Текст книги "Сломанный клинок"

Автор книги: Айрис Дюбуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Не смея поверить догадке, он бросился к двери. Аэлис – она вся была закутана в черное, но он узнал ее не зрением, а всем своим существом, – Аэлис нерешительно вошла в комнату и остановилась возле стола. Он прикрыл дверь и тоже стоял, не смея подойти, разрываясь между желанием обнять ее, как-то утешить и пониманием, что ничего этого уже нельзя и никакого «утешения» быть не может.

– Робер, – сказала она негромко, каким-то сдавленным, непохожим на ее прежний голосом, – мы не увидимся больше в этой жизни, и не знаю, увидимся ли в другой, потому что мне, наверное, не найдется места там, где будешь ты. Я предала всех, кого любила, предала тебя, потом предала мужа, предала отца – это ведь я виновна в его смерти, я уговорила его ехать в Компьень, он не хотел, не собирался… а я уговорила, чтобы остаться одной и позвать тебя. Впрочем… мужа я не любила, нет, мне только показалось, что я его люблю, это было как наваждение… По-настоящему я любила только тебя, ни на день не переставала, даже когда предала. Ты знаешь, когда я в первый раз была с мужем… в ту первую ночь… когда я была в его объятиях, мне казалось, что это ты, а не он, и именно этого я потом не могла ему простить. Хотя разве он виноват? Прощай и прости меня за все, моя любовь. Ты хорошо придумал насчет Шомона, я, наверное, там и останусь – мне теперь жизни не хватит замолить хотя бы малую толику того, что я натворила. И ты, если сможешь простить, молись за меня хоть изредка, твоя молитва дойдет скорее моих…

Он больше не заснул в ту ночь, а когда в окне стало светать, растолкал Урбана и велел, чтобы вычистили его снаряжение. Побив людей младшего Пикиньи, отряд был теперь отлично вооружен, некоторые щеголяли в поножах, нагрудниках или шлемах с чеканкой и золотой насечкой: кое-что было остатками полного доспеха самого Тестара, который по праву должен был перейти к Роберу. Тот от добычи отказался, и ее разыграли в кости – кому что досталось. Сам Робер, предпочитая легкое снаряжение, довольствовался бригандиной лосиной кожи с наклепанными на груди стальными полосками, которую надевают поверх кольчужной рубахи, а вместо закрытого шлема носил саладу бордоской работы – плоскую, вроде стальной шляпы с круглой, лишь слегка усиленной продольным гребнем тульей и низко опущенными полями. Двойная застежка подбородного ремня позволяла носить саладу сдвинутой к затылку – тогда поле зрения было открыто полностью; перед боем же ремень застегивался так, что салада надвигалась на глаза, защищая верхнюю часть лица вместе с носом, и смотреть приходилось сквозь сетку мелких крестообразных отверстий, прорубленных на уровне глаз.

Робер часто устраивал смотры своему отряду, проверяя исправность оружия: правильно ли заточены лезвия, крепко ли сидят на ясеневых рукоятках топоры и боевые молоты, нет ли где потертого или пересохшего ремешка; но он не требовал от солдат показного щегольства, когда каждая пряжка и каждый кусок стали начищаются и полируются до серебряного сияния. Доспех не должен быть ржавым, а потемнел ли он, чистили ли его речным песком или порошком кирпича, толченого и просеянного сквозь тонкое сито, – на эти вещи особого внимания никогда не обращалось. Но в то утро Робер посулил оторвать голову каждому, кто осмелится сесть на коня в непотребном виде.

Солнце было уже высоко, когда он велел позвать Жаклин и спросил, готова ли госпожа к отъезду. Та ответила, что госпожа молится в часовне и скоро выйдет. Он приказал седлать. Потом сидел на своем Глориане, ожидая ее выхода, сидел в полном вооружении, низко надвинув на глаза саладу, держа руки в латных перчатках на передней луке высокого боевого седла. За его спиной фыркали и звякали уздечками солдатские кони, кучка молчаливой перепуганной челяди жалась в углу парадного двора, наискось затененного башней Фредегонды. Как в тумане, сквозь расплывчатую сетку прорезей увидел он, как Аэлис, вся в черном с ног до головы, вышла на крыльцо и, помедлив, стала спускаться по ступеням. Подвели носилки – прикрепленные к длинным гибким шестам, они были подвешены меж двух коней, один впереди, другой сзади; оба ездовых уже сидели в седлах. Аэлис помогли подняться в носилки, сбежались прощаться челядинцы – ловили ее руки, некоторые женщины плакали. Робер поднял перчатку, тронул коня шпорами, натягивая левый повод; и Глориан, выгнув шею и оглушительно – как ему показалось – грохоча подковами по истертым каменным плитам, понес его, плавно покачивая, к черному зеву надвратной башни…

Он и сам потом не понимал, откуда взялись силы выдержать медленный, из-за носилок, и потому показавшийся бесконечным путь до Шомонской обители. Аббатиса была уже предупреждена, их ждали. И здесь надо было проститься еще раз, уже прилюдно, у всех на глазах, не мог же он просто повернуть коня и ускакать прочь, чтобы не видеть, как сомкнутся за ней монастырские ворота. Нет, выдержал и это – спешился, помог ей выйти из носилок. Оруженосец, провожающий свою госпожу. У самых ворот они на миг посмотрели друг другу в глаза – под десятками взглядов солдат и монастырской челяди.

– Прощайте, дама Аэлис, – произнес он, с трудом проталкивая слова сквозь закаменевшую гортань.

– Господь да благословит вас, сир Робер, – побелев лицом, ответила она.

…А теперь он вспоминал все это и снова думал, что жить больше незачем, что он потерял все, и единственное, что у него еще осталось, – это честь. Мессир Колен, может, и в самом деле опытный военачальник, но сущий дурак, если мог предложить ему такую сделку – спасти жизнь ценою бесчестья. Отдать за горсть праха единственную настоящую ценность, которая у него осталась?

Как он мечтал когда-то о золотых шпорах! Теперь больше не для кого их добывать, но последовать главному завету рыцарства – встать на сторону гонимых и обреченных – он еще может, и этого права у него никто не отнимет. Дело жаков уже проиграно, а значит, и для него все наконец скоро закончится…

Парижский отряд прибыл под Мелло в ночь с 8 на 9 июня. Было уже темно, и огромный лагерь армии жаков пылал огнями бесчисленных костров; дальше был мрак, а в нем – линия других огней, пригашенных расстоянием. Робер, придержав коня на взгорье, долго смотрел на далекие костры вражеского лагеря, пытаясь на глаз определить, больше их или меньше, чем здесь, у жаков. Получалось вроде если и больше, то ненамного, но сказать с уверенностью было нельзя. Да и количество огней не всегда соответствует действительной численности войска: бывает, если хотят заранее припугнуть противника, зажигают много лишних костров, а бывает и наоборот: на них скупятся, чтобы ввести врага в заблуждение своей якобы малочисленностью…

Колен де Три послал солдата разыскать генерального капитана и сообщить о прибытии парижан, а сам распорядился устраиваться на ночлег. Робер тоже решил поспать, если удастся. Как ни странно, удалось; заснул он быстро, хотя и отказался выпить несмело предложенного Катрин травного зелья, приносящего, по ее словам, сон и отдохновение.

Утром сказали, что генеральный капитан велел всем собраться у его шатра, – он-де хочет держать совет с войском. Вместе с другими Робер отправился к середине лагеря, где на невысоком холме ветерок лениво шевелил вздетое на копье полотнище огненно-золотого, цветов орифламмы, ^[91]стяга с вышитыми королевскими лилиями. Пока добрались, Каль уже начал говорить, взобравшись на повозку. Сказав о том, что позиция, занимаемая войском жаков, выбрана хорошо и может считаться неприступной, он сообщил, что собралось здесь более шести тысяч вооруженных людей, в том числе около шестисот конных, что оружия хватает, хотя и не у всех оно самого лучшего качества.

– Да это и не беда, – продолжал он, – в бою ведь как: убил противника – и первым делом хватай его оружие, если твое хуже. Хватать, понятно, надо с разбором, не зариться на то, что подороже, а брать себе по руке. Рыцарский длинный меч, к примеру, стоит целое состояние, но в бою кто на него польстится? Разве что дурак, потому что такая добыча – верная погибель. Пешему он ни к чему, драться им несподручно, да и привычка нужна. Это уж после боя подобрать – дело другое, а в бою бери у врага топор, кинжал, алебарду, пику, ну и само собой – пехотинский меч, он короток и удобен. Но не это главное, братья, и не об этом хочу я с вами теперь потолковать. Мало – иметь оружие, надо еще, чтобы в руках привычка к нему была; такая же привычка, как у землепашца – к плугу или вилам, как у кузнеца – к молоту. У многих ли из вас есть привычка к оружию? Вы еще неделю назад косили траву своими косами, а сейчас хотите употребить их против вон тех дворян, каждый из которых сызмальства обучен владеть мечом и копьем. Сколько их там собралось, доподлинно мы не знаем, но что много – это и так видно. Против нас стоят здесь три войска: личная армия короля Наварры, предателя и злого изменника; приведенные им же безбожные годоны-англичане, коих главарь, именем Робер Серкот, собрал головорезов со всей округи; и, наконец, дворянское ополчение под стягами виконта де Кена и барона Жана де Пикиньи, который поклялся сторицею отплатить нам за смерть двух своих братьев, убитых неведомо кем под Клермоном…

Толпа, слушавшая Каля, начала шуметь и волноваться; он поднял руку, призывая к молчанию, и повысил голос:

– К чему я все это говорю? Не для того, чтобы внушить вам, братья мои и соратники, робость перед боем. Военачальники так не поступают, ибо страх лишает воина силы, а кто же станет нарочито ослаблять свое войско? Но вы почтили меня доверием, избрав своим генеральным капитаном, и я был бы иудой, если бы послал вас на смерть, скрывая истинное положение дел. Позиция наша крепка, это я могу повторить еще раз, и, если нас атакуют здесь, мы с Божьей помощью отобьемся и сможем продержаться долго. Ну а дальше? В открытом поле нам против дворянской армии не устоять, они окружат нас, оставив без продовольствия, и возьмут измором. Я не призываю вас отдаться на милость врага, но прошу подумать: не лучше ли с наступлением ночи сняться отсюда и идти к Парижу? Там в округе еще не все укрепления разрушены, мы могли бы занять какие покрепче – тогда и одолеть нас окажется не так просто, да и помощь от горожан будет…

Толпа взревела, заглушая речь Гийома Каля негодующими возгласами. Тщетно пытался он их унять, наконец махнул рукой и соскочил с повозки. На его место с трудом вскарабкался старый Бертран – рыцарь-госпитальер, неведомо по какой причине присоединившийся к жакам и игравший при генеральном капитане роль главного военного советника. Хромой и одноглазый, с темным, как кора дуба, лицом, наискось разрубленным страшным шрамом, он молча дождался, пока стихнут крики и поднял руку в кольчужной перчатке.

– Вы воины или стадо баранов? – спросил он хриплым каркающим голосом. – Мессир генеральный капитан предложил вам самое разумное, что можно сделать. Не хотите – будете пенять на себя. Тот, кому посчастливится унести отсюда свою шкуру в относительной сохранности, пусть потом не винит вождей. Они сказали все, что надо было сказать, а решать вам самим – вам, и никому другому. Насильно никто никого спасать не будет. А теперь хватит блеять, бой может начаться уже сегодня, так что расходитесь и начинайте готовиться. Все повозки выкатить вон туда, – он указал в сторону противника, – ставить их надо боком, я уже показывал, немного под углом, чтобы одна заходила за другую. И покрепче вязать между собой – связывать колеса, дышла, чтобы непросто было расцепить. Арбалетчики, а также все умеющие стрелять из лука займут место за повозками…

Робер прошел в полосатый шатер, где помещалась ставка генерального капитана. Каль, увидев его, не удивился, предложил сесть к столу и велел подать вина. Солдат принес деревянный жбан, две глиняные кружки; генеральный капитан мог бы позволить себе и оловянную посуду, подумалось Роберу. Похоже, Каль подавал пример – не хотел поощрять подчиненных, склонных попользоваться захваченным в замках рыцарским добром. Но что толку, замки все равно оказывались разграбленными.

– Значит, ты все-таки решился, – сказал Каль, утирая усы (вино, хотя и из простого жбана, было превосходным).

– Так вот вышло, – отозвался Робер.

– Не скажу, что рад тебя видеть, – продолжал Гийом. – Ты, помнится, говорил, что нам против дворянского войска не устоять. Что ж, похоже, так оно и будет… – Он помолчал, допил вино, потом сказал просто: – Нас тут перебьют, парень, это конец.

– Я знаю.

– И все-таки пришел?

Робер молча пожал плечами, разговор был ему в тягость.

– Да… жаль что не сумел я угомонить свое войско. Но ежели мужика довести до крайности, он становится вроде бешеного быка, никакими уговорами не остановишь. Я ли не пробовал!

– Так стоило ли с ними связываться?

– Стоило, – твердо сказал Каль. – Остановить их нельзя, а направлять помаленьку можно. Не сразу, конечно…

– Куда направлять? И кого? Ты сам сказал, всех перебьют в первом же бою…

– А если боя не будет?

– Как это?

– А вот так! Почему, ты думаешь, Наварра здесь со своей армией? Смекни сам: он всю зиму якшался с Марселем, Марсель послал отряды на помощь жакам, так пристало ли королю поднять оружие против союзников? Для него главный противник – не жаки, а дофин-регент. Поэтому, я думаю, здесь он не случайно оказался…

– Опять ты за свое, – произнес каркающий голос. Старик Бертран только что вошел в шатер и, видно, слышал последние слова Гийома. – Главный враг для Наварры – вы все, когда ты, наконец, это поймешь? Со своим кузеном он грызется из-за короны, как два пса из-за кости; но это полюбовная драка, между собой псы могут грызться сколько угодно, пока волка не учуяли. А как учуят, тут уж они кидаются на него вместе.

– И кто же, по-твоему, этот волк?

– Вы все. – Госпитальер поднял жбан и понюхал вино, но пить не стал. – И жаки, и горожане, и такие вот, как ты. Все, кто затеял эту «войну против дворян».

– Выходит, себя, мессир рыцарь, вы к волкам не причисляете? – спросил Робер. – Как же тогда понять, что вы здесь, а не там?

– Не надо тебе этого понимать. Почему я здесь – это никого не касается, у меня с домом Валуа свои счеты. Пришел я к вам по своей доброй воле, и измены от меня опасаться не стоит, я слишком стар, чтобы губить душу вероломством, а остальное уж не ваше дело.

– Извини моего друга, – примирительно сказан Гийом, – он молод. Я бы тебе этого вопроса не задал, я тебе верю.

– Да ты всем веришь. – Бертран махнул рукой. – Ты и Наварре готов поверить, слыхал уже.

– Я не то что верю Наварре, я просто думаю, что он достаточно умен, чтобы не развалить сдуру то, что он так терпеливо создавал.

– И что же он создал – уж не союз ли с Марселем?

– Союз с городами! Что Марсель? Сам по себе Марсель не так уж много значит, но он представляет большую силу, города: вот чего не может не понимать Наварра! Ты ведь сам говорил, что он умен, что он строит свою политику, как партию в шахматы…

– Из двух игроков в шахматы один проигрывает. Наварра умен, ты прав, но душа его охвачена злом, а зло – плохой советчик. Что касается городов, то где-то в чужих краях, я слыхал, они и впрямь становятся силой, но не у нас. О Париже и говорить нечего. Марсель свою игру уже проиграл, и Наварра это знает. Поэтому и привел сюда свою армию – против вас.

– Еще неизвестно, против кого, – упрямо возразил Каль. – Я думаю, он здесь как посредник, чтобы попытаться покончить дело миром, понятно?

– Ну-ну, – усмехнулся Бертран и заковылял к выходу. Уже взявшись рукой за дверное полотнище, он обернулся. – Не пейте больше, становится знойно – может ударить в голову. Хотя сегодня, я думаю, они не начнут – поздно, солнце уже вон где…

День и в самом деле прошел спокойно. Из вражеского лагеря ветром доносились шум, пение труб, обрывки музыки – дворяне, похоже, развлекались ристанием или жостами, а может, просто пировали, уверенные в завтрашней победе. До самого вечера Каль с Бертраном, Коленом де Три, Робером и другими капитанами обходили войско, указывая отрядам их места, проверяя оружие, отдавая последние распоряжения. К ночи все, что можно было сделать, было сделано; оставалось положиться на Божье милосердие и заступничество святого Дели, не раз уже спасавшего здешний люд от разных напастей.

Было уже совсем поздно, и Робер сидел у догорающего костерка, вокруг которого храпели вповалку его солдаты, когда из темноты появилась Катрин. Вспомнив, что не видел ее целый день, Робер довольно неприветливо спросил, где это она шлялась, и велел ужинать – если еще осталось чем.

– Я не голодна, спасибо, – отказалась она и протянула Роберу крошечный букетик полевых цветов. – Смотри, что я насобирала! Тут все кругом вытоптано, но кое-где еще осталось, совсем немного…

Робер озлился, представив себе эту дуру собирающей цветочки среди готовящегося к бою военного лагеря.

– И никто не дал тебе хорошего пинка в зад, пока ты там выискивала невытоптанные? Веночек бы еще сплела – завтра в самый раз пригодится.

Катрин беспомощно уронила руку, державшую цветы, и глаза ее наполнились слезами.

– Почему ты такой недобрый со мной, – прошептала она, – я ведь хотела приятное тебе сделать… может, в последний раз…

– Ну, если накликать решила, тогда, конечно, в самый раз, – проворчал Робер, но сам устыдился, что зря обидел девчонку. – А хныкать нечего, я на тебя зла не держу. Иди спать, раз есть не хочешь. Ступай в обоз, разыщешь там наши повозки и ложись.

– Нет, я лучше здесь посижу с тобой…

– А я сейчас сам спать буду! Я целый день был делом занят, не цветочки собирал.

– Конечно, Робер, ложись, я просто посижу рядом, – безропотно согласилась Катрин.

Поняв, что от нее все равно не отделаешься, Робер не стал настаивать.

– Сиди, коли охота, а я посплю, – сказал он и растянулся на попоне. – Захочешь спать – ложись тоже, места хватит. Только смотри, в ухо мне не сопеть, я этого не терплю.

Утро 10 июня занялось в тумане. Проснувшись с первыми звуками труб, поднимавших лагерь, Робер вскочил, растолкал Катрин, которая спала, свернувшись калачиком за его спиной. Та вскочила, испуганно озираясь:

– Что, уже?

– Пока все тихо, не бойся. Да может, ничего и не будет, видишь, туман какой – в пяти туазах ничего не видать…

Говоря это, Робер ощутил дрогнувшую в груди надежду: может, и впрямь сражения не будет; все-таки он побаивался, уж самому-то себе мог в этом признаться. Кое-какой воинский опыт у него был, но до сих пор доводилось ему испытать себя лишь в небольших схватках, которые быстро кончались и где число дерущихся было сравнительно невелико – десяток-другой. Воины же бывалые, вроде покойного Симона, всегда говорили, что по-настоящему проверить себя можно только в большом сражении – там-де все по-другому. Конечно, оружие там такое же и враг точно так же норовит вспороть тебе брюхо или разрубить череп, но, просто когда вокруг тебя несколько тысяч человек орут и режут друг друга от восхода до заката, надо быть действительно мужчиной, чтобы устоять, не побежать без оглядки…

– Ты все-таки ступай сейчас в обоз, – продолжал он, не глядя на Катрин. – Увидишь, что дела наши плохи, беги в лесок, что в низине по правую руку, – видала вчера? Найдешь там какую-нибудь лисью нору и сиди тихо как мышь, пока все не кончится. Буду жив – там тебя и разыщу, а если что, то пробирайся ночами к Парижу. Найдешь там у Малого моста мастерскую иллюминатора Оливье – это мой друг, он тебе поможет…

– Нет, Робер, нет, не говори так, не надо! – Катрин зажмурилась, замотала головой, вцепившись в его рукав. – Мне без тебя все равно не жить! Пусть тогда и меня – рядом с тобой…

– Еще чего! – прикрикнул он. Ему стало жаль ее, захотелось утешить, приласкать, но он понимал, что этого нельзя, потом ей будет еще больнее. Поэтому он повысил голос и продолжал резко, словно распекая нерадивого солдата: – Ты это брось, Катрин, я тебе не для того разрешил остаться в отряде. Сам теперь жалею! Думаешь, мне легче от мысли, что тебя могут зарезать рядом со мной? Не взваливай на меня еще и эту заботу, если ты… Пойми, мне и без того нелегко!

– Да, я не подумала, прости… – Катрин виновато опустила голову.

– Ступай, – сказал он уже мягче, коснувшись ее плеча. – Сделай, как я сказал, и не забудь: Оливье, иллюминатор. Он картинки в книгах рисует, маленькие такие – с твою ладошку, и там все представлено: и святые, и люди, и зверье разное – залюбуешься… Только не перепутай – это у Малого моста, по ту сторону реки, где университет.

– У Малого моста, – покорно повторила Катрин, – по ту сторону.

– Да, перейдешь сперва в Ситэ, где собор, а после еще один мост, там спросишь. Ну, будь здорова, Като, ступай, мне теперь недосуг.

– Господь да сохранит твою жизнь, Робер. Ты бы меня поцеловал хоть разочек, а?

Он нагнулся и тронул губами ее щеку, она мимолетно коснулась пальцами его руки и, еще ниже опустив на лицо свой нелепый капюшон, исчезла в белесой мгле.

Туман, впрочем, скоро начал редеть, просвечиваясь первыми солнечными лучами. К тому времени, когда капелланы отслужили раннюю мессу, даль совсем очистилась, и все увидели готовое к бою дворянское войско, перегородившее поле во всю ширину. Впереди, выставив в синее июньское небо частокол копий, пестро расцвеченный знаменами и прапорцами, неподвижно сидели на боевых першеронах закованные в сталь рыцари, за ними нестройно шевелился лес пик и алебард вспомогательной конницы и пехоты.

Что жакам против такой силы не устоять, Робер понял сразу, как ни мал был его ратный опыт. Повозки, наспех врытые в землю рогатины и заостренные колья – вся эта «оборона» не выдержит первого же натиска, лучники успеют выпустить лишь по пять-шесть стрел, пока их не сомнут, арбалетчикам вообще не выстрелить больше трех раз – даже самым ловким. А повозки эти рыцарская конница просто обойдет стороной, не так уж их много оказалось…

Так же ясно он понимал, что ему самому не пережить этого дня. Колен де Три со своими пешими ополченцами сможет еще уцелеть, если повезет и если драться будет умело. А небольшой конный отряд Робера был по приказу Бертрана в качестве усиления придан главному боевому ядру крестьянского войска – его немногочисленной кавалерии, которой предстояло встретить атаку рыцарей на полпути и задержать ее, приняв на себя первый удар. Тут уж рассчитывать на везение не приходилось.

Робер подобрал поводья, удерживая нетерпеливо приплясывающего Глориана, и оглянулся назад. Что ж, конница жаков выглядела вовсе не убого, хотя не было здесь ни развевающихся знамен, ни богатой сбруи, ни расшитых родовыми гербами чепраков до самой земли; Гийом Каль с самого начала позаботился о том, чтобы подобрать сюда самых надежных и опытных бойцов, снабдить их хорошим оружием и лучшими из коней, захваченных в замковых конюшнях. Почем знать? Под Креси и под Пуатье все это блестящее рыцарство оказалось не таким уж грозным, как выглядело, и англичан в обеих битвах было куда меньше, однако же победили…

Робер подбадривал себя этими мыслями, но сам хорошо понимал, что им-то рыцарей не победить. Хорошо, если удастся немного задержать, чтобы у пехоты было время опомниться, наладить оборону. Первый таранный удар тяжелой конницы всегда страшен, главное – выдержать его. А там, может, и устоят. Хоть бы Катрин успела удрать в лесок. Хотя и там могут найти… жаль ее, надо было с ней помягче…

Впрочем, сейчас все это уже не имело значения, сейчас он должен был приготовиться к последнему своему испытанию. После всего, что они с Аэлис наделали, после всего зла, которое произошло, ему просто не оставалось ничего другого, кроме как умереть. И хорошо бы – не струсив напоследок…

Солнце поднялось уже высоко, становилось жарко, тучи слепней и оводов вились над войском, немилосердно жаля коней и всадников. Робер тронул шпорами Глориана, подъехал к Калю, намереваясь спросить, что же делать дальше и долго ли обе армии будут вот так стоять одна против другой; но спросить не успел, увидев вдруг, что со стороны дворянского войска сюда направляются трое – пестро одетый рыцарь, а за ним трубач и знаменосец со стягом Наварры.

– Герольд, герольд, – зашумели вокруг, когда всадники подъехали ближе и можно было разглядеть на первом расшитый шелками и золотом табард с теми же, что и на знамени, цепями наваррского герба.

В сотне шагов от того места, где находился Каль со своими капитанами, герольд осадил коня и поднял руку. Протяжно, долго пропела труба, потом герольд встал на стременах.

– Высокородный Карл, король Наварры и граф д’Эврё, – громко и нараспев закричал посланец, – движимый христианским человеколюбием, а также желая избежать ненужного кровопролития, приглашает к себе доблестного капитана, именуемого Гийомом Калем, дабы немедля приступить к переговорам о мире! Кой мир он, высокородный Карл, граф д’Эврё, считает возможным и достижимым, буде обе стороны проявят необходимую в столь смутное время мудрость…

Он еще продолжал выкликать что-то, но это уже были обычные формулы вежливости, главное было сказано и услышано. Каль обернулся к Бертрану, сидевшему рядом с ним на могучем караковом брабансоне:

– Ну, кто оказался прав? Не говорил ли я, что он начнет переговоры?

– Начать – еще не значит довести их до доброго конца, – отозвался госпитальер. – Спроси, почему он не прислал заложников?

– Эй, Наварра! – крикнул Каль, именуя герольда (как того требовала учтивость) титулом его господина. – Кто поручится, что меня там…

– Я привез тебе слово короля! – ответил тот. – Какая порука весит больше?

– Не соглашайся, Гийом. – Робер подъехал вплотную, загораживая дорогу белому жеребцу Каля. – Или хотя бы не езжай один, возьми меня с собой – я однажды встречался с королем, он звал меня на службу! Может, это поможет переговорам?

Каль, уже трогая жеребца шпорами, глянул на Робера с добродушной насмешкой:

– Так он тебя и запомнил, как же! Нет, парень, зовут меня одного, и один я поеду. В случае чего, там ты мне ничем не поможешь, а здесь у нас каждый командир на счету. Ты нужен мессиру Бертрану.

– Еще нужнее мне ты, – сказал старый рыцарь. – Если тебе не дорога жизнь, подумай о тех, кто тебе доверился! Что будет с войском?

– Ну, у тебя опыта поболе моего. Как я откажусь от переговоров, коли предлагают покончить дело миром?

– Наварра лжив и вероломен, разве не он предал Марселя?! – закричал Робер.

– Капитан Гийом Каль! – крикнул герольд, багровея лицом. – Я прибыл безоружный, с королевским посланием, и негоже мне выслушивать, как подлый пес своим черным языком марает доброе имя моего сюзерена!

Робер повернулся в седле, бросив руку на рукоять меча:

– Не будь ты герольдом, змеиное отродье, я бы обрубил язык тебе, чтобы все увидели, какого он цвета! Зеленый небось, как у василиска!

– Молчи, Робер, – вмешался Каль. – А ты, мессир, не взыщи с моего молодого друга, он погорячился. Вернемся к твоему делу.

– Есть ли смысл? – надменно спросил посланец. – Если ты намерен прислушиваться к трусливым речам таких советников, как этот молокосос, то мне лучше вернуться. И да падет тогда на твою голову вся кровь, которая здесь прольется!

Гийом задумался, хмуро глядя под ноги своего коня, потом вскинул голову, молча посмотрел на Робера, на Бертрана и прощальным жестом вскинул руку.

– Я готов, – сказал он, подъезжая к герольду.

Тысячи глаз следили за всадниками, пока они медленно преодолевали расстояние между двумя изготовившимися к битве армиями. Смотрел на них и Робер, вернувшись на то место, где стоял его отряд. Он видел, как расступилась живая стена рыцарей, пропуская внутрь Каля с герольдом и сопровождавшими их знаменосцами и трубачом. Потом брешь сомкнулась. И тогда взревели трубы.

Он сам только что предупреждал Каля о вероломстве Наварры и все равно в первый миг не поверил ни ушам своим, когда услышал хриплую перекличку труб и боевых рогов, ни глазам, когда увидел, как по переднему краю рыцарей прошло движение, копья все разом опустились в положение атаки – за ними позади обнаружился второй ряд – и застоявшиеся першероны тронулись с места, медленно набирая скорость.

– Измена! – закричал Робер, вырывая из ножен меч, и шпорами послал коня вперед. – Измена!! Каль в западне!

Они сближались не прямо в лоб, а под углом – конница жаков, легче вооруженная и поэтому более быстрая, шла как бы наперерез рыцарской, чтобы встречным косым ударом заставить ту отклониться от заранее выбранного направления атаки и повернуть на повозочное заграждение с укрытыми за ними лучниками. Ветер резал глаза, Робер оглянулся, проверяя – не слишком ли далеко вперед унес его взъярившийся уже Глориан, увидел пригнутую голову и широкие плечи скачущего следом Урбана и еще раз крутанул над головой мечом, давая знак «быстрее». Рыцари тем временем тоже успели уже разогнать своих громадных коней до скорости галопа; их ощетиненная копьями живая стена, отчасти потерявшая первоначальную прямолинейность, неслась вперед в обвальном грохоте копыт, окутанная пылью, сквозь которую искрометно проблескивала сталь оружия и доспехов. И с каждым мгновением все это становилось все ближе, все грознее, все оглушительнее нарастал гром копыт – это была смерть, близкая, осязаемая, настолько ощутимая, что уже не вызывала ни страха, ни каких бы то ни было мыслей, кроме одной – доскакать, врубиться, хоть ненамного погасить размах этого чудовищного живого тарана… Глориан легко шел своим летящим галопом, мерно вздымаясь и опадая под вставшим на стременах всадником, ветер обжигал лицо и забивал дыхание. Робер опустил меч к стремени, чувствуя, как рука тяжелеет и наливается силой. Сзади нарастал нестройный рев: «А-а-а!!» – он не сразу услышал, но, услышав, подхватил сам, тоже закричал. Это было уже совсем близко – рядом, вот оно, рукой подать! – и Глориан, прижав уши, взвизгнул вдруг свирепо и пронзительно, словно предупреждая хозяина об опасности. Робер без жалости ударил его шпорами, чуть сгибая в локте руку с мечом, пробуя вес клинка, примериваясь для удара.

– Монжуа-а-а!! – кричал он сквозь пыльный горячий ветер, забивающий дыхание. – Монжуа-а-а-а!!! ^[92]

Глава 29

В схватке на Рыночном мосту Донати легко отделался – клинок горожанина скользнул по руке, не задев кости и причинив, в сущности, не более чем глубокий порез. Правда, он потерял довольно много крови, чем и объяснялся постыдный обморок на глазах у Мадлен де Траси – обморок, снискавший ему симпатию всех герцогининых фрейлин, восхищенных чувствительностью флорентийского кавалера. Мыслимо ли, спрашивали они, чтобы наш грубый француз упал в обморок, не встретив в условленном месте своей жены? Да он только рад будет, тут же поскачет к очередной шлюхе!