Текст книги "Сломанный клинок"

Автор книги: Айрис Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Я вам ничего не «дарила» – дочери французских баронов не дарят поцелуи первому встречному!

– Браво, браво. Но согласитесь, мона Аэлис, я ведь не совсем первый встречный? А? Можете вы поклясться на этой реликвии святого Франческо ди Ассизи, – он, продолжая улыбаться, коснулся висящего на груди медальона, – что отец не советовал вам, как бы это сказать, мм… ну, быть полюбезнее с гостями, которых он ждет?

Аэлис вскочила, вырвала из его рук платок и швырнула в огонь, потом кликнула Жаклин и торопливо вышла из зала.

Джулио недоуменно уставился на друга и пожал плечами:

– Что ты натворил, Франческо? Почему прекрасная донна выскочила с такой поспешностью, будто за ней гналась дюжина демонов?

– Я не сделал ничего, что расходилось бы с законами куртуазности! – засмеялся Франческо. – Просто нашей дикарочке они в новинку. Да, она прелюбопытное создание… А теперь, Джулио, перескажи-ка вкратце разговор с легистом.

Он снова наполнил свой кубок и молча потягивал вино, пока Джулио рассказывал. Когда тот закончил, Франческо помолчал еще с минуту.

– Старик переоценивает Наваррца, – сказал он наконец. – Карл слишком авантюрист, чтобы стать королем. Но денег я ему дам…

Вернувшись к себе, Аэлис долго не могла успокоиться, возмущенная наглостью «этого менялы». Жаклин заикнулась было, что «мессир Франсуа ничего такого себе не позволили и даже королеве тут не на что обижаться»; она окончательно рассвирепела, и тут уж камеристке досталось за все. И за глазки, которые она бесстыдно строит всем и каждому, и за непристойно глубокие вырезы платьев, и за сегодняшнее непотребное поведение с мессиром Жюлем. «Постыдилась бы, – кричала Аэлис, – распутница, ты там хихикала, как шлюха, которой лезут под юбку! Тебя надо отстегать крапивой, а потом посадить на недельку в масамор, ^[41]чтобы любезничала с пауками и жабами!» Жаклин про себя только посмеивалась над угрозами, но, решив, что так госпожа, пожалуй, не скоро утихомирится, как бы невзначай спросила: «А куда это пропал сир Робер? Что-то за ужином я его не видела». Аэлис сразу замолчала и с тревогой посмотрела на камеристку. «А ведь правда… Куда он девался? Ну-ка, позови его!» Жаклин убежала, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху. Чтоб ей в жизни больше не целоваться, если госпожа не забудет все свои строгости, едва Робер сюда войдет! А кто больше заслуживает крапивы, так это еще как сказать.

Оставшись одна, Аэлис прошлась по комнате, чувствуя, как в душе нарастает странная тревога – почти страх. Почему бы это? Неужели из-за наглости этого буржуа? Глупо! Ведь не ее же он поцеловал, в самом-то деле! И куда девался этот несносный Робер? Хорош влюбленный, разрази его злой гром!

За дверью послышались шаги, Аэлис нетерпеливо обернулась. Робер вошел и молча остановился в дверях.

– Как это понимать, мессир?! – набросилась на него Аэлис. – Вы что, пришли сюда показывать свое дурное настроение?

– А я не приходил, – холодно ответил Робер. – Вы, госпожа, сами меня позвали.

Аэлис шагнула к нему, сжав кулаки от негодования, но взгляды их встретились, и она испугалась.

– Робер, что с тобой? – спросила уже другим тоном. – Почему ты на меня так смотришь?

– А как на тебя смотреть? – крикнул Робер. – Может, я должен радоваться, что ты целый день позволяла этому проклятому павлину вертеться рядом с собой?

– Что?! Я позволяла ему вертеться рядом?!

– Не прикидывайся! Я не слепой и все видел!

– Да что ты мог видеть?! – крикнула Аэлис уже сквозь слезы. – Как тебе не стыдно, Робер! Ты же знаешь, что отец приказал мне быть любезной с менялой!

– Не ссылайся на отца – ты сама с ним заигрывала! Позволяла себя обнимать! На тебя стыдно было смотреть, когда он снимал тебя с седла, – ты готова была раздеться перед ним! Прямо у всех на глазах!!

– О-о-о! – Аэлис всхлипнула и, отступив к постели, схватилась рукой за полог. – Да как ты смеешь! У тебя… у тебя совести нет, нет сердца… И ты совсем не любишь меня, если мог такое сказать!! – Она отвернулась и, бросившись ничком на постель, громко зарыдала.

Робер растерялся, этого он не ожидал. Может, она действительно не могла отделаться от распутного негодяя? В самом деле, она еще раньше говорила, что сир Гийом приказал ей принимать гостя полюбезнее… И верно, не могла же она ослушаться отца… Не выдержав, Робер подошел к девушке и с раскаянием тронул ее за плечо:

– Аэлис… успокойся! Ну, может, я и правда… погорячился!

Аэлис дернула плечом и заревела еще громче. Он присел рядом, погладил ее по спине и осторожно поцеловал в затылок. И зачем только наговорил ей такого! Почувствовав, что Робер уже и сам раскаивается, Аэлис сразу успокоилась и, повернувшись на спину, стала отталкивать его руки:

– Нет-нет, убирайтесь, не трогайте меня! Если я такая развратная…

Она не договорила – он рванулся к ней, стал горячо целовать ее губы, лицо, шею:

– Аэлис… любовь моя…

Аэлис, то ли отталкивая его, то ли притягивая к себе, шепнула:

– Робер, не оставляй меня! Никогда не оставляй, ни на один день, слышишь?..

Она снова оттолкнула его и, сняв с себя тяжелую серебряную цепь, к изумлению Робера, неожиданно легко отцепила от нее медальон и вложила в его руку.

– Он твой, друг Робер! Носи его в знак моей любви и твоей верности. Он защитит тебя и принесет удачу! И что бы ни случилось, обещай, что никогда не снимешь его…

Глава 7

В деревню он сумел отлучиться лишь на третье воскресенье после своего переселения в замок. С самого утра уйти не удалось – задержал Симон, заставил присутствовать при разбирательстве дурацкого дела: один стражник проиграл другому поножи, а у того их не оказалось, и теперь он клялся и божился, что никаких поножей в глаза не видел и вообще костей в руки не брал. Оба, хотя и ссылались на всех святых, врали совершенно очевидно, свидетели несли какую-то околесицу, и кончилось тем, что Симон потерял терпение и велел выпороть обоих игроков, пригрозив повторять это каждое воскресенье, покуда пропажа не найдется. Выходя из ворот, Робер услышал с хозяйственного двора вопли – явно притворные; стражникам полагалось наказывать друг друга, и они всегда делали это вполсилы – каждый рассчитывал на ответную любезность, когда дело дойдет до него самого…

У Мореля Робер застал гостя – он встречал этого человека и раньше, тот время от времени появлялся и исчезал; но единственное, что о нем было известно, – это что зовут его Шарль или Гийом Шарль, а родом он откуда-то с севера, о чем можно было догадаться по говору: имя свое он произносил как-то невнятно, вроде «Карль», «Каль». Был он уже не так молод, лет под тридцать, и, похоже, привык иметь дело с оружием, хотя не носил с собой ничего, кроме обычного ножа да еще крепкого посоха с окованным концом. Отец Морель, судя по всему, знал об этом Кале несколько больше, но держал сведения при себе.

Когда Робер вошел, кюре с гостем сидели за столом, доедая гороховую похлебку. От похлебки Робер отказался, а вина в кружку налил и, прислушиваясь к разговору старших, прихлебывал по глотку, отщипывая кусочки хлеба от положенной перед ним краюхи.

– …Я ведь не о себе говорю, – продолжал Каль, – я, мессир поп, человек вольный и умею за себя постоять, меня так просто не обидишь. А когда у тебя детишек полна горница, вот тут и впрямь беда. У нас в Мелло за эту зиму полдеревни вымерло от хворей и голодухи, а весной, только посевы взошли, их тут же и вытоптали… кто только по ним не прошелся! И соседние сеньоры счеты сводили с нашим, и солдаты короля, и солдаты Кноля, и солдаты Серкота… да вы-то все это сами знаете!

– Я не хуже тебя знаю о бедствиях вилланов, – согласился отец Морель. – Но разумно ли зло исцелять злом? Нет ничего проще, как увлечь за собой толпу, тем более когда это толпа обездоленных и голодных… А потом что?

Каль задумался, рассеянно следя за пляшущими в солнечных лучах пылинками.

– Что будет потом – не знаю. Но помню, что говорил один проповедник… провожал я его после проповеди, его тогда чуть стража не сцапала, он мне и сказал: «Никогда не забывай одного: если люди навсегда смирятся с насилием, наступит вечное царство Сатаны!»

– Значит, пусть льется кровь?

Каль повернул голову к отцу Морелю:

– Клянусь святым Дени, да! Кровь все равно льется, как и лилась, и всегда будет литься, это дело привычное…

– Страшные вещи ты говоришь, Гийом Каль, – прошептал кюре.

– А что? Он прав, – вмешался Робер. – Если бы пролили кровь того, кто убил Жака Фрерона, и опозорил его дочку, и поджег дом, – разве не было бы это богоугодным делом? Разве не сказал Господь: «Мне мщение, и Аз воздам»?

Отец Морель замахнулся и огрел Робера ложкой по голове:

– Не кощунствуй, окаянный! И не пытайся толковать Писание, коли ничего в нем не смыслишь! Встань и изыди! Побудь в саду, мне надо с тобой поговорить.

Робер потер лоб и, ухмыляясь, вылез из-за стола.

– Ничего, парень, – ободряюще сказал Каль, – считай, тебя благословили.

– Я вот и тебя сейчас благословлю тем же манером, негодник! – пригрозил разбушевавшийся отец Морель. – Что-то вы оба разошлись не к добру, да еще в воскресный день!

Робер вышел в задний дворик. Чубушник вокруг огорода отцвел и осыпался, кое-где лепестки еще держались, но слетали, как снег, стоило тронуть ветку. Робер прошел к грядкам, оглядываясь с тяжелым сердцем. Репа уже поспела, он вытащил одну, ополоснул от земли в поливочном чане и сгрыз. Солнце палило немилосердно, он закрыл глаза, стараясь не вспоминать…

Вчера господа снова выезжали на большую охоту, и снова он вынужден был смотреть, как этот наглый итальянец распускает перья перед Аэлис, как она искоса поглядывает на него с милой улыбкой. А как загорелся ее взгляд, когда флорентиец с копьем бросился на кабана! Подумаешь, подвиг совершил…

Что ж, пусть развлекается. Ноги его больше не будет в ее комнате, пока этот павлин толчется в замке! И исполнять ее капризы – присутствовать при их встречах и разговорах – тоже не станет, сегодня же скажет ей об этом. Ему тоже есть чем заняться! Он вспомнил зеленый луг за стеной замка, почувствовал на плечах тяжесть доспеха, снова ощутил то особое, непередаваемое «чувство оружия», когда в схватке ты весь словно срастаешься с ясеневым древком алебарды, с выгнутой рукоятью боевого топора, когда тяжесть меча удлиняет твою руку на три фута разящей стали… Раны Христовы! Он еще докажет им всем, что может достичь не меньшего.

Скрипнула дверь, и отец Морель вышел в сад. Робер поднялся ему навстречу:

– Простите, я вас разгневал.

– Что? А, ты об этом. Пустяки, в тебе говорит просто желание возражать. Так бывает, когда душа неспокойна. – Он остановился перед юношей и внимательно посмотрел ему в глаза. – Что с тобой, Робер?

– Ровно ничего, отец мой, – возразил тот, отведя взгляд.

– Сердце твое омрачено, и я бы хотел знать, в чем причина, сядь и расскажи мне.

Робер сел, весь внутренне настороженный. Только бы отец Морель не догадался!

– Ну… если начистоту, то я теперь вижу, что здесь в замке не очень-то выбьешься… Вот и не знаю, как быть, может, лучше оставить Моранвиль да попытать счастья на стороне?

Отец Морель покачал головой:

– Да, этого я и боялся. Не успел попасть в замок, как уже этого мало, уже тебе не терпится подняться на ступень повыше. Если так начинать, то, боюсь, не будет конца этим ступеням!

Робер улыбнулся:

– Почему же? Конец будет… когда-нибудь.

– Ох, Робер, ты сильно изменился, и сейчас сердце твое слепо ко всему, кроме стремления возвыситься. Что же касается намерения оставить замок, то я этому рад, и вовсе не потому, что на стороне ты скорее выбьешься…

Они снова замолчали. Робер смотрел на грядки и вспоминал, как Аэлис привезла ему отпускную грамоту. Каким счастливым помнился сейчас этот день! Да нет, пока не появился проклятый банкир, все дни были счастливыми, особенно тот, последний, когда они были вдвоем на башне Фредегонды… Робер даже вздрогнул и с заколотившимся сердцем на минуту закрыл глаза, ослепленный воспоминаниями…

– Я давно хотел поговорить с тобой… – Голос священника доходил до него, словно откуда-то издалека, и он не сразу понял смысл того, что тот ему говорил. – Тебе уже восемнадцать – это возраст, когда юноши женятся. Скажи, среди наших моранвильских невест тебе ни одна не приглянулась?

Робер улыбнулся и отрицательно покачал головой:

– Нет, отец мой, ни одна!

– Жаль, сын мой, очень жаль. – Отец Морель с горестным сожалением посмотрел на юношу. – А ведь за тебя бы любая с радостью пошла!

– Но я бы не взял любую. Да и к чему непременно жениться?

– Но ты же не помышляешь о служении Церкви? Обет безбрачия даем мы, грешные, а мирянину положено иметь жену, детей…

– Детей, – ухмыльнулся Робер, – можно иметь и без жены.

– Можно, но это грешно и недостойно. Мы, сынок, говорили уже об этом, но ты либо пропускал мои слова мимо ушей, либо не давал себе труда над ними задуматься. Робер, порой мне за тебя страшно, за тебя и за…

– И за кого еще? – быстро спросил Робер, не дождавшись продолжения.

– Ну… я хотел сказать – за себя, поскольку был твоим наставником. Видишь ли, любовь к женщине может быть благодатью, но чаще она пагуба и погибель. Не только для отдельного человека, но, бывает, и для целой страны. Из-за преступной любви Родерика ^[42]пропало королевство визиготов, вся Испания оказалась во власти неверных… А необузданная похоть принца Париса погубила Трою. Поистине счастлив тот, кто сумеет вовремя отступиться от этого сатанинского искушения!

– Амен! – произнес Робер то ли всерьез, то ли шутливо. – Но почему, отец мой, вы сочли нужным говорить об этом именно мне? Я ведь не намерен ни похищать Елену Прекрасную, ни соблазнять принцессу Флоринду.

– А ты подумай, подумай!

Робер пожал плечами, старательно избегая встретиться взглядом с отцом Морелем.

– Мессир поп, где вы там? – послышалось из дома. В дверях показалась фигура Каля, он огляделся и, увидев сквозь кусты кюре и Робера, направился к ним. – Пришли тут за вами, недужится, что ли, кому.

– Иду-иду, – Морель встал, опираясь на плечо Робера, и ушел в дом.

Каль сел на его место.

– Ну, как тебе в замке? – спросил он. – Выглядишь ты совсем справным солдатом, только вот тут надо побольше. – Он взял его за плечи, помял, пальцы оказались как железные. – Топором работаешь каждый день?

– Да, и палицей тоже.

– Какого веса?

– Не знаю… фунтов шесть, наверное.

– Надо знать! Возьми лучше восьмифунтовую, скорее нагонишь мышцы.

– Это уж как мессир Симон скажет, он со мной занимается.

– А-а-а, ну этот понимает, – согласился Каль. – Добрый был воин, нам с ним довелось подраться локоть к локтю… в одной вольной компании.

– Правда? – Робер заинтересовался. – А под чьим капитанством?

– Да был там один. Морель говорит, ты тоже собрался в бриганды?

– Я бы, друг Каль, хоть к черту в зубы ушел.

– Что так? – Каль повернулся к Роберу, щурясь от солнца. – Не нравится в замке? Что ж, ты теперь человек вольный, никому ничего не должен.

– Какое-то время я отслужить обязан, обещался ведь. А если бы не это…

– Смотри, парень. Со стороны советовать трудно. Ежели это, скажем, из-за бабы какой, то зря, ни одна не стоит того, чтобы ломать себе жизнь. Хотя, ясно, тебе сейчас этого не понять, тут надо пожить побольше. А чужой опыт не в счет, это уж как водится. Только насчет бригандов не советую – дело опасное, да и недоброе, ежели по совести сказать. Коли всерьез надумаешь уйти из замка, шел бы в Париж. В Париже я бы тебе и дело нашел… получше того, чем ты теперь занят.

– В городе я пропаду, – сказал Робер. – В прошлом году в Понтуаз ездили с отцом Морелем – ну, страх. Неба не видать, дома с обеих сторон нависают, думаешь – вот-вот обвалятся. Как только люди живут?.. А про какое дело ты говоришь? Ремесло, что ли, какое?

– Нет, я не ремесленник. Ты про Марселя, купеческого старшину в Париже, слыхал?

– Да, не раз. И от отца Мореля слыхал, и в замке.

– В замке чего про него говорят?

– По-разному. Капеллан ругал его, а сир Гийом, я слышал, банкиру говорил, что старшина, дескать, человек незаурядный и игру ведет крупную.

– Да, игру он затеял большую… Слушай, Робер. Ты не торопись покуда, послужи в замке. Симон де Берн – добрый француз и солдат, каких немного. Научись от него, чему сумеешь. А если все-таки надумаешь податься в Париж, то есть там один купец, Пьер Жиль, – у него бакалейная лавка на улице Сен-Дени, возле церкви Святой Оппортюны… Запомнишь?

– Запомню. Церковь Святой Оппортюны, бакалейная лавка. Только зачем мне это?

– Ну, мало ли. Вдруг наскучит кормиться возле господ?

Робер нахмурился: – Нехорошо ты сказал, друг Каль. Я не пес, чтобы кормиться на чужой кухне, а воинский человек, и ты это знаешь.

– Да знаю, знаю! – Каль примирительно толкнул его локтем. – А воинскому человеку разве не хочется порой погулять на воле? Вот я и говорю – захочется тебе другой жизни, ступай в добрый город Париж, на улицу Сен-Дени. Пьеру скажешь, что от меня пришел, да и Симон его хорошо знает, можешь спросить. А я, как с ним увижусь, тоже словечко замолвлю: может, мол, прийти к вам такой парень, вы уж его тут устройте…

На обратном пути, едва выйдя за околицу, Робер встретил Катрин. Вся зардевшись, девушка стала сбивчиво объяснять, что у господина сенешаля разболелись зубы и господин Симон послал ее к господину кюре за травой для припарок, потому что у госпожи Аэлис этой травы не оказалось.

– Да иди на здоровье, – сказал Робер, – отец Морель, верно, уже вернулся.

– Послушай, Робер… – несмело сказала она, не поднимая глаз, и покраснела еще больше.

– Ну, чего тебе?

– Я только подумала… если ты не очень спешишь, то мы могли бы вернуться вместе. Я ведь ненадолго, – добавила она торопливо, – только возьму траву и вернусь. Подожди меня здесь, а?

Робер глянул на солнце и хотел отказаться, сославшись на то, что его ждет Симон, но вдруг подумал, что наверняка опять найдет Аэлис в павлиньем обществе, разрази его чума. В самом деле, куда спешить?

– Ладно, беги, я тебя подожду.

– Я мигом!

Она подобрала юбки и припустила к деревне, так что только пятки замелькали в пыли. Робер, усмехнувшись, пронзительно засвистел ей вслед, как свистят по зайцу, и уселся на большой валун у обочины. Славная девчонка эта Като. Уж не ее ли имел в виду отец Морель, говоря о моранвильских невестах? Тоже сирота, как и он, и осиротели они в один год, как и Аэлис, – «черная смерть» не делала различия между хижинами и замками. Сира Гийома спасло тогда лишь то, что он был в отъезде, где-то в имперских землях на севере, куда мор не дошел…

И не дурнушка, кстати. Родись она в знатной семье, ого, сколько бы копий было за нее сломано! Если бы ее одеть, причесать, совсем была бы хороша – даже волосы у нее такого цвета, какие воспевают труверы; недаром Аэлис держит ее подальше от себя, а камеристкой сделала черненькую Жаклин. Ему-то каштановый цвет волос Аэлис нравится больше, но сама она явно завидует белокурой Катрин.

Наверное, отец Морель прав, и думать о женитьбе ему самый возраст, но что же делать, если так получилось. Может, и в самом деле наколдовала тогда Аэлис со своим кубком? Да нет, это ведь раньше началось, много раньше, она была еще совсем девочкой, когда вместе отвечали отцу Морелю из катехизиса и географии, – потом в замке появился мэтр Филипп, и она стала заниматься с ним, но все равно прибегала в деревню или требовала, чтобы он пришел в замок… Как знать, не было ли это для нее просто игрой, не был ли он чем-то вроде одной из тех кукол, которые ей вырезал из липы столяр дядюшка Ги?

Он обернулся и посмотрел на мощную громаду замка. Сдвоенная надвратная башня с лениво шевелящимся под знойным полуденным ветерком знаменем Пикиньи, стены в выщербленных ребрах контрфорсов, а за ними – шиферные и черепичные кровли, невысокий шпиль замковой капеллы, круглый донжон и рядом выдвинутая углом Фредегонда. Спроси любого виллана – замок для них как ярмо на шее. Вроде бы и верно, а с другой стороны… понято, замок без деревни не проживет, ну а деревня – без замка? Ведь чуть что, чуть только пролетит молва о появлении в округе банды англичан или своих же рутьеров – все спешат укрыться в стенах, гонят туда скотину, бегом волокут добро. Вот и выходит – если бы не замок, от деревни давно уже осталось бы пепелище… Впрочем, не эти соображения мешали сейчас Роберу думать о замке так, как думают другие вилланы. Едва ли не важнее было другое: там, за этими грозными стенами, жила она – его Аэлис, его прекрасная любовь. Благодать – или пагуба и погибель? Да не все ли равно!

Захваченный своими мыслями, он не заметил подошедшей Катрин и опомнился, лишь когда она тронула его за плечо.

– Не очень задержала тебя, Робер? Я уж спешила как могла.

– Пустяки, мне не к спеху. Пойдем, или хочешь немного отдохнуть?

– Если ты не против, я бы с охотой посидела.

– Тогда садись. Вот сюда, места хватит! – И он похлопал рукой по шероховатой поверхности камня рядом с собой.

Девушка осторожно присела и замолчала, мечтательно глядя в дрожащее марево зноя. Как хорошо сидеть с ним вот так, рядом… Может, все-таки она ему нравится хоть немножко? Ведь согласился же он подождать ее, вернуться вместе. И сам позвал сесть рядом, хотя вокруг полно таких валунов… Она покосилась на юношу – тот сидел задумавшись, глядя куда-то вдаль, и Катрин стала разглядывать его смелее. Ах, если бы можно было глядеть на него не таясь, она не устала бы смотреть всю жизнь! Наверное, именно так должен выглядеть мессир святой Михаил – самый прекрасный и рыцарственный из всего небесного воинства…

– Робер! – тихо позвала она. – Робер, ты очень ее любишь?

– Кого? – ошеломленно спросил он.

– Госпожу Аэлис…

– Что за вздор! Чего это тебе пришло в голову.

– Зачем ты так, Робер. Я ведь не слепая! И зря ты сердишься.

Робер закусил губы и отвернулся.

Помедлив, Катрин робко коснулась его руки.

– Правда, Робер, не сердись! Разве любить – это зазорно?

– Много ты понимаешь в любви! И довольно болтать об этом, поняла? – добавил он резко.

– Как хочешь, – ответила она дрогнувшим голосом и опустила глаза.

Они долго молчали, думая каждый о своем. Жара становилась нестерпимой, Роберу захотелось под сумрачные своды замка.

– Может, пойдем? – повернулся он к девушке.

– Да, пойдем… – ответила та рассеянно. – Робер, я все хотела спросить, тебе охота нравится?

– Охота? Ясно, нравится, как же иначе! А чего это ты вдруг вспомнила?

– Ну просто… Вы же вчера опять ездили. Вот я все думаю… Жалко мне их!

– Кого это? – удивился Робер.

– Зверей, – вздохнула Катрин. – Особенно оленей. Они такие красивые, добрые, никого не трогают.

– Не говори ерунды, Бог для того и создал зверей, чтобы на них охотились.

– Не знаю… – покачала она головой. – Видела я раз, как гнали оленя… Так до сих пор не могу забыть, особенно его глаза… – Голос девушки дрогнул, и она поспешно отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

– Опомнись, Катрин! Такое кругом творится, столько пропадает народу, а ты об олене. Да ты чего? Плакать вздумала, что ли? – Он, улыбнувшись, положил руку ей на плечо. – Будет тебе, глупая, нашла о чем плакать!

Катрин замерла, на секунду забыв все на свете, кроме чудесного ощущения его горячей, тяжелой руки на своем плече. Но он тут же убрал руку, и она словно проснулась.

– Наверное, я и правда… глупая, – кивнула она и попыталась улыбнуться. – Вот так всегда… как вспомню про того оленя, прямо… Не понимаю я, как только у госпожи рука подымается на такое… Я ведь слыхала, как она похвалялась, что сама добила оленя!

– Что значит «похвалялась»? – резко спросил Робер. – Может, госпоже надо было у тебя спросить?! А то ведь ей самой не смекнуть, чем можно хвалиться, а чем нельзя…

Глава 8

В замке между тем подходил к концу обед. Несмотря на раскрытые окна, в зале было жарко, над столом гудели мухи, которых слуги непрерывно сгоняли зелеными ветками то с одного блюда, то с другого. Аэлис сидела, раздраженная мухами, жарой и этими несносными собаками, которые то и дело затевали под столом свирепую грызню из-за костей. Прямо под ногами у нее, не участвуя в драках, развалился и шумно храпел старый Мерлин – он всегда спал у нее под ногами, зимой было приятно, но не в этот же зной, святые угодники! Робера за столом не было, и всякий раз, когда открывалась дверь, Аэлис искоса взглядывала в ту сторону. Вдобавок ко всему блоха укусила ее под коленом; пожелав Мерлину сгинуть в преисподней, Аэлис нагнулась и, делая вид, будто нюхает лежащую на скатерти розу, с наслаждением почесала укушенное место. В последнее время они почти не виделись. Неужто и в самом деле ревнует? Какой глупый! Когда вставали из-за стола, Аэлис попыталась поймать взгляд Симона, чтобы подозвать его и спросить, куда девался Робер, но тот уже вышел из зала. «Ну и не нужен он мне», – решила Аэлис. Не хватало ей бегать за собственным оруженосцем!

– Чем бы вы желали заняться, мессир Франсуа? – любезно спросила она. – Не хотите ли сыграть со мной в шахматы?

Вопрос был задан не без умысла. Хотя она уже давно простила гостю тот случай с непристойной игрой в «угадывание мыслей», все же в его присутствии Аэлис постоянно испытывала желание как-то поддеть дерзкого чужеземца, поставить его в неловкое положение, заставить смутиться. Этого ей до сих пор не удалось достичь ни разу, сейчас она подумала, что уж на шахматной доске рассчитается с ним сполна. Очень может быть, что меняла вообще не обучен этой благородной забаве, вот был бы стыд! К ее разочарованию, Франческо поклонился, приложив к сердцу раскрытую ладонь:

– Польщен и премного благодарен, донна Аэлис!

Шахматный столик стоял в глубокой оконной нише, тяжелые рамы с тусклыми кругляшками стекол в частом свинцовом переплете были распахнуты, и солнце светило прямо на доску, зажигая розовые и голубые переливы на перламутровой инкрустации по краям. Многих цветных кусочков недоставало – в детстве Аэлис любила выковыривать их острием игрушечного кинжальчика, впрочем, этим занималось, вероятно, не одно поколение юных Пикиньи; сейчас она покраснела, заметив скопившиеся в углублениях пыль и мусор.

Отец прав – прислуга совершенно распустилась за эту зиму, надо сказать сенешалю, чтобы велел высечь служанку, которая убирает в большом зале. Что это такое, в самом деле! Решетка в камине вся заржавела, а о гобелен с изображением сиров Оливера и Роланда явно вытирали жирные пальцы. Хорошее впечатление останется у гостя, можно себе представить! Эти французы, скажет, живут словно дикие тартары или могулы, в грязи и невежестве…

– Какая старинная вещь, – сказал Франческо, расставляя по местам тяжелые большие фигуры, резанные из кости и эбенового дерева. – Донна поправит меня, если я ошибаюсь, но это похоже на сарацинскую работу.

– Да, – ответила Аэлис, – вы не ошиблись, но пусть вас это не смущает, мессир Франсуа. Фигуры здесь уже давно, и я думаю, бесов в них больше нет. Во всяком случае, отец часто играет с капелланом, а уж отец Эсташ не потерпел бы прикосновение к нечистой вещи. Да и потом, мой прадед привез их из Святой земли, так что очень может быть, нечистой силы в этих фигурах вообще не было.

– Скорее всего, нет, – согласился Франческо. – Кстати, любопытный факт. Насколько известно, шахматы придуманы неверными, попав же в христианские страны, игра претерпела небольшое, но весьма характерное изменение. Фигура, которую мы ныне называем «королевой», у сарацин именовалась «визирь» и имела право хождения только лишь следом за королем; христианские же рыцари, движимые куртуазностью, назвали эту фигуру «дамой», а затем «королевой», причем она получила право свободного передвижения по всей доске. Соблаговолите открыть партию, донна…

Несколько ходов Аэлис сделала не задумываясь, слишком уверенная в своем превосходстве; на шестом или седьмом, однако, черное воинство пошло в атаку. Уже коснувшись фигуры, она отдернула руку и прикусила губу. Противник оказался куда сильнее, чем можно было ожидать. Возможно, он и проиграет ей партию – из той же куртуазности, – но сперва хорошенько помучит. Что ж, поделом, но только ей вовсе не хочется получить урок от какого-то менялы…

– Мне, пожалуй, что-то расхотелось играть, – сказала она, притворно зевнув.

Смешав фигуры, она облокотилась о доску и стала смотреть в окно. За окном было солнце, лето, жужжали пчелы в саду, на алуаре внутренней стены трое стражников метали кости, прислонив к зубцам свои алебарды и сняв широкие, похожие на шляпы, салады. Достанется лентяям, если Симон де Берн застанет их в таком непотребном виде! Дальше, до самого горизонта, расстилалась зеленая равнина Вексена – лоскутки разноцветных полей, мягкие холмы, рощи, обсаженная старыми вязами дорога. Какой-то виллан лениво вел по дороге к замку осла, навьюченного двумя огромными вязанками хвороста. А еще дальше – что там? Совсем-совсем далеко, за лесом? Аэлис попыталась припомнить уроки: Шомон и Жизор лежат правее, а прямо на полдень – Понтуаз, за ним Париж, о котором рассказывают столько интересного… А еще дальше – Перш, где разводят лучших боевых коней, Анжу, Гиень, Лангедок – выжженный солнцем край злых еретиков, потом море Океан, потом пуп земли – Иерусалим…

– Вы грустите, мона Аэлис? – спросил Франческо.

Она очнулась, глянула на него непонимающе:

– А? Нет, я просто думала… Расскажите о ваших путешествиях, мессир. Вы ведь видели много чужих краев?

– Да, мне пришлось поездить, – охотно ответил флорентиец. – За два последних года я побывал в Кастилии и Арагоне, потом был в Англии, во Фландрии, в имперских землях… Должен признаться, что люди в разных краях живут не столь по-разному, как это можно было бы предполагать. Конечно, различия есть – в одной земле одеваются так, в другой иначе, разные у них и обычаи, хотя, конечно, в христианском мире все это более или менее подобно. Вот язычники – дело другое, но тех я не знаю, в языческих краях мне побывать не довелось…

– И одеваются одинаково? – удивилась Аэлис.

– Более или менее, донна, – повторил Франческо. – Французскую одежду носят сейчас и богемцы, и англичане, и испанцы… Я говорю – французскую, потому что вам все подражают. Если щеголи в Париже начинают носить узкие и короткие полукафтанья, то где-нибудь в Колонии или Ратисбоне тут же шьют еще уже и короче, нарушая благопристойность и меру. Впрочем, немцы вообще варвары, чувство прекрасной соразмерности им недоступно, но даже и у меня на родине молодые кавалеры одеваются подобно нелепым шутам, забывая благородную простоту древних одежд…

Аэлис украдкой бросила взгляд на своего собеседника – тот сидел, несколько отодвинувшись вместе с креслом от столика с забытыми шахматами, левая рука его, украшенная перстнями, лежала на подлокотнике, правая небрежно упиралась в бедро. «Держит себя совершенно как рыцарь, – подумала она, стараясь рассердиться. – Можно подумать, это какой-нибудь Висконти…» И кафтан у него из ткани, какой не мог бы позволить себе никто из обитателей Моранвиля, – темно-красный, почти пурпурный самит, густо затканный золотыми флорентийскими лилиями. Аэлис покосилась на свой рукав, довольно скромно вышитый у запястья незамысловатым узором, и подавила вздох. У него даже слуги одеты богато, а у нас… она вспомнила заплаты на локтях своих пажей и в досаде прикусила губу.