Текст книги "Полутораглазый стрелец"

Автор книги: Бенедикт Лившиц

 
Проделывали опыты зеваки
В коротких панталонах, и шутник
Мог искрой, высеченною во мраке,
Чудовищный баллона вызвать взрыв.
 
 
Взвивался шар, наряднее театра,
И падал в ахающую толпу.
Горели братья Монгольфье отвагой,
И волновалась Академия наук.
 

 
Пой в сердце тишины, незримый соловей!
Все розы слушают, склоняясь со стеблей.
 
 
Крыло серебряной луны скользит несмело.
Среди недвижных роз тоскует Филомела.
 
 
Среди недвижных роз, чей аромат сильней
От невозможности отдать всю душу ей.
 
 
Как пенье соловья в ночи совсем беззвездной
Похоже на призыв к богам подземной Бездны!
 
 
Нет – к розам, аромат которых тем сильней,
Чем больше этот гимн влечет их в мир теней!
 
 
Не сердце ль тишины теперь само поет?
Куст облетевших роз – дремоты сладкий гнет…
 
 
Безмолвье, молньями насыщенное бури,
Иль безмятежное, как облако в лазури,
 
 
Всю ночь подчинено тебе лишь одному,
Пэан, навеянный луною Филомеле!
 
 
О песнь бессмертия! Не птичьи это трели!
Ах, волшебства ее нельзя преодолеть.
 
 
Не из Аида ли исходят эти трели?
Но даже вздоха нет у роз, чтоб умереть.
 
 
И все же, без него что за метаморфозы!
Луна присутствует при том, как гибнут розы,
 
 
Уже на всех кустах они склонили стебли,
И вихрь опавших роз проносится, колебля
 
 
Траву, и без того смятенную твоей
Бессмертной песнею, незримый соловей!
 
 
Объятый трепетом, роняет листья сад,
Блеснув из облака, луна ушла назад.
 
 
Продрогнув в мураве пугливой и во мгле,
О лепестки, скорей прислушайтесь к земле.
 
 
Прислушайтесь: идет гроза из бездн Аида.
Сердцебиением вселенной полон сад.
 
 
Глухой удар. Второй и третий вслед восходят.
Другие, звонкие и чистые, восходят.
 
 
Плененное землей, все ближе сердце. Стук
Его все явственней в траве, примятой ветром.
 
 
Порхают лепестки. Земля уже разверзлась.
И в розах, голубых от лунного сиянья,
 
 
Богиня вечная, всесильная Кибела,
Подъяв чело, тебе внимает, Филомела.
 

 
Под проливным дождем я полем шел, ступая
По рытвинам с водой, где грозового дня
Поблескивала мне едва заря скупая,
И ворон сумрачный сопровождал меня.
 
 
Далекой молнии предшествовал мне сполох,
И Аквилон терзал меня своим крылом,
Но буря не могла рассеять чувств тяжелых,
Глухим неистовством перекрывавших гром.
 
 
Вассалы осени, и ясени, и клены,
К ее стопам несли листвы златую сыть,
А ворон продолжал кружиться, непреклонный,
Моей судьбы никак не в силах изменить.
 

 
Лишь к мертвецам лицо обращено мое,
Я все не сговорюсь со славою своею,
Зерном моих борозд живится воронье,
Мне жатвы не собрать, хоть я пашу и сею.
 
 
Но я не сетую. Пусть злится Аквилон,
Пускай меня клеймят, пускай кто хочет – свищет:
Что нужды, если твой, о лира, тихий звон
Искусней с каждым днем становится и чище?
 

1

 
Нас нынче обошла весна, о дорогая,
И песен и цветов как будто избегая;
Апрельских не было совсем метаморфоз:
Нам не придется вить венки из легких роз.
 
 
Еще при свете ламп, почти безмолвно
Мы были склонены над грудой зимних книг,
Когда морским пугливым анемоном
Багровый солнца диск нас в сентябре настиг.
 
 
Ты мне сказала: – Вот и осень.
Ужель так долго спали мы?
Как дальше жить средь полутьмы,
Средь книг, чей вид нам стал несносен?
 
 
Быть может, мимо нас весна
Уже прошла, мелькнув на миг единый?
Чтоб вовремя зари была нам речь слышна,
На окнах распахни гардины!.. —
 
 
Шел дождь. У ламп, поблекших при багровой
Заре, мы удлинили фитили
И в ожиданье погрузились снова
Весны, грядущей издали.
 

2

 
Пустую лампу новая сменила,
И эта ночь сменяется иной,
И слышно, как от нас бежит во мрак ночной
Часов песочных шум унылый.
 
 
Во власти ложного мы бьемся силлогизма,
О троице ведем бессвязный спор,
Но мыслям и словам недостает лиризма,
И лампы тусклые глядят на нас в упор.
 
 
На случай, если бы от одури нежданной
И боли головной наш спор затих,
Нас ждут в углу два узкие дивана:
Мы простираемся ребячески на них.
 
 
Молитву прочитав ночную,
Мы поскорее тушим свет,
И к нашим векам льнет вплотную
Ночей могильных душный бред.
 
 
Но перед нашим диким взглядом
Огромный образ все же не изжит,
И страшно каждому уснуть, пока лежит
И смотрит на него другой, не спящий рядом.
 

6

 
Я знаю, что душа включает
В себя тот жест, чью звучность вслед
За ним согласно обличает
Вполне ей соприродный свет.
 
 
Пейзаж, пренебрегая мерой,
По прихоти души растет,
Ритмическою атмосферой
Сливая с нею небосвод.
 
 
Но непонятно мне, зачем путем окольным
Бессильная душа, среди немилых мест,
По деревням блуждает своевольным,
Где недоступен нам свободный жест.
 
 
Ну, что же, если вся борьба бесплодна
И побеждает нас пейзаж,
Хотел бы я такого рода
Побед, чтоб дух воспрянул наш.
 
 
Я солнечных ищу полей,
Где ты сказала б мне: «Любимый!»
Но только месяц над равниной
Сияет бледною лилеей.
 

8

 
У нас у обоих печальные, бедные души,
Которых и счастью никак не согреть;
У нас у обоих печальные души,
Давно позабывшие всякую радость.
 
 
Вверху разгорается диск золотой,
Желая согреть наши зябкие души;
Но даже в его благодатном тепле
Им холодно, точно студеной зимой.
 
 
Мы знаем, что надо бы нам улыбаться,
Когда в небесах – только ярь, только синь,
Но мы потеряли навеки привычку
К цветенью души.
 
 
Нас прежде лучи согревали бы солнца,
Мы прежде смеялись бы оба от счастья,
Но ныне не знаем уже, почему
Холмы так беспечно ликуют.
 
 
– Послушай, – сказала ты, – души у нас
Глубокой исполнены тайной
И счастливы необычайно,
Но мы лишь не знаем о том.
 

 
Чуть в звонком воздухе раздался голос рога,
Мы поняли, что все должно застыть кругом.
Он смолк, но звук еще плывет своей дорогой
На медный небосклон.
 
 
Кустарник золотой приник вплотную к жнивью,
Стогами желтыми означились поля,
Сияло мертвое на горизонте солнце,
И выросли высокие леса…
 
 
На буках, выбежавших на опушку леса,
Вороны не хотели засыпать,
И меж ветвей, простершихся завесой,
Большие рыжие олени замерли.
 
 
Зачем же тишину нарушил рог звучаньем?
Который час теперь, что солнце не зашло?
Ужель кустов конца не будет колыханьям
И время замолчать воронам не пришло?
 
 
Еще рыдания! Какая скука всюду!
Не лучше ль дома бы нам посидеть с тобой?
Смотри, как, подхватив осенних листьев груду,
Их ветер закружил и гонит пред собой…
 

 
Увидев пред собой закрытую калитку,
Мы долго простояли, горько плача.
Потом, сообразив, что это мало чем поможет,
Мы снова медленно пустились в путь.
 
 
Мы вдоль ограды сада пробрели весь день;
Оттуда долетали голоса и взрывы смеха.
Мы думали, что там справляют праздник на лужайке,
И эта мысль нас исполняла грустью.
 
 
Под вечер стены парка обагрил закат;
Не знали мы, что происходит за стеной,
Поверх которой ветви лишь виднелись, иногда
Ронявшие при колыханьи листья.
 

1. МАРТ

 
Я говорил душе: – Душа моя, родная,
Зачем меня будить? Приди, уснем. —
Душа ответила: – Взгляни, как заревая
Зарделась полоса. Пора. Покинем дом.
 
 
Я спорил: – На дворе ведь холодно, и мало
С тобой мы прочитали книг.
Скажи, ужель ты не устала
Бдеть надо мною каждый миг?
 
 
Зима от целого нас укрывала света;
Я думал, что я спал, но я был только нем.
Я столько размышлял, что, бедная душа поэта,
О солнце позабыл совсем.
Вернется ли оно опять к своей эклоге
И вместе с ним шумливая весна
Смутит ли снова наши диалоги?
 
 
– Оно окрасило всю занавесь багрянцем
Сквозь стекла потные окна, —
Ответила душа, – и наша лампа
Сейчас погаснет. Книги прочтены.
А если ты открыть не хочешь раму
Всему, что рвется к нам упрямо,
Открою я.
 
 
Зима прошла. Земля уныло
Глядит, оголена.
Проснись! Совсем иного пыла
Твоя душа полна.
Дремотой в хлеве истомленный,
Стремится скот на влажные поля,
К морской волне неугомонной.
 
 
– О бедная душа, – ответил я, – куда
Меня зовешь? Увидеть вдоль дороги
Безлиственные тополя?
Иль небоскат и пасмурный и строгий?
На бег ли посмотреть ручья,
На берег ли взглянуть пологий,
Бродячих чаек жалкий стан?
На скисший виноград под кровлею дырявой?
Иль за околицей на плачущих селян,
Мечтающих о пажитях поемных
И о посеве озимых хлебов?
Немые пашни ширятся безмерно
И ливней животворных ждут.
В морскую даль уже ушел весь лед —
В морскую даль, где кораблекрушений
Обломки носятся по прихоти течений;
Их на песке, в еще бурлящей пене,
Минувшей собирали мы весной;
На берегу в тот вечер сквозь одежду
Мы сырость ощутили вдруг
 
 
И в дом вернулись, чтобы пальцы рук
Озябшие согреть близ камелька надеждой.
 
 
Душа сказала мне: – Ужель не знаешь ты:
Все, что зима взяла, весна вернет нам вскоре?
Над грустною равниной из-за моря
Воспрянет солнце горячей.
Март кончился, апрель теплом своих лучей
Извечную любовь на челах возрождает…
 
 
– Как знать, не лето ли, что вновь мне возвращает
Морскую даль и небосвод,
Для будущей зимы не лето ль сбережет
Таинственнейший сон любви вдвойне печальной?
 

2. СЕНТЯБРЬ

 
Я завтра, как пастух, в хвосте бредущий стада,
На берег выведу желания свои;
Пусть выйдут на простор они морской струи,
Врывавшейся в мой сон всю ночь с такой надсадой.
 
 
Осталось ждать лишь час, чтоб занялся рассвет;
Окаймлена зарей, уже белеет нива;
Рыдания в ночи смолкают постепенно.
Что ж, подождем еще: уж недалек рассвет.
 
 
Я вскоре окажусь на отмели угрюмой,
Где столько соли, трав, обломков кораблей,
Сегодня избранных тревогою моей
Игралищами быть моей печальной думы.
 
 
Мои желания, нас берег ждет безмолвный,
Заря горит, горит! Вот вам рука моя.
Я тоже побегу. Не эта ль колея
Нас приведет туда, где замирают волны?
 
 
Волна отходит прочь, чтоб наконец могли
Мы собирать в местах, которым сердце радо,
И влажный урожай морского винограда,
И все, что к нам валы с утеса нанесли.
 
 
Все, что похитил вал, что сброшено приливом,
Что зыблелось в волнах, что ветром унесет,
Все символом живым сознанью предстает,
И даже водоросль, отливом прихотливым
Оставленную здесь, желания мгновенно
Преобразили мне в морскую диадему.
 

3. НОЯБРЬ

 
Нам не заснуть никак. Бушует буря
За окнами, и ночь чудовищно темна.
Орлы влетают в потайные входы
И ставни дикими крылами бьют.
 
 
Средь бури покружив, они стучатся в двери,
Врываются в пустынный коридор,
Где медленно текут часы ночные
И наши сны. Нам не заснуть так скоро.
 
 
Мы подождем, чтоб ночь окончилась, оплачем
Сны, заблудившиеся на ветру,
Во мраке башни, где трепещут крылья,
И, как всегда, грозы преодолев насилье,
 
 
Дождливая заря блеснет нам сквозь стекло.
 

 
Лазурь! Я вышла вновь из сумрачных пещер
Внимать прибою волн о звонкие ступени
И вижу на заре воскресшие из тени
Златовесельные громадины галер.
 
 
Одна, зову царей. Томясь, стремятся к соли
Курчавых их бород опять персты мои.
Я плакала. Они безвестные бои
Мне славили и песнь морской слагали воле.
 
 
Я слышу раковин раскаты, вижу блеск
Медноголосых труб, и весел мерный плеск,
И древний строй гребцов, в поспешности степенный,
 
 
И благостных богов! В лазурной вышине
Они с носов галер сквозь поношенья пены
С улыбкой руки вновь протягивают мне.
 

 
Пускай преследует его мой нежный запах,
О смерть, вбери в себя прислужницу царя:
Разочаруй меня, унылая заря,
Я так устала жить, я – образ обреченный.
Послушай! Торопись… Весь год новорожденный
Смятенья тайные предсказывает мне:
Последний свой алмаз мороз сдает весне,
И завтра под ее улыбкой вожделенной
Внезапно вскроется родник запечатленный.
Как знать, откуда ты, насильница-весна,
Пришла? Но речь твоя струится так ясна,
Что умиляется земля в глубоком чреве…
Одевшись в чешую, набухшие деревья —
Зачем им столько рук и овидей дано? —
Вздымают к солнцу вновь громовое руно
 
 
И в горьком воздухе уже растут крылами
Бесчисленной листвы, в чьих жилах – снова пламя…
Ты слышишь, как в лучах дрожат их имена,
Глухая? Как в дали, где все – в оковах сна,
Уже собрался в путь, ожившею вершиной
Ощерясь на богов и к ним стремясь единой
Душой, плавучий лес, чьи грубые стволы
С благоговением возносят ввысь из мглы —
Куда плывете вы опять, архипелаги? —
Укрывшийся в траве поток нежнейшей влаги.
Какая смертная отвергнет этот плен?
Какая смертная… Ах, дрожь моих колен
Предчувствует испуг коленей беззащитных…
Как этот воздух густ! От криков ненасытных
Вон птица падает… Сердцебиенья час!
А розы! Легкий вздох приподымает вас,
Властитель кротких рук, сомкнутых над корзиной…
Ах, в волосах моих мне тяжек вес пчелиный,
Твой острый поцелуй, пронзающий меня,
Вершина моего двусмысленного дня…
О свет! Иль смерть! Одно из двух, но поспешите.
Как бьется сердце! Как час от часу несытей
Вздувается моя тугая грудь, как жжет
Меня в плену моих лазоревых тенет…
Пускай тверда… но как сладка устам несчетным!..
. . . . . . . . . .
Я заклинать хочу лишь слабый отблеск твой,
Слеза, уже давно готовая пролиться,
Моя наперсница, ответная зарница,
Слеза, чей трепет мне еще не заволок
Разнообразия печального дорог.
Ты úдешь из души, но колеей окольной,
Ты каплю мне несешь той влаги подневольной,
Тот чудодейственно-живительный отстой,
Чьей жертвой падает моих видений рой,
О тайных замыслов благое возлиянье!
В пещере ужасов, на самом дне сознанья
Наслаивает соль, немотствуя, вода.
 
 
Откуда ты? Чей труд, уныл и нов всегда,
Выводит, поздняя, тебя из горькой тени?
Все материнские и женские ступени
Мои осилишь ты, но медленный твой ход
Несносен… От твоих чудовищных длиннот
Мне душно… Я молчу и жду тебя заране…
– Кто звал тебя прийти на помощь свежей ране?
 

 
Когда я пролил в океан —
Не жертва ли небытию? —
Под небом позабытых стран
Вина душистую струю,
 
 
Кто мной тогда руководил?
Быть может, голос вещуна,
Иль, думая о крови, лил
Я драгоценный ток вина?
 
 
Но, розоватым вспыхнув дымом,
Законам непоколебимым
Своей прозрачности верна,
 
 
Уже трезвея в пьяной пене,
На воздух подняла волна
Непостижимый рой видений.
 

 
То никнет в зеркала рабыней длинноглазой,
То, воду для цветов держа, стоит над вазой,
То, ложу расточив всю чистоту перстов,
Приводит женщину сюда, под этот кров,
И та в моих мечтах благопристойно бродит,
Сквозь мой бесстрастный взгляд, бесплотная, проходит,
Как сквозь светило дня прозрачное стекло,
И разума щадит земное ремесло.
 

* Интерьер (франц.). – Ред.

 
Дорогою о чистых и прекрасных
Предметах размышляли мы, пока
Бок о бок двигались, в руке рука,
Безмолвствуя… среди цветов неясных.
 
 
Мы шли, боясь нарушить тишину,
Обручники, в ночи зеленой прерий
И разделяли этот плод феерий,
Безумцам дружественную луну.
 
 
Затем, во власть отдавшись запустенью,
Мы умерли, окутанные тенью
Приветной рощи, ото всех вдали,
 
 
И в горнем свете, за последней гранью,
Друг друга, плача, снова обрели,
О милый мой товарищ по молчанью!
 

 
Как этот тихий кров, где голубь плещет
Крылом, средь сосен и гробниц трепещет!
Юг праведный огни слагать готов
В извечно возникающее море!
О благодарность вслед за мыслью вскоре:
Взор, созерцающий покой богов!
 
 
Как гложет молний чистый труд бессменно
Алмазы еле уловимой пены!
Какой покой как будто утвержден,
Когда нисходит солнце в глубь пучины,
Где, чистые плоды первопричины,
Сверкает время и познанье – сон.
 
 
О стойкий клад, Минервы храм несложный,
Массив покоя, явно осторожный,
Зловещая вода, на дне глазниц
Которой сны я вижу сквозь пыланье,
Мое безмолвье! Ты в душе – как зданье,
Но верх твой – злато тысяч черепиц!
 
 
Храм времени, тебя я замыкаю
В единый вздох, всхожу и привыкаю
Быть заключенным в окоем морской,
И, как богам святое приношенье,
В мерцаньи искр верховное презренье
Разлито над бездонною водой.
 
 
Как, тая, плод, когда его вкушают,
Исчезновенье в сладость превращает
Во рту, где он теряет прежний вид,
Вдыхаю пар моей плиты могильной,
И небеса поют душе бессильной
О берегах, где вновь прибой шумит.
 
 
О небо, я меняюсь беспрестанно!
Я был так горд, я празден был так странно
(Но в праздности был каждый миг велик),
И вот отдался яркому виденью
И, над могилами блуждая тенью,
К волненью моря хрупкому привык.
 
 
Солнцестоянья факел встретив грудью
Открытой, подчиняюсь правосудью
Чудесному безжалостных лучей!
На первом месте стань, источник света:
Я чистым возвратил тебя!.. Но это
Меня ввергает в мрак глухих ночей.
 
 
Лишь сердца моего, лишь для себя, в себе лишь —
Близ сердца, близ стихов, что не разделишь
Меж пустотой и чистым смыслом дня, —
Я эхо внутреннего жду величья
В цистерне звонкой, полной безразличья,
Чей полый звук всегда страшит меня!
 
 
Лжепленница зеленых этих мрежей,
Залив, любитель худосочных режей,
Узнаешь ли ты по моим глазам,
Чья плоть влечет меня к кончине вялой
И чье чело ее с землей связало?
Лишь искра мысль уводит к мертвецам.
 
 
Священное, полно огнем невещным,
Залитое сияньем многосвещным,
Мне это место нравится: клочок
Земли, дерев и камня единенье,
Где столько мрамора дрожит над тенью
И моря сон над мертвыми глубок.
 
 
Гони жреца, о солнечная сука!
Когда пасу без окрика, без звука,
Отшельником таинственных овец,
От стада белого столь бестревожных
Могил гони голубок осторожных
И снам напрасным положи конец!
 
 
Грядущее здесь – воплощенье лени.
Здесь насекомое роится в тлене,
Все сожжено, и в воздух все ушло,
Все растворилось в сущности надмирной,
И жизнь, пьяна отсутствием, обширна,
И горечь сладостна, и на душе светло.
 
 
Спят мертвецы в земле, своим покровом
Их греющей, теплом снабжая новым.
Юг наверху, всегда недвижный Юг
Сам мыслится, себя собою меря…
О Голова в блестящей фотосфере,
Я тайный двигатель твоих потуг.
 
 
Лишь я твои питаю опасенья!
Мои раскаянья, мои сомненья —
Одни – порок алмаза твоего!..
Но мрамором отягощенной ночью
Народ теней тебе, как средоточью,
Неспешное доставил торжество.
 
 
В отсутствии они исчезли плотном.
О веществе их глина даст отчет нам.
Дар жизни перешел от них к цветам.
Где мертвецов обыденные речи?
Где их искусство, личность их? Далече.
В орбитах червь наследует слезам.
 
 
Крик девушек, визжащих от щекотки,
Их веки влажные и взор их кроткий,
И грудь, в игру вступившая с огнем,
И поцелуям сдавшиеся губы,
Последний дар, последний натиск грубый —
Все стало прах, все растворилось в нем!
 
 
А ты, душа, ты чаешь сновиденья,
Свободного от ложного цветенья
Всего того, что здесь пленяло нас?
Ты запоешь ли, став легчайшим паром?
Все бегло, все течет! Иссяк недаром
Святого нетерпения запас.
 
 
Бессмертье с черно-золотым покровом,
О утешитель наш в венке лавровом,
На лоно матери зовущий всех!
Обман высокий, хитрость благочестья!
Кто не отверг вас, сопряженных вместе,
Порожний череп и застывший смех?
 
 
О праотцы глубокие, под спудом
Лежащие, к вам не доходит гудом
Далекий шум с поверхности земной.
Не ваш костяк червь избирает пищей,
Не ваши черепа его жилище —
Он жизнью жив, он вечный спутник мой!
 
 
Любовь или ненависть к своей особе?
Так близок зуб, меня грызущий в злобе,
Что для него имен найду я тьму!
Он видит, хочет, плоть мою тревожа
Своим касанием, и вплоть до ложа
Я вынужден принадлежать ему.
 
 
Зенон! Жестокий! О Зенон Элейский!
Пронзил ли ты меня стрелой злодейской,
Звенящей, но лишенной мощных крыл?
Рожденный звуком, я влачусь во прахе!
Ах, Солнце… Черной тенью черепахи
Ахилл недвижный над душой застыл!
 
 
Нет! Нет! Воспрянь! В последующей эре!
Разбей, о тело, склеп свой! Настежь двери!
Пей, грудь моя, рожденье ветерка!
Мне душу возвращает свежесть моря…
О мощь соленая, в твоем просторе
Я возрожусь, как пар, как облака!
 
 
Да! Море, ты, что бредишь беспрестанно
И в шкуре барсовой, в хламиде рваной
Несчетных солнц, кумиров золотых,
Как гидра, опьянев от плоти синей,
Грызешь свой хвост, сверкающий в пучине
Безмолвия, где грозный гул затих,
 
 
Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно!
Уже листает книгу вихрь задорный,
На скалы вал взбегает веселей!
Листы, летите в этот блеск лазурный!
В атаку, волны! Захлестните бурно
Спокойный кров – кормушку стакселей!
 

 
Ты победил меня, возлюбленный! Мой враг,
Ты отнял у меня все способы защиты,
И ныне, никаким оружьем не прикрытый,
О Друг, я предстаю тебе и сир и наг!
 
 
Ни юный пыл Страстей, ни Разум, ни Химера,
На ослепленного похожая коня,
Мне не были верны: все предало меня!
И в самого себя во мне иссякла вера.
 
 
Напрасно я бежал: Закон сильней меня.
Впусти же Гостя, дверь. Раскройся пред единым,
О сердце робкое, законным господином,
Который бы во мне был больше мной, чем я.
 
 
О, сжальтесь надо мной, все семь небес! Заране
На зов архангельской трубы явился я.
Всесильный, праведный, предвечный судия,
Я жив и трепещу в твоей суровой длани!
 

 
Властительницы с взорами козулей
Лесной тропою ехали верхом.
Собаки, дичь подкарауля,
Во мраке лаяли глухом.
 
 
Их волосы цеплялись за сучки,
И листья приставали к мокрым щекам.
Раздвинув ветви манием руки,
Они вокруг взирали диким оком.
 
 
Властительницы темных рощ, где птица
Поет на буке, и в овраге
Уж вечер, подымите лица,
Порозовевшие от влаги!
 
 
Я слишком мал, чтоб вас к себе привлечь,
Владычиц вечера! Голубок воркотня
Вам ближе, чем людская речь:
Вы не заметили меня.
 
 
Бегите! Лай уж слышен на дороге,
И тяжко наползают тучи!
Бегите! Пыль клубится на дороге,
И листья мчатся темной тучей!
 
 
Ручей далеко. Стадо где-то блеет.
Бегу, рыдая.
С горами слившись, туча дождик сеет
Над лесом шестичасовым – седая.
 

 
Блажен, кто пал в бою за плоть земли родную,
Когда за правое он ополчился дело;
Блажен, кто пал, как страж отцовского надела,
Блажен, кто пал в бою, отвергнув смерть иную.
 
 
Блажен, кто пал в пылу великого сраженья
И к богу – падая – был обращен лицом;
Блажен, кто пал в бою и доблестным концом
Стяжал себе почет высокий погребенья.
 
 
Блажен, кто пал в бою за города земные —
Они ведь гóрода господнего тела;
Блажен, кто пал за честь родимого угла,
За скромный ваш уют, о очаги родные.
 
 
Блажен, кто пал в бою: он возвратился в прах,
Он снова глиной стал, землею первозданной;
Блажен, кто пал в бою, свершая подвиг бранный,
И зрелым колосом серпа изведал взмах.