Текст книги "Во имя жизни"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Берт стиснул челюсти. И вдруг после короткой передышки к нему вернулись силы. Он одолел еще три перекладины, потом еще пять. Каждый раз он трижды наваливался грудью на верхнюю перекладину, пропуская ее под мышками, чтобы ноги могли дольше ’отдохнуть. Оказалось, что можно переносить тяжесть тела попеременно то на одну, то на другую ногу. Земля неумолимо тянула его к себе, но он держался крепко и внезапно почувствовал, что ему стало легче.

Теперь между ним и стержнем был только маленький выступ. Лестница кончилась. Но ему не хотелось взбираться на этот выступ. Тщетно искал он в себе такое желание, словно мог принести его с собой в кармане, как мелочь. Однако там ничего не позвякивало. Тело его опять покрылось потом и отяжелело, земля тащила вниз. И все же руки его оказались на выступе.

Он понял это по тому, как напряглись мышцы ног. Рукой, кончиками пальцев он касался основания стального стержня и от радости даже закрыл глаза. Он потянулся дальше, дальше, и это было радостью!

Большой и указательный пальцы обвили основание стержня, но они никак не смыкались, наверное, основание было слишком широким. Снова запел ветер. Берт улавливал что-то похожее на песню кончиками большого и указательного пальцев. У него возникло совсем новое ощущение. Оно слагалось из песни ветра, песни беззвучной и даже лишенной мелодии. Казалось, она будет длиться вечно.

Он приподнялся, чтобы еще раз оседлать перекладину. Это ему удалось так легко, что показалось чудом. Его пальцы все еще сжимали основание стержня, но теперь он мог вытянуть руку, пальцы скользнули вверх и сомкнулись на зазубринах, которые избороздили поверхность стержня. Он поворачивал сомкнутые пальцы и так, и этак, но всюду нащупывал зазубрины. На зубах у него скрипела металлическая пыль, во рту был привкус оплавленной стали. Он потянул носом: от раскаленного солнечным жаром стержня исходил запах скал, выбеленных солнцем. Казалось, стержень дышал.

Но он был оплавлен. Да, оплавлен. Пальцы Берта ощущали это со всей очевидностью. Берт был оглушен своим открытием. Его руки словно утратили способность чувствовать что-либо, кроме трещин и зазубрин на стальном стержне. Берт поглаживал антенну, и каждое прикосновение пьянило радостью, а сердце стучало так сильно, словно ему суждено было биться бесконечно.

Берт понял, что больше не выдержит. Слишком важно было то, что произошло. Медленно, осторожно он начал спускаться. Гряда тяжелых туч над его головой поднялась, теперь они расстилались под лучами солнца пушистым ковром. Берт опять взглянул на город. Он весь сверкал: крыши, улицы, буквально все.

Даже рыночная площадь, школа и церковь, которые раньше не привлекали его взора, теперь как будто вырвались из тени и манили к себе. Он увидел русло высохшей речки, огибающее рыночную площадь и уходящее к гавани. Галька блестела, словно драгоценные камни. Пароход все еще стоял на якоре, но он повернулся. Между его корпусом, сейчас просто серым, и пристанью подрагивало веко воды. Красная полоса на трубе и три треугольных флажка, бившиеся на передней мачте, привели Берта в восторг. Флажки, казалось, махали ему. Отчетливо виднелась белая палуба, а капитанский мостик блестел начищенной медью. Пароход готовился к отплытию. Об этом свидетельствовало белое кружево дыма над трубой, а на набережной опять собралась толпа, но совсем другая, толпа провожающих. Берту показалось, что все они в шляпах и с зонтиками, но, спустившись немного ниже, он понял, что люди машут руками.

Последние перекладины дались ему совсем легко. Словно его мышцы и не сводила судорога. Он соскочил на землю, сел на траву и надел башмаки. Потом пошел к домику, испытывая такое ощущение, словно боялся сам себя.

Ему было почему-то неловко и вовсе не хотелось задирать нос и важничать. Он вспомнил кладбище и темную дорогу между деревьями, которую видел сверху, и постарался не размахивать руками.

Осторожно ступая, Берт поднялся на развалившееся крыльцо и сел возле своего рюкзака. Его блокнот с привязанным к нему карандашом лежал, придавленный камешком. Берт отбросил камешек.

Он снова прислонился к старой стене. Она снова скрипнула, и с потолка посыпалась труха из ходов древоточца, упала и на блокнот в его руке.

Положив блокнот на колено, он послюнявил карандаш. Он не перечитал того, что уже было написано, а сразу начал заполнять пустую строчку.

Теперь вместе с прежними на странице будет шесть предложений.

На этой строчке он написал:

Это и вправду так.

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Матрос еще раз пошел к лодке, с которой уже были сняты весла, и вернулся, неся фонарь. Свет от фонаря выхватывал из темноты узкую тропинку и плоскую босую стопу матроса. Он шел неторопливой, шаркающей походкой, и фонарь у него в руке раскачивался в такт шагам.

– А побыстрее не можешь? – донесся из пальмовой рощицы старческий голос.

Матрос ничего не ответил – он продолжал идти все той же шаркающей походкой, не убыстряя и не замедляя шаг.

– Черепаха ты, и больше никто, – сказал старик.

Когда матрос подошел поближе, в свете фонаря стал виден вход в шалаш. Затем овальное пятно света заплясало на стенах шалаша, сплетенных из листьев кокосовой пальмы. Пройдя по подстилке из листьев, старик повесил фонарь на жердь в глубине шалаша. В дальнем углу, боком ко входу, сидела женщина.

– Ну и болван ты, сущая черепаха, ей-богу, – сказал старик, обращаясь к матросу.

– Ы-м-м, – протянул тот.

Иного ответа старик и не ждал. У матроса было что-то неладно с языком.

– А где же джутовые мешки и одеяла? – спросил старик. – Ведь я велел тебе их принести.

– Ы-м-м... – огорчился матрос.

– Перестань! – сердито бросил старик. – Если бы ты не уродился такой, задал бы я тебе сейчас. – Взмахом руки он приказал матросу идти прочь. – Ступай! Заодно принеси воды. Кто его знает, есть ли здесь поблизости питьевая вода. Ужин приготовить, Марта?

– Нет, спасибо вам, – ответила женщина.

– А лучше бы все-таки что-нибудь приготовить. У нас в лодке есть банка лососины.

Матрос, шаркая, ушел в темноту; пальмовые листья мягко шуршали под его ногами.

– Принеси лососину. И котелок с рисом захвати. На печке стоит! – крикнул старик вдогонку матросу.

Где-то резко прокричала птица. Старик снова обратился к женщине:

– Ты бы на минутку вышла, Марта...

– Мне и здесь хорошо, дяденька, – сказала она.

– Походила бы, что ты все сидишь?..

– Здесь, по-моему, лучше, – сказала женщина. Но потом согласилась: – Ну, ладно.

– Я разведу костер, – сказал старик.

Снова раздался крик птицы, – дикий, тоскливый.

– Эта птица – оборотень. Уж я точно знаю, – сказала женщина. – Таскает новорожденных.

– Никакой не оборотень, – ответил старик. Он сгреб в кучку сухие листья и ветки, чиркнул спичкой, и вскоре разгорелось яркое пламя.

– Да, самое подходящее время рожать. Верно, дяденька?

– На все воля божья, – ответил старик, и Марта тихонько усмехнулась. – Все сделаем, что только можно. А ты походи, надо ноги размять. Если станет невтерпеж, ухватись вон за ту пальму.

– Да мне, дяденька, и так хорошо, – сказала Марта. Огонь затрещал, и старик подбросил туда еще листьев и веток. Пламя осветило высокие стволы кокосовых пальм. Сквозь их листья проглядывало небо, но звезд не было. Ночь погрузилась в глубокое, боязливое молчание, нарушаемое лишь потрескиванием костра.

Женщина стала прохаживаться взад и вперед, не осмеливаясь шагнуть за пределы круга, освещенного огнем. Она была приземистая, крепко сбитая, руки и ноги – сильные, мускулистые, как у мужчины. Если бы ей обрезать волосы и вместо юбки надеть штаны, она вполне бы сошла за мужчину, несмотря на вздутый живот и большую грудь.

Старик следил за ней с неутолимым любопытством. Так же, как и он, женщина была в гимнастерке с закатанными рукавами. Юбка у нее была из плотной, серовато-коричневой материи, явно перешитая из рабочей одежды, выброшенной каким-нибудь американским солдатом.

– Это его имя здесь напечатано? – спросил старик. В свете огня на спине тускло-зеленоватой гимнастерки явственно виднелся белый штамп: «Теодор К. Говард».

– Нет, дяденька, не его, – сказала Марта. – Но зато он дал мне три шерстяных одеяла.

– Расщедрился, – сказал старик.

– А что, дяденька, разве нет? Ты уж меня не дразни.

– Да ведь как сказать, другим платят больше. За работу то есть. Ты прачкой работала?

– Прачкой, дяденька. А потом мы стали жить вместе. Три недели прожили. В домике на Верхнем Мангиане. Оттуда весь их лагерь видно. – Говоря это, она держалась за ротановую веревку, которой была подпоясана гимнастерка. – Больно-то как!.. Я, значит, брала там стирку, чтобы на жизнь заработать. За тем туда и ходила.

– Ну и как, заработала?

– Нет, дяденька, я за деньгами не гонюсь. Он мне однажды говорит: «Вот тебе двадцать песо». – Она рассмеялась. – Он когда со мной говорил, бывало, ни за что по имени не назовет, будто у меня имени нет. Другие – кому я только стирала и больше ничего, – те мне прозвище дали: «Черносливина». Я помню. «Черносливина» – вот как они меня звали. А что это такое, дяденька? Они говорили – фрукт такой.

– Не знаю, – ответил старик. – В нашей стране таких фруктов нету.

– А он так даже и «Черносливиной» меня не называл. Хотел мне денег дать, я уж тебе говорила. «Для чего?» – спрашиваю. А он говорит: «Отдашь матери». А у меня матери нет, так я ему и сказала. «Ну, говорит, тогда отдай отцу, братьям, сестрам». А у меня родных никого нет, я ему так и сказала. «Возьми свои деньги обратно, – говорю. – Я люблю тебя, возьми свои деньги обратно». А он обозлился, стал ругаться. Потом совсем ушел из дому. Больше я его не видела. Но он оставил мне три шерстяных одеяла.

Старик выслушал всю историю с большим интересом, но когда она кончила, ничего не сказал, только поднялся и стал старательно перекладывать ветки в костре.

– Нет, дяденька, зря ты думаешь, что я хоть сколько-нибудь заработала, – сказала Марта. Она сделала несколько шагов и снова вернулась к костру. – А кстати, дяденька, сколько ты возьмешь, чтобы довезти меня на твоей лодке до Сан-Паулино?

– Ты оттуда?

Она кивнула.

– Ничего не возьму. Ни одного сентаво.

– Я могу тебе отдать одно из своих шерстяных одеял.

– Подвезу тебя совершенно бесплатно.

– Наверно ты про меня думаешь – ну и дура! Не знает когда ей родить – надо же! А для меня, дяденька, все дни одинаковые. И ночи тоже. Не умею я считать дни и месяцы. Может, я, дяденька, поэтому и старая не стану. Стану я старая, как думаешь?

Старик не нашел что ответить, только усмехнулся.

– А теперь вот я собралась домой. Ну разве я не дура, дяденька?

Чтобы подбодрить ее, старик сказал:

–Да, дура ты изрядная. Хорошо еще, что наткнулась на мою лодку, верно?

– Правда, повезло, – сказала Марта. – Мне надо было уйти оттуда, хоть тресни. Правда, может, время мое еще не приспело. Я долго шла – сначала от Верхнего Мангиана. Потом три дня по берегу, пока не увидела вашу лодку. Может, я только еще на седьмом месяце. А девять месяцев – это сколько, дяденька?

Старику хотелось ответить поточнее, и он призадумался.

– Это девять месяцев, – сказал он наконец.

– Понятно. Вы, старики, столько всего знаете. Но ты не смейся, дяденька. Я ведь раньше была замужем – муж мой, он тоже был старик. Пусть ему земля будет пухом. Ох, больно как! Вон тут, как раз в этом месте. – Она показала, где ей больно. – Говорят, если ходить, будет легче.

Под ее босыми ногами слегка похрустывали листья. Она ходила взад и вперед и все говорила, говорила, словно стараясь отвлечься.

– Тот старик, он был портной. Я, понимаешь, жила в служанках у одного богача в доме. А этот портной однажды и говорит: «Зря ты, Марта, так надрываешься. Давай лучше со мной жить». Ох, и хитрые вы, мужчины. Верно, дяденька?

– Не без того, – признался старик. – Попадаются и хитрые, ничего не скажешь,– с готовностью подтвердил он.

– Он, портной, значит, увидел, какая я работящая – а я правда работящая, что верно, то верно. Такой уж меня бог создал. Здоровая, как буйвол, – как же тут лениться? Я любую мужскую работу могу делать. Для вашего брата я женщина подходящая. Мой портной был доволен. Я ему сразу и баба и мужик. Он на радостях даже портняжить бросил, все ходил по соседям, говорил про политику и про всякое такое. – Она умолкла. Потом, словно что-то вспомнив, сказала: – А ребенка он мне не оставил. Ох, дяденька, как же он меня обдурил.

– Да у тебя скоро будет ребенок, чего ж тебе?

– Ну вот, значит, жила я с этим стариком портным.

Он был вдовый и все скучал один, так что со мной обходился ласково. Но в тот год, когда война началась, он умер от чахотки – болел-то давно. А я опять пошла в дом к тому богачу, где раньше работала. Когда американцы вернулись, я говорю своему хозяину: «Ухожу от вас, только ненадолго. Говорят, у них там, в военных лагерях, хорошо платят за стирку и всякое такое. Как накоплю денег, приду к вам опять». Вот так ему и сказала. Ой, ой, больно как!

– Пора бы матросу вернуться, – сказал старик. – Болит сильно?

– Ах, да что мне боль, дяденька. Я же тебе говорила – выносливая я, как буйвол. Он, портной мой, меня поколачивал. А мне хоть бы что. Я все могу снести. Я ему и дрова пилила, и рис молола. А когда он умер – как же я по нем горевала. Ей-богу, дяденька.

Она рассмеялась – ей вдруг самой показалось забавным, как она обо всем этом рассказывает.

Старик глядел на нее с насмешливым любопытством.

– А ребенка ты домой понесешь? В Сан-Паулино? – спросил он.

– А как же, дяденька! Он ведь совсем маленький будет, беспомощный. А почему ты спрашиваешь?

Старик помедлил, но потом решился и сказал:

– Есть такие дома – в городе, к примеру – там принимают таких вот ребят и смотрят за ними.

– Да разве они смогут смотреть за ним лучше, чем я? Нет, дяденька, быть того не может! – взволнованно сказала женщина. – Ой, больно как! Я хочу – ой! – сама за ним смотреть...

Отблески пламени осветили ее слабую улыбку. Лицо у нее было простое, ничем не примечательное, но глаза красивые – живые.

Она замолчала. Внезапно появился матрос.

– Ы-м-м! – сказал он.

– Подогрей-ка лососину на огне! – приказал ему старик. Он внес в шалаш джутовые мешки и одеяла и приготовил для женщины постель. Снаружи в свете костра видно было, как матрос открыл ножом жестянку с лососиной и стал пить сок прямо из банки.

– Ты что же, не можешь меня подождать? – старик выполз из шалаша, сердясь на матроса за то, что тот принялся без него за еду, а заодно и на Марту, стонавшую все громче и громче.

– Что ты визжишь, как свинья, – буркнул он сердито. Потом уселся у котелка с рисом, который принес матрос.

– А свиньи, дяденька, вовсе не так визжат, – ответила женщина, как ни в чем не бывало.

Старик ничего не сказал. Он и матрос торопливо ели, громко чавкая.

– Ы -м-м! – с обычной своей беспомощностью сказал матрос и поглядел в сторону Марты.

– Она есть не хочет. Так она говорит, – объяснил старик и, обращаясь к Марте, добавил: – Если тебя сильно схватило, иди в шалаш. Мы оставим на твою долю рыбы. Потом, после всего, тебе знаешь как есть захочется!

Марта послушалась его и вползла в шалаш. Она стукнулась головой о фонарь, свисавший с жерди, он закачался, и по полу заплясало пятно света.

– Сейчас иду к тебе, – сказал старик. – И почему ты меня выбрала для этого дела, сам не пойму.– Он словно был уже совсем не тот «дяденька», с которым только что разговаривала Марта. Внезапно он ощутил в себе что-то новое.

– Дяденька, – донесся из шалаша голос женщины, – как называется мужчина, когда он за повитуху?

Старик полоскал рот водой из жестянки, которую матрос принес с лодки. Кончив полоскать, он сказал:

– Ну и чертовка ты! Теперь-то я вижу! Обдурила меня. Все наперед знала... А ты куда хитрей, чем я думал...

В шалаше воцарилось молчание. Снова где-то далеко раздался крик ночной птицы – отчетливый, неотвязный.

– Ы-м-м! Ы-м-м! – сказал матрос, чтобы обратить внимание старика на этот крик, и показал пальцем в темноту. Но старик не повернул головы.

Молчание становилось напряженным. Из шалаша доносился только шорох – пальмовые листья, устилавшие пол, потрескивали под тяжело ворочающимся телом. Можно было и впрямь подумать, что там поросится свинья. Свет фонаря падал на поднятые колени женщины. Она прикрыла их одеялом.

– Дяденька! – дико вскрикнула она вдруг.

Прежде чем войти в шалаш, старик поднял голову. Высоко в небе загорелась наконец одинокая звезда. Он видел ее сквозь листья пальм. Ему захотелось запомнить эту минуту. Хорошо бы еще увидеть луну, а еще – точнее узнать, сильный ли прилив; ведь потом все это будет ему вспоминаться. Но больше примечать было нечего. Только одинокую звезду в небе.

– Ой, дяденька, боюсь! – крикнула Марта хриплым, срывающимся голосом. – Больно как! Смерть моя пришла, дяденька!

– Брось чепуху молоть! – сердито сказал старик. – Молись богу. Бог милостив.

Руки и ноги у него тряслись. Он опустился на колени рядом с Мартой, готовый прийти ей на помощь.

– Ой-ой-ой! Дяденька, хоть бы мне помереть! Хоть бы мне помереть! – кричала она, стискивая его руку.

Когда матрос услышал писк ребенка, он обрадовался:

– Ы-м-м!

Ему захотелось взглянуть на малыша, но старик закричал: – Уходи отсюда! – и замахал на него руками.

Матрос вернулся к огню и снова улегся. Ночь была теплая, тихая, и он скоро уснул. Потом рядом с ним под кокосовой пальмой лег и старик. Ноги их, обращенные к догоравшему костру, касались.

Сквозь листья пальмы старику было видно, как светлеет небо. Приближалось утро. Звезда по-прежнему смотрела на него сквозь густую листву. Все это время она наблюдала за ними оттуда, сверху.

Старик повернулся на бок и, подложив под голову руку вместо подушки, попытался уснуть. Матрос мирно похрапывал. Старику видна была Марта. Она лежала в шалаше на подстилке, вытянув ноги, а рядом с ней – завернутый в одеяло ребенок.

Старик так и уснул с мыслями о ребенке: хорошо, что это мальчик.

Его разбудил порыв ветра, и, открыв глаза, он сперва никак не мог понять, где находится. Потом он почувствовал радость оттого, что сумел помочь женщине, и подумал – не обидел ли он ее чем-нибудь. Зря он обозвал ее свиньей, надо бы с ней помягче. Он сел и увидел горевший в шалаше фонарь.

– Ну, как, все в порядке? – крикнул он, услыхав, что женщина зашевелилась.

Она ничего не ответила, только села медленно и осторожно, и тень ее укрыла ребенка, словно одеяло.

– Это та птица-оборотень, дяденька, – сказала она усталым голосом, прозвучавшим словно издалека. – Слышал, как кричала та птица? А теперь он помер – он помер, дяденька!

Старик опустил фонарь, горевший слабым голубым пламенем. Ребенок, лежавший рядом с женщиной, был обмякший и серый, как одеяло, в которое его завернули.

– Боже милосердный, смилуйся над нами! – сказал старик и перекрестился.

Проснулся матрос. Он сел, обхватил колени руками и уставился на старика.

– А ну, разожги костер, черепаха этакая! – закричал на него старик. – Совсем темно, не видишь, что ли?

– Ы-м-м! – только ответил матрос.

ГОЛУБОЙ ЧЕРЕП И ТЕМНЫЕ ПАЛЬМЫ

Мисс Иносенсио, молодая учительница, проходящая испытательный срок, увидела его, когда стояла у стола перед своим классом. Гнедой жеребец заржал так, будто впереди, на улице селения, мелькнула кобыла. Взметнулось облако густой, серовато-белой, как мел, пыли, а когда оно улеглось, конь и всадник давно уже скрылись из виду.

Она поняла, что через час в школу придет инспектор, и поглядела на часы, венчавшие пустой книжный шкаф у стены из пальмовой дранки. Четыре часа. Мисс Иносенсио отошла от стола к окну. В него жаркой волной врывались лучи июльского солнца.

Учительница почему-то взглянула тайком на сад за окном, на полосу кустов и травы, где ее ученики собирались посадить гибискус, розы и другие цветы. Там виднелся старый колодец, давно заброшенный, из которого теперь не брали воду. Мисс Иносенсио взглянула на сад так, словно там кто-то стоял – мужчина, быть может ее возлюбленный, хотя, конечно, там никого не было и не с кем было поделиться тайной, разве что с камнями вокруг колодца, которые как будто шептали ей: «Да, правда, была война. Но ведь мы готовы начать все сначала, ведь готовы...»

А дети слышат их голос? Они смотрели на нее из-за парт, и она уронила зажатый в руке карандаш.

– Вы знаете свои задания? – спросила она, и хор голосов ответил почтительно:

– Да, госпожа учительница.

– И не забудьте, – она нагнулась за карандашом, обращаясь больше к мальчикам, – сегодня мы должны поработать в саду.

Ее слова вызвали веселое оживление. Она не сказала им про школьного инспектора.

Мальчики, шумно топая, уже выбирались из-за парт, вновь охваченные радостным возбуждением, которое испытали на прошлой неделе, когда старый школьный сад был поручен их заботам. «Мы принесем свои лопаты и мотыги, госпожа учительница!» «А у нас есть семена, госпожа учительница! Нам американские солдаты дали». «Мы и колодец вычистим, нам ведь будет нужна вода, чтобы поливать цветы». И мисс Иносенсио предупредила их тогда: «Только не вздумайте пока пить эту воду! Колодец такой грязный, что пользоваться им нельзя». Говоря это, она уголком глаза следила за Леонсио, своим любимцем, который, не спуская с нее глаз, жадно ловил каждое ее слово.

И теперь именно Леонсио первым сказал: «Добрый день, сэр!», когда в дверях возник школьный инспектор – высокий, прямой, с глубоко вырезанными ноздрями. Он пришел раньше, чем она ожидала. Остальные дети поздоровались без лишней робости, и посетитель с улыбкой похвалил манеры учеников мисс Иносенсио.

– Благодарю вас, сэр, – сказала она, краснея.

Леонсио почтительно прошел мимо инспектора и впереди остальных мальчиков спустился с крыльца.

– Они по расписанию должны работать в саду, сэр, – объяснила мисс Иносенсио. – Может быть, вы зайдете, сэр?

Посетитель переступил порог, и солнечные лучи упали на его ботинки и брюки без отворотов.

– Нам скоро пришлют учебники, сэр? – взволнованно спросила мисс Иносенсио.

– Примерно через неделю, – ответил инспектор, обводя взглядом классную комнату.

– А новые доски?

Инспектор заверил ее, что и учебники и доски – короче говоря, все школьные принадлежности и оборудование, о которых она просила, – уже высланы из столицы провинции и прибудут в селение с ближайшим почтовым пароходом.

– Вы отлично тут поработали, мисс Иносенсио, – сказал инспектор.

– Благодарю вас, господин Видаль, – ответила она и со словами: – Разрешите, сэр? – прошла впереди него на крыльцо, закрыв за собой дверь.

– Для начинающей учительницы вы добились отличных успехов, – продолжал господин Видаль.

– Благодарю вас, сэр. Видите ли...

– Я понимаю. Кое-что сделать вообще невозможно.

– Вот-вот, сэр, – сказала мисс Иносенсио. – Конечно, будь я мужчиной... Женщине в такой глуши нелегко, сэр.

Она чувствовала, что ей следует это сказать. Если господин Видаль обнаружит какие-нибудь недостатки в том, как она ведет школу, он не станет судить ее слишком строго. А он мог обойтись с ней строго. Ведь он же инспектор всех школ провинции.

– Разве жители селения вам не помогают? – спросил господин Видаль.

– Я не могу на них пожаловаться, сэр.

– Потом все пойдет много легче и, возможно, по той самой причине, которая сейчас приносит вам затруднения.

Ей были приятны эти слова. Она чувствовала, что производит неплохое, если не просто хорошее впечатление. Он отметит ее и, может быть... нет, нельзя думать сейчас об этом. Ведь она не пробыла тут даже трех недель и вообще только проходит испытательный срок. «И все-таки мне хочется, чтобы обо мне сложилось хорошее мнение», – подумала она, а вслух сказала:

– Вот, например, сад... – в изящной позе она прислонилась к перилам. – Я все продумала заранее, сэр, – добавила она и улыбнулась ему.

–Сад... Так что же?

– Я все продумала, – повторила она. – Как избавить детей от наиболее тяжелой работы – от расчистки. Ведь сейчас, сэр, он совсем как давно заброшенное рисовое поле. Подобная работа по плечу только взрослым.

В классе девочки усердно протирали пол мокрыми тряпками. Они передвигали парты, и скрип неприбитых половиц напоминал мисс Иносенсио, как небрежно перестелили пол плотники из селения.

– Так что же вы придумали? – спросил господин Видаль.

– Для начала я хочу, чтобы сад был расчищен, – ответила она. – Надо выполоть бурьян и обнести сад забором. Для этого потребуется нанять пять человек. Потом колодец... Он очень старый, сэр, но еще может давать воду.

Заложив руки за спину, господин Видаль прошелся по крыльцу. Его тяжелые кожаные ботинки слегка поскрипывали.

– Ах, так! – сказал он, внезапно останавливаясь. – Неплохая мысль. Вы умеете думать, а это как раз то, что нам требуется. Свежие мысли! Вам следует получить постоянное место.

– Благодарю вас, сэр, – сказала мисс Иносенсио. – Видите ли, сэр, я забочусь о том, чтобы детям было лучше.

– И прекрасно. Однако этому селению очень повезло, что тут вообще открыли школу, – заметил господин Видаль. – Ведь у нас не хватает средств. Впрочем, эти деньги не потрачены зря.

– Вы хотите сказать, сэр, что школу открыли временно, что вы можете ее закрыть?

– Ну, я закрыть ее не могу, – ответил господин Видаль. – Но могу рекомендовать это в отчете.

– Какой ужас! – мисс Иносенсио растерянно прижала ладонь к губам. – Не делайте этого, сэр! Пожалуйста!

– Тут многое зависит от вас, – сказал господин Видаль.

– Я буду стараться, обещаю вам, сэр! А вы видели это здание раньше, сэр, сразу после оккупации?

– Нет, но я слышал, что японцы использовали его как казарму для воинского гарнизона.

«Надо рассказать ему!»

– Вон в том углу все было черно от сажи, сэр. Японцы кипятили там чай. А на дрова, конечно, изрубили парты и половицы. И еще они держали тут пленных. Партизан, сэр. Среди них были молодые люди из этого селения.

Ноздри господина Видаля раздулись, и он посмотрел по сторонам.

– Так, значит, сына господина Малабанана убили тут? – спросил он.

Такой поворот разговора застал мисс Иносенсио врасплох.

– Да, – ответила она, замявшись.

– И его близкие до сих пор не могут этому поверить.

– Да, сэр.

– Он ведь был единственным сыном. Вы его знали?

– Пепито Малабанана, сэр?

– Совершенно верно, его звали Пепито! – Господин Видаль щелкнул пальцами. – Отец все еще надеется. Как и старая госпожа Малабанан. Не далее как сегодня, когда я завтракал у них, они спрашивали, верно ли, что некоторым партизанам из отряда с острова Панаи удалось спастись и они потом сражались в частях регулярной армии. В один прекрасный день Пепито вернется домой – они в этом убеждены. Как вы думаете, может быть так, что он жив, что он вернется?

– Не знаю, сэр.

– Старики очень добры и самого лучшего мнения о вас, – сказал господин Видаль, спускаясь с крыльца. – Вы ведь приглашены отужинать у них, если не ошибаюсь? Госпожа Малабанан хочет сделать мое пребывание тут как можно более приятным.

– Благодарю вас, сэр, что вы зашли в школу.

Вернувшись в класс, чтобы посмотреть, как справляются со своей работой девочки, мисс Иносенсио все еще испытывала неловкость и смущение. Она посмотрела в окно, на Леонсио и других мальчиков, которые выпалывали в саду когон. Но думала она о том, как господин Видаль, прежде чем повернуть за угол и скрыться позади высокой бамбуковой изгороди, помахал ей рукой, словно говоря: «Я ваш друг, а вовсе не придирчивый школьный инспектор».

Теперь, когда инспектор ушел, девочки принялись болтать. Они трещали, как сороки, и мисс Иносенсио немного отвлеклась. Девочки совсем развеселились. Десятилетняя Клара, водя тряпкой по ободранной доске, вдруг запела «Сердце банана». Пепито Малабанан любил эту песню не больше, чем все другие юноши и девушки селения, и все-таки для мисс Иносенсио это была его песня. Сколько раз он, наигрывая на гитаре ее тоскующую мелодию, пел у нее под окном. В апрельские и майские ночи. Перед войной. «Но я не должна больше о нем думать», – сказала себе мисс Иносенсио, разобрала учебники на столе, вынула тетрадь с планами уроков и, сняв колпачок с авторучки, начала размышлять о том, как построить завтрашние занятия.

Ведь должно же быть что-то новое, что-то такое, чего еще никто не делал, чего нет в учебнике и что будет полезно детям! Но имеет ли она право на самостоятельность? Вот перед ней в бумажном переплете методическое пособие с официальными разработками уроков...

Другие девочки принялись дразнить Клару:

– Поглядите на нее, госпожа учительница! Будто мы эту песню по программе проходим!

– Ничего, девочки, – отозвалась мисс Иносенсио, и Клара, тотчас воинственно повернувшись к подругам, показала им язык.

По классу залетали тряпки и кусочки мела.

– Прекратите! – прикрикнула мисс Иносенсио, и тотчас ее охватило раскаяние.

Зачем ей понадобилось одергивать детей? Может, все дело в том, что она теперь взрослая и сама зарабатывает себе на жизнь? И не завидует ли она их беспечности? А что с ней будет дальше? Выйдет замуж и будет растить собственных детей?

Тут она задумалась: есть ли дети у господина Видаля? Уж наверное, у него хорошенькая жена и двое детей – мальчик и девочка. А где Пепито Малабанан? «Я знаю, Матильда, знаю. Я же его мать. Ты не можешь чувствовать, как чувствую я. Молись о его благополучном возвращении. Господь ниспошлет нам эту милость, если мы будем молиться».

Она перебирала в уме подробности разговора с господином Видалем на крыльце, опасаясь, не сказала ли она что-нибудь не так. Наверное, старики рассказали ему про ее помолвку. Ведь иначе господин Видаль не коснулся бы этой темы? Впрочем, нет: она сама виновата – она первая ее затронула. «Вы видели это здание раньше, сэр, сразу после оккупации?» Только она думала совсем о другом. Но господин Видаль мог принять это за намек. Так что же он подумал о ней? «Эта девушка умеет любить по-настоящему»? Гм. Или же он сказал себе: «Как глупо с ее стороны – не уметь разорвать с тем, что прошло и кончено! А жаль! Она ведь очень хорошенькая»?

Мисс Иносенсио отложила ручку и тетрадь, похвалила девочек за старательность и велела им идти домой, а сама пошла в сад посмотреть, каковы успехи мальчиков. Их усердие соответствовало их желанию привести сад в порядок, а потому они уже расчистили довольно большой участок. Леонсио, руководивший работой, начал рубить кусты, скрывавшие старый колодец, и взгляду теперь открылась кладка из известняковых плит, обросших серым лишайником. Можно было разглядеть желобки для ворота. Мисс Иносенсио осторожно наклонилась над колодцем, боясь запачкать платье. Она с минуту глядела в черный провал, вдыхая запах сырости. Потом отошла, испытывая слабость и головокружение – во всяком случае, первые три-четыре шага. Ее охватило жуткое ощущение, что мрак, в который она заглянула, – это бездонный омут и когда-нибудь она в нем утонет.