Текст книги "Полутораглазый стрелец"

Автор книги: Бенедикт Лившиц

 
Я твоей не слышал речи горной,
Я твоих полынных не пил слез:
Я с друзьями прах твой ночью черной
На Мтацминду перенес.
 
 
Ты, чей клекот соприроден выси
И перекликается лишь с ней,
Ты в последний раз взглянул на Тебилиси,
На ночное кружево огней.
 
 
Не по-человечески был жаден
Этот вырвавшийся на простор
Из глазных, землей забитых, впадин
Все еще горящий взор.
 
 
Чтó в ту ночь внизу предстало пшаву?
Чтó ты видел, темень бередя?
Города ль недремлющую славу
Или приближение вождя?
 
 
Или, может быть, невероятный,
Но действительностью ставший сон:
Неразрывный узел беззакатной
Дружбы побратавшихся племен?
 
 
Только там, где прежде билось сердце,
Дрогнули при свете свеч не зря,
В силу нам неведомых инерций,
Два полуистлевших газыря.
 

19 октября 1935

Тифлис

1

 
С каким упорством ищет взор
На горизонте поседелом
Твой контур, вычерченный мелом
Средь облакоподобных гор!
 
 
Верблюд, зарывшийся по грудь
В тысячелетние сугробы,
Ты возникаешь всюду, чтобы
Надежду тотчас обмануть.
 
 
Освободившись не вполне
От власти сна неугомонной,
Рукой мы шарим полусонной
По отступившей вдаль стене
 
 
И, помня о былой судьбе,
О бегстве месхов от Евфрата,
О факел, звавший нас когда-то,
Мы тянемся, как встарь, к тебе!
 

2

 
Не радугоцветным с кряжа Бермамыта
(Полярным сияньем объятый Кавказ!);
Не мытарем алчным, взимающим мыто
Со зрелища славы за каждый показ;
 
 
Не водоразделом скитальческой скорби,
Не вехою золоторунной возни
(Насколько же наши труды крутогорбей!
Насколько же наши счастливее дни!) —
 
 
Ты мне предстаешь на седом небоскате,
Самою природою запечатлен
Как чувственный образ земной благодати,
Не требующей и улыбки взамен.
 
 
Зачем же, когда полосатую пестрядь
На склоны накинет вечерний намыв
И душу с любою горою посестрить
Готов я, о Эльбрус, тебя позабыв,
 
 
Ты вдруг возникаешь на юго-востоке.
Еще не охваченном сизою тьмой,
Слегка укоризненный, страшно далекий,
Едва уловимый и все-таки мой?
 

<1936>

 
Куда отвесть глаза, когда порфир багровый
Бежит из недр земли и, забывая стыд,
Передо мною мать, отбросив все покровы,
Кровоточащею родильницей лежит?
 
 
Куда укрыться мне от первозданной бури?
Я изъясняться с ней уже давно отвык,
Но резкий поворот – и близ Пасанаури
Смолкает времени оживший в камне рык.
 
 
Еще мгновение – за синею горою,
На холмах Грузии он превратится в речь,
Он нежную сестру напомнит, Каллирою,
Он будет музыкой – всегда гортанной! – течь,
 
 
Чтоб, уклоняя взор среди лощины голой,
Вплотную подойдя к истокам языка,
На тело матери накинул плащ Паоло *
И Тициан ** свои халдейские шелка.
 

* Паоло Яшвили.

** Тициан Табидзе.

<1936>

 
Мы женские рифмы оставим сидеть на дворе
До самого утра под выступом черным балкона,
Чтоб пойманной рыбою нам не метаться в ведре,
Чтоб мы не оглохли от шума, от плеска, от звона.
 
 
Они узкогорлы и необычайно стройны,
Они, как грузинские женщины, высоколобы.
И мы их присутствием издали будем пьяны,
Не смея вмешаться в течение шумной хехробы. *
 
 
И взором уверенным прадеда или орла,
С авчальского гребня слетевшего в сумрак жемчужный,
Окинет с балкона ночную трапезу Гоглá, **
Слегка насмехаясь над женскою дружбой недружной.
 
 
И, в горницу к нам возвратившись, как в лоно стиха,
Усевшись за стол, где пируют лишь наши созвучья,
Он слово возьмет, чтоб гостям объявить: «Чепуха!
Не будет у них ни веселья, ни благополучья!»
 
 
Мы квинби *** преломим, как нам заповедал Важа,
И, сколько бы кровь ни бурлила, на нас наседая,
Мы, выдержкой мужа превыше всего дорожа,
Дождемся тебя, соучастница наша седая,
 
 
В тумане ты выполнишь сводни двусмысленный труд,
Хотя бы окрестные горы краснели заране, —
И к нашим губам долгожданные губы прильнут,
Едва увлажненные за ночь душистым мухрани. ****
 

* Хехроба – женское пиршество (у сванов), куда мужчины не допускаются.

** Гоглá – мой друг Георгий Леонидзе (его прадед был «канцлером» при последнем грузинском царе).

*** Квинби – ритуальный хлебец.

**** Мухрани – чудесное мухранское вино, изготовляемое немцами-колонистами близ Натахтари, где в мою честь в октябре был устроен грандиозный банкет (без дам), о котором еще теперь вспоминают мои, видавшие всякие виды, друзья.

1

 
Как продолговатое марани,
Полное душистого вина,
Распростерлась в голубом тумане
Трижды вожделенная страна.
 
 
Звонко по камням журчит Иори,
Горной песенки неся росток,
Но звончей на виноградосборе
Запевает виноградный сок.
 
 
Он, как закипающая лава,
Выступив из недр невпроворот,
От сигнахских склонов до Телава
И на юг, до Пойли, потечет.
 
 
Он, смотри, уже на поединок
Вызывает скуку и тоску,
Он под смуглой кожей кахетинок
Разливается во всю щеку.
 
 
А вдали и при незорком взгляде
С голых скал ты видишь, как во сне,
Груды нежно-розового мцвади
В разноцветном шелковом руне.
 
 
Трижды вожделенная долина
И на солнцепеке и в тени
Пиршество готовит для лезгина:
Все твое – лишь руку протяни!
 

2

 
Меркнет на горах узор фазаний,
Родники тревожнее бурлят,
И орел с долины Алазани
Кличет перепуганных орлят.
 
 
Взлет ли то бровей многострадальный,
Иль ворота в четырех стенах,
Увидав вдали огонь сигнальный,
Распахнул для беженцев Сигнах?
 
 
Вот они несутся пыльной тучей —
Скрип колес, мычанье, женский плач, —
А внизу бедою неминучей
Черный набухает Карагач.
 
 
«Пусть навек бесславной тенью сгину,
Чтоб и не найтись моим следам,
Если родину свою лезгину
Я на растерзание отдам!
 
 
Он известен мне не понаслышке,
Мы в бою сходились уж не раз,
Мы столетьями без передышки
Неделимый делим с ним Кавказ!»
 
 
И мечи, пробившись сквозь кольчуги,
Орошают кровью горный прах,
И бровей окаменевших дуги
Подымает в ужасе Сигнах.
 

3

 
Посмотри с горы – тебе виднее:
Изобилье осенью суля,
Тянутся по склонам, зеленея,
Некогда кровавые поля.
 
 
Все молчит о прошлом, все здесь немо.
Разве только трактор ЧТЗ,
Напоровшись на обломок шлема,
Вдруг напомнит о былой грозе.
 
 
Нет нигде следа вражды старинной:
Серп, не меч в твоей, Сигнах, руке.
Лишь звучит набатом комариный
Тонкий писк, едва сойдешь к реке.
 
 
Он пока еще играет в прятки
С неизбежною своей судьбой,
Смертоносный призрак лихорадки,
Кизикийца спутник роковой.
 
 
Но, осилив беды не такие,
Алазанской вольницы земля,
Мирно спит пред боем Кизикия
У подножья горного кремля.
 

<1936>

 
Как будто захвативши впопыхах,
Мы довезли с собою до Сурама
Морозный хруст, не тающий упрямо
В серебряных от инея стихах.
 
 
А грохотом лавин еще полна,
Вдоль полотна шумела Чхеримела,
И персиковым цветом неумело
Швырялась в окна буйная весна.
 
 
Давно со счета сбившийся апрель,
Отбросив прочь кадастр тысячеглавый,
Лиловой и сиреневою лавой
Запруживал в горах любую щель.
 
 
Осатанев на солнце, каждый куст
Хоть на лету прильнуть старался к раме,
Чтоб растопить рожденный за горами
Не тающий у нас морозный хруст,
 
 
Как будто, в самом деле, впопыхах
Мы только по ошибке захватили
Манглисский ветер, вихри снежной пыли,
И так легко менять весь лад в стихах!
 

1936

 
Каждый день клубок Ариадны,
Зная свой маршрут назубок,
Нас приводит в духан прохладный,
В наш излюбленный погребок.
 
 
Человек саженного роста,
Потерявший имя давно,
Посетителям после тоста
Подливает опять вино.
 
 
Все мы пьем, приложившись к рогу,
Чудодейственный эликсир,
Превращающий понемногу
В пир Платона наш скромный пир.
 
 
Мы не пьянство, однако, славим:
Предводимые тамадой,
Мы скорее стаканы отставим
Иль смешаем вино с водой,
 
 
Чем забудем о том, что рядом,
Только выйти к подножью гор,
Отрезвляет единым взглядом
Полновесная жизнь в упор.
 
 
Не о ней ли впрямь, не о ней ли,
Может быть, только ею пьян,
Славословий своих коктейли
Преподносит нам Тициан?
 
 
Он встает – замолкает тари,
Он погладит под челкой лоб —
В стойком чувствуешь перегаре,
Вдохновение, твой озноб.
 
 
Он нанизывает без связи
Происшествия, имена, —
Почему же в его рассказе
Оживает моя страна?
 
 
Это – голос самих ущелий,
Где за пазухой нет ножа:
«Руку Пушкину, Руставели!
Руку Лермонтову, Важа!»
 
 
Это – голос многоязычья,
От которого мы пьяны,
Преисполненные величья
Небывалой еще страны.
 
 
И, раздвинув подвала стены,
Мы выходим наверх гурьбой
Окунуться вновь в многопенный
Твой, советская жизнь, прибой.
 

1936

Как раненый в горах питается джейран

Целебною травой, он стал жевать цицмати,

А рядом, выпрямив в последней схватке стан,

Старуха, мать его, лежала на кровати.

Ни запах тления, ни плакальщицы вой

Нисколько не смущал трапезы поминальной,

И сорок человек за чашей круговой

Сплоченною семьей сидели беспечально.

Не прах предать земле, не память спеленать,

Новорожденную уже в застольном гуле,

Не друга утешать, утратившего мать,

Мы съехались сюда, в его Патардзеули!

Нет, смерти не было! Был синий небосвод

Да горы за окном. Лишенная регалий

Всей зеленью холмов, всем шумом вешних вод,

Которые смеясь ее опровергали,

Она рассыпалась, как легкая зола,

Преобразилась там, за этой дверью серой,

И, равноправная участница стола,

Ликующей средь нас уселась примаверой.

А отошедшее от матери тепло

С минуту облачком помешкало у входа,

Вернулось в горницу и к сыну перешло,

Неистребимое, как достоянье рода.

1936

Перед вами, багдадские небеса…

Маяковский

 
Я ехал долг отдать далеким небесам,
Недобрый выбрав час для дружеской расплаты,
Я ехал долг чужой отдать, покуда сам
Был перед вами чист, багдадские закаты!
 
 
Я к сроку не успел добраться до конца,
И небеса (увы, я был иноплеменник!)
Лишь крови жаждали, как Шейлок, от купца
Венецианского не принимавший денег.
 
 
Что было делать мне? Варцихская луна,
Нежданно выкатясь по трапу из подвала,
Над бочками с вином, уже пьяным-пьяна,
На заводском дворе злорадно ликовала.
 
 
Что было делать мне? Она, не серебря
Ни леса, ни реки, плыла туда, к Багдади,
Где исступленною Горгоною заря
Змееподобные раскидывала пряди.
 
 
Бессребреницею жестокою луна
Шаманила вокруг пылавшего мангала,
Расплаты требуя за долг чужой: она
Теперь моих стихов, как крови, вымогала.
 
 
За школьную тетрадь, за детство, может быть,
Уже внимавшее в горах весенним грозам,
Я кровью должен был своею заплатить,
Обызвествленною артериосклерозом!
 
 
И все-таки она, в багдадских небесах
Не растворенная, пропала ль бесполезно,
Иль обозначится позднее на весах
У нежной Порции, склонившейся над бездной?
 

1936

 
На том малопонятном языке,
Которым изъясняется природа,
Ты, словно незаконченная ода,
В суровом высечен известняке.
 
 
Куда надменная девалась кода?
Ее обломки, может быть, в реке,
И, кроме неба не желая свода,
Ты на незримом держишься замке.
 
 
Что нужды нам, каков ты был когда-то,
Безглавый храм, в далекий век Баграта?
Спор с временем – высокая игра.
 
 
И песнь ашуга – та же песнь аэда —
«Гамарджвеба!» Она с тобой, Победа
Самофракийская, твоя сестра!
 

1936

Я детям показать поющую дораду

Хотел бы, с чешуей багряно-золотой.

А. Рембо

Солнце, чьи лучи отрада

Чешуе твоей, дорада,

Каждому дает отгадывать оракул твой, дорада.

А. Жид

 
У этих низких берегов
Я отпущу тебя, дорада:
Не надо мне твоих даров,
Мне перстня твоего не надо!
 
 
Пой мореплавателю, пой
Скитальцу про его обиду, —
Уже я вижу пред собой
Золоторунную Колхиду.
 
 
Пока еще живу, пока
Во всем ищу я образ плоти,
Приветствую издалека
Плывущий мне навстречу Поти.
 
 
Неси ж другому перстень свой,
Дар Персефоны, дар опасный,
А мне оставь мой мир живой,
Нестройный, тленный и прекрасный!
 

<1937>

 
Холмы, холмы… Бесчисленные груди
И явственные выпуклости губ,
Да там, вдали, в шершавом изумруде,
Окаменевший исполинский круп…
 
 
Так вот какою ты уснула, Гея,
В соленый погруженная туман,
Когда тебя покинул, холодея,
Тобой пресытившийся Океан!
 
 
Еще вдогонку ускользавшим рыбам
Протягивая сонные уста,
Ты чувствовала, как вставали дыбом
Все позвонки Кавказского хребта.
 
 
В тот день – в тот век – в бушующем порфире
Тобою были предвосхищены
Все страсти, мыслимые в нашем мире,
Всё то, чем мы живем, твои сыны.
 
 
И я, блуждая по холмам Джинала,
Прапамять в горных недрах погребя,
Испытываю всё, что ты узнала,
Воды уже не видя близ себя.
 

<1937>

 
Еще я вижу див морских свеченье
На самой бессловесной глубине,
Еще я жду развязки приключенья,
Начавшегося только что во сне.
 
 
А памяти моей не напрягая
И лишь замедлив маятник часов,
Меня зовет обратно жизнь другая,
Уже не запертая на засов.
 
 
Она со мною говорит, как с ровней,
С проспекта Руставели вся видна,
И ничего нет в мире полнокровней
И соблазнительнее, чем она.
 
 
Зачем же пленником в дадианури
Дианы я отыскиваю след,
Поверх Мтацминды тонущий в лазури?
Иль та, иль эта. Середины нет.
 

1937

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 
Для всех раскрылась зеленая библия,
Зеленая книга весны, —
А я не знаю… не знаю, погиб ли я,
Иль это лишь призрак, лишь сны…
 
 
Синеет небо сквозь зыбкие листики…
Простор… суета… голоса…
А я опутан лианами мистики,
Чужда мне дневная краса…
 
 
В сверкающем солнце страшное чудится,
Мне выжжет глаза синева,
И в злом просторе утонут, заблудятся
Рожденные смертью слова.
 
 
Фальшивый звук средь согласной певучести,
Тень смерти на празднике всех,
Порочный, далекий от общей участи,
Я проклял веселье и смех…
 
 
Погибший, я жажду всеобщей гибели,
И к смерти – молитва моя:
«Румяные лица той краской выбели,
Которой отмечен лишь я!»
 
 
И только на миг, когда укоризненно
Из прошлого кто-то глядит,
Поблекшие губы шепчут безжизненно
(А сердце не верит и спит):
 
 
«О, если бы в час торжества несказанного
Весна пощадила меня!
О, если б начать было можно мне заново
Великую оргию дня!»
 

1909

 
Ты слышишь? звон!.. ползут… хоронят…
Мелькают факелы и креп…
О, как согласно нами понят
Призыв, проникший в наш вертеп!..
 
 
Ты медлишь? Ты? Опомнись: разве
Не мне с тобою эта песнь?
Иль я в твоей смертельной язве
Не разглядел свою болезнь?
 
 
Иль, овладев твоею кровью,
Тебя пьянит надежда, весть?
Иль грозной смерти лепту вдовью
Ты не осмелишься принесть?..
 
 
О, нет – мучительным недугом
Мы оба ей обречены,
И ни обманам, ни испугам
Нет места в царстве тишины.
 
 
Но губ твоих, покрытых сыпью,
Не хочет мой предсмертный взгляд.
Туши ж огонь. Теперь я выпью
Едва не выплеснутый яд…
 
 
…Как ты прекрасна, Беатриче!
Как я люблю!.. Как вновь и вновь
Хочу в молитве, в песне, в кличе
Тебе отдать свою любовь!
 
 
Плывут и гаснут ожерелья,
Венки из ярких, странных звезд…
Нас ждут на празднике веселья,
Нас, беглецов из черных гнезд.
 
 
Упал бокал!.. На что он, если
На миг забыться мы могли
И в этот миг для нас воскресли
Больные радости земли?
 
 
Вдвоем, бежав урочной жатвы,
Мы, жизнь, к тебе – топчи, язви:
Твои рабы исполнят клятвы
Еще неслыханной любви!
 

<1910>

 
О легкие розы, кто к нам
Бросает вас в сон дневной?
– Октябрь прислонился к окнам
Широкой серой спиной…
 
 
Мы знаем: вы ниоткуда!
Мы знаем: вы от Христа!
– Крылатые розы чуда
Горят, как его уста…
 
 
Уста неземные, к ним бы
Прильнуть, Любимый Жених!..
– И вот расцветают нимбы,
И Он – меж невест своих…
 
 
О сестры, сегодня каждой
Дано потерять Христа!
– И каждая с грешной жаждой
Целует его в уста.
 

* Чудо о розах (франц.). – Ред.

1910

 
Безрадостным сумеречным пеплом
Осыпана комната твоя.
Вакханка, накинувшая пеплум,
Ты лжешь, призывая и тая.
 
 
Последнего слова не докончив,
Вечернего счастья не раскрыв,
Грустишь, – и загадочно уклончив —
Не знаю – отказ или призыв…
 
 
Молчишь. Отвернулась. Ты сердита?
Ах, нет! выпрямляешься, дразня:
Все тело почти гермафродита
В конвульсиях серого огня.
 
 
И снова безжизненно поникла,
Как лилия на сказочной реке…
Восторги изысканного цикла!
Красивые замки… на песке!
 

<1911>

 
Отбежали… Вышел чинно.
Жмешь мне руку, не любя:
Сколько розовых снежинок
На ладони у тебя!
 
 
Те четыре – словно крысы.
Вот и красный. Ждет с копьем.
Есть еще! Ну что же, высыпь…
Дальний запах раны пьем.
 
 
Это в шутку, иль опасно?
Замирают веера…
Он за красным! Он за красным!
Браво, браво, браво, бра…
А!..
 

<1913>

 
Не вея ветром, в часе золотом
Родиться князем изумрудных рифов
Иль псалмопевцем, в чьем венке простом
Не роза – нет! – но перья мертвых грифов,
 
 
Еще трепещущие от истом.
Раздвинув куст, увидев за кустом
Недвижный рай и кончив труд сизифов,
Уснуть навеки, ни одним листом
Не вея…
 
 
О, мудрость ранняя в саду пустом!
О, ветр Гилеи, вдохновитель скифов!
О, веер каменный, о, тлен лекифов!
Забудусь ли, забуду ли о том,
Что говорю, безумный хризостом,
Неве я?
 

 
И снова – четырехконечный —
Невеста неневестных звезд,
О Русь, приемлешь ты заплечный
Степных широт суровый крест.
 
 
И снова в поле, польском поле,
Возведена на пламена,
Сокровищница тайной воли
И четырех ветров страна.
 
 
Ты видишь: на зверином стержне
Вращающийся небосвод?
Ты слышишь, слышишь: безудержней
Плескания балтийских вод?
 
 
Не на Царьград и не на Вавель —
На Торн ведет твой торный путь:
В болотный мох, в лесную завяль
Тебе ли плеч не окунуть?
 
 
И не тебя ль, на диком взъезде,
Прошедшую свинцеворот
Бичей, и вихрей, и созвездий,
Десница всадника влечет?
 
 
В закат, где плещет плащаница
Тебе завещанных зыбей,
Где легче слова водрузится
Суровый знак степных скорбей?
 

23 ноября 1914

 
Когда бы бриттом или галлом
Мне объявиться на Неве,
Спокойно бы по всем кварталам
Бродил я с кольтом в рукаве.
 
 
Но не один лишь облак синий, —
На мутное упавши дно,
Шпилем стремительным Трезини
Пронзил мне сердце заодно.
 
 
И днесь, когда пятиугольный
У льва из лапы выбит щит,
Твоих скорбей участник вольный
С тобою казни предстоит.
 
 
Не удержать в раскрытом горле
Распятой птицы смертный крик,
Не отвечать на клекот орлий
Иною речью, чем привык.
 
 
В угаре тяжком пьяных стогнов,
С безумной жизнию вразлад,
Пред чернию пою, не дрогнув,
Императóрский Петроград.
 

1918

 
Все тем же величавым ладом
Свои струи ведет Нева,
Все тем же легким веет хладом
Кронштадтский ветр на острова.
 
 
Все так же сладостна дремота
Пресветлой ночи – и гранит,
Неуязвимый, не хранит
И признака переворота.
 
 
И, все еще возглавлена
Моей Медузою, доныне
Ея взыскует благостыни
На смертном гноище страна.
 
 
Как будто эта над Невою
Не всуе замершая длань
Плеснет отсель водой живою
И медный глас раздастся: встань!
 

1918

 
Я знаю: в мировом провале,
Где управляет устный меч,
Мои стихи существовали
Не как моя – как Божья речь.
 
 
Теперь они в земных наречьях
Заточены, и силюсь я
Воспоминанием извлечь их
Из бездны инобытия.
 
 
Пою с травой и с ветром вою,
Одним желанием греша:
Найти хоть звук, где с мировою
Душой слита моя душа.
 

1919

 
Он мне сказал: «В начале было Слово…»
И только я посмел помыслить: «чье?»,
Как устный меч отсек от мирового
Сознания – сознание мое.
 
 
И вот – земля, в ее зеленоватом,
Как издали казалось мне, дыму,
Откуда я на тех, кто был мне братом,
Невидящих очей не подыму.
 
 
Как мне дано, живу, пою по слуху,
Но и забывши прежнюю звезду,
К Отцу, и Сыну, и Святому Духу
Я вне земного времени иду.
 

Декабрь 1919

 
Не обо мне Екклезиаст
И озаренные пророки
Вам поклялись, – и не обдаст,
Когда окончатся все сроки,
 
 
Меня ни хлад небытия,
Ни мрак небесныя пустыни:
Пред Господом предстану я
Таким, как жил, каков я ныне.
 
 
Расторгнув круг семи планет,
Куда от века был я вброшен,
Не о делах моих, о нет,
Я буду в оный час допрошен.
 
 
Но в совершенной тишине
Первоначального эфира,
В прамусикийском слиты сне,
Мимо пройдут все лиры мира.
 
 
И если я свой дольний стих
Всегда слагал во славу Божью,
Не опорочив уст моих
Люциферическою ложью, —
 
 
На страшном для меня суде,
Приближен к лирному Синаю,
В богоявленной череде
Я лиру милую узнаю.
 
 
Но если в мире я нашел
И пел лишь хаос разделенья,
Одни разрозненные звенья
Да праздных радуг произвол, —
 
 
К немотствующему туману
Вотще я слухом стану льнуть
И, отрешен от лиры, кану
В прамусикийский Млечный Путь.
 

1919?

 
Нет, ты не младшая сестра
Двух русских муз первосвященных,
Сошедшая на брег Днепра
Для песен боговдохновенных, —
 
 
И вас не три, как думал я,
Пока, исполнена земного,
В потоке музыки и слова
Не вознеслась душа моя, —
 
 
Но, дольней далека обузы
И в солнце звука облачась,
Ты триединой русской музы
Являешь третью ипостась.
 

1919

 
И, медленно ослабив привязь,
Томясь в береговой тиши
И ветру боле не противясь,
Уже зовет корабль души.
 
 
Его попутное наитье
Торопит жданный час отплытья,
И, страстью окрылен и пьян,
В ея стремится океан.
 
 
Предощущениями неги
Неизъяснимо вдохновлен,
Забыв едва избытый плен,
О новом не ревнуя бреге,
 
 
Летит – и кто же посягнет
На дерзостный его полет?
 

1920?

 
Уже непонятны становятся мне голоса
Моих современников. Крови все глуше удары
Под толщею слова. Чуть-чуть накренить небеса —
И ты переплещешься в рокот гавайской гитары.
 
 
Ты сумеречной изойдешь воркотней голубей
И даже ко мне постучишься угодливой сводней,
Но я ничего, ничего не узнаю в тебе,
Что было недавно и громом и славой господней.
 
 
И, выпав из времени, заживо окостенев
Над полем чужим, где не мне суждено потрудиться,
Ты пугалом птичьим раскроешь свой высохший зев,
Последняя памяти тяжеловесной зарница…
 
 
Чуть-чуть накренить эти близкие к нам небеса,
И целого мира сейчас обнажатся устои,
Но как заглушу я чудовищных звезд голоса
И воем гитары заполню пространство пустое?
 
 
Нет, музыки сфер мы не в силах ничем побороть,
И, рокоту голубя даже внимать не умея,
Я тяжбу с тобою за истины черствый ломоть
Опять уношу в запредельные странствия, Гея.
 

2 мая 1929

Ленинград