана
Жили, как будто утратив сердца, —
 
 
Вижу я: зыбкого тела пустыни
Высосав топи застойную кровь,
Первонасельник приветствует ныне
Землю, у моря рожденную вновь!
 
 
Вижу я: первенец дыма на крыше
В небо несет человеческий дух,
Единоборствуя с девственной тишью,
Первый колхидский горланит петух.
 
 
Мир тебе, камень воздвигший впервые
На берегу, как источник тепла,
И позабывший адаты глухие
В черных трущобах родного села!
 
 
Ты, что оставил в родимом Одиши
Горный родник и рачинский очаг,
В новой Колхиде живешь ты и слышишь,
Как отдается победой твой шаг.
 
 
Двор весь в плодах. Апельсинами сладко
Пахнет твоя детвора, и набег
Больше не страшен тебе лихорадки,
Солнце республики в помощь тебе!
 
 
Ты не один. И ты знаешь, что рядом
Свежих пришельцев ворота скрипят
И что поддержан ты мощным отрядом
Новых соседей, их гордость и брат!
 

 
Словно олень, что к скале льнет и, спасаясь от пули,
Запах вдыхает травы млечной, к тебе я прибрел,
Чтобы мне хоть на миг снегом извечным блеснули
Горы, к которым стремил взор африканский орел.
 
 
В дар я принес тебе мед сладостнейший Руставели,
Сок его собственных лоз, доверху полный фиал,
Хоть, восхищенный тобой, старший твой брат по свирели,
В роще Гомера он сам дафном тебя увенчал.
 
 
Чтобы твой бронзовый лик, дышащий жизнью неложной,
В свой виноградник ввести, как изваянье во храм,
Чтобы могли мы, презрев справки в твоей подорожной,
Сердце тебе распахнуть, словно ворота друзьям.
 
 
Правда, столетье назад, скорби возвышенной данник,
Скромно вошел ты в Тифлис в ранний предутренний час,
Соли картвельских стихов ты не отведал, изгнанник:
Сумрак скрывал от тебя путь на грузинский Парнас.
 
 
Что же, хоть ныне, когда, выдержав бури и шквалы,
Гордо сияет Парнас, а императорский род
Насмерть лемносским сражен лезвием и небывалый
В братстве народы нашли счастья расцвет и оплот, —
 
 
Ныне хотя бы испей влаги стиха чудотворной,
Чтоб на твой зов Мерани с тигром являлся покорно;
 
 
Болдинских сосен хвою, граба играя вершиной,
Ветер обнимет в горах, словно невесту жених,
Двух наших стран небеса вспыхнут зарею единой
И переплавятся два имени в целостный стих.
 

 
Нескончаемые вздохи,
Липой шелестит луна.
Удальцом в обновке-чохе
Всплыл рассвет с ночного дна.
 
 
Кто, луны средь небосклона
Став портным, скроил ее?
Кто, как мяч неугомонный,
Сердце выхватил мое?
 
 
Ты меня качала, Иора,
Брызгами кропя елея,
Выменем стиха вскормив,
И чудесней нет узора,
Чем процеженный твоею
Сетью берегов извив.
 
 
В буйном тонут винограде
Бубны и столы со мцвади,
Ты своих форелей в ситцы
Не напрасно облекла,
Не напрасно тащат птицы
Клювом утро из дупла:
 
 
Мельницу ли на канаве,
Мощь ли глыб или древний храм —
Все, что ты дала мне въяве,
Я в стихах тебе отдам.
 
 
Не во мне ли беспрестанно
Сон кипит твоих запруд?
Покупателем я стану,
Если Иору продадут.
 
 
Нескончаемые вздохи,
Липой шелестит луна,
Удальцом в обновке-чохе
Всплыл рассвет с ночного дна.
 
 
Спотыкнулся о Гомбори
Месяц, молоко разлив…
С ивами пою на Иоре,
Сам одна из этих ив.
 

1

 
Здесь каждый – сазандари, каждый
Влачит здесь родословной груз.
Надрезан, сердцевиной влажной
Сверкает вкрадчиво арбуз.
 
 
Как жар, горят ковры балконов,
Но фрукты блещут горячей,
И реет в мареве вдоль склонов
Фазан, сварившийся в ключе.
 
 
Сады исходят песнью зыбкой,
Гробницами гудит земля,
Окрест мтацминдскою улыбкой
Цветут сожженные поля.
 
 
Без счета золото рассеяв,
Кура теснин взрывает мглу,
И город высится халдеев,
Взваливши на спину скалу.
 

2

 
Когда рассвет, рассеяв мрак,
Освободил от тьмы Метехи,
В Куре означился рыбак
И в небе день расставил вехи.
 
 
Еще виднелся серп луны
И звездный след. О Кашуэти,
Разбившись насмерть на рассвете,
Звук тари плакал у стены.
 
 
Но спала роза Цинандали,
Спал Григол. Песня без конца
Лилась, хоть песне не внимали
Родные в прошлом ей сердца.
 
 
Ее не слышал ни Кабахи,
Ни Мтквари, ни балкон с резьбой:
Она с плотов метнулась в страхе
Обратно, к сени гробовой.
 
 
Но песнь любви лишь остов звука
Теперь была, была скелет,
И только у тариста мукой
Сжималось сердце ей в ответ.
 
 
Все хлопавшие ей ладони
Истлели. Лишь дрозды теперь
Внимали ей, и на балконе
Нигде не распахнулась дверь.
 

3

 
Я посмотрел на город мой:
Он, как поднос с алибухари,
Горел на солнечном пожаре
Золото-желтой бахромой.
 
 
Уже утратив власть над миром,
Тьма прыгнула тигрицей вниз,
В ущелье, и лоснился жиром,
Сверкал на солнце весь Тифлис.
 
 
Он с новыми сроднился днями
И новым светом всех дождил,
Ушедший в глубь земли корнями,
Эдемоглазый старожил.
 
 
Ровесников не помнил он,
Ни Ниневии, ни Багдада,
Ни угоняемых, как стадо,
Во вражий край плененных жен.
 
 
Давно забыл он о Тимуре,
Поработителе земли…
Текла звончее чианури
Кура, за ней поля цвели…
 
 
И в город, в прошлом заклейменный
Печатью бедствий без числа,
По ветру красные знамена
Развеяв, армия вошла.
 
 
Тысячеустая, взмывая
До туч, стремилась песня ввысь:
То пели дети Первомая,
И песней полон был Тифлис.
 
 
Пестрели улицы цветами,
Алели розы здесь и там.
Кидались, быстрые, как пламя,
Рабочие к своим станкам.
 
 
Тифлис как ястреб был бессонный,
Чье сердце высекли в скале;
Людской поток, распределенный
На труд, гудел, как рой в дупле.
 
 
От молота, кирки, багра
Летели искры. Выжимали
Рубаху, потную с утра,
Орлы, вперяя взоры в дали.
 
 
Вставал их голос на дыбы,
Из глотки вырвавшись орлиной,
И силой спаянной, единой
На склонах сотрясал дубы.
 
 
Мою страну раскаты грома
На новый путь перевели,
И, как развалины Содома,
Лежало прошлое в пыли.
 
 
Внизу старинных плит увечья
Топтали человеко-львы,
До Мцхета простирал, чрез рвы,
Тифлис свое широкоплечье.