Текст книги "Сломанный клинок"

Автор книги: Айрис Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Поэтому Гийом и сидел в своем опостылевшем Моранвиле, пытаясь найти утешение то в охоте, то в чтении Плавта ^[76]или подаренного зятем Боккаччо – автора из современных, но, говорят, модного.

Вот и сегодня он тоже читал «Амето» – негромко, но с выражением, упиваясь изысканностью слога: «…когда же солнце вступило в созвездие Плеяд, сорвались беззаконные ветры, буйными порывами грозя сокрушить деревья и высокие башни, не говоря уже о людях, и не один рослый дуб вырвали с корнем; дороги, к досаде путников, обратились в хляби от пролитых небесами дождей, так что каждый на время поневоле стал домоседом. Так и Амето на время, и немалое, лишился светлого созерцания своей нимфы…» Дочитав страницу, мессир Гийом заложил ее расшитой шелком закладкой и бережно закрыл тяжелый разукрашенный том. Нет, даже эти прекрасные строки не могли отвлечь от тяжелых мыслей.

Он тщательно запер книгу в шкаф, спрятал за пояс ключи и хмуро оглядел темные, обшитые дубом стены кабинета. Да, будь у него сын, все было бы куда проще. А тут… поди разберись!

Пикиньи вздохнул, прошелся по комнате и остановился у окна, задумчиво разглядывая разноцветные ромбики стекол, в которых уже по-весеннему ярко плавилось солнце. И чего, собственно, торчит он в четырех стенах в такую погоду? Съездить, что ли, на охоту… Сир Гийом распахнул тяжелую раму и на секунду зажмурился, ослепленный ударившим в лицо солнцем. А воздух-то какой! Он с наслаждением вдохнул полной грудью, словно пил эти чудесные запахи пробуждающейся земли.

Он не сразу услышал голоса во дворе – мужской и женский, они были приглушенны, словно разговаривавшие не хотели, чтобы их слышали, но разговор шел на повышенных тонах, они то ли спорили, то ли ссорились. Ему показалось, что женский голос принадлежит дочери, и он высунулся из окна, посмотрел вниз. Да, это действительно была Аэлис – сидела на своем муле, – видно, собралась ехать куда-то, потому что поодаль с выражением терпеливой скуки на овечьем лице ждал, тоже верхом, ее обычный провожатый Рауль де Бетемон. Франсуа говорил что-то, держа мула под уздцы, Аэлис слушала, глядя в сторону, потом резко дернула поводья, заставив мула вскинуть голову, и заговорила – быстро, негромко, задыхаясь не то от сдерживаемых слез, не то от ярости… Мессир Гийом испугался – что там еще у них стряслось? Он затаил дыхание, стараясь уловить обрывки слов, но в этот момент Франческо резко повернулся и быстро пошел, почти побежал прочь. Аэлис с недоброй усмешкой поглядела ему вслед, повернула мула и поехала к воротам в сопровождении Рауля. Пикиньи осторожно прикрыл раму и отошел от окна усталой походкой. Может, все-таки поговорить с зятем, попытаться что-то сделать? Нет, бесполезно. Ни он, ни она не поблагодарят его за вмешательство, да и чем он может им помочь…

Войдя в комнату, Франческо постоял, словно к чему-то прислушиваясь, потом прошел к столу и сел, уронив голову на руки. В висках болью отдавались слова Аэлис: «…будь проклято золото, которым ты меня купил…» Но почему? Чем заслужил он подобное отношение? Ведь еще совсем недавно она любила его…

Ему было трудно дышать, он откинулся на спинку стула, рванул ворот камзола. Впервые в жизни Франческо Донати чувствовал полное бессилие, впервые золото не могло помочь. Его охватил суеверный ужас: неужели это расплата? Да, он не знал жалости, когда кто-то становился ему поперек дороги, не знал жалости и к любившим его женщинам, забывая после первой же ночи, сердце его лишь ожесточалось от их слез… Конечно, это малая доля того, что творят другие, но разве можно оправдать себя тем, что кто-то грешил больше? Видно, и в самом деле пришел для него час возмездия… Аэлис, любимая! Неужели и тебе когда-то придется платить за свою жестокость? Перед ним встало ее искаженное злобой лицо, Франческо застонал, вонзая ногти в ладони. Неужели он что-то проглядел, что-то упустил, не удержал? Но когда, в какой момент? С чего началось? Он попытался вспомнить, как-то упорядочить события последних месяцев, но в голове все мешалось, а мысли то и дело возвращались к сегодняшней ссоре. Нет, об этом потом, сейчас надо понять, вспомнить хотя бы последние недели…

Он долго вспоминал, взвешивая каждую мелочь, напряженно вглядываясь в хаос последних дней. Сегодняшняя сцена была уже не первой, признался сам себе Франческо, и тут снова ожило, поднялось в душе воспоминание, которое он тщетно пытался заглушить все это время, надвинулось, захлестнуло стыдом и болью…

Это случилось дня через два после того, как он сообщил Аэлис об их отъезде в Италию. В то утро она встала мрачная, раздраженная, но подобные настроения давно сделались у нее обычными, и он не придал этому значения – шутил, пытался втянуть в разговор, делая вид, что не замечает угрюмого молчания. Он остался в спальне, наблюдая, как Жаклин наряжает и причесывает жену, давал советы, какое украшение лучше выбрать, как делал это много раз прежде. Аэлис равнодушно позволяла себя украшать, глядя в зеркало безучастным взглядом. Потом она вышла, он последовал за ней, но почему-то замешкался, и в этот момент Аэлис вернулась, и не просто вернулась – ворвалась, будто за ней гнались. Она кричала, топала ногами точно одержимая, требовала, чтобы он немедленно кого-то прогнал. Наконец он понял. Кто-то из флорентийской стражи, охранявшей комнату Аэлис, осмелился приветствовать ее по-итальянски, и, хотя они всегда желали ей доброго утра на родном языке, в тот день чужая речь привела ее в ярость.

– Убери их отсюда, всех гони вон! Я не желаю, не могу больше слышать этот попугайский язык!

Перепуганная Жаклин поспешила выскользнуть из комнаты, а он стоял оцепенев, со страхом вглядываясь в искаженное бешенством лицо жены.

– Я еще у себя дома и больше не позволю окружать себя чужой стражей, этими еретиками, которые даже говорить по-человечески не умеют! – выкрикивала та. – Я вообще не желаю никакой охраны, слышишь? Хватит с меня того, что по твоей милости я должна покинуть дом, отца, все, что мне…

Словно заразившись от нее этой неистовой злобой, Франческо тоже вспылил.

– Замолчи! – крикнул он. – В тебя что, бес вселился?! Это мои люди, и они будут находиться там, где я им велел быть! Ты мне не смеешь указывать!

Он ожидал новой вспышки ярости, может быть, слез, но Аэлис умолкла. Она как-то странно посмотрела на него, словно оценивая, и усмехнулась:

– Ах, я уже не смею? Хорошо, запомню. – И добавила с угрозой: – Только и ты помни – ты еще пожалеешь об этом…

И он действительно пожалел, причем очень скоро. Теперь Аэлис не упускала ни одной мелочи, которая могла бы его ранить. Холодно-неприязненная с ним и Джулио, она всегда была подчеркнуто нежна, заботлива к отцу, весела и разговорчива с домочадцами, даже со своими служанками. Иногда, при людях, вдруг становилась ласковой и с ним; тем больнее ощущал он ее мгновенно возвращавшуюся враждебность потом, когда они оставались наедине. Раньше, что бы ни произошло между ними в течение дня, стоило ему ночью обнять Аэлис, и она тут же становилась нежной, пылко отзываясь на ласку. Теперь ушло и это. В первую же ночь после той ссоры она встретила его попытку примириться с холодным презрением: не стала отталкивать, позволила обнять себя, не отворачивалась от поцелуев, но губы ее были плотно сжаты, а тело словно окаменело. И он отступил, отодвинулся на край постели. Аэлис скоро уснула, а он лежал без сна, не смея прикоснуться к ней и чувствуя, как от унижения и горя мутится рассудок.

Через пять дней он не выдержал и удалил охрану; ночью Аэлис сама обняла его, и на какое-то время он позабыл обо всем. А потом снова лежал без сна, слушая ее сонное дыхание у своего плеча, и с болью думал о том, что сегодня она притворялась, платила долг. Потом это повторялось не раз, безрадостная любовь была унизительна, но отказаться не было сил.

А сегодня… что, собственно, произошло сегодня? Аэлис собралась навестить отца Мореля, и он вызвался проводить ее. Казалось бы, естественное желание, но оно вызвало в ней такую ярость, будто в нее снова вселились демоны.

– Нечего тебе там делать! Что общего у тебя, чужестранца, с нашим кюре?! – крикнула она раздраженно. – И вообще, оставь меня, оставь меня наконец в покое! Мне слишком недолго осталось быть здесь, со своими, я хочу побыть с ними одна, без тебя, понял? Одна!

Лучше было ему уйти, не отвечать, но он уже привык к тому, что всякая ее вспышка сразу вызывала в нем ответную.

– Ты забываешься, Аэлис! Я твой муж и господин и советую тебе это помнить!

– Господин?! У меня нет и не будет господина, клянусь вечным спасением! Уж не твое ли богатство дает тебе право так разговаривать со мной, дочерью французского барона? Да будь оно проклято – твое золото, которым ты меня купил!

Его поразили не столько сами слова, сколько та ненависть, которую он прочел в ее глазах. А потом он почувствовал, что его самого начинает захлестывать слепое бешенство, что еще немного – и он просто убьет ее. Тогда он повернулся и пошел прочь…

Нет сомнения – его решение покинуть Францию не могло улучшить их отношения, но они стали портиться и без этого. А если остаться в Моранвиле? Он готов на все, лишь бы вернуть ее любовь. Нет, ничего это не поправит. Все началось намного раньше, еще осенью. Видно, она никогда не любила его по-настоящему или…

Или разлюбила потом? Какая, в сущности, разница! Могла, конечно, и не любить, могла просто увлечься – юная, ничего не видевшая провинциалочка, а он еще, как нарочно, петушился перед нею, словно павлин, долго ли потерять голову! Непонятно, конечно, что могло произойти потом, обычно бывает наоборот – женятся без любви, любовь приходит позже…

Надо поговорить с Джулио, решил вдруг Франческо. До сих пор он ни разу не обсуждал с ним своих отношений с женой, но сейчас, видно, пришло время это сделать. В конце концов, почему бы нет? Джулио легкомыслен с виду, но у него трезвая, хорошо думающая голова, в делах он всегда был незаменимым советником.

Таким же оказался и на сей раз. Выслушал рассказ Франческо спокойно, не проявляя, против обыкновения, своих чувств, и сказал, что о многом догадывался.

– Я даже сам хотел с тобой поговорить, – сказал он, – но потом подумал – зачем? Ничего необычного тут нет, поверь, первый год брака всегда самый трудный. Вопрос времени, дорогой! Времени и терпения. Я понимаю, тебе трудно, но ведь и монне Аэлис тоже, наверное, нелегко привыкнуть к положению замужней дамы…

– Другие же привыкают! Я что, самый худший из мужей?!

– Дорогой мой, женщина не сравнивает мужа с другими мужьями, она сравнивает его со своим представлением о том, каким должен быть муж. До других ей нет дела!

– Но, Джулио, каким я еще должен стать, чтобы угодить ей? Ведь не было ни одного каприза, ни одного желания, которое я тут же…

– Это ничего не значит; может быть, было бы полезнее поколотить ее разок-другой, не знаю. Женщины удивительный народ, исполнением их капризов и желаний не всегда можно добиться толку. Случается, суровое обхождение вызывает больше любви. Не суди ее строго, дорогой. То, что случилось осенью, не могло на нее не подействовать; родись у вас ребенок, все было бы по-другому…

– Что говорить о том, чего нет.

– И я вот что думаю: не настаивай сейчас на отъезде во Флоренцию. Видно, эта мысль ей пока не по душе. Поезжай туда сам, уладь все дела, а она пусть поживет немного в одиночестве. Вам лучше разлучиться сейчас на время…

– Я не могу приехать домой один! Что скажут родственники? Меня на смех подымут – женился, а жену оставил во Франции?!

– Ну хорошо, хорошо! – Джулио, словно обороняясь, выставил перед собой ладони. – Во Флоренцию поеду я, кому-то побывать там все равно надо. А пока поедем на север, ты давно собирался навестить наши конторы во Фландрии. Убежден, разлука пойдет вам на пользу. Ты, боюсь, повторил ошибку многих других: избаловал жену чрезмерным вниманием. Увидишь, ей не повредит лишиться его хотя бы на время…

Катрин давно уже подозревала, что дурное настроение госпожи как-то связано с Робером. С обостренным вниманием ревнующей женщины следила она за каждым шагом Аэлис, подолгу обдумывая любой, самый незначительный ее поступок, и смутная догадка мало-помалу сменилась уверенностью. Чем же еще, если не любовью к Роберу, можно объяснить странное отношение госпожи к своему мужу? Ее постоянные к нему придирки, раздраженный тон, а то и совсем уже откровенные ссоры, которые мадам даже не пытается скрыть от прислуги.

«А все ее проклятая ненасытность! – с горечью думала Катрин. – Робер в ней души не чаял, а она посмеялась над его любовью – ей понадобился мессир Франсуа. Теперь, видно, наскучил и он – снова подавай Робера». Иногда, сама страшась злобы, которая начинала закипать в ее душе, Катрин старалась уверить себя, что все это ей причудилось (не иначе как ревность мутит рассудок). Не станет же госпожа замышлять измену против собственного мужа! Но убедить себя ей не удавалось – а почему не станет? Кто раз изменил, тому это уже в привычку. И Катрин снова начинала невольно следить, прислушиваться, приглядываться…

Великим постом стало известно, что мессир Франсуа уезжает по делам и вернется не раньше Троицы. Он сообщил эту новость за обедом, госпожи за столом не было: будучи особенно не в духе, она велела подать обед к ней в комнату. По окончании трапезы мессир Гийом предложил зятю сыграть в шахматы, но тот отказался, объяснив, что Аэлис еще ничего не известно о его намерении, – надо пойти с ней поговорить. Катрин, подгоняемая любопытством, заспешила следом за ним. Перед покоем Аэлис, в комнате, где прежде располагалась итальянская стража, она спряталась в глубокой оконной нише и стала ждать. Мессир вышел скоро, бледный, с плотно сжатыми губами, и ушел, хлопнув дверью. Катрин еще немного помедлила, потом решилась: взяв со столика кувшин воды, легонько постучалась и, затаив дыхание, проскользнула в комнату. Мадам стояла у стола, роясь в ларце с драгоценностями; рассеянно подняв голову, она глянула на Катрин, и та испугалась – лицо Аэлис светилось радостью, но радость эта была какой-то недоброй, она освещала ее прекрасное лицо, как озаряет грешников отблеск адских огней на росписи в замковой капелле, что слева от входа (Катрин всегда боялась туда смотреть). Лицо госпожи было страшным, но она не замечала этого, она даже улыбнулась Катрин, испугав этой улыбкой еще больше, и спросила, что ей надо. Катрин пролепетала, что хотела сменить воду, но мадам уже не слушала ее, она снова наклонилась к ларцу и, найдя наконец то, что искала, захлопнула тяжелую островерхую крышку. Держа что-то перед собой, как святыню, она отошла к окну – Катрин, проливая воду на пол (так дрожали руки), осмелилась глянуть еще раз и увидела-таки, разглядела: в руке у госпожи было простое белое колечко, совсем непохожее на тяжелые блистающие перстни с камнями, что украшали ее пальцы. Она долго смотрела на него с той же страшной улыбкой, потом поцеловала и спрятала за вырез лифа. Катрин выскочила из комнаты, притворив за собой дверь, прислонилась к стене и торопливо, в страхе, стала креститься.

Франческо и Джулио уехали на Страстной неделе, взяв с собой всех своих людей; остался один Беппо – на всякий случай, как объяснил Донати, поскольку Беппо знает, как и через кого можно с ним связаться, если понадобится. С отъездом итальянцев в замке стало непривычно тихо.

Аэлис словно ожила. Она не думала о том, что хотя бы из приличия не следовало проявлять свою радость так открыто, – какое ей было дело до окружающих, она засыпала и просыпалась с одной мыслью: скоро теперь, чего бы это ни стоило. Надо только куда-то отправить отца, отец может помешать. Тогда, в августе, она имела глупость сочинить по поводу исчезновения своего оруженосца целую историю: что он-де повел себя неподобающе и она прогнала его вон, запретила и близко появляться у замка; нетрудно представить себе, в какую ярость впал бы мессир Гийом, попадись теперь Робер ему на глаза. Остальные ее не беспокоили – ни Симон, ни капеллан, ни Бертье; что до оставленного в замке Беппо, то, хотя она и догадывалась, что оставлен он для надзора, это ее тоже не беспокоило. Если понадобится, она просто велит его зарезать, но вот как быть с отцом?

Она уже не раз заводила разговор о том, почему бы ему не поехать в Санлис, куда дофин созвал дворян Пикардии, Бовэзи и Артуа, не явившихся в феврале на Генеральные штаты в Париже. Отец соглашался: «Да, конечно, непременно надо поехать», но через день-другой остывал и говорил, что никуда не поедет, обойдутся и без него…

– Я лучше побуду с тобой, – говорил он дочери, не упуская случая взять ее за руку или хотя бы погладить по рукаву, глядя на нее глазами старого, преданного хозяину пса. – Нам ведь все равно придется скоро расстаться, дочка, я потом не прощу себе, что оставлял тебя в одиночестве…

– Помилуйте, мессир отец! – раздраженно говорила она, с трудом вынося эти прикосновения и вообще всю эту непрошеную нежность. – Франсуа ведь сказал, что я никуда не еду! Право, смешно слушать – когда я была ребенком, вы не задумываясь оставляли меня по полгода, а теперь…

– Теперь в округе небезопасно, – объяснял отец, – бриганды нападают даже на предместья Парижа…

– Но ведь не на замки же! Вы хоть раз слышали, чтобы бриганды напали на укрепленный замок? Впрочем, ваше дело, не хватает еще, чтобы вы подумали, будто я зачем-то вас выживаю. Да пожалуйста, сидите на здоровье, коли угодно; могу вооружить вас прялкой, тоже неплохое занятие!

Пикиньи от души смеялся, восхищаясь остроумием дочери, и упорно никуда не уезжал. В Санлис съездил Бертье – просто узнать новости; вернувшись, рассказал, что собрание было немногочисленным, дофин присутствовал, а Наваррец, хотя и обещал быть, не приехал, сославшись на чирьи, и прислал вместо себя мессира Матьё де Пикиньи.

– А этот, значит, был, – сказал удовлетворенно мессир Гийом с таким выражением, словно присутствие брата подтверждало правильность его решения не ехать в Санлис. – И что же там решили?

– Ничего определенного, разговор шел о субсидии на королевский выкуп. На восьмое апреля назначен созыв штатов Шампани, а двадцать пятого собираются Генеральные – в Компьене. Вы не думаете там быть, мессир?

– Увидим-увидим, – беззаботно отвечал Гийом.

Аэлис украдкой метала на него возмущенные взгляды. Вечером она пришла к Бертье и объявила, что отец ее беспокоит.

– Вы должны как-то повлиять на него, мэтр Филипп, – сказала она нежно, с умоляющим выражением. – У меня сердце разрывается, когда я вижу, как ужасно он дряхлеет! Отец всегда был таким деятельным, а теперь вдруг словно его околдовали, я говорю – ему не хватает только прялки… Такая жизнь ему не на пользу, я уверена, постарайтесь убедить его поехать в Компьень, меня он не слушает. Растолкуйте, что мы тут в полной безопасности: остается Симон, охрана хорошо вооружена, чего он боится? Вы согласны, что ему необходимо присутствовать на Генеральных штатах?

– Вне всякого сомнения, – согласился Бертье. – Отношения между регентом и Парижем настолько обострились, что…

– Вот и убедите его поехать, – перебила Аэлис. – Поезжайте с ним вместе и постарайтесь, чтобы он там снова занялся политикой; я чувствую – она ему необходима, он слишком долго жил всем этим, чтобы теперь отказаться вот так, внезапно!

Тщательно, обдумывая каждую мелочь, вынашивала она свой план. Симону, попросив ничего пока не говорить отцу, сказала, что помирилась с Робером – тот якобы писал ей – и что он, может быть, приедет на денек-другой проведать их всех – его, отца Мореля… Готов был и гонец: Жаклин проговорилась однажды, что у одного из охранников есть в Париже зазноба и тот иногда навещает ее тайком, придумав себе какое-нибудь поручение. Аэлис велела его позвать и сказала, что ей все известно о его тайных поездках. Симон здорово его за это взгреет, если только она скажет. Но она может и не сказать и может даже подарить что-нибудь его Луизон, или как там ее зовут, если он сумеет выполнить одно ее поручение. Парень, понятно, заверил, что хоть дюжину, лишь бы не дознался мессир Симон!

Надо было также обезопасить себя на случай, если супругу вдруг взбредет в голову вернуться; Аэлис написала ему, что соскучилась в Моранвиле и уезжает в Париж пожить у своей кузины Мадлен при дворе мадам Жанны Бурбон, скорее всего тоже до Троицы. Письмо она вручила Беппо, сказав, что дело очень важное и надо, чтобы он сам отвез это мессиру Франсуа, – тот, судя по всему, еще во Фландрии. Беппо заверил, что письмо будет доставлено, пусть мадонна не беспокоится, и уехал в ту же ночь.

На следующий день отец сказал ей, что не знает, как быть, – Филипп настойчиво уговаривает его ехать в Компьень. Да он и сам понимает, что совет правильный, но все-таки оставить ее здесь одну…

– Только не думайте обо мне, прошу вас, – возразила Аэлис, не поднимая взгляда на отца, – решайте, как лучше вам! Вообще-то, я тоже думаю, что съездить туда неплохо… И дядюшка Жан, конечно, там будет, а вы так давно не виделись! Вернетесь, все мне расскажете, а я буду терпеливо ждать и радоваться за вас – я ведь знаю, как вам все это интересно. Правда, поезжайте, отец!

Пикиньи, вконец растроганный, положил руку на ее голову:

– Девочка моя, ты сама не знаешь, как радостно мне тебя слушать. Только став матерью, ты поймешь, какое это счастье – видеть в своем ребенке столько любви и заботы… Господь да воздаст тебе сторицей за твое доброе сердце, мой дружочек…

Ей вдруг стало страшно, захотелось броситься к отцу, упросить его не ехать, остаться, но она поднесла руку к шее и коснулась цепочки, на которой носила теперь кольцо Робера, и ее обдало волной обжигающего жара от мысли, что через два или три дня они будут вместе. И она подняла ресницы, глядя на отца безоблачно-лживыми глазами.

– Ну что вы, мессир, – сказала она нежно, – я ведь просто выполняю долг любящей дочери, за что же тут воздавать?

Глава 20

Недаром ему всегда был не по душе этот громадный дворец, он всегда предпочитал ему старый Лувр, где было тесно, и неуютно, и холодно даже в самое жаркое время года, но где обновленные при Филиппе-Августе ^[77]стены и иные защитные сооружения давали хотя бы некоторую иллюзию безопасности. Дофин перебрался в Лувр сразу после кровавых событий 22 февраля, перетащив с собой и двор герцогини – к великой досаде ее фрейлин, которых вовсе не прельщало прозябание в мрачном охотничьем замке на самой окраине Парижа.

Сама Жанна Бурбон перебралась на новое место без тени неудовольствия. Ей было все равно, где жить, лишь бы ее милый Шарло был рядом и лишь бы ему было хорошо. Она иногда думала, что по ошибке судьбы родилась в семье венценосцев, – так мало чувствовала она себя дофиной, герцогиней Нормандской, будущей королевой; она даже не очень хорошо представляла себе, о чем положено думать и заботиться королеве. Сама она заботилась прежде всего о том, о чем заботится всякая жена, если муж слаб здоровьем: чтобы он не переутомлялся, хорошо спал, не ел и не пил ничего такого, что может нарушить пищеварение, чтобы ему не докучали лишними делами и заботами…

В этот день Карл с утра чувствовал недомогание и спал плохо к тому же, поэтому она строго наказала шамбеллану Жоффруа де Монбару никого к его высочеству не пускать. И что же? Ей скоро сообщили, что приехал монсеньор архиепископ Реймсский, судя по всему – с дурными новостями, и его сразу провели к герцогу. Герцогиня вспыхнула и, подхватив юбки, помчалась искать вероломного шамбеллана.

– Стыдно вам, мессир Жоффруа! – закричала она, ворвавшись в каморку, где тот мирно дремал в кресле после обильного завтрака. – Я ведь просила! Его высочество не спал целую ночь!

В голосе ее зазвенели слезы, и шамбеллан вскочил как ошпаренный, ничего не понимая.

– О чем вы, мадам, побойтесь Бога…

– Это вам следует Его бояться, коль скоро вы так дурно исполняете свои обязанности! Кто пустил к герцогу этого Краона?

– Мадам, – укоризненно возразил де Монбар, – владыка первого диоцеза Франции может пройти даже к королю в любое время дня и ночи…

– Но если я просила не пускать! – Дофина гневно топнула. – Или мои просьбы уже ничего не значат?!

– Мадам, монсеньор архиепископ привез известие столь важное, что нельзя было не доложить его высочеству безотлагательно.

– Что за известие?

– Ваш кузен Карл д’Эврё вернулся в Париж.

Жанна прикусила губу – это и впрямь была новость. И надо же, чтобы именно сегодня…

– Где они?

– Его высочество принял монсеньора в своем скриптории.

– Проводите меня…

Войдя в скрипторий с самым беззаботным видом, Жанна приняла благословение от архиепископа и села поодаль у камина, показывая, что не намерена мешать беседующим.

– О чем это я… – Дофин нахмурился, пытаясь припомнить, на чем прервался разговор с прелатом. – Ах да! Так вы считаете, кузен мог быть… замешан или хотя бы в курсе случившегося?

– Сир, у меня иногда создается впечатление, что ваш кузен замешан в любой пакости, которая случается в королевстве.

– Вы правы… С какой свитой он прибыл?

– С Наваррой не менее трехсот человек, вооруженных до зубов.

– Целая армия, – с завистью сказал дофин. – Будь у меня такая сила…

– Парижан все равно больше, сир. Сейчас надо полагаться не на силу, а…

– На Божий промысел, хотите вы сказать?

– Нет, сир, на хитрость. Что, разумеется, не исключает и Промысла.

– Что вы предлагаете, монсеньор?

– Быть мудрым, как змий, и кротким, как голубь. Впрочем, – архиепископ на миг сложил перед собою ладони и глянул на потолочную балку, – это предлагаю не я. Я могу лишь напомнить этот завет Господа нашего, весьма для вашего высочества своевременный. Самое сейчас опасное – возможность крепкого союза между Наваррой и купеческим старшиной.

– Хотел бы я знать, как тому воспрепятствовать…

– Сир, надо восстановить вашу дружбу с кузеном. Обещайте ему все, чего он ни попросит. А просить он будет, вот увидите. Наварра вечно чего-то если не требует, то выклянчивает. Ни в чем ему не отказывайте сразу – обещайте, торгуйтесь, он это любит, как истый южанин… Главное – протянуть время, запутать его в переговорах, не дать окончательно снюхаться с Марселем. Если бы нашелся способ под каким-то предлогом снова удалить его из Парижа!

Жанна внимательно следила за разговором, глядя на узкую щель окна в нише столь глубокой, что оно почти не давало света в этот хмурый день. Зима казалась затяжной, долгой, уже наступил март, а все так же ненастно и холодно, как будто и нет весны… Она зябко протянула руки к огню, любуясь теплой игрой отблесков на крупной жемчужине своего любимого перстня. Перстень был на первый взгляд не из дорогих, обычный серебряный, довольно простой работы, но вправленная в него жемчужина не имела цены – крупная, слегка розоватая, она всегда казалась живой. Впрочем, говорят, что жемчуг и в самом деле живет и умирает, как и человек… Дофина смотрела на перстень и не могла уловить какой-то странной связи между этой жемчужиной и тем, о чем разговаривали Карл с монсеньором, потом вдруг вспомнила – ну конечно же, тогда в Водрейле…

Кузен д’Эврё сначала предлагал продать ему перстень, или подарить, или выменять на что угодно – разговор шел за столом, было уже немало выпито, и она шутливо стала допытываться, что же он может предложить ей в обмен, потом сказала, что нет, не подарит и не обменяет, потому что это подарок, а с подарками не расстаются. «Боже мой, кузен, – сказала она со смехом, – ну что вам этот перстень, неужели в сокровищнице Наварры нет более красивых?» И тогда он сказал, глядя ей в глаза, за столом, при всех (хотя, возможно, никто и не услышал, было шумно): «Я потому хочу эту жемчужину, кузина, что она похожа на вас…» Она имела неосторожность тоже посмотреть ему в глаза и поняла то, чего до сих пор не понимал ее муж: что спор между двумя Карлами идет не только из-за того, кому быть следующим королем Франции…

«Удалить его из Парижа», – услышала она слова Жана де Краона и не удержалась от греховной мысли: а ведь ей не так уж трудно добиться от Карла д’Эврё чего угодно – не только отъезда. Если бы она была чуть больше дофиной, будущей королевой, и чуть меньше просто женой и матерью… Если бы, если бы! Послушать ее придворных дам, так нет ничего забавнее супружеской измены, тем более если речь идет о таком куртуазном кавалере, как граф д’Эврё. Весь двор от него без ума. Мал ростом, это верно, но, говорят, мужской пылкости это не помеха, скорее напротив…

Жанна покраснела и испуганно оглянулась на мужа, словно тот мог догадаться, о чем она тут… Да еще в присутствии архиепископа!

Помириться с Наваррцем оказалось не так просто, хотя дофин был отменно любезен с кузеном и даже предоставил в его распоряжение Нельский отель, ^[78]расположенный прямо напротив Лувра на другом берегу реки. Там Злой и поселился, но нанести визит кузену хотя бы из учтивости не захотел, пока не будут оговорены все пункты будущего договора. Торг длился целую неделю; адвокатам и нотариям то и дело приходилось, подбирая полы своих черных роб и проклиная несговорчивость высокородных клиентов, спускаться по скользкой грязи к лодкам перевозчиков и плыть то на левый берег, то на правый. А поскольку паводок в этом году был бурный и берега сильно размыло, то почтенные легисты, собираясь вместе, благоухали болотом, словно шайка охотников за пиявками.

Наконец была достигнута договоренность: Наваррец получал все ранее уступленные ему замки и феоды, а также графства Макон и Бигорру. Вдобавок он еще ухитрился выклянчить себе пожизненную пенсию в десять тысяч турских ливров; на это дофин пошел с легким сердцем, так как выплачивать ее из теперешней пустой казны все равно не собирался. Понимал это и другой Карл, но все равно иметь хотя бы номинальное право на пенсию было приятно. К тому же оно предоставляло лишнюю возможность затеять потом очередную склоку.

Но уступка земель и замков была реальной, тут уж ничего не поделаешь. И все-таки Жан де Краон был доволен – ему удалось достичь своей цели, заинтересовать Наваррца переговорами и хоть на время отвлечь от Марселя. Архиепископ знал, что представители коммуны тоже посещают Нельский отель, не один раз побывал там и сам купеческий старшина, но дело у них, судя по всему, не очень-то ладилось.

Окончательно согласованный, утвержденный обоими канцлерами текст договора был отдан переписчикам, и Карл д’Эврё наконец соблаговолил нанести визит Карлу Валуа. Оба прибыли во дворец в Ситэ, каждый со своей свитой, обнялись и облобызались на глазах у всех. Поговорили еще о делах, причем Наваррец не упустил случая напомнить, что его сестре Бланш так до сих пор и не отдали кастелянство Морэ, унаследованное ею после смерти Филиппа VI восемь лет назад; дофин заверил, что немедленно даст соответствующие указания. Потом перешли в пиршественную залу, и тут Злого ждала приятная неожиданность: место рядом с ним занимала сама дофина, очаровательно любезная и еще более похорошевшая со времени их последнего свидания в Водрейле. Хотя хорошеть ей в эту полную тревог зиму было, казалось бы, не с чего.