Текст книги "Сломанный клинок"

Автор книги: Айрис Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Аэлис, не выдержав, расхохоталась и тут же испуганно прикрыла рот ладошкой. Франческо глянул на нее с деланной строгостью, и она послушно приняла серьезный вид.

– Вы поступили как истинный пастырь, – сказал он. – Увы, добрые дела часто влекут за собой неприятные последствия. Я не вожу с собой денег, но пришлю человека… с некоторой суммой на нужды вашего прихода, падре.

– Не откажусь, сын мой, и заранее вас благодарю, равно как и за эту жирную птицу, моим недужным она пригодится, и даже очень!

– А может быть… – нерешительно сказала Аэлис, переводя взгляд с отца Мореля на Франческо, – может быть, нам перекусить здесь? Просто съедим по куску хлеба, и можно было бы еще поохотиться…

Ей очень не хотелось возвращаться в замок именно сейчас, лучше бы ближе к вечеру, чтобы отец успел поговорить с дядей Тибо и объяснить ему насчет итальянцев. Она догадывалась, что тому их присутствие придется не по душе, – какие-то чужеземцы, да еще подлого сословия…

– Боюсь, это было бы неучтиво, – возразил Франческо, которому, напротив, не терпелось поговорить с Джулио, возможно, тот уже смог разведать, с чем пожаловал патер реверендиссимус. ^[50]– К тому же наш охотник устал.

Аэлис состроила гримаску разочарования:

– Но завтра мы опять поедем?

– Нет-нет, соколу положено отдыхать каждый второй день…

Вернувшись в замок, она поздоровалась с гостями – Сугерий отечески потрепал ее по щеке и тоже осведомился насчет соблюдения постов, а дядюшка сказал, что она похорошела «точно здоровая кобылка» (в его устах это был комплимент), – и ушла к себе переодеваться.

К ужину она намеренно опоздала: не хотелось присутствовать при первой встрече дяди с итальянцами, кроме того, боялась увидеть Робера. Наверное, опять станет смотреть на нее холодным взглядом или, хуже того, говорить всякие неприятные вещи. Хотя, Бог свидетель, ему не за что на нее сердиться, не в чем упрекнуть. Что такого она сделала? Съездила на охоту – впервые, что ли… Потом она и Робера научит соколиной потехе, будут выезжать вместе. Аэлис успокаивала себя этими доводами, но тревожное ощущение не проходило, будто и впрямь провинилась перед своим другом. Она даже заикнулась Жаклин насчет того, чтобы вообще не ужинать, но та решительно заявила, что об этом и думать нечего, – мессир отец уже спрашивали и гневались.

За столом она появилась незаметно, тихонько проскользнула на свое место. Франческо был поглощен разговором, в котором участвовали отец и аббат, справа от нее сопел дядя Тибо, увлеченно вгрызаясь в жареную баранью ногу, и жир стекал у него по подбородку. Лишь некоторое время спустя Аэлис отважилась взглянуть на нижний стол, где сидели оруженосцы; Робер был на месте, но не обернулся, как делал прежде всякий раз, стоило ей на него посмотреть. Она вздохнула и стала прислушиваться к разговору рядом с собой.

– …нет, – говорил аббат, – я не могу разделить вашу точку зрения. Созыв Генеральных штатов был ошибкой, всех последствий которой мы даже не можем еще предвидеть. Допустив простолюдинов к обсуждению государственных дел, король нарушил общественное равновесие и посеял семена будущих смут, хотя я надеюсь, что взойдут они еще не скоро и, во всяком случае, не на наших глазах…

Франческо улыбнулся и, отпив из кубка, стал разглядывать украшающие его эмалевые медальоны.

– Боюсь, нам трудно понять друг друга в этом вопросе, – сказал он. – Мы во Флоренции привыкли ценить человека по его собственным заслугам, а не по заслугам его предков… Не спорю, виллан, пребывающий в своем натуральном безобразии, гнусен и оскорбляет чувства; но представьте себе виллана, который каким-то образом обзавелся деньгами, переселился в город и стал уважаемым негоциантом или ремесленником, – а ведь именно такие заседают в Генеральных штатах…

– Простолюдин даже в мехах и бархате остается простолюдином, – непреклонно возразил Сюжер. – Мы, однако, отвлеклись от темы, речь идет о роли Генеральных штатов вообще. Повторяю, я глубоко убежден, что первый их созыв был роковой ошибкой. По странной иронии судьбы, ее совершил великий король и действительно великий государственный ум… который, казалось бы, должен был провидеть все ее последствия. Увы, в данном случае Филипп Красивый оказался слепцом. Вечная трагедия великих людей! Они ломают старое, забывая, что после них некому будет построить на месте сломанного нечто новое, которое оказалось бы лучше старого…

– В то время Филипп был прав, – вмешался сир Гийом. – Без финансовой поддержки со стороны городов ему было не выиграть борьбу против папы Бонифация.

– Но посмотрите, что получилось потом! Прошло не так много лет, и созданная Филиппом новая политическая сила уже успешно подрывает ту самую королевскую власть, укрепление которой было делом всей его жизни.

Франческо опустил кубок и положил на узорчатый брокат ^[51]скатерти свою руку, холеную, белую, украшенную громадными перстнями.

– Трудно поверить, реверендиссимус, что вы говорите это всерьез, – произнес он любезным тоном. – Горожане подрывают королевскую власть? Клянусь лилией, удивительное утверждение! Что же тогда сказать про ваших нобилей? Про тех, кто занят сварами, интригами, грабежами, в то время пока их король ведет войну?

Сюжер покивал, не спеша перебирая четки.

– С болью в сердце, сын мой, признаю справедливость ваших обвинений. Французское дворянство измельчало и покрыло себя позором… большая его часть, во всяком случае. Но вы никогда не задумывались, почему так случилось? Я своими глазами видел, как на Еврейском острове ^[52]сожгли Жака де Молэ… ^[53]Мне было тогда меньше лет, чем вам сейчас. Вероятно, Филипп был прав и в этом – ему понадобились сокровища ордена, и он их получил. Но французскому рыцарству был нанесен удар, от которого оно больше не оправилось. Самому Филиппу рыцари были не нужны, он обходился легистами; рыцари снова понадобились позже – под Креси. Но тогда, сын мой, их уже не было.

Франческо пожал плечами:

– Бесцельный спор, реверендиссимус. Как бы ни относиться к самой идее участия сословий в управлении государством, нельзя не признать, что сейчас только они пытаются поддержать в стране какой-то порядок. Я нахожусь во Франции всего несколько месяцев, но то, чему я был свидетелем…

– Королевство разорено войной, мессир Франсуа, – тихо заметил из своего кресла Филипп Бертье.

– Войной! – насмешливо воскликнул молодой человек. – Что значит – войной? Сама по себе война не обязательно приводит к разорению; разве не войны обогатили Рим, сделали его великой империей?

– Они же его и погубили, – так же тихо возразил нотарий.

– А почему эта же нынешняя война не разорила Англию? – не слушая его, продолжал Донати. – Подданным Эдуарда тоже приходится нелегко, однако Английское королевство окрепло – у львенка отрасли когти, Франция дважды имела возможность в этом убедиться! Если после Креси можно было утешаться разговорами об изменчивости военной фортуны, то Пуатье – это уже не случайность! Вы говорите – королевство разорено; согласен, но кем? Войною? Нет! Англичанами? Не только! Францию губят ее собственные бароны, предпочитающие разбой войне с чужеземцами… И когда, понуждаемые отчаянием, Генеральные штаты добились этой весной контроля над действиями правительства и попытались навести хотя бы относительный порядок, вы тут же объявляете это подрывом власти!

Аббат снисходительно покачал головой:

– Почему, сын мой, вы с такой яростью обрушиваете гнев свой на наше бедное королевство? Неужели в итальянских землях все так уж благополучно?

– Нет, я этого не говорю! К несчастью, совсем не благополучно. Но мы, по крайней мере, сумели обуздать своих нобилей и создать в городах республиканское управление!

– О да, я слышал об этом. – Глаза аббата насмешливо сузились. – Вы так обуздали своих нобилей, что теперь во Флоренции достаточно, проезжая по улице, задеть простолюдина концом лошадиного хвоста, чтобы тебя потащили в суд за оскорбление. Несколько расширенное толкование республиканских прав, вам не кажется?

– Пуп Господень!! – взревел вдруг Тибо и швырнул обглоданной костью в голову кравчему; тот благополучно увернулся, кость упала на пол посреди зала, из-под стола с веселым лаем посыпались собаки.

Аэлис, от испуга пролившая себе на колени ложку супа, с огорчением смотрела, как на юбке расползается огромное жирное пятно.

– Что значит – задеть простолюдина концом хвоста?! Эту сволочь надо топтать копытами, так чтобы кровь брызгала выше конского налобника! Знаете ли вы, мессир аббат, что творится в Бовэзи? Деревни наполовину опустели! Мужичье бросает обрабатывать поля и уходит шляться по лесам, да еще горланит о правах и о мести… Но самое удивительное – это поведение дворян; вы думаете, они огнем и мечом восстанавливают свое сеньориальное право? – Тибо остановился и обвел всех налитыми кровью глазами. – Нет, эти недоноски, точно трусливые зайцы, сидят по своим замкам, не решаясь ударить на бунтарей, а их подвиги сводятся к тому, что они уводят скот и отбирают урожай у своих, а то и у чужих вилланов! Иначе им не собрать тальи! – Оглушительно захохотав, мессир Тибо извлек из-за пояса обширный платок и стал, отдуваясь, вытирать вспотевшее лицо. – Хороши бовэзийские бароны, а? За все время пути я видел только трех повешенных жаков, чтоб им гореть в аду!

Гийом пожал плечами:

– Бовэзийские бароны, к счастью, дальновиднее тебя. Чем бы они стали кормиться, если бы перевешали всех вилланов…

– Да я скорее траву буду жрать, чем позволю мужичью нарушать мою волю! – Тибо угрожающе сжал могучие кулаки и потряс ими в воздухе.

Франческо наклонился к Аэлис:

– О каких повешенных говорил ваш дядя? Здесь «Жаками» называют преступников?

– Нет, это просто такое выражение… Жак – значит простой мужик, землепашец. В общем, необразованный человек, про такого говорят: «жак-простак»… Да вы лучше не слушайте дядю Тибо, он вам такого наговорит!

За окнами совсем стемнело, и слуги внесли в зал зажженные свечи, придавшие столу праздничный вид. Сир де Пикиньи подавил вздох, подумав о том, во сколько ему влетит это парадное освещение. С тех пор как приехал флорентиец, он строго запретил Ашару ставить на стол сальные свечи домашнего производства – они и светят хуже, и пахнут дурно; а за покупные, хорошего очищенного воска, надо заплатить в Понтуазе три су четыре денье за фунт. Хорошо, если все это окупится!

– Да, мессиры, у меня с мужиками трудностей не бывает, – говорил Тибо, самодовольно оглядывая собеседников. – В прошлом году появился один смутьян – что, вы думаете, я с ним сделал? Две недели продержал в каменном мешке без жратвы, а то, что от него осталось, велел повесить на деревенской площади. И еще стражника поставил, чтобы повисел подольше – всем в назидание… Зато с тех пор мои жаки стали как шелковые! – Довольный приятными воспоминаниями, мессир Тибо ухмыльнулся и опорожнил стоявший перед ним громадный кубок.

Гийом, с досадой слушавший брата, покосился на Франческо. Тот сидел, небрежно откинувшись на спинку кресла, и лицо его выражало вежливое равнодушие. Но конечно, едва ли подобные застольные разговоры могут быть ему по душе; Гийом постарался отвлечь внимание брата от опасной темы:

– Послушай, ты бы лучше рассказал нам последние придворные сплетни, мой племянник Тестар должен знать немало…

– А мне не до сплетен, я ведь политикой не занимаюсь, у меня своих дел хватает! Лучше сам что-нибудь расскажи, как поживаешь, что поделываешь? Небось книжечки почитываешь, а, братец? – добавил он, бросив на Гийома насмешливый взгляд.

– Иногда почитываю, – коротко ответил тот.

– То-то у тебя ум за разум заходит! А вот меня, клянусь шпорой, с души воротит от одного вида пергамента и чернил! А уж эти рифмоплеты – да я бы их всех передушил собственными руками!

Аэлис украдкой вздохнула, подумав, каким диким язычником должен казаться итальянцам ее дядя. Мессир Гийом улыбнулся:

– Чем они перед тобой провинились, брат? Раньше ты вроде бы даже не помнил об их существовании.

– Черт возьми, чем провинились! Да они сыграли со мной такую шутку, что худшему врагу не придумать! – заорал Тибо. – Вы только послушайте, мессиры: подстерегли мы английский обоз, и не просто обоз, а королевский – представляете? Поживы там оказалось столько, что всем хватило, и каждый из нас прихватил для выкупа по пленнику. Мне достался какой-то тощий оруженосец. Я, как чувствовал, хотел уже прикончить его, а потом решил: оруженосец как-никак королевский, может, не поскупятся на выкуп. Так вы знаете, что я за этого недоноска выручил? Шестнадцать ливров! Да, да… не смейтесь, мессиры! Шестнадцать ливров. И знаете почему? – Тибо обвел всех торжествующим взглядом, будто собирался сообщить нечто ошеломляющее. – Это оказался поэт, мессиры, гнусный пачкун! Я даже имя его запомнил, так мне стало обидно, – Жоффруа Шосэр, ^[54]вот как его звали! Шестнадцать ливров, чтоб мне гореть в аду! А Готье де Буафор в том же деле поживился двумя конями, которых потом продал за полтораста! Все засмеялись, а мессир Гийом спросил:

– Откуда ты узнал, что этот Жоффруа был поэт?

– Ха, это отродье узнать легко: мерзавец таскал с собой целый мешок, набитый свитками и разной подобной дрянью. Зато и отвел я себе душу! Устроил костер и заставил ублюдка смотреть, как горят его любезные стишки! Уж как он убивался!

– Ах, мессир! – не выдержал Филипп. – Как знать, быть может, вы уничтожили немало великих произведений.

– А ты заткнись! – рявкнул Тибо. – От этих «великих произведений» и идет чума! Думаете, кто затевает всякие смуты? Вот, эти самые голодранцы – таскаются по всему свету, сочиняют разную гнусность, а за ними и чернь начинает блеять о своих «правах». Да наши чертовы жаки потому и…

– Послушай, братец, – перебил его Гийом, с деланой веселой улыбкой поднимая свой бокал, – что это ты сегодня только о жаках и говоришь? Хватит о них, право, не такая уж веселая тема.

Тибо, уставившись на брата, зловеще усмехнулся.

– В таких делах ты всегда был глуп, Гийом! – объявил он. – Помяните мое слово – если вы и впредь будете оставаться бабами, то скоро вас тут повеселят! Жаки себя еще покажут… и не только жаки! Все эти буржуа, которым позволено корчить из себя знатных особ, тоже при случае хорошенько вам поддадут. Может, хоть тогда поймете, с кем водить дружбу!

При этом недвусмысленном намеке мессир Тибо, до сих пор демонстративно не замечавший флорентийца, открыто посмотрел на него и вызывающе ухмыльнулся. Их взгляды – один яростный, другой иронический – встретились, и сир Гийом понял, что еще секунда – и с таким трудом сохраняемый мир будет нарушен самым непристойным образом.

– Хорошо-хорошо, – торопливо заговорил он, едва скрывая раздражение, – но я просил рассказать, что нового при дворе и каковы успехи дорогого племянника. Надеюсь, его положению ничего не угрожает?

Мессир Гийом сделал ударение на последней фразе и выразительно посмотрел на Тибо, а Филипп поспешил разрядить обстановку нарочито нелепым в его устах вопросом.

– Правду ли говорят, благородный мессир, будто новая любовница Черного принца сложена дурно и несоразмерно? – смущенно спросил он, с робким любопытством поглядывая на свирепого барона.

Этот вопрос, заданный тихим немолодым нотарием, вызвал за столом веселое оживление, а мессир Тибо шумно развеселился:

– Ах ты, сморчок! Ха-ха, вы слышите, что интересует старого греховодника? Вот тебе и тихоня Филипп…

Капеллан укоризненно посмотрел на Филиппа:

– Не ожидал от вас, сын мой, такого неподобающего в вашем возрасте любопытства, да еще в присутствии юной девицы.

– При ней-то? – перебил Тибо, покосившись на Аэлис и бесцеремонно ткнув ее локтем. – Эта плутовка, преподобный отец, разбирается в подобных вопросах не хуже нас с вами! А вот чего я не стал бы произносить в ее присутствии, так это – ха-ха-ха! – слово «девица», потому что – клянусь пупом Господним! – от одного этого слова моей племяннице делается тошно, так ей опротивело собственное девичество! Что скажешь, малышка? Небось уже не одного оруженосца довела до горячки своими прелестями? Он подмигнул и одобрительно оглядел зардевшуюся Аэлис. – Замуж, замуж пора, а то ведь сама свихнешься! Я бы такую кобылку давно к делу пристроил, не то что мой растяпа-братец! Или, может, женишок уже нашелся, а, Гийом? – спросил он, покосившись на флорентийца. – Так ты не таись! Кто он? Наверняка из самых блестящих вельмож Франции… Уж не королевского ли дома? Не зря ведь ты крутишься при двух дворах сразу!

Глаза Франческо на этот раз угрожающе сузились, а мессир Гийом побагровел так, что впору было бежать за цирюльником – отворять кровь. Довольный произведенным эффектом, Тибо разразился хохотом, Аэлис, насторожившись, переводила взгляд с одного на другого, а перепуганный Филипп судорожно прикидывал в уме, чем отвлечь одержимого барона.

– Досточтимый мессир, простите, что осмеливаюсь вас перебить! – воскликнул он, делая вид, будто вспомнил что-то важное.

– Вы сказали о вельможах, и я вспомнил, что недавно в Париже встретил одного весьма знатного сеньора, который утверждал, будто братья де Вандом поносят ваше доброе имя, рассказывая всем и каждому, что не так давно, сразившись с вами в честном поединке, обратили вас в бегство…

– Ах ты, мокрица! – рявкнул Тибо, обрушив свой громадный кулак на стол. – И ты спокойно слушал, мерзавец, как при тебе бесчестят имя Пикиньи?!

– Что вы, как можно! – Филипп протестующе поднял руку. – Я так и заявил тому сеньору, что только черная зависть к вашим доблестям заставляет этих низких де Вандомов сочинять столь чудовищную клевету!

– Ах, мерзавцы, ах, псы! – ярился Тибо, поводя вокруг налитыми кровью глазами. – Ну, я им покажу, как пакостить клеветой доброе рыцарское имя!

Гийом, сразу разгадавший хитрость своего нотария, едва удерживался от смеха:

– Не обращай внимания, братец. Они перессорились со всей округой и теперь просто не знают, на ком выместить злобу! Никто не поверит их словам…

Однако Тибо, стоило ему завестись, не так легко поддавался уговорам.

– Ну нет, этого я так не оставлю!! – ревел он. – Завтра же поеду разыскивать мерзавцев! Они, я слыхал, осаждают сейчас замок Луаньи? Так я им покажу осаду!! Я им подпалю зады, они у меня надолго запомнят, как порочить мою честь!

Между тем еще один человек, не участвуя в разговоре, пристально следил за всем происходящим на верхнем конце стола. Робер, прислушивающийся к каждому слову, очень скоро почувствовал скрытую напряженность между флорентийцем и сиром Гийомом, которой не замечал раньше, и это вызвало в нем смутное беспокойство. Когда же Тибо, заговорив о возможных женихах Аэлис, бросил выразительный взгляд на банкира, Робер похолодел от догадки. Конечно, это могло быть случайным совпадением, ведь мессир Тибо явно взбешен присутствием буржуа. Но в этом случае его слова не произвели бы такого впечатления на присутствующих. Достаточно было посмотреть на лица Пикиньи, флорентийца и Бертье, чтобы понять, насколько их задел этот намек.

Эти три дня после вечера, проведенного с Аэлис, Робер впервые за последнее время думал о ней без ревности, слишком счастливый ее любовью, в которой больше не сомневался; и тем страшней показалась ему сейчас внезапная догадка. Она-то может сколько угодно любить его, но ведь это не помешает отцу в любой момент выдать ее замуж. Когда он, ни о чем еще не подозревая, спросил у Симона, с чего бы это в Моранвиль пожаловали вдруг такие необычные гости, тот подмигнул и сказал, что не иначе мессир хочет поживиться: где банкир, там и золото, как тут не урвать. «То-то он обхаживает итальянцев, как своих родных, и дочке наказал быть с ним полюбезнее…» Наверняка так оно и есть. Робер, как и все в Моранвиле, хорошо знал, что мессир давно уже сидит весь в долгах; так неужто упустит случай поживиться? Но как же сама Аэлис? Догадывается ли о чем-нибудь? С мучительной тревогой он постарался поймать ее взгляд, но она не смотрела в его сторону. Мессир Тибо бушевал, обещая подпалить кому-то зад, Аэлис, глядя на него, весело улыбалась. Вообще она сегодня была особенно веселая, пожалуй даже счастливая… Наверное, причиной тому – их примирение, подумал он с горькой радостью. Ну что ж, разве этого мало? Чего еще требовать от судьбы?

На верхнем конце стола весело зашумели, но Робер, поглощенный своими переживаниями, не разобрал почему. Он смотрел и не мог насмотреться на сиявшее каким-то особенным светом лицо Аэлис. Почему она не смотрит в его сторону? Боится выдать себя? Видно, ни о чем не догадывается… хотя, может, не о чем и догадываться, может, ему все померещилось? И как тут быть, нужно ли говорить ей о своих подозрениях?

До самого конца ужина он тщетно пытался решить для себя этот вопрос и понял только одно: что должен побыть с ней как тогда, наедине. Он с тревогой ждал, не останется ли Аэлис после ужина в зале, чтобы сыграть с флорентийцем в шахматы или послушать его рассказы о виденных им чудесных странах, но нет, она сразу ушла к себе, и он с бьющимся сердцем, поспешил следом.

Когда он вошел, Аэлис стояла возле стола и с мечтательной улыбкой поглаживала надетую на левую руку зеленую перчатку. Увидев Робера, она покраснела и, торопливо сдернув перчатку, бросила на постель.

– Можно мне побыть с тобой, Аэлис? – спросил он, несколько удивленный ее испугом.

– Конечно. Зачем спрашиваешь? Я так рада!

Робер обнял ее и притянул к себе, пытаясь заглянуть в лицо.

– Если бы ты знала, любимая, каким долгим был для меня этот день… без тебя…

– Робер, пусти! – вскрикнула Аэлис, пряча лицо. – Ты чуть не задушил меня, пусти, говорю!

– Прости, Аэлис! – засмеялся Робер, отпуская ее. – Я слишком соскучился по тебе… Иди ко мне! – добавил он, садясь и протягивая ей руки. – Иди скорее…

– Погоди, Робер, еще успеешь! – Аэлис с нарочитым кокетством оттолкнула его руки и, усевшись рядом, торопливо заговорила: – Ты лучше расскажи, чем занимался. Я вот навещала отца Мореля, мы отвезли ему гуся – ну… которого добыл сокол. Мы ведь с Франсуа ездили на охоту, я тебе говорила? Ты не представляешь, как это интересно, – он сбивает птицу на лету, вот так, сверху, и падает вместе с ней, а на земле сразу перерывает ей горло и пьет кровь, – увлеченно рассказывала она. – Тогда надо подъехать и бросить ему прикормку – лучше всего голубя, а потом ему так посвистишь, и он взлетает и садится тебе на руку… следующий раз поедем с тобой, я все тебе покажу!

Аэлис продолжала говорить, но Робер уже не слушал, пораженный неожиданно охватившим его тягостным чувством. Ее слова казались ему пустыми, словно она торопилась произнести их только затем, чтобы скрыть более важное…

– Погоди, Аэлис! – остановил он ее. – С тобой что-то случилось сегодня, я это чувствую. Что произошло?

Он взял ее за плечи, повернул к себе и со страхом ждал ответа, не сводя взгляда с ее лица.

Аэлис покраснела и попыталась рассердиться.

– Ты становишься невозможным, Робер! – крикнула она запальчиво. – Нельзя же все время подозревать!

Робер не отрываясь смотрел ей в глаза:

– Скажи правду! Ты слишком часто уверяла, что любишь меня, это дает мне право спрашивать. Тебя… тебя просватали, Аэлис?

– Что-о?! Просватали? – Аэлис широко открыла глаза и с искренним недоумением глянула на Робера. – Господи, Робер! Чего это пришло тебе в голову? За кого просватали?

– За этого банкира! За кого же еще?

Аэлис залилась краской, но не опустила глаз.

– Да ты совсем ума лишился, Робер! – ответила она возмущенно. – Отец скорее даст отрубить себе правую руку, чем выдаст меня за буржуа!

– Ты в этом уверена?

– Замолчи, слышать больше не желаю подобные глупости! – Она сердито фыркнула и пожала плечами. – И хоть бы сообразил простую вещь; если бы даже такое и могло случиться, то уж, наверное, мне бы сказали о том, что я просватана.

С минуту он еще колебался, а потом облегченно вздохнул:

– Ты права, Аэлис! Конечно, ты бы знала об этом! А я уже было подумал…

– Но почему подумал? Откуда эта нелепая мысль? – спросила Аэлис, в душе уже сильно взволнованная его неожиданным предположением.

– Да так… – Робер пожал плечами и решительно добавил: – Я и сам не знаю почему. Наверное, ревность помутила мой разум!

Аэлис почувствовала досаду, ей вдруг захотелось, чтобы его подозрения оказались не простым вымыслом.

– Так мог бы и не болтать глупостей, раз сам не знаешь почему! – ответила она раздраженно и отвернулась.

– Аэлис, ну что ты! Не сердись, солнышко, я слишком боюсь тебя потерять…

Аэлис молчала, упорно избегая его взгляда. Ей вдруг стало с ним неловко и трудно. Нет, действительно, ну как он не понимает, что все равно наступит день, когда ее выдадут замуж; а если так, то какое ему дело за кого? Напротив, если бы он любил ее по-настоящему, он должен был бы только пожелать ей такого мужа, как Франсуа, а не мучить неуместной ревностью… Не мог же он всерьез надеяться на то, что она станет его женой! И вообще, что тут такого? Он мог бы оставаться при ней и после замужества…

– Вовсе ты меня не любишь, Робер! – сказала она убежденно и, совсем уже обидевшись, отодвинулась от него подальше. – Неужели мало того, что я люблю тебя? Для чего ты все портишь вечными подозрениями и страхами?

– Аэлис! – Робер улыбнулся и, поймав ее руку, притянул к себе. – Не сердись! Я и правда глупо себя веду, но ты сама виновата, любовь к тебе делает меня глупцом!

Аэлис хотела вырваться, но, встретившись с ним глазами, вдруг поняла, что не может и не должна больше сердиться. Ведь она действительно любит его, все равно любит…

– Ну, скажи, что мне сделать, чтобы ты не сердилась?

Аэлис засмеялась и пересела к нему на колени.

– Быть довольным, что вас любят! Ничего больше не требовать и быть всегда со мной! Мало с вас, мессир оруженосец?

Глава 10

Тибо, предполагавший погостить в Моранвиле с неделю, уехал уже на следующее утро. Причиной столь поспешного отъезда было нетерпение покарать Вандомов, но он был ускорен еще и ссорой, вспыхнувшей между братьями вечером того же дня, после ужина.

Все уже отходили ко сну, когда Тибо явился к Гийому, проверявшему счета с Филиппом, и громогласно потребовал ответа, чем на самом деле объясняется пребывание в замке этих подлых буржуа. Гийом пытался отшутиться, но разъяренный Тибо не отставал, пришлось приоткрыть тайну. С итальянцами, сказал он, ведутся переговоры насчет одного займа, дело это государственное и секретное, так что пусть братец не обессудит, если он не станет пока вдаваться в подробности.

– Да можешь ими подавиться! – отвечал Тибо. – «Секретное дело», как бы не так! В Париже все кумушки судачат, что Ле Кок собирает деньги – вызволять Наварру из темницы! Но только ты-то зачем в это лезешь, старый дурак! Хочешь на старости лет замарать герб Пикиньи?! Тогда уж выдай Аэлис за этого менялу!

– Не лезь ко мне со своими советами, тупоумный кабан! Если у тебя вместо головы болванка для шлема, так и не пытайся пользоваться ею в другом качестве!

Братья готовы уже были полезть в драку, если бы не Бертье, как всегда, попытавшийся восстановить семейное согласие. Необузданный Тибо, у которого давно уже чесались кулаки, вместо брата сгреб подвернувшегося под руку Филиппа и от всей души шмякнул о стену; бедный легист обмяк и, закатив глаза, стал сползать на пол.

– Мессиры… будьте благоразумны! – тут же очнувшись, взмолился он слабым голосом. – Помните, от этого займа зависит судьба королевства…

– Тебе еще мало?! – взревел Тибо, оборачиваясь. – Плевать я хотел на королевство, когда речь идет о чести рода Пикиньи!

– Зато Карлу на него не наплевать! – крикнул Гийом, помогая Филиппу подняться. – И пора бы тебе знать его характер…

– Я не позволю бесчестить наш род ни ради Карла, ни ради самого папы римского!

– Скажи на милость – он не позволит! В своем доме пока еще я хозяин!!

– Ну, так лижи ему задницу, этому банкиру! А главное, не забудь подложить ему в постель свою дочку! Иначе не видать тебе займа как своих ушей! Слышишь, Гийом? Непременно не забудь, а то политика пострадает. Ха-ха-ха! Я ведь зная, что когда-нибудь эти политические игры засадят тебя в дерьмо по самую шею! Лучше бы ты подстерегал в засадах хорошую добычу и брал выкупы, как делают настоящие рыцари… Так нет, дьявол его попутал снюхаться с подонками! Тошно вспомнить, как он всю зиму нежничал со всяким сбродом из горожан, чуть не под ручку ходил с этим висельником Марселем! Вот теперь и пеняй на себя, что буржуа обнаглели и держатся с тобой как с равным! Погоди, к девчонке еще не один такой «благородный» женишок подкатится.

– Ладно, это уж моя забота. А тебе советую одуматься и не показывать этому банкиру, что ты недоволен его присутствием в замке. Наварра не любит, когда ему становятся поперек дороги…

Тибо презрительно плюнул:

– Подумаешь, испугал! Я что, ленник твоему Карлу? Ты с ним блудишь, тебе его и бояться, а я волен делать и говорить что пожелаю! Но спокойно созерцать непотребство, которое творится в Моранвиле, я – разрази меня Бог – не могу! Завтра же с рассветом уеду, и ноги моей здесь больше не будет, покуда ты сам не одумаешься! Потому что если кому-то пора одуматься, так это тебе!

– Ладно-ладно. – Гийом потрепал его по рукаву. – Иди проспись, ты много выпил за ужином. Завтра и не вспомнишь, что собирался уезжать.

Утром он, проснувшись, первым делом подумал с тревогой, не забыл ли братец и в самом деле про свой отъезд, но, подойдя к окну, тут же успокоился – люди Тибо готовились в дорогу.

– Эй, там! – весело закричал он. – Мыться, одеваться, и пусть разбудят дамуазель – скажите, чтобы готовилась проводить дядюшку!

Дядюшку следовало проводить до границы владений не только чтобы сгладить вчерашнюю ссору (Пикиньи побаивался, как бы неистовый дурак не начал жаловаться всякому встречному на брата, который спутался с Наваррой и теперь склоняет на его сторону иноземных банкиров); не мешало и присмотреть за ним по пути, чтобы не вышло как в прошлый раз, когда очередной родственный визит обошелся в дюжину лучших тонкорунных овец. Встретив тогда пастуха с овцами, Тибо подозвал его и велел принести воды, а когда парень вернулся – путников и след простыл, а стадо заметно поредело. Рассвирепевший Гийом послал в Монбазон гонца с требованием вернуть похищенное, но Тибо нагло ответил, что при всем желании не может исполнить братнину просьбу, понеже овец променял сиру де Буафору на чеканный пояс миланской работы, а пояс тот на его, Гийома, брюхе нипочем не сойдется…

Сейчас надо было выпроводить его как можно скорее. Позавтракали наспех в семейном кругу; Гийом велел сенешалю сказать гостям, что не решился будить их в столь ранний час. Еще сидели за столом, когда во двор уже вывели оседланных лошадей.