Текст книги "Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)
Поведением административной элиты в провинции и в центре в ходе процессов по обвинению в оскорблении Величества руководил скорее «вкус к Просвещению», нежели идеи о целесообразности, диктовавшиеся логикой управленческого аппарата. Ведь рационализация имела здесь место как дискурсивное установление «правления разума», но не как процесс, ускорявший механизм принятия решений и превращавший его в рутину в деперсонализированном управленческом аппарате. В реальности было скорее наоборот – просвещенческий дискурс вооружал облеченного властью чиновника необходимыми личными качествами для легитимации его позиции. Характеризуя административную деятельность губернаторов, можно говорить о мобилизации просвещенческого интеллектуального инструментария, но не о бюрократической рационализации, на которую намекает термин «просвещенный бюрократ». Ответ на вопрос о том, имела ли место такая рационализация по ходу приобретения административной элитой формального гражданского образования в XIX веке, впереди. Сегодня, однако, можно утверждать (при этом я опираюсь на свои выводы и несравненно более обстоятельные исследования преступности в России второй половины XIX века{1161}), что просвещенческие мотивы оказались крайне жизнеспособными. В этом отношении преемственность между административными элитами Екатерининской эпохи и XIX столетия очевидна.
Губернаторы находились в двойственном положении по отношению к провинциальному дворянству. На конструирование девиантности непривилегированных слоев, несомненно, сильно влиял опыт душевладельца, общий для всего дворянства разнородной империи – как столичного, так и провинциального (включая губернаторов). В этом смысле во второй половине XVIII века, когда крепостное право достигло своего апогея и вступило в свою завершающую фазу{1162}, замкнулся круг, объединявший дворянский «жизненный мир» (Lebenswelt) и публичное действие: дискурс губернаторов о девиантных крестьянах отражает патернализм хозяина крепостных. Однако в административном дискурсе, о котором шла речь выше, встречаются и новые мотивы, которые губернаторы, возможно, сами использовали в управлении провинцией. Наблюдается взаимодействие медикализации, представлений о тендерных отношениях и топосов колониальной юстиции. Многообразие моделей для определения девиантного поведения свидетельствует о широком восприятии идей Просвещения. Появление различных новых мотивов в этом административном дискурсе, в котором речь идет об одной из важнейших для раннего Нового времени форм девиантного поведения, мотивов, связанных с пониманием Просвещения высокопоставленными чиновниками, показывает, что зарождение новых групп («бюргерство», эксперты) вовсе не было необходимым условием для того, чтобы Просвещение вторглось в сферу исполнительной власти.
Передовой дискурс о преступности развивается в рамках коммуникации внутри административной элиты, которая призвана обеспечить связь между центром, «провинцией» и «периферией». Этот дискурс монополизируется административной элитой, порождая, вопреки многообразию содержащихся в нем просвещенческих мотивов, некоторую односторонность концепции девиантности. А она обладает долгосрочным действием. Долгая традиция дворянского Просвещения и административного порядка способствовала относительно устойчивой убежденности властей и деятелей публичной сферы (Offentlichkeit) в девиантности деревни в последние десятилетия существования империи[165]165
Франк считает, что переход к изображению крестьян (а не города) как первоначального источника преступности имел место только при советской власти (Frank St.P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia P. 305, 316). Но дореволюционные авторы, пишущие о преступности, уже считали деревню местом, которому свойственны особенно тяжкие насильственные преступления (Ibid. p. 60). Правда, многие авторы исходили из того, что крестьяне «испортились» под влиянием контакта с городом и с революционным движением. Но процитированный Франком из дореволюционной публицистики образ волны преступности, охватывающей громадное крестьянское большинство населения Российской империи, показывает, что криминализация деревни имела место.
[Закрыть]. Таким образом, в России зафиксировалась слабость представлений о городском порядке, описываемом термином Policey – «благочиние»{1163}. Долговечное дворянское Просвещение со своими топосами культурной отсталости широких слоев населения было не столько препятствием, сколько конкурентом для тех, кто в эпоху урбанизации и индустриализации искал новые концепции порядка, соответствовавшие этим приписывавшимся городу феноменам (главным образом для марксистского движения). В конце XIX – начале XX века эти свойственные дворянскому Просвещению мотивы в какой-то мере противостояли также и научному подходу к социальным проблемам (главным образом медицинскому)[166]166
Например, Лора Энгелстейн показывает, как успешно мотив крестьянской культурной отсталости смог конкурировать с медицинским подходом к преступности даже в произведениях известной дореволюционной специалистки по «криминальной антропологии» (Engelstein L. The Keys to Happiness. P. 185).
[Закрыть]. Наблюдаемая идейная преемственность между администраторами XVIII и XIX веков, закрепленная продолжительной тенденцией к монополизации власти со стороны высших управленцев, не подтверждает, а, напротив, ослабляет предположение о том, что «прогрессивные» и «научные» подходы к общественным проблемам продолжали традицию Просвещения (предположение, на котором был основан, в частности, образ единого «революционного движения» в советской историографии).
В эпоху Просвещения складывается ряд колониальных топосов, на которые указывают и исследователи дискурса о преступности в России начала XX века{1164}. Долгосрочным действием обладал, однако, не только созданный в эпоху Просвещения дискурс, но и – mutatis mutandis – само сочетание акторов, а также распределение ролей между ними. Перевес администраторов в дискурсе о девиантном поведении, достигавшийся за счет экспертов, начавших, несомненно, к началу XX века влиять на жизнь и поведение населения в других областях общества, стал причиной раздробленности процесса социального дисциплинирования. Остается открытым вопрос о том, насколько это явление можно считать специфичным именно для России в сравнении с другими странами Европы или же следует считать его общим феноменом, заслонявшимся от нас до сих пор веберианской моделью модернизации.
Евгений Евгеньевич Рычаловский.
Политические слухи в провинции времен Екатерины II:
По материалам Тайной экспедиции Сената
Предметом настоящего исследования являются политические слухи, распространявшиеся среди дворян русской провинции в правление императрицы Екатерины II. Этот период представляется нам интересным по следующим причинам: во-первых, в 1760–1780-е годы завершается институциональное оформление дворянства как сословия; во-вторых, упразднение в 1762 году Канцелярии тайных розыскных дел и формы доноса «государево слово и дело» потенциально должно было стимулировать более свободный неофициальный обмен мнениями по различным вопросам внутренней и внешней политики государства и способствовать развитию дворянского самосознания. Мы постараемся выяснить, какие политические события наиболее остро переживались в провинции, к каким профессиональным и имущественным категориям относились распространители и реципиенты слухов, какое значение имел гендерный фактор, в каких условиях распространялись слухи, каким статусом пользовались их носители и, наконец, в какой мере слухи отражают уровень политического сознания провинциального дворянства.
Историография
Слухи, их механизм и общественную роль достаточно давно изучает как историческая наука, так и социология, социальная психология и отчасти фольклористика. Краткий обзор литературы по указанной тематике приведен Игорем Васильевичем Побережниковым{1165}. К перечисленным там исследованиям социопсихологов следует добавить работу Сержа Московичи Век толп. Последняя посвящена отнюдь не слухам и их роли в неформальной организации людей, однако автор, касаясь распространения в традиционных обществах новостей и мнений, говорит о перспективности их изучения в рамках «естественной истории коммуникаций»{1166}. В некоторых работах содержится классификация слухов по содержанию (политические, экономические), временной ориентации (ретроспективные, предсказывающие), типу происхождения (спонтанные, преднамеренные), отношению к реальности (рациональные, фантастические), а также на «слухи-мечты», «слухи-пугала» и так далее{1167}. Однако и классификация, и теоретические выводы относительно законов возникновения и распространения слухов основаны преимущественно на явлениях, свойственных «массовому обществу» (mass society в западной социологии). При этом два компонента «основного закона слухов», предложенного Гордоном Олпортом и Лео Постманом, – информационную неопределенность и значимость темы – с известной долей осторожности следует признать универсальными{1168}.
Слухи редко оказывались в центре внимания исследований по истории дореформенной России. В основном к ним обращались авторы, рассматривавшие различные аспекты социально-политической истории{1169}. В слухах чаще всего видели проявление умонастроений низших слоев общества. Кроме того, слухи как государственное преступление (а именно как способ передачи «непристойных слов») попадают в поле зрения историков, изучающих систему политического розыска в России. Из последних крупных работ на эту тему назовем монографию Евгения Викторовича Анисимова и научно-популярный труд Игоря Владимировича Курукина и Елены Анатольевны Никулиной{1170}. Определенный интерес к слухам прослеживается и в тендерных исследованиях, затрагивающих ряд проблем истории России XVIII столетия. Так, в статье Мишель Ламарш Маррезе, посвященной роли женщин в придворных интригах, говорится и об их участии в распространении политических сплетен{1171}. Попытка использовать выводы социальной психологии в историческом исследовании была предпринята И.В. Побережни-ковым{1172}. Использованные им источники, среди которых немалое число архивных, относятся к восточным регионам Российской империи XVIII–XIX веков и затрагивают главным образом такие социальные группы, как крестьянство и казачество. Соглашаясь с утверждением о роли слухов в социально-политических, межэтнических и этноконфессиональных конфликтах, мы считаем спорной типологизацию, которой придерживается автор (политические слухи и слухи об изменении социально-экономического положения – оптимистические и пессимистические). Следует также отметить статью Ольги Гениевны Агеевой о петербургских слухах в эпоху Петра, построенную, правда, преимущественно на записках иностранцев{1173}. При этом весьма перспективным является исследование слухов, ограниченных одним городом (или уездом) и относительно узкими временными рамками. Наконец скажем, что в фольклористике слухи рассматривались как форма устного народного творчества или способ передачи социально-утопических легенд{1174}. В целом же слухи, циркулировавшие в дворянской среде дореформенной России, до сих пор не были отдельным объектом изучения ни одной из перечисленных дисциплин.
Основные темы слухов екатерининского времени
Обстоятельства переворота 28 июня 1762 года – скоропостижная смерть Петра III вскоре после низложения, провозглашение самодержавной монархиней Екатерины в обход несовершеннолетнего наследника престола Павла – все это практически сразу стало предметом обсуждения в различных классах русского общества. На протяжении 34-летнего правления Екатерины II слухами обрастали личная жизнь императрицы, ее путешествия, отдельные события придворной жизни, военные столкновения России с иностранными державами, появление самозванцев.
Основные темы слухов, распространявшихся по Российской империи, можно условно объединить в несколько групп: 1) сама императрица – ее альковные приключения, личные качества, в том числе способность к правлению, взаимоотношения с бывшим супругом; 2) свергнутый император Петр III; 3) наследник престола; 4) императорские фавориты; 5) некоторые указы; 6) военные действия, заговоры и восстания. Причем одновременно могло затрагиваться сразу несколько тем. Тематика слухов показывает, какие политические события наиболее остро переживались обществом. С известной корректировкой, подобным образом распределяются и слухи предшествовавших царствований XVIII века. Некоторые сюжетные линии проходят через все столетие и даже переходят в следующее. Мы можем наблюдать это на примере молвы, связанной с конфликтом правящего монарха и наследника престола (Петр I и царевич Алексей Петрович, Елизавета Петровна и Петр Федорович, Екатерина II и Павел Петрович) или с воскрешением внезапно умершего императора (Петр II, Иоанн Антонович, Петр III, Александр I){1175}. Вопреки мнению Тамотсу Шибутани{1176}, изменение реальности часто заставляло людей искать не новые, а испытанные старые пути и варианты осмысления и понимания событий.
Источники исследования
Настоящее исследование основано на документах Тайной экспедиции Сената – учреждения, наследовавшего Тайной канцелярии в розыске по государственным преступлениям, среди которых значились и рассуждения о предметах, находившихся в исключительной компетенции высшей власти. Документы Тайной экспедиции, как правило, состоят из доноса (изначально письменного или записи устного), переписки различных государственных учреждений и должностных лиц распорядительного и отчетного характера, допроса обвиняемого, изветчика и свидетелей, определения с приговором по делу, конфирмованного императрицей. Нередко в следственных делах находятся источники частного происхождения, а также бумаги, содержание которых и способ распространения образовывали состав преступления (подметные письма, лжеуказы). В большинстве случаев суть и детали преступления раскрываются в протоколе допроса, когда в ответ на заранее сформулированные вопросы (вопросные пункты) записывались показания обвиняемого и прочих лиц. При анализе всех этих источников следует учитывать следующие моменты: 1) российское законодательство еще не ушло от расширительного понимания государственного преступления, и любое обсуждение не подлежащих публичной огласке действий власти или иная трактовка прошлых и современных политических событий влекли за собой различного рода наказания; 2) значительная часть следственных дел не выходит за пределы Петербурга и Москвы и охватывает лишь проживавшее здесь дворянство, что объясняется более пристальным вниманием властей к умонастроениям в обеих столицах и большими возможностями контроля; 3) после упразднения Канцелярии тайных разыскных дел и пресловутого «слова и дела» у потенциальных изветчиков осталось меньше возможностей и стимулов к доносительству; 4) правительство стало меньше обращать внимание на «пустые» политические пересуды, особенно в среде дворянства, если они не перерастали в некое подобие заговора. В условиях, когда легитимность принятия Екатериной II престола для значительной части общества была сомнительной, такая мягкость имела свои резоны; 5) судей Тайной экспедиции Сената и других учреждений, где проходил розыск, интересовала преимущественно негативная сторона политических разговоров, так называемые «непристойные речи». Позитивный аспект, то есть одобрение тех или иных действий властей, появляется в документах лишь в тех случаях, когда проходивший по разыскному делу человек считал необходимым подчеркнуть свою лояльность по отношению к действующей власти. Столь же трудно найти в допросах эпизоды с нейтральным обсуждением политических событий; 6) дела, заведенные на провинциальных дворян, особенно по доносам их друг на друга, в целом составляют незначительную долю в комплексе материалов Тайной экспедиции. Поэтому в них отражен не весь спектр политических слухов, хотя в действительности провинциальное дворянство, как покажет данное исследование, судачило на те же темы, что и прочие сословия, не говоря уже о столичных дворянах.
Распространение слухов из столицы в провинцию
При изучении провинциальных политических толков следует учитывать, что многие из них брали начало в столицах, что служившие здесь военные и статские чины – если не они сами, то их жены – немалую часть времени проводили в своих имениях, заезжали по казенной или частной надобности в уездные города и зачастую являлись для тамошних обывателей источником сведений на злободневные темы. В известном деле об отставном корнете лейб-гвардии Конного полка Илье Андреевиче Батюшкове и подпоручике Ипполите Александровиче Опочинине[167]167
Ипполит Александрович Опочинин, адъютант родного отца генерал-майора А.В. Опочинина. Называл себя сыном английского короля и императрицы Елизаветы Петровны. Подробное изложение дела см.: Барсуков А. Батюшков и Опочинин. (Попытки дворянской оппозиции в царствование Екатерины II) // Древняя и Новая Россия. Т. 3. 1878. № 12. С. 287–309.
[Закрыть] присутствует немало слухов, распространявшихся в трех уездах, но восходивших к петербургским сплетням. Так, летом 1769 года в Калуге Опочинин говорил лекарю 2-го Нарвского батальона Алексею Лебедеву (который и сделал донос): «Пропадает наша Россия да и пропадет, потому што она (Екатерина II. – Е.Р.) хочет г[о]с[у]д[а]рство та разделить на три части Орловым»{1177}. Там же Опочинин сообщил ротмистру Толстому, что «Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня хочет Орлова зделать Астраханским князем»{1178}. Еще более острые темы обсуждались в имении И.А. Батюшкова в селе Тухани Устюжно-Железопольского уезда. Батюшков в присутствии своего племянника, солдата лейб-гвардии Измайловского полка Николая Львовича Батюшкова, и отставного майора Ивана Федоровича Патрикеева (в документах – Патрекеев) рассказывал Опочинину следующее:
…Да вот Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня н[ы]нешняя, слюбясь с Орловым, отнела престол у Петра Третьева, а после велела его задавить, коего Граф Алексей Григорьичь Орлов веревкою в Ранинбоме и задавил. Да она де и Беликова та Князя ненавидит и хочет его лишить престола, да и Григорей Григорьевичь хочет Его Высочество убить […] Вот Орлов и в Уложенной камисии говорил, што естли благородная выдет не за благородного, то, однако, права своего не теряет. А об оном де он вот для чего говорил: што он хочет на Г[о]с[у]д[а]р[ы]не женитца и после так быть императором[168]168
Один из вопросных пунктов, составленных для допроса Батюшкова обер-прокурором Сената В.А. Всеволожским, гласил: «От ково слышал ты, что Граф Орлов хочет зделатца императором, и кто перетолковал тебе ево слова, говоренныя им в коммисии на главу о праве дворянском?» (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 408. Л. 21 об.). Перед нами тот редкий случай, когда следственные документы зафиксировали слух, рожденный выступлением на заседании Уложенной комиссии.
[Закрыть], потому что уже у Г[о]с[у]д[а]р[ы]ни двое детей прижито, кои де и отданы на воспитание Анне Карловне Воронцовой […] Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня та де по ненависти своей к цесаревичу, штоб его извести та, то всех верных та ему от него отлучает, как то перьваго Порошина, другова Борятинского, коего женила на пренцесе, и он де порадовался богатству да от двора та и отстал[169]169
Порошин Семен Андреевич, с 16 июля 1762 г. кавалер при великом князе Павле Петровиче, отставлен от двора в феврале 1766 г. Барятинский Иван Сергеевич, князь, кавалер при Павле Петровиче, в 1767 г. женился на принцессе Екатерине Петровне Гольштейн-Бек, формально оставался в той же должности до женитьбы великого князя.
[Закрыть]. Да и Панина та хотела женить, но, слава Богу, по сщастию нашему, Анна та Петровна[170]170
Графиня Анна Петровна Шереметева, фрейлина, невеста Н.И. Панина, умерла от оспы в мае 1768 г.
[Закрыть] умерла…{1179}
По свидетельству И.Ф. Патрикеева, при разговоре, будто графы Орловы «стараются изыскивать средства не допустит[ь] Великаго Князя до наследия престола», присутствовали соседи Батюшкова – отставной лейтенант флота Гаврила Сипягин, отставной поручик артиллерии Николай Курманалеев, упомянутый Н.Л. Батюшков и другие дворяне{1180}. Расхваливая великого князя Павла Петровича своему приятелю, берейтору лейб-гвардии Конного полка Михаилу Штегирсу, Батюшков говорил, что «уже он в леты приходит совершенного возраста, так лутче бы ему государствовать, нежели женщине, для тово что женское правление не столь порядочно, да к тому ж де и Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня без совету других ничево делать не может, а наипаче без Графов Орловых»{1181}. В свою очередь, Опочинин по дороге в Калугу поведал об услышанных им от Батюшкова «важных словах» помещику Угличского уезда отставному майору Тимофею Долбилову{1182}.
Отвечая на вопрос, от кого он узнал о лишении престола и убийстве Петра III, Батюшков показал, что слышал такие слова во время своей службы в Петербурге от лекарского ученика конной гвардии Котова, а также от М. Штегирса, когда тот гостил у него в имении{1183}. Однако Штегирс сообщил, что сам Батюшков говорил это «неоднократно как в бытность свою в Петербурге, так и в деревне своей»{1184}, в чем Батюшков в итоге и вынужден был признаться. Выйдя в отставку, он увез с собой в деревню и столичные слухи. Интересно, что происхождение своеобразного толкования речи Орлова в Уложенной комиссии обер-прокурор Всеволожский не стал дальше выяснять, видимо, сочтя в данном случае доказанным авторство отставного корнета. Между тем родной брат Ильи Батюшкова Лев Андреевич был депутатом означенной комиссии от Устюжно-Железопольского уезда{1185}, и, весьма вероятно, от него и исходили такие сведения.
В свою очередь, и жители провинции, бывавшие наездами в Москве или Петербурге, не упускали случая поделиться вестями по возвращении домой. 10 августа 1762 года пскович отставной прапорщик Прокофий Лазарев[171]171
Лазареву было 52 года, поступил на службу в 1735 г., с 1750 г. служил в гвардии; когда вышел в отставку – не сказано (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2068. Л. 7). Он происходил из крестьян и получил дворянство, очевидно дослужившись до младшего офицерского чина. По его словам, «грамоте и писать» он не умел, чему противоречат его собственноручная подписка о неразглашении содержания допросов и рукоприкладство под доношением в Сенат (Там же. Л. 19, 23 об.).
[Закрыть] сообщил в Псковской провинциальной канцелярии воеводе Егору Дедюлину наедине, будто «в Санкт Петербурге против Ея Императорскаго Величества взбунтовалися лейб гвардии Преображенский и Лейб кирасирский полки и в подданстве быть не хотят, и как бывшей в конной гвардии из ыноземцов подполковник и майор арестованы, так и протчие нижние чины переловлены, а притом и бывшего правления принц Иван найден»{1186}. В конце июля Лазарев был отправлен в Петербург с лошадьми, выбранными из монастырских и архиерейских заводов, и в самый разгар екатерининского переворота жил в казарме лейбгвардии Конного полка, на квартире у свойственника рейтара Ефима Варламова, где будто бы и слышал такие разговоры. На допросе в Сенате в присутствии графа Никиты Ивановича Панина и генерал-прокурора Александра Ивановича Глебова Лазарев уточнил, что слух исходил от десяти рейтар. «29 числа минувшего июля пополудни в десять часов оные рейтары между собою говорили: “Нам де отдан приказ, чтоб всю ночь не спать, что де керасирский полк на нас на сонных напасть хочет, и оной де полк, также и Преображенский, против Ея Величества взбунтовались и в подданстве быть не хотят”»{1187}.[172]172
Следует заметить, что не существует достоверных сведений о каких-либо попытках заговора в Преображенском или Лейб-кирасирском полках.
[Закрыть] От рейтара Варламова следователям удалось добиться признания, что произнесенные выше слова имели место, «а только приказу такого в полку не было, и от кого началось об оном разглашение, не знает». Тема принца Иоанна была представлена им в иной интерпретации: «В то ж де время […] был и капрал Кузнецов, который говорил: “Помилуй Бог, как будет Иван Антоныч, то гвардии все худо будет”»{1188}. Исходя из немалого числа следственных дел о распространении слухов, мы можем предположить, что столь важные толки Лазарев передал не только псковскому воеводе{1189}.
