Текст книги "Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)

В дальнейшем Капнист занимал еще некоторые официальные должности – как в «государстве», так и в «обществе». При императоре Павле I, 6 октября 1799 года, он был назначен членом дирекции императорских театров в Санкт-Петербурге в ранге коллежского советника (6-й класс по Табели о рангах), а в ранге государственного советника (5-й класс) он ушел в отставку в августе 1801 года. При создании Полтавской губернии в январе 1802 года Капнист был избран уже товарищем предводителя губернского дворянства и генеральным судьей 1-го департамента. В июле 1802 года генерал-губернатор Малороссии назначил его директором народных училищ Полтавской губернии. Не получая жалованья, он состоял в штате Министерства народного образования с марта 1812 до февраля 1818 года; во время войны 1812 года участвовал в формировании казацкого ополчения против наполеоновских войск. На закате своей карьеры, в период с 1817 по 1822 год, Капнист вновь занял выборную должность – предводителя дворянства Полтавской губернии^{974}. Он был хорошо знаком с отцами вождей декабристского восстания – Никиты Михайловича Муравьева, Павла Ивановича Пестеля и Сергея Ивановича Муравьева-Апостола; его собственные сыновья Семен и Андрей были членами Союза благоденствия в его ранний период, а Николай Иванович Лорер воспитывался в доме его брата Петра. Возникает естественный вопрос: как понимал собственную жизнь образованный и политически ангажированный человек, укорененный, с одной стороны, в просвещенном и близком ко двору петербургском обществе, с другой – в оппозиционном украинском дворянстве, уважаемый лично и Екатериной II, и Павлом I и тем не менее желавший всеми средствами, включая конспиративные, восстановить прежний статус своей украинской родины?

Гораций как модель: Самостилизация Василия Капниста

Не претендуя на оригинальность, отмечу, что Василий Капнист как поэт, чье творчество пришлось на переходную эпоху между временем Сумарокова и временем Пушкина, как частный землевладелец Малороссии, как дворянин-политик и как слуга государства в значительной степени ориентировался на Горация (68–8 годы до н.э.). «Во многих поэтических произведениях», писал в 1964 году историк литературы Вольфганг Буш, Капнист упоминает «самого Горация как идеал своей жизни»; «…его встреча с римским поэтом [стала – К.Ш.] для него внутренним переживанием, воздействие которого продолжалось на протяжении всей его жизни»^{975}. Чтобы уловить все точки соприкосновения между поэтическим творчеством Капниста и Горация, требуется еще «отдельное обширное исследование», полагал В. Буш. Оно до сих пор не осуществлено, и настоящая работа также не может претендовать на него. Тем не менее нужно сказать несколько слов о биографии Горация. Он родился в одной из южных итальянских провинций в семье вольноотпущенника, который, несмотря на незначительное состояние, все же дал сыну возможность получить первоклассное образование в Риме и даже в Афинах. Во время гражданской войны, начавшейся после смерти Цезаря, Гораций служил офицером на стороне республиканцев против наследника Цезаря – Октавиана; верность Бруту он сохранял вплоть до последнего, проигранного сражения при македонском городе Филиппы. Здесь его карьера прервалась, и в дальнейшем он был вынужден полагаться только на свои силы. Десять лет спустя он получил в подарок небольшой участок земли в земле сабинян, в идиллических окрестностях Рима, – Сабинум, ставший местом его поэтического творчества. Только благодаря патронажу и содействию Мецената была преодолена политическая пропасть между Горацием и победителем – Октавианом Августом, однако поэт уклонился от придворной службы, отказавшись принять должность личного секретаря самовластного правителя, и не без кокетства писал о непритязательных условиях и свободной жизни на расстоянии от Рима^{976}.

В моей аргументации, вдохновленной В. Бушем, содержится иронический упрек литературному критику Николаю Ивановичу Надеждину, утверждавшему, будто Капнист сделал из Горация с головы до ног русского помещика^{977}. Напротив, именно свою собственную жизнь Капнист стремился выстроить как произведение искусства, следуя Горацию и европейской горацианской традиции^{978}. Это удалось ему даже лучше, чем знаменитым русским почитателям и подражателям Горация более раннего периода, а также его ближайшим друзьям-поэтам. Хотя все они, следуя античному образцу, тоже ценили идиллию своих поместий, Н.А. Львов вел беспокойную жизнь дипломата и очень востребованного архитектора^{979}, а высокий сановник и государственный деятель Г.Р. Державин, даже уйдя в отставку, продолжал жить в основном в Санкт-Петербурге^{980}. Напротив, Капнист уже в молодые годы, после женитьбы, обосновался в отцовском имении Обуховка. Оттуда он мог, как Гораций из своего сабинского имения^{981}, и восхвалять сельскую жизнь, и убедительно жаловаться на одиночество. Если служба или личные дела вынуждали Капниста отлучаться из имения, то он вполне правдоподобно тосковал по своей сельской идиллии^{982}.

Критика Надеждина – человека умного и образованного – все же не была совсем безосновательной. Она составляет часть богатой традиции неизменно актуальных литературоведческих исследований, которые видят Горация «современником двух тысячелетий», исследуют периоды его восприятия в европейской культуре и даже делят культурную историю на эпохи в соответствии с рецепцией Горация^{983}. Именно к этой традиции и хотел примкнуть Капнист: «…перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим»^{984}. Разумеется, Надеждин своим полемическим высказыванием прежде всего хотел подвергнуть критике метод, с помощью которого Капнист стремился познакомить российскую читающую публику с трудами Горация на русском языке: как через свободный стихотворный перевод Горация (лежащие в его основе подстрочные переводы до сих пор не опубликованы), так и через употребление русской топики вместо специфически древнеримской. Участие в происходившем на глазах у Капниста процессе полной рецепции этого почитаемого римского поэта было для него действительно первоочередной задачей. Ее решение должно было служить русской литературе «к своему, наравне с прочими просвещенными европейскими народами, усовершенствованию»^{985}. И к этой задаче он приблизился ни в коем случае не наивно, как то предположил Надеждин. Напротив, в теоретической рефлексии о своей работе, а также в своей поэтической практике он показал себя хорошо подготовленным, осмотрительным и осознающим всю сложность проблемы^{986}. В 1815 году Капнист объявил своим сыновьям Сергею и Ивану о проекте двуязычного издания: он располагал, считая ранние подражания Горацию, шестнадцатью или семнадцатью переводами и собирался составить из них учебник для молодых поэтов. Для людей ученых он хотел напечатать эти переводы параллельно с латинскими текстами, для остальных – представить буквальный перевод с детальными примечаниями^{987}. Сверх того, из различных сочинений Капниста следует, что он стремился, постигая с помощью наук духовное и материальное наследие Античности, исторически обосновать место России в европейской культуре^{988}. В-третьих, по моему мнению, к поэту Капнисту можно отнести намеченную Юрием Михайловичем Лотманом возможность взаимосвязи между искусством и той реальностью, что находится за пределами искусства: «Жизнь избирает себе искусство в качестве образца и спешит “подражать” ему»^{989}.

Тезис о решающей силе воздействия античной традиции на Капниста ни в коем случае не подрывает, но еще более подкрепляет тот факт, что он, несмотря на хорошее домашнее образование, включавшее изучение французского и немецкого, никогда не учил древних языков. Однако он никогда и не скрывал этого недостатка. «Не зная латинского языка», критиковал он иностранные образцы, использовавшиеся им для собственных переложений Горация, и благодарил за помощь своих товарищей, сведущих в языках^{990}.[150]150
  Уровень знакомства Капниста с древними языками принимали в расчет еще Я. Грот, П. Берков и Н. Глинка. Тот факт, что Капнист недостаточно хорошо владел латинским языком и каждый раз должен был, основываясь на ненадежных переводах, угадывать суть оригинала, анализирует А. Бласберг: Blasberg A. Vasilij Vasil'evic Kapnist und seine Obertragungen. S. 258, прим. 498.


[Закрыть] Располагая очень для него ценным латинским изданием Горация, иллюстрированным гравюрами, он упоминает о нем лишь в 1822 году: Капнист просил жену прислать ему эту книгу, когда переводил Горация, с неким «Иваном Яковлевичем»^{991}.[151]151
  Личность «Ивана Яковлевича» не смог установить также и Д.С. Бабкин.


[Закрыть] Сам он, потомок семьи греческого происхождения, не владевший греческим языком и тем не менее пытавшийся перекладывать строфы Одиссеи на русский язык, подшучивал над этим, передавая свои «опыты» другу Александру Михайловичу Бакунину в расчете на критику^{992}.

Отдельные труды Горация, в особенности Ars poetica, оставили свой след в России еще до эпохи Петра Великого – в рукописных поэтиках, созданных в стенах духовных учебных заведений. Оды в переводах на русский язык, переложениях и переработках существовали со времен Кантемира и Тредиаковского и в печатных изданиях. В освоении античной эстетики на протяжении многих поколений решающая роль принадлежала французским посредникам, в первую очередь – Никола Буало (1636–1711) и Жану-Батисту Руссо (1670–1741)^{993}. При этом спор о новых основаниях литературного языка в России наложился на позиции сторон в «споре древних и новых», а «авторы классической древности и Франции Нового времени равным образом казались образцами единой западноевропейской культуры»^{994}. Авторитетом для дружеского круга, сложившегося вокруг Львова, Хемницера и молодого Капниста, служил во второй половине 1770-х годов их старший современник – теоретик-рационалист и переводчик Горация Шарль Баттё (1713–1780), состоявший в переписке с Иоганном Кристофом Готтшедом и Иоганном Якобом Брайтингером. Хотя Баттё часто воспринимался как защитник «строгого» подражания (mimesis, imitatio) природе через искусство, его длительное влияние в Германии, продолжившееся в следующее столетие в России, объясняется не в последнюю очередь тем, что он стремился ограничить подражание в искусстве эстетическим суждением и здравым смыслом. Тем самым его идеи оказались близки поэтам-сентименталистам и совместимы с культом гения^{995}. Хотя мы не имеем никаких свидетельств о том, какого мнения о Баттё придерживался молодой Капнист, он, однако, упомянул с похвалой переводы Баттё в предисловии к своему переложению горацианских од, над которым работал с первых лет XIX столетия и вплоть до конца своей жизни^{996}. В связи с этим едва ли верно полагать, что специфические переложения горацианских од Капнистом и его путь освоения творчества римского поэта можно оценить через простое сравнение латинского оригинала и русского перевода или подражания, не обратившись к вопросам о влиянии французских образцов и немецкой литературы, об использовании ранних русских переводов Горация и некоторых подстрочных переводов, переданных им Державину^{997}. Действительно, Г. Р. Державин, присоединившийся к кружку Львова позже других, утверждал в автобиографии (1809–1810 и 1811–1813 годы), что начиная с 1779 года он в своей одической поэзии отвернулся от Тредиаковского и Ломоносова: «Поэтому с 1779 года избрал я совершенно особый путь, руководствуясь наставлениями Баттё и советами друзей моих, Н.А. Львова, В.В. Капниста и Хемницера, причем наиболее подражал Горацию»^{998}. Другие высказывания 1770-х годов, принадлежащие, в частности, их общему другу Михаилу Никитичу Муравьеву, высокообразованному, владевшему древними языками человеку, подтверждают, что Муравьев, тоже переводивший Горация, признавал Баттё в качестве авторитета наряду с Буало и другими теоретиками, а также поэтами Ж.-Б. Руссо, Клопштоком, Гесснером и другими^{999}.[152]152
  В 1777 году Муравьев читал некоторые из своих переводов горацианских од в Вольном российском собрании при Московском университете. См.: М.Н. Муравьев – отцу, Москва, 8 мая 1777 г. // Макогоненко Г.П. (Ред.) Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980. С. 259–260.


[Закрыть] В этом контексте отмечу, что вышедшие в последнее время исследования об этом дружеском круге убедительно показывают: несмотря на свою восприимчивость к новым эстетическим теориям, его члены в своем художественном творчестве неизменно с уважением относились к образцам европейской и русской классической традиции, и Баттё оставался важен для них и впоследствии – когда каждый из них продолжал совершенствоваться в собственных трудах^{1000}.

Только приняв во внимание такой синхронизм в восприятии традиций из различных эпох, можно понять, почему Капнист еще в 1813 году советовал своему сыну Сергею учиться и у Василия Андреевича Жуковского (1783–1852), и на одах Ж.-Б. Руссо^{1001}. Бросив ироничный взгляд на начало своего собственного поэтического пути, он мог сказать: «Написав одну сатиру и оду, бредил, что двери храма муз для меня настежь растворились и что Аполлон посадил меня между Боало и Горация»^{1002}. Действительно, к неординарным чертам биографии Капниста относится тот факт, что он, будучи самым младшим в дружеском кругу, лидерство в котором принадлежало блестящему знатоку актуальных течений в европейском искусстве Николаю Львову, считался в нем экспертом по античной поэзии и в особенности по Горацию – как критик и «гений вкуса»^{1003}. Члены кружка критиковали друг друга, поздравляли с успехами и соперничали между собой за лучшие художественные решения. Как показывают некоторые опыты параллельного перевода на русский язык одних и тех же образцов античной поэзии, в интересах искусства поэты конкурировали между собой порой даже публично. В целом Капнист оставался все же важен для Державина и как бескорыстный посредник в подстрочном переводе, и как критик без тщеславия, тем более что тот с давних пор стал известен как подражатель Горацию, даже как «русский Гораций»^{1004}. Хотя Капнист вплоть до конца своих дней занимался Горацием, прежнее «распределение ролей» он сохранил даже после смерти Державина: свои собственные возможности он характеризовал, в том числе и в некоторых стихах, как «скудный дар»^{1005} и, в отличие от своего друга, считал нужным искать расположения читателей (captatio benevolentiae): «Но я слабый подражатель бессмертного Горация…»^{1006} В остальном собственная лирика Капниста начиная с 1780-х годов находилась в таких тесных взаимоотношениях с державинской, что относить поэта к более позднему периоду истории литературы только из-за того, что он сосредоточился над переводами и переложениями Горация лишь начиная с 1803 года, было бы неправильно^{1007}.

Значение Горация для культуры Европы XVIII – начала XIX века, рецепция его трудов в ту эпоху изучены в целом хорошо и представляют собой отправную точку для дальнейших наблюдений^{1008}. Но именно историки литературы, много сделавшие для понимания исторической обусловленности его восприятия, сводят причины непреходящей популярности Горация к диалектике основных начал «целостного лирического мира Горация», а именно к «напряжению между политикой и частной жизнью, между публичными и индивидуальными добродетелями, между принципиальными вызовами стоицизма и эпикурейства», а следовательно – к «диалектике между вовлеченностью и дистанцированностью», «между панегирикой и критикой», к «мудрости отречения и ограничения» эллинской по происхождению философии жизни, к сдержанности и страсти, самоотречению и осуществлению себя в любовной лирике, к смирению и гордости в саморепрезентации поэта^{1009}.

Далее я постараюсь кратко описать горацианские элементы, определявшие не только образ мыслей Капниста, его «менталитет», «психологию» или «идеологию», но и его жизнь: дружба, уверенность в себе и автопортрет поэта, религия и философия жизни, похвала дворянской сельской жизни и критика города, и над всем этим – лейтмотив освоения наследия европейской культуры в интересах настоящего и будущего. Как уже говорилось в начале работы, в исследовании используются важнейшие автобиографические источники: труды и письма Капниста. О том, что сведения о жизни поэта, содержащиеся в его трудах, далеко не очевидны, в отношении Горация предупреждал еще Готхольд Эфраим Лессинг: «Автор од хотя и говорит почти всегда от первого лица, но только изредка это “я” является его собственным “я”»^{1010}. В случае Капниста и круга его друзей не приходится сомневаться не только в том, что они интериоризировали дружбу «как принципиальную лирическую установку Горация», чьи «оды в значительной мере являются обращениями к друзьям»^{1011}, но и что многие их стихи имели автобиографическое измерение. Они служили особыми средствами общения; поэтическое «я» должно было само рассказать другу о поэте. Говоря о происходившей почти в то же время смене эпох в самосознании поэтов в Германии, американский германист Карл С. Гутке писал, что решающий, производящий переворот элемент уже сам являлся выражением поэта как субъекта^{1012}.

Дружба

Вполне естественным будет начать с культа дружбы, горацианский идеал которой уже в 1760-е годы распространился по всей литературной Европе, включая Россию, не только тесно связав поэзию и изобразительные искусства, но и сумев преодолеть границы между сословиями^{1013}. Поэтому похвалу дружбе, принимая во внимание динамику интереса к Горацию в России, нельзя отнести лишь к нарождавшемуся романтизму. И поэзию Капниста, взяв за основу его дружескую лирику, следует интерпретировать как «мостик» к таким поэтам, как Батюшков, Пушкин и другие романтики^{1014}. Действительно, воспевание дружбы является постоянной темой уже в трудах молодого Капниста. Несомненно, ссылка к Горацию скрепляла и возвышала вполне реальную дружбу между Хемницером, Львовым, Державиным и Капнистом, из которых, напомним, трое последних связали себя еще и родственными узами, женившись на трех сестрах. В некоторых письмах Капниста это родство отходит на задний план по сравнению с дружбой. Скорее, дочери из уважаемой петербургской семьи Дьяковых были вовлечены в этот созданный мужской дружбой союз, возникновение которого относится ко времени совместной службы молодых людей в гвардейских полках. Даже свою жену Александру – «Саша», «Сашенька», на французский манер «Sachinka» – Капнист в своих письмах, многие из которых были полностью или частично письмами любовными, именовал на протяжении всей жизни «amie», «друг»^{1015}. «В содружестве Сашеньки» Капнист искал свое истинное счастье в уединении Обуховки, о чем он в 1786 году писал Державину^{1016}. Эту интерпретацию подтверждают аналогичные примеры: свою Оду на дружество конца 1770-х годов он посвятил любимому старшему брату Петру^{1017}, а своих детей он тоже именовал «друзьями»^{1018}.

Дружба всегда оставалась лейтмотивом поэзии Капниста. В написанной в начале 1790-х годов песне он сравнил старое и молодое вино со старым другом и молодой подругой^{1019}. В 1791 году он посвятил написанное на случай стихотворение Друзьям моим Гавриле Державину и его первой жене Екатерине^{1020}. Когда в 1794 году она умерла, в оде на ее смерть он обратился к ней «милая Пленира, милой друг»^{1021}. После смерти Львова в 1803 году возникло стихотворение На смерть друга моего^{1022}. Примерно к этому же времени относятся свободные переложения Горация: Другу моему (I, 9) и Другу сердца (II, 6), в которых переосмыслены античные образы, помещенные в контекст современной поэту России^{1023}. Затем последовали новые переводы од Горация: приблизительный перевод На смерть друга (I, 24)^{1024}, посвященный умершему в 1816 году поэту Державину, и точный перевод оды к Меценату Болящему другу (II, 17)^{1025} в 1820 году. В конце 1814 года Капнист составил гекзаметром, который он вообще полагал не соответствующим русскому языку^{1026}, ироническое посвящение «Старому другу моему Алексею Николаевичу Оленину»; этим же размером он написал в 1816 году еще одну Оду на смерть Державина^{1027}. Последний оставшийся в живых из дружеского союза, существовавшего в 1770-е годы, Капнист воспел дружбу в стихотворениях, обращенных к дочери Н.А. Львова Прасковье (Паше) и его двоюродному брату Федору Львову (1817), к Константину Батюшкову (1818), к неизвестной нам «любимой Хлое» (Дружеский совет, 1818), к покойному Василию Степановичу Томаре (1819), К юному другу (1820–1823), которого не удалось установить, вновь к Оленину (1821) – в стихотворении торжественном и в то же время ироничном^{1028}.

Стихи Капниста, посвященные старым товарищам 1770-х годов, созданные при их жизни и после их смерти, свидетельствуют о том, что поэт крепко держался за узы дружбы, охватывавшие также и членов семей, входивших в его ближний круг. Дружба отложила отпечаток на всю его жизнь и стала для Капниста предметом художественной идеализации. Мотив дружбы проходит и через многие другие его стихотворения. В трех различных контекстах выступает дружба в известном стихотворении 1818 года Обуховка, впервые опубликованном в 1820 году. Капнист превозносит не только сельскую жизнь вообще: здесь со всей отчетливостью предстает именно его жизнь в собственном поместье – в согласии с природой и людьми. «Для дружбы есть в нем уголок», – пишет поэт о своем «приютном доме». Ощущая уже свою старость и дряхлость, он передает своим умершим друзьям привет в иной мир и сообщает, что вскоре они увидятся: «Мир вам, друзья! – ваш друг унылый / свиданья с вами скоро ждет…» И в заключение он оставил эпитафию самому себе, пожелав остаться в людской памяти как «друг Муз, друг родины»^{1029}.

Письма бросают свет и на реальные обстоятельства этой дружбы: с одной стороны, неодинаковой по плотности общения в разное время, с другой – полной преломлений и отражений. Не говоря о том, что много писем было безвозвратно утеряно^{1030}, мы не располагаем свидетельствами, относящимися к решающей, начальной фазе дружбы – петербургскому времени. Естественно, впоследствии письменный диалог друзей прерывался во время их встреч друг с другом. Поскольку Капнист после своей женитьбы в 1781 году жил в основном на Украине, преимущественно – в Обуховке, дружеская корреспонденция служила для него мостом через пространство, отделявшее его от Петербурга, от мест службы или от поместий его товарищей. Поэтому в письмах поэта разлука с друзьями становится объектом рефлексии, а пребывание в сельской местности стилизуется как меланхолически переживаемое уединение^{1031}. Юному переводчику Илиады Николаю Гнедичу (1784–1833), принятому в 1807 году в петербургское окружение Державина, он писал в 1808 году: «Вспомните, в каком уголке далеком живу я теперь, вообразите, как приятен в нем отголосок дружества»^{1032}.

Письма Капниста к друзьям полны самого сердечного участия и внимания к их повседневной жизни. Поэт откликался на радостные события и на невзгоды друзей, осведомлялся об их здоровье: «Во-первых, прошу меня уведомить о вашем здоровье, житье и бытье»^{1033}. Капнист выразил бурную радость, когда в 1786 году Державин был назначен губернатором в Тамбов, поскольку теперь его друг с супругой Екатериной находился всего лишь в 500 верстах от него, что позволяло им навещать друг друга. Немедленно получив от Державиных приглашение в гости, поэт, к собственному его сожалению, смог пережить этот визит только «в мечтах», поскольку все же оставался «привязан к дому и женой, и детьми, и экономией, и должностью, и делами»^{1034}. Однако уже в 1789 году критика Капнистом оды Державина, посвященной императрице, и резкая реакция автора на нее стали серьезным испытанием для их дружбы; второй раз – вероятно, в 1804 году – дружба снова была прервана на много лет по какому-то неясному для нас поводу. Только в 1812 году Капнисту удалось восстановить отношения с Державиным. Примирение было закреплено визитом последнего в Обуховку с супругой Дарьей Алексеевной летом 1813 года. Державины, принявшие в свой дом в 1807 году трех дочерей умерших Николая Львова и его жены Марии, начиная с 1813 года присматривали время от времени и за четырьмя сыновьями Капниста, принимая их в своем петербургском доме наряду с другими молодыми людьми. Летом весь дом Державиных переселялся в усадьбу Званка Новгородской губернии^{1035}.