Текст книги "Антология реалистической феноменологии"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 56 страниц)

Дитрих фон Гильдебранд. Эстетика. Объективность прекрасного

«… outre qu’il m’importe fort peu, si je suis le premier ou le dernier à écrire les choses que j’écris, pourvu seulement qu’elles soient vraies…»[231]231
  «… кроме того, меня очень мало интересует, был ли я первым или последним, кто написал те вещи, что я написал, лишь бы они были истинными…» Jacques Chevalier, Descartes, Plon, Paris 1921, p. 53 (письмо к отцу Ватье, февраль 1638).


[Закрыть]

Уже во введении мы указывали на то, что прекрасное есть прафеномен громадного значения и великий источник глубокого счастья. Если мы без предрассудков взглянем на то, что имеем в виду, когда говорим о предмете, что он прекрасен, будь то о мелодии, о дереве или о человеческом лице, то мы ясно увидим, что прекрасное является свойством этих предметов, значимо их характеризующим. Мы также однозначно понимаем: обозначаемое нами предикатом «прекрасное» не является нейтральным свойством, в отличие от того случая, когда мы говорим, что какая-то мелодия продолжительна, какое-то лицо круглое, а здание высокое, но, говоря это, мы тем самым подразумеваем определенную ценность этих объектов.

Краткая характеристика трех категорий значимости

Выражение «ценность», к сожалению, часто употребляется двусмысленно. Поэтому необходимо указать тот смысл термина «ценность», что мы имеем в виду, когда называем прекрасное ценностью. В нашей Этике мы стремились проработать обобщенную сущность ценности. Прежде всего, надо подчеркнуть ту характеристику значимости, которая отличает ценностную полноту от всего просто нейтрального. Но значимость, в отличие от нейтральности, еще не характеризует ценность в собственном смысле, так как имеются еще и другие разновидности значимости: во-первых, то, что приносит чисто субъективное удовольствие, во-вторых, объективное благо для личности, в-третьих, значимое в себе.

«Сначала предположим, что кто-то делает нам комплимент. Возможно, мы замечаем, что не совсем его заслуживаем, но все же он приятен нам, он нам нравится. Он для нас вовсе не нейтрален и не безразличен, как если бы кто-нибудь говорил нам, что его фамилия начинается на букву Т. Возможно, перед этим комплиментом нам говорилось многое другое, нейтрального и безразличного характера. Но теперь этот комплимент выходит на передний план по сравнению со всеми другими утверждениями. Он представляется нам приятным, наделенным признаками bonum – благого, словом, как нечто значимое.

Предположим далее, что мы стали свидетелями великодушного поступка – кто-то простил тяжелую несправедливость. Здесь нам тоже бросается в глаза отличие от нейтральных действий, например, от того, как человек одевается, или от прикуривания сигареты. Акт великодушного прощения светится в поступке как нечто благородное и ценное; он несет в себе признак полноты значимости. Мы знаем не только, что это поступок свершается, но и то, что оттого, что он свершается, становится лучше, и что этот человек действует так, а не иначе. Мы осознаем, что этот акт является значимым, он есть нечто, что должно быть.

Если мы сравним два этих типа значимого, то сразу обнаружим существенное различие между ними. Первый – комплимент – значим только субъективно, другой – акт прощения, – напротив, значим в себе. Нам совершенно ясно, что комплимент имеет характер значимого лишь постольку, поскольку доставляет нам радость. Его значимость живет исключительно за счет отношения к удовольствию; как только он отторгается от этого отношения, он погружается обратно в анонимность нейтрального и безразличного.

В противоположность этому, великодушный акт прощения оказывается чем-то значимым в себе. Мы ясно осознаем, что его значимость никоим образом не зависит от оказываемого им на нас воздействия. Его особая значимость не подпитывается каким-либо отношением к нашему наслаждению или нашему удовольствию. Он предстает перед нами как нечто сущностно и автономно значимое, нечто никоим образом не зависящее от нашей реакции».

«Ценность есть истинное, значительное, само объективно значимое. В порядке фундаментальных понятий она занимает совершенно иное место, нежели нечто доставляющее субъективное удовольствие. Как мы увидим уже на частных примерах, ценность относится к последним данностям и понятиям, таким, как: бытие, истина, познание, которые нельзя ни определять, ни опровергать, не вводя втихомолку вновь. На этом основании, по существу, совершенно безуспешна попытка Аристиппа отрицать всякий объективный критерий и признавать только субъективную значимость. После того, как он с редкостной последовательностью устранил все другие критерии, кроме степеней удовольствия, он предостерегает нас от того, чтобы, подобно животным, следовать инстинктам, и советует нам испытать вещь, какую мы собираемся выбрать, чтобы посмотреть, гарантирует ли она наиболее интенсивное и продолжительное наслаждение. Здесь Аристипп незаметно противопоставляет разумное стремление к удовольствию неразумному желанию предаваться любому соблазну или искушению и утверждает, что это разумное стремление есть более мудрая позиция, которую нам следует занимать.

Но почему мы должны быть мудрыми? Если чисто субъективное удовольствие есть норма, отчего надо возражать человеку, утверждающему, что он хочет следовать любому инстинкту, не беспокоясь о том, что нечто другое могло бы принести ему большее наслаждение? Очевидно, Аристипп, помимо удовольствия, молчаливо предполагает еще некоторую другую, объективную норму: ценность мудрости в смысле разумного, систематического стремления к удовольствию в противоположность животной и неразумной инстинктивной погоне за ним. Эта норма не зависит от вопроса, удовлетворяет ли нас это удовольствие субъективно в большей или меньшей степени. Таким образом, понятие ценности предполагается здесь совершенно обобщенным и формальным образом. Разумеется, о нравственных ценностях и речи нет. Но советуя следовать систематическому, разумному стремлению к удовольствию как идеалу, как к тому, к чему нам следовало бы стремиться, Аристипп имплицитно утверждает, что это следует предпочитать объективно, это должно быть так, а не иначе. Тем самым молчаливо предполагается понятие ценности или значимого в себе.»[232]232
  Ethik, 2. Kapitel, S. 39 f., und 3. Kapitel, S. 53.


[Закрыть]

Ценность в собственном смысле есть только значимое в себе. Если мы это наиболее фундаментальное datum (данное) в себе значимого называем ценностью в собственном смысле термина, то объясняется это лишь тем, что, употребляя термин «ценность» каким-либо – пусть даже неясным – образом, всегда имеют в виду именно это. Кроме того, именно этот смысл ценности подразумевается, когда о каком-то действии говорят, что оно благородно, благо, или когда говорят о достоинстве личности. Это справедливо как для Ницше, который ввел этот термин, так и, прежде всего, для Шелера. Хотя Шелер не прорабатывал все разнообразие категорий значимости, он в первую очередь имел в виду значимое в себе.

Прекрасное есть объективная ценность

Уже язык отчетливо выражает, что прекрасное есть ценность, а не только нечто приятное для меня. Это «для меня», органично присоединяющееся к чему-то просто приятному, имело бы совершенно иной смысл, если бы его прилагали к предикату «прекрасное». Обычно говорят: «этот цвет прекрасен», «эта мелодия прекрасна», а не «прекрасна для меня». Если это и говорится в виде исключения, то «для» имеет не тот смысл, что значимость определенных цвета или мелодии проистекает из удовольствия, каким сопровождается их воздействие на меня, но подразумевается: «По-моему, они прекрасны». Этим «для» выражается отношение к моему суждению, констатирующему наличие прекрасного. «Пусть другие не находят их прекрасными, зато я нахожу». Значимость, выраженная в термине «прекрасное», никоим образом не выражается через это «для меня», в отличие от случая, когда я заявляю, что нечто приносит мне удовольствие. Если кто-нибудь говорит: «Для меня очень выгодно, что этот человек ушел в отставку с председательского поста» – то он бесспорно подразумевает разновидность значимости, конституирующуюся его интересом. Это удовлетворяет его. Но тем самым ничего не говорится о том, значимо ли это событие само по себе, выделяется ли оно благодаря собственному содержанию из индифферентности, имеет ли оно ценность, а если да, то какую. Несомненно, когда при виде какого-нибудь ландшафта мы восклицаем «Как прекрасно!», то мы имеем в виду, в первую очередь, свойство ландшафта, а не его воздействие на нас. Употребляя же предикат «прекрасно», мы, прежде всего, указываем на некоторую ценность, на значимое в себе.

К сожалению, широко распространен предрассудок, будто все ценности являются не свойствами объекта, а только чувствами или воздействиями, вызываемыми предметом в нас. Утверждают, будто мы не можем постигать, наблюдать, устанавливать те ценности, что мы приписываем объекту, подобно тому, как делаем это в отношении нейтральных свойств. Это роковое заблуждение субъективации ценностей, как и многие другие заблуждения, приобрело многочисленных последователей благодаря тому философу, в отношении которого диспропорция между значением, свойственным ему как философу, и влиянием, которое он оказал на историю философии, больше, чем у любого другого философа: а именно, благодаря Давиду Юму.[233]233
  Юм был поверхностным философом, воздействие которого во многих отношениях объясняется, главным образом, скепсисом и циничной элегантностью; не замечая того, он постоянно делает самопротиворечивые утверждения, считая их очевидными. Тем не менее, влияние Юма на дух такой огромной мощи и основательности, как Кант, было столь большим, что Кант говорил о нем, что тот пробудил его от «догматического сна» (Предисловие к работе Пролегомены ко всякой будущей метафизике, которая может появиться как наука). Однако прямое влияние Юма несоразмерно велико. Он является отцом позитивизма всех мастей, эмпириокритицизма, психологизма и многих других пагубных философских заблуждений.


[Закрыть]

Теория Юма: Прекрасное – это воздействие на нашу душу

В Исследовании о принципах морали Юм говорит, что Евклид исчерпывающе перечислил все свойства круга, но ни в одной теореме ничего не сказал о прекрасном. Основание этому очевидно. Прекрасное не свойство круга… но лишь воздействие, оказываемое этим кругом на нашу душу. Мы не можем обнаружить прекрасное ни с помощью наших органов чувств, ни в ходе математического размышления.[234]234
  Appendix I, III; Meiner, Leipzig 1913. Deutsche Übersetzung von C. Winckler: Untersuchung über die Prinzipien der Moral, Anhang I «Das moralische Gefühl», 3.; Meiner, Hamburg 1962. [Перевод на русский язык: Юм Д. Исследование о принципах морали // Соч. в двух т. Том 2. М.: Мысль, 1965. Приложение I: О моральном чувстве. Цитируемое место ср. С. 336.]


[Закрыть]

Это утверждение Юма трояким образом характеризует его легкомысленную поверхностность. Во-первых, отнюдь не очевидно, что основание, на котором Евклид при перечислении всех геометрических свойств круга не упомянул его красоты, заключается в том, что прекрасное подлинным свойством круга не является. Ведь для объяснения этого совершенно достаточно того факта, что прекрасное не является темой геометрического анализа. Это один из многочисленных случаев, когда Юм принимает за очевидное нечто никоим образом очевидным не являющееся. Во-вторых, из факта, что прекрасное в высшей степени отличается от нейтральных качеств, а именно является ценностью, никоим образом не следует, что оно не может быть объективно присущим предмету. В-третьих, на основании ложной альтернативы Юм произвольно исключает возможность объективности ценностей: все, что присуще предмету как действительное свойство, якобы должно либо быть чувственно данным, либо выводиться из рациональных оснований. Это чистое petitio principii.[235]235
  Ошибочное заключение, в котором то, что следует доказать, используется как предпосылка (прим. немецкого издателя).


[Закрыть] Это ничего не доказывающее и тем более не очевидное утверждение. И к тому же, оно противоречиво уже само по себе, ведь оно не опирается ни на чувственный опыт, ни на аналитическое суждение. Оно противоречит, таким образом, знаменитой пропозиции самого Юма,[236]236
  «Возьмем в руки какую-нибудь книгу… и спросим: содержит ли оно какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе? Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании? Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений!» Eine Untersuchung über den menschlichen Verstand, hrsg. von Raoul Richter, Meiner, Leipzig 1911, S. 193. Английское издание: Meiner, Leipzig 1913, p. 176:,Of the Academical or Sceptical Philosophy’. [Цитируется по русскому переводу: Юм Д. Исследование о человеческом познании // Соч. в двух т. Том 2. М.: Мысль, 1965. С. 169.]


[Закрыть] которая сама не попадает ни в одну из двух этих категорий, но представляет собой философское утверждение совершенно иного характера. Следовательно, в соответствии с собственным вердиктом Юма, книгу Исследование о человеческом познании следовало бы предать огню.

Широко распространенный тезис, будто мы не можем ни постигать ценности, ни познавать их, будто они суть, скорее, «чувства», переживаемые нами в связи с воспринятым, является, таким образом, совершенно необоснованным, недоказуемым, а тем более – не очевидным. Этот тезис проявляется в совершенно различных формах, но всегда ценность, перетолкованная в нечто совершенно иное, противопоставляется здесь факту.

Различные виды восприятия, соответствующие разнообразию предметов

Перед тем, как подробнее заняться отдельными типичными формами этой субъективации ценностей вообще и эстетических ценностей в частности, мы хотели бы вкратце остановиться на различении ценностей и фактов. Если, говоря об этом, стремятся указать на различие между нейтральными фактами и таинственной значимостью, которой могут обладать объекты – а именно, значимостью в себе, ценностью – то на это нечего возразить. Само собой разумеется, существует огромное различие между констатацией того, что нечто всего лишь существует, и констатацией, что нечто имеет ценность. Очевидно, если я говорю «там звучит музыка», то это нечто совершенно иное по сравнению с тем, если я говорю «там звучит красивая музыка» или «там звучит скверная музыка».

Если говорится о ценности какой-либо вещи, будь то в обобщенном виде, например, «справедливость является нравственно благой», или в отношении конкретного случая – «манеры этого человека благородны», то, очевидно, утверждается нечто имеющее совершенно иную направленность по сравнению с констатацией нейтрального факта, например «эта комната имеет пять метров в длину». Констатация ценности есть совершенно новое измерение, совершенно новая тема. Но это различие никоим образом не означает, что я перестаю признавать факт. Если я постигаю нравственную ценность акта прощения или ценность достоинства человека как духовной личности, то имеет место познание, аналогичное тому, когда я узнаю, что некоторое дерево зеленое или некоторый силлогизм (вывод) ложен. Конечно, характер познания здесь совершенно другой, тип восприятия, когда я постигаю ценности, отличается от того, в котором я вижу цвета, узнаю голос или понимаю, что 7 + 5 = 12. Но отличие характера познания ценностей от познания нейтральных фактов не означает, что восприятие ценностей не является подлинным познанием.

Существует значительные различия в характере непосредственного познания – восприятия в широком смысле слова, – всякий раз зависящие от типа познаваемого предмета. Один орган нам нужен, чтобы схватывать цвета, другой – чтобы улавливать звуки; первые мы только видим, вторые – только слышим. Познание физических предметов имеет совершенно иной характер, чем познание личностей. Для восприятия мелодии требуется намного больше, чем для того, чтобы услышать звуки. Совершенно немузыкальные люди не узнают мелодий, хотя они не глухи. Интереснейшая и увлекательнейшая задача для философов – исследовать корреляцию между характером схватывания и объектом и установить различия в способах постижения разнообразных типов предметов; т. е. установить, прежде всего, какие содержания вообще могут быть непосредственно схвачены, какие только путем умозаключения, какие из них можно только сообщить и т. д., затем в пределах «типов восприятия» установить всякий раз меняющееся в зависимости от сущностного вида предмета своеобразие познания, только и способного схватить соответствующий предмет. Но то, что постижение ценности отличается от постижения нейтрального факта, никоим образом не дает нам право утверждать, что в первом случае вообще отсутствует постижение в смысле восприятия в широком смысле, что здесь нет никакого ясного, выраженного «сознания чего-либо».

Если мы слышим, что кто-то изменил жене, то нам непосредственно дана негативная нравственная ценность этого поступка. Правда, мы усматриваем это не непосредственно из поступка – только через сообщение, – но негативная нравственная ценность, которая однозначно присуща этому поступку, тем не менее, дана нам непосредственно. Для нас же, прежде всего, важно то, что ценность или негативная ценность даны нам как недвусмысленно присущие самому объекту и что при постижении ценности присутствует отчетливое «сознание чего-то», а также то, что данность негативной нравственной ценности не является опосредованной, в противоположность ее носителю, супружеской измене.

Фронтальное сознание чего-либо и «латеральный» акт сознания

Наиболее значительное различие в пределах опыта в самом обобщенном смысле слова есть различие между «фронтальным сознанием чего-либо», с одной стороны, и «латеральным» переживанием чего-либо, с другой. Все, что не относится к моей собственной личности, дано мне только в «сознании чего-либо» как объект, открывающийся моему уму и постигаемый мною с объектной стороны. Цвет ли это, материальный предмет, положение дел или же другая личность – всегда имеет место фронтальное «сознание чего-либо».

Если же я радуюсь или воодушевлен, если я плачу или скорблю, люблю или ненавижу, то здесь нет никакого «сознания чего-либо», но лишь сознаваемо свершающееся бытие, не противостоящее мне фронтально. Разумеется, предпосылкой радости или воодушевления всегда является «сознание» объекта, который меня радует или воодушевляет. Однако ответы на присутствие этого объекта: акты радости или воодушевления, являются не «сознанием чего-либо», но осознаваемым бытием. Сюда же относятся и все акты самого познания. Акт видения не дан мне так, как увиденное. Я осуществляю акт видения, я осознаю, что вижу, но с помощью латерального, а не фронтального сознания. О познании можно говорить только тогда, когда речь идет о «сознании чего-либо». Не всякое «сознание чего-либо» есть акт познания, – это может быть, например, акт представления или знания. Но всякий акт познания в собственном смысле есть всегда «сознание чего-либо».

При свершении собственных актов я могу и познавать их. Если кто-нибудь влюблен, он целиком и полностью обращен к тому человеку, в которого влюблен. Он имеет о нем «сознание чего-либо», но при этом он еще и познает, что такое влюбленность. Осознаваемо свершающееся бытие открывается ему в своем своеобразии, хотя лишь в латентном виде. Если это также называть познанием, то надо уяснить себе, что познание никоим образом не является здесь темой. Тема здесь – сама радость, радование, осознаваемое бытие радости, переживание радости, а не знакомство с радостью. Но одновременно мы совершенно особым образом познаем то, что есть радость. Если же стремиться сделать ее темой познания, например, объектом философского анализа, то радость станет таким же объектом, как и предметы, которые не составляют часть нашего осознаваемого бытия, а анализируются в «сознании чего-либо»; радость начинает рассматриваться во фронтальном направлении. Тогда, в этот момент, сама она, конечно, прекращает свершаться. То, что я познавал в акте ее свершения, становится предметом, и место сознаваемого свершения занимает «сознание чего-либо». Конечно, невозможно непосредственное восприятие радости, сделавшейся объектом нашего акта познания. Такая самоданность, как в случае восприятия цвета или дерева, при восприятии радости невозможна. Реальный контакт с радостью дан нам только в латеральном акте сознания при ее свершении. Стоит лишь мне превратить ее в предмет моего познания, как она в реальной форме прекращает – по крайней мере, актуально – существовать как сознаваемое бытие, т. е. как часть моего сознаваемого бытия. Но поскольку радость есть сущность интеллигибельная, ее сущность будет дана мне (даже если я делаю объектом данность радости, известную мне по акту свершения) в духовной интуиции, как это имеет место в случае со всякой подлинной сущностью.

После этого краткого экскурса в область теории познания мы ясно видим, что нет ни малейшего основания утверждать, будто красоту мелодии нельзя познать, так как она является ценностью; что ее невозможно воспринимать подобно фактам.

Так как представители этой теории отождествляют факт с нейтральным фактом, то, например, Джордж Сантаяна[237]237
  The Sense of Beauty, The Modern Library, Random House, New York 1955 (l. Auflage 1896); Part I, 2, p. 25 und 11, p. 51.


[Закрыть] догматически утверждает, что воспринимать и устанавливать можно только факты. Ценности поэтому якобы не познаются и не устанавливаются.

Мы уже видели, что ценности могут постигаться точно так же, как и какой-нибудь нейтральный предмет или нейтральный факт. Если я слышу мелодию, то ее красота или не-красота дана мне точно так же непосредственно, точно так же самоданно, как и эта мелодия; она дана объектным образом точно так же, как и нечто мною не являющееся и отличное от всякого латерального опыта сознания. Я открываю красоту мелодии как нечто присущее самой мелодии. Вместе с этой мелодией я знакомлюсь и с ее красотой, устанавливаю эту красоту. То, что это ценностное познание или узнавание красоты является иным видом постижения, совершенно иным типом восприятия, которое отличается от остальных типов намного больше, чем слух от зрения, ничего не изменяет в том, что это познание является подлинным «сознанием чего-то», подлинным восприятием в широком смысле, которое радикально отличается от всех разновидностей латерального акта сознания.

Феноменологические исследования

Александр Пфендер. Мотивы и мотивация

Введение

Со словом «мотив», которое играет столь важную роль в психологии и этике, неявно связаны очень многие значения. Факты, которые при этом имелись в виду, осмысливались лишь поверхностно, по их обобщенному подобию, но совершенно упускались их существенные различия, которые отчетливо выявляются при ближайшем рассмотрении. Следствием этого является идейная путаница, смешение понятий и одноименное языковое обозначение весьма несходных предметов. Поэтому в исследовании некоторых спорных вопросов, например, вопроса о свободе воли и вопроса, могут ли некоторые действия только в качестве «обязанности» или также в качестве «наклонности» быть нравственными, возникла неразбериха, кажущаяся почти неразрешимой, которая мешает каждому новому исследователю этих вопросов и угрожает его совершенно запутать.

В дальнейшем нужно излагать по возможности более точное постижение фактов и их сущности, чтобы можно было в равной мере строго отличить основание воли, как и основание познания от их причины, так что обоснование воли есть нечто совершенно иное, чем причина воли, и поэтому нужно считать их понятийно совершенно разными. Но целесообразно слово «мотив» зарезервировать исключительно для основания воли, а для всех других случаев, которые не суть основание воли, но находятся к воле в каком-либо ином отношении, употреблять другие слова. Какое исключительное значение может иметь прояснение этого момента для психологии и этики – нет необходимости доказывать. То что, также посредством добытых знаний открывается перспектива новой науки, а именно аналогичного логике учения об актах воли (Voluntarien) и соответствующего ему обоснования, необходимо в конце вкратце указать. Вместе с тем следует упомянуть, что эти изложения содержат продолжение и частично исправление того, что было представлено по этой теме в моей работе «Феноменология воли» (1900).

Я обязан обстоятельной работе А. Томсена (1902) «Исследования понятия мотива преступления» определенным импульсом и стимулом к новому исследованию мотивации воли. Мои теперешние результаты не совпадают с его результатами. Но, к сожалению, ограниченный объем работы не предоставляет мне возможности ссылаться на его исследования, как они того заслуживают.

Следующее рассуждение дает предварительное представление о ходе исследования.

Область фактов, к которой необходимо обратиться, чтобы достичь желаемой ясности о мотивах как основаниях воли, есть область воли. В этой сфере все процессы, которые содержатся в чисто внутреннем акте воли, акте волевого полагания, отличаются от тех, которые принадлежат к волевому осуществлению изволенного и должны в своей совокупности обозначаться в качестве волевого действия. Это различие между волевым актом и волевым действием возможно также в тех случаях, когда за волевым актом непосредственно и незамедлительно следует волевое действие. Хотя волевые импульсы, возникающие в волевом действии, в некотором смысле также являются актами воли, но они всё же отличны от акта волевого полагания, которому они вместе с тем подчинены: устремляясь на выраженное и устойчивое намерение и опираясь на него, Я постепенно осуществляет волевые импульсы.

Существуют основания как волевого акта, так и волевых импульсов и волевого действия. Однако в дальнейшем необходимо ограничиться исследованием оснований волевого акта. На вопрос, может ли волевой акт, как действительная воля, состояться без непосредственно – или вообще – следующего за ним волевого действия, необходимо ответить утвердительно, как это уже достаточно показано в психологической литературе. В случае, если волевое действие не следует за волевым актом, назвать волевой акт чистым желанием не является оправданным ни объективно, ни в языковом отношении, так как желание существенно отличается от воли не отсутствием непосредственно следующего за ним поступка, но совсем другими моментами. Но как бы здесь ни обстояли дела, вначале можно и необходимо заняться собственно волевым актом и его обоснованием. Результаты, которые при этом будут получены, помогут прояснить соответствующие вопросы по обоснованию волевого действия и волевых импульсов, равно как и по их дифференциации, тогда как, наоборот, если попытаться сначала рассмотреть данные вопросы, то это с необходимостью приведет к вопросу по обоснованию волевого акта.

Сущность оснований воли невозможно прояснить, предварительно не прояснив и не определив своеобразие самого акта воли. Чтобы достичь этого, исследование сначала проникает в те психические факты стремления, по отношению к которым волевой акт выделяется и характеризуется в своем своеобразии. Затем отыскиваются отношения волевого акта к тому, что ему в некотором смысле «предшествует», а из них выделяется и определяется согласно своей сущности специфичное отношение мотивации.