Текст книги "Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)
1
Историография, посвященная анализу политических, философских и литературных взглядов Н.М. Карамзина, настолько обширна, что здесь не имеет смысла приводить даже сокращенный перечень соответствующих работ. Можно указать лишь на исследования, отмечающие обусловленность мировоззрения Карамзина его связью со средой сельских помещиков. В этом отношении, как и во многих других, по-прежнему сохраняют свое значение работы Юрия Михайловича Лотмана{854} и Натана Яковлевича Эйдельмана{855}; в последнее время появились биографические исследования, выполненные Владимиром Брониславовичем Муравьевым{856} и ульяновским исследователем Жоресом Александровичем Трофимовым{857}, вносящие существенные фактические дополнения и расширяющие, в частности, наши знания о симбирских родственных связях Карамзина. При всем обилии литературы о Карамзине анализу его главного произведения, написанного в защиту крепостничества, – Письмо сельского жителя – не уделялось существенного внимания исследователей. Мнения автора Письма слишком уж расходились в этом вопросе со взглядами большинства его критиков и воспринимались в лучшем случае как своего рода слабость знаменитого писателя, автора Бедной Лизы, утверждавшего – весьма гуманно, – что «и крестьянки любить умеют». С другой стороны, авторы современных работ литературоведческого характера склонны вообще избегать содержательных оценок идеологической направленности Письма. Так, например, в исследовании Любови Александровны Сапченко{858} проводится весьма интересный анализ влияния этого произведения на творчество Николая Васильевича Гоголя (письмо Русский помещик из его Выбранных мест…) и Льва Николаевича Толстого (Утро помещика). Эта работа не содержит, однако, даже попытки исследования самого текста Карамзина, которая бы выходила за пределы простого пересказа его основных идей или определения жанровой природы Письма – как утопии или идиллии.
Еще в советское время первоначальный простой тезис о «реакционности» мировоззрения Карамзина постепенно сменился более дифференцированным подходом к его творчеству, и частичная «реабилитация» мыслителя была достигнута уже на исходе советского периода, благодаря в первую очередь публикациям и исследованиям Ю.М. Лотмана. Однако в оценке суждений Карамзина о крепостном праве идеологически обусловленные суждения по-прежнему преобладают над сколько-нибудь серьезным аналитическим подходом, который позволил бы интерпретировать взгляды Карамзина в историческом контексте, соответствующем социальным условиям и общественным настроениям его времени.
2
Письмо сельского жителя, опубликованное Карамзиным в одном из номеров Вестника Европы за 1803 год{859}, отражает в концентрированном виде представления его автора о том, в чем состоит добросовестное исполнение обязанностей сельского помещика. При сравнении с тем, что писал об управлении поместьем Щербатов, бросается в глаза простота, даже примитивизм точки зрения автора Письма, для которого едва ли не все причины неустройств в жизни поместья сводятся к лености крестьян и их склонности к пьянству. По мнению воображаемого автора Письма, сельского дворянина Луки Еремеева, добросовестному помещику необходимо в первую очередь предпринять усилия по поощрению крестьянского трудолюбия, лично наблюдая за всеми сельскими работами. Кроме того, ему следует оградить своих крепостных от вредного влияния кабаков. Наконец, он должен ограничиться требованием от крестьян лишь необходимых работ, не отвлекая их на ненужную роскошь – например, устройство разных садовых украшений, лабиринтов и тому подобного. Тяжелые работы в саду используются лишь как средство наказания нерадивых работников.
Как полагает автор Письма, помещик, проявляя некоторое терпение, твердыми, но не излишне жестокими мерами преодолевая первоначальное сопротивление крестьян, постепенно справится со всеми затруднениями, мешающими благополучному течению деревенской жизни. Облагодетельствованные крестьяне привыкнут добросовестно трудиться и на помещика, и на самих себя, станут зажиточными и довольными и будут благословлять своего владельца. Кроме того, хозяин поместья может еще умножить творимое им добро заведением школы, где крестьянские дети будут обучаться необходимым для сельской жизни практическим навыкам, и устройством больницы для крестьян. Помощником такого идеального помещика-благотворителя может выступить сельский священник, также изображаемый вполне идеально. Итак, дворянин, переселившийся на жительство в деревню, выступает в роли строгого, но заботливого отца, а крестьяне представлены в виде неразумных детей, не радеющих о собственной выгоде, которых, однако, еще можно направить на путь истинный, если всерьез заняться их перевоспитанием.
Вся эта идиллическая картина не является, разумеется, изображением фактического положения дел в каком-либо реальном поместье. Это скорее некая программа действий, демонстрирующая благие намерения ее автора, но, кажется, совершенно игнорирующая препятствия, которые могли бы возникнуть при попытке ее практического осуществления. Поэтому и оценивать этот план деревенской филантропии уместно не столько с точки зрения практически-рациональной, сколько задавшись вопросом о том, почему именно такая программа служения дворянина обществу возникла в воображении издателя Вестника Европы.
3
Обратившись к написанной незадолго до Письма и опубликованной Карамзиным в том же Вестнике Европы статье Приятные виды, надежды и желания нынешнего времени, мы найдем декларацию общей позиции, из которой вытекает, в частности, и предлагаемый проект преобразования сельской жизни руками идеального помещика.
Рубежное событие, от которого отталкивается Карамзин в своих идеологических построениях периода Вестника Европы, – Французская революция{860}:
Революция объяснила идеи: мы увидели, что гражданский порядок священ даже в самых местных или случайных недостатках своих […] что все смелые теории ума, который из кабинета хочет предписывать новые законы нравственному и политическому миру, должны остаться в книгах вместе с другими, более или менее любопытными произведениями остроумия; что учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена магической силою ума…{861}
Это отчетливо консервативная позиция, весьма схожая с той, которая была сформулирована в произведениях английского публициста и политического деятеля Эдмунда Бёрка (1729–1797){862}. Карамзин исходит из противопоставления исторически сложившихся учреждений – результата опыта, накопленного множеством поколений, – и рассудочно сконструированных проектов идеальных форм общественного устройства. Все исторически возникшие учреждения заслуживают, согласно данной точке зрения, бережного к себе отношения, даже если их недостатки очевидны. Поспешное реформирование на основе абстрактных построений ума грозит лишь разрушением, анархией, оно не в силах создать ничего жизнеспособного на месте того, что уже проверено временем.
Свойственное интеллектуалам XVIII века беспокойство мысли, острое недовольство существующим положением (проявившееся, например, в утопических проектах и обличительных трактатах Щербатова) Карамзин склонен объяснять причинами психологического порядка:
С самой половины осьмогонадесять века все необыкновенные умы страстно желали великих перемен и новостей в учреждении обществ; все они были в некотором смысле врагами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения. Везде обнаруживалось какое-то внутреннее неудовольствие; люди скучали и жаловались от скуки; видели одно зло и не чувствовали цены блага…{863}
Революция, с этой точки зрения, объясняется не какими-то реальными причинами, например недальновидной политикой правительств, а всего лишь «скукой», своего рода «болезнью нетерпения», охватившей «необыкновенные умы», которые принялись осуждать окружающую их действительность и строить несбыточные планы ее улучшения. Результатом такого своего рода помешательства выдающихся мыслителей, поверивших в собственные «мечты», стали ужасы анархии, которые, согласно автору статьи, хуже, чем «самое турецкое правление»{864}.
«Лестным мечтам воображения» Карамзин противопоставляет «рассудительность», которая состоит в том, чтобы стараться поддерживать существующие общественные отношения и сохранять верность законным правительствам:
…одно время и благая воля законных правительств должны исправить несовершенства гражданских обществ; и […] с сею доверенно-стию к действию времени и мудрости властей должны мы, частные люди, жить спокойно, повиноваться охотно, и делать все возможное добро вокруг себя{865}.
В этом контексте Письмо сельского жителя и есть предназначенная для помещиков программа «делания добра»:
Не все могут быть воинами и судьями, но все могут служить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству{866}.
Позиция Карамзина по отношению к существующему в России политическому устройству – самодержавному правлению, равно как и его взгляды на «освященные временем» институты сельской жизни, оказывается приложением некоего общего консервативного принципа: не следует менять того, что уже сложилось исторически, но можно сделать существующие институты более гуманными. Согласно этому образу мыслей, сельский дворянин должен делать скромное, «частное» добро в рамках традиционно установившихся отношений между помещиком и крестьянами, вместо того чтобы ставить под вопрос сам институт крепостного права. В то же время это не означает какой-то боязни нового, стремления к сохранению раз и навсегда застывших форм жизни – напротив, помещик призывается к активному действию, к тому, чтобы «способствовать успехам земледелия».
Смягчение самодержавия, так же как и гуманизация крепостного права, достигается в политическом проекте Карамзина не за счет изменения самих по себе общественных институтов, а за счет наполнения их новым содержанием, за счет персональных качеств деятелей, привносящих в эти институты активное личное начало. Идеалом Карамзина оказывается, таким образом, своеобразная персонализация общественных учреждений, подразумевающая необходимость установления взаимного доверия между личностями или группами людей, вовлеченными в работу социального механизма. Мыслители раннего этапа Просвещения старались найти разумное, наиболее эффективное устройство общественной «машины», приводимой в движение «пружинами» материального интереса, страха или честолюбия, независимо от «характеров» действующих лиц. В противоположность этому, Карамзин стремится устранить злоупотребления, опираясь на личные качества людей, взаимодействующих в рамках «общественного договора». Последний, понимаемый не юридически, а неформально – как констатация существующих отношений, – основан на чувствах, а не только на взаимной выгоде. В этом духе Карамзин предполагает установление взаимного доверия между помещиком и крестьянами в условиях сельского поместья. Доверие обеспечивается заведением школ, больниц и устройством сельских праздников, совместно справляемых всей «большой семьей», включающей хозяина усадьбы и его «детей» – крестьян{867}.
4
Отмеченной выше персонализации общественных отношений соответствует заявленная Карамзиным задача углубленного изучения нравственного мира человека:
…самая мораль открывает обширное поле для новых соображений ко благу людей. Мы несравненно богатее древних идеями и знанием человеческого сердца; однако ж не истощили нравственных наблюдений и не всеми известными воспользовались для утверждения своих понятий о человеке и способах счастия, которое должно быть главною наукою человечества и которого не могут дать сердцу самые мудрейшие правительства: ибо оно есть дело судьбы, ума и характера{868}.
В соответствии с этой программой изучения внутреннего мира человека Карамзин и в своей Истории, и в политическом учении ищет условия для осуществления идеала общественного доверия. В отличие от выдвинутого Монтескье проекта ограниченной монархии, основанной на институтах, позволяющих ограничивать произвол верховной власти и осуществлять взаимный контроль различных ветвей власти, Карамзин предлагает проект «самодержавия». Последнее для него представляет собой форму реализации совместного действия личности на троне и коллективной личности «народа». Это совместное действие, направленное к постепенному достижению общественного благосостояния, должно быть основано на доверии «общего мнения» по отношению к власти. Если же такое доверие оказывается нарушенным (по Карамзину, инициатором в подобных случаях всегда оказывается власть), то даже самые жестокие тиранические меры, направленные на удержание власти, не смогут спасти монарха. В этом случае он будет окружен не «любящими детьми», а «наемниками», служащими ему ради собственного интереса и готовыми предать его при всяком удобном случае. Переворот, который, впрочем, Карамзин осуждает, призывая к терпению, становится тогда лишь делом времени{869}.
Как известно, после Тильзитского мира политика императора Александра I стала вызывать серьезную критику со стороны дворянства, в частности со стороны помещиков, страдавших от экономических последствий континентальной блокады. Считая себя выразителем «общего мнения», Карамзин обратился к императору с Запиской о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. В отличие от статьи Приятные виды, предлагающей поучение под видом похвалы, Записка является своего рода предупреждением монарху, не всегда даже тактичное.
Часть этого политического трактата представляет собой исторический обзор, призванный внушить государю мысль о необходимости опоры на «общее мнение», другая часть посвящена обсуждению непродуманных, по мнению Карамзина, мер правительства во внешней политике. Однако наиболее острой критике подвергается программа внутренних реформ, связанная с именем Михаила Михайловича Сперанского (которого, впрочем, Карамзин прямо не называет). Реформы государственных учреждений, с точки зрения автора Записки, сводятся в лучшем случае к подкрашиванию фасада, к переименованию присутственных мест, а в худшем – к попыткам навязать России чуждые ее историческому опыту, искусственно выдуманные учреждения. Все это, по Карамзину, приводит лишь к расшатыванию государственного порядка:
Рассматривая […] сии новые государственные творения и видя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей […] Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится; перемены сделанные не ручаются за пользу будущих, ожидают их более со страхом, нежели с надеждою, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно […] Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. […]
Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительною{870}.
Карамзин призывает исходить из более глубокого понимания человеческих характеров, как они проявляются в специфических условиях российской действительности, а не конструировать утопические проекты.
Не следует смешивать эту позицию Карамзина с простым оправданием исторически сложившегося порядка вещей. В том, как автор Записки характеризует некоторые стороны существующего порядка, слышатся интонации, напоминающие обличительную страстность Щербатова:
Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит. Доносят плуты, честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцами на грабителей и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто на них подал жалобу, а сии недостойные чиновники, в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, коего они условно лишились; в два или три года наживают по несколько сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни{871}.
Предложить для борьбы с этой всеобъемлющей коррупцией какие-либо реформы самой государственной машины – например, контроль над представителями власти на местах со стороны провинциальных дворянских собраний – Карамзин не решается, поскольку это противоречило бы его консервативной политической позиции, не допускающей для России никаких представительных учреждений. В итоге предлагаемое мыслителем-историком представление оказывается проекцией образа внимательного помещика, вникающего во все тонкости усадебного хозяйства, на государство как целое. Государь, с его точки зрения, должен проявить поистине сверхчеловеческую проницательность, выявляя нечестных чиновников, сурово наказывая их и одновременно награждая добросовестных слуг государства. При этом, отделяя овец от козлищ, он должен руководствоваться не законами, которые всегда можно обойти, а велениями собственной совести:
В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом […] В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретается страхом последних […] В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести. Чего Александр не сведает, если захочет ведать?{872}
«У нас не Англия», – напоминает Карамзин. Иначе говоря, в России излишне разделение властей, парламентский контроль за действиями исполнительной власти, независимость суда от правительства… Все, что требуется, – это внимательный и строгий государь, который награждает добрых и наказывает злых. Такое нарочито наивное уподобление государственной мудрости домостроительству совершенно уничтожает различие между сферой частной экономии и сферой политики. Область гражданской ответственности, взаимодействия свободных граждан поглощается в предлагаемой модели «патриархального» общественного устройства сферой несвободы, иерархических отношений, основанных на произволе, пусть даже с самыми благими намерениями. Называя себя «республиканцем в душе», Карамзин, по существу, приходит к апологии «азиатского» образа правления, к оправданию самовластия, ограниченного лишь доброй волей монарха. Все различие между тиранией и самодержавием сводится у него к тому, что в первом случае монарх оказывается мучителем, действует по собственной злой прихоти, тогда как в другом случае – это «добрый государь», который великодушно устремляет свою волю к достижению «общего блага». Отличие тирании от монархии лежит в различии характеров стоящих во главе государства лиц. Карамзин в период Вестника Европы неоднократно писал о необходимости установления законности в России. Однако, в отличие от Щербатова, он считал, что монарх должен стоять выше закона и его дело – судить «по совести». Таким образом, отвергается важнейший принцип, который и по Аристотелю, и по Монтескье отличает тиранию от монархии, – принцип верховенства закона.
Точка зрения Карамзина, таким образом, представляет собой последовательное отрицание отстаивавшейся Щербатовым концепции смешанной монархии, предполагающей ограничение произвола монарха через участие в политике особого элитарного слоя. Если Щербатов, проектируя корпорацию достойных участия в правлении дворян, предпосылкой к таковому считает принцип «чести», то Карамзин, ссылаясь на Макиавелли, выдвигает принцип «страха» как средство против коррупции{873}. Принцип этот должен применяться ко всем, независимо от дворянского или недворянского происхождения, хотя Карамзин и предполагает некоторые преимущества по службе для выходцев из родового дворянства.
Что же касается дворян, не занятых на государственной службе, то Карамзин настаивает на их непричастности к политике и уходе в «частную жизнь» – будь то занятия благотворительностью, литературой или сельским хозяйством. При этом он требует от государства гарантий неприкосновенности этой сферы занятий. Карамзин отстаивает свободу «общества» от государства – в обмен на невмешательство первого в дела последнего. Исключение делается только для тех случаев, когда предполагаемые государством преобразования угрожают каким-либо сложившимся формам общественных отношений. Один из случаев, когда Карамзин считал себя вправе выразить протест от имени «общего мнения», – распространившееся в обществе воззрение, что государь отдает предпочтение не русским, а польским дворянам{874}. Здесь Карамзин вспомнил характерное для XVIII столетия отождествление дворянина и «патриота», «гражданина». Однако эти республиканские по своему происхождению термины лишились изначально присущего им смысла, поскольку Карамзин представлял себе «политическое тело» как некое подобие «домашнего хозяйства».
5
Возможно, мы лучше поймем точку зрения Карамзина, если сравним текст Письма сельского жителя с современным ему текстом неизвестного автора, описывающего прелести сельской жизни:
Деревня есть наиблаженнейшее жилище для человека, который уже решился заниматься не пустою суетностию большого общества, но вкушать все прелести обширной природы. – Утешаться величественным созданием всевышнего творца, помогать ближнему, иметь сострадание к несчастным: суть добродетели, которые венчают существо наше. – Мы шли по деревне и удивлялись, глядя на крестьянские обиталища; каждая изба имела все свои угодья особняком. – Порядок господствовал повсюду; мужик не нуждался ничем, оставалось ему заботиться о своей работе, которая всегда чередом своим проходила. – Луга покрыты были всякого разбору рогатыми скотами, и, по-видимому, хозяин деревни был не господин, но отец своим подданным. – Дай ему все нужное, обеспечь от всего, исторгни крестьянина из сетей бедности, и потом право имеешь требовать…{875}
Как и в Письме Карамзина, мы видим ту же идиллическую картину деревни, помещика – отца своих крестьян, заботящегося об их благосостоянии. Однако, в отличие от Карамзина, автор приведенного выше отрывка рассуждает лишь о поддержании существующего порядка. Карамзинский же идеальный помещик не просто упорядочивает усадебное хозяйство, но активно преобразует способ хозяйствования в нем. Правда, направление этих преобразований предполагает способ мотивации труда работников, не предусматривающий поощрение их собственной экономической инициативы.
Помещик Карамзина как бы монополизирует хозяйственную инициативу, превращая крестьян в пассивную рабочую силу. Позже, в Записке о древней и новой России, Карамзин кратко формулирует тезис, служащий обоснованием такого подхода: «Не вольные земледельцы, а дворяне наиболее снабжают у нас рынки хлебом»{876}. Та же мысль содержится и в Письме сельского жителя:
У нас много вольных крестьян: но лучше ли господских они обрабатывают землю? по большей части напротив. С некоторого времени хлебопашество во всех губерниях приходит в лучшее состояние: от чего же? от старания помещиков: плоды их экономии, их смотрения наделяют изобилием рынки столиц. Если бы они, приняв совет иностранных филантропов […] наложили на крестьян оброк, отдали им всю землю и сами навсегда уехали в город, то я уверен, что на другой год пришло бы гораздо менее хлебных барок как в Москву, так и в Петербург{877}.
Как известно, Карамзин провел свое детство в имении Знаменка в Симбирской губернии, которым после смерти отца управлял старший брат писателя Василий Михайлович. Сохранилась и была опубликована обширная переписка двух братьев{878}. Можно предположить, что на экономические воззрения Карамзина оказал определенное влияние его старший брат. Стоит обратить внимание на то, что упомянутое имение находилось недалеко от Волги, служившей главной артерией для транспортировки хлеба из черноземных губерний. Помещики этих южных черноземных губерний, в особенности из местностей, прилегающих к водным путям (транспортировка хлеба по сухому пути обходилась слишком дорого), в отличие от своих северных собратьев, вынужденных отпускать крестьян на заработки в города, вели хозяйство, близкое в чем-то плантаторскому. Основой такого хозяйства была барская запашка, а собственные участки крестьян по возможности урезались. Кроме того, работников старались не отпускать из поместья, чтобы максимально использовать их труд на помещичьей земле.
Вероятно, акцент Карамзина на личном надзоре помещика за своими крестьянами отражал все более распространявшееся в первой половине XIX столетия явление – стремление части помещиков, пользуясь высокой урожайностью черноземных земель, производить хлеб на продажу. Такого рода экономическая деятельность была невозможна для Щербатова, поместья которого находились в Нечерноземье.
Если принять такое объяснение различий в экономических взглядах Щербатова и Карамзина, то политическую позицию последнего можно истолковать иначе, чем это сделал Григорий Александрович Гуковский{879}, воспринимавший творчество Карамзина как своего рода предвосхищение сентиментального романтизма Василия Андреевича Жуковского. Гуковский полагал, что и для придворного историографа, и для его младшего современника, поэта, было характерно стремление уйти от житейских бурь, удалиться от мира, где господствовало зло, неизбежное и непреодолимое, с точки зрения Карамзина. Такое настроение если и было свойственно Карамзину в эпоху Павла I, уже в период Вестника Европы сменилось у него серьезной политической программой, отнюдь не сводящейся к подобному бегству от действительности.
Несмотря на свои декларации о лояльности правительству в принципе, Карамзин в Записке о древней и новой России камня на камне не оставляет от текущей экономической политики, определявшейся конкретными правителями – приближенными царя. Другое дело, что конституционным экспериментам Сперанского он противопоставляет не проект каких-либо государственных преобразований, а идеологию, подчеркивающую необходимость создания условий для прогресса торговли, промышленности, сельского хозяйства, развития науки и просвещения – при сохранении существующего политического устройства.
Карамзину казалось, что этот путь, основанный на идее постепенных улучшений, не противоречит филантропической заботе помещика о крестьянах. Последние, трудясь более интенсивно, должны были, по мнению Карамзина, благодарить помещика, позволяющего обогащаться и им самим. Условием осуществления этой программы была добрая воля помещика, в интересах которого было максимально использовать рабочую силу крестьян на барской запашке, оставляя лишь минимум времени, необходимый для поддержания работо– и платежеспособности крестьян, для обработки их собственных участков. Не Карамзина, конечно, следует упрекать в пропаганде чрезмерной эксплуатации. Он, напротив, предполагал, что «благоразумный» помещик будет довольствоваться «десятиною пашни на тягло»{880}. Однако нельзя не отметить, что пропагандировавшийся Карамзиным образ идеального помещика мог использоваться в качестве средства идеологической манипуляции. Если предположить, что эта исключительная идиллия могла восприниматься как некий проект, который будто бы мог осуществиться в действительности, то нетрудно понять, что функция подобной иллюзии состояла в том, чтобы скрыть то обстоятельство, что интересы помещиков и крестьян – в особенности при барщинном способе хозяйствования – оказывались в противоречии друг с другом. Точно так же и пропагандировавшаяся Карамзиным идея «отеческого» самодержавия, в котором суд осуществляется монархом «по совести» при отказе от принципа верховенства закона и от идеи разделения властей, только и позволяла закрывать глаза на тот факт, что коррупция является неизбежным спутником подобного рода «семейного» образа правления в сколько-нибудь сложном государстве.
