Текст книги "Во имя жизни"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Слышимость была плохая, в трубке гудело, будто тьма увеличивала расстояние между домом в городе и станцией за посевными полями. Доктор Ласаро с трудом разбирал обрывки доносившихся до него фраз. У новорожденного младенца – горячка. Посинел весь, грудь не берет. В город везти боимся: только тронешь его, он будто каменеет. Если доктор сделает милость, приедет, несмотря на поздний час, Эстебан встретит его на станции. Если доктор будет так добр...

Скорей всего, у младенца – столбняк. Случай простой и наверно безнадежный, пустая трата времени. Да, говорит доктор Ласаро, конечно, приеду. С давних пор он не вправе ответить иначе: сострадание иссякло, но остался долг. Несоблюдение бедняками правил санитарии, зараженные микробами одеяла, интоксикация – вот о чем пишут в своих заключениях медики. Сама ночь за решетками окон насторожилась и ждала ответа. Впрочем, выбора у доктора не было, он должен действовать – это единственное, что ему оставалось, и он часто напоминал себе: даже если попытка окажется бесплодной перед лицом смерти, надо действовать.

Жена, сидевшая в спальне под абажуром, оторвала взгляд от рукоделья, она уже закончила пуловер для внука в Багио и принялась за ризы для алтаря приходской церкви. Религия и внук не давали ей бездельничать... Крупная спокойная женщина смотрела на мужа не вопросительно, а скорей выжидающе.

– И зачем я отпустил шофера,– проворчал доктор.– Не могли раньше позвонить, ждали... Ребенок, наверно, умер.

– Бен тебя отвезет.

– Я его совсем не вижу. Похоже, парень отдыхает не только от учебы, но и от дома.

– Он – внизу,– сказала жена.

Доктор Ласаро надел чистую рубашку, быстрыми нервными движениями застегнул пуговицы.

– А я думал, он опять ушел. Кто эта девушка, с которой он встречается?.. Да, на улице мало сказать тепло – дышать нечем. Надо было тебе остаться в Багио... Болезни, страдания, и все из-за того, что Адам вкусил запретный плод... Да, у них на все готов ответ...– доктор помедлил у двери, будто выжидая, какой отклик вызовут его слова.

Но жена снова принялась за вязанье. Она склонила голову в круг желтого света и, казалось, погрузилась в молитву. Ее молчаливость уже давно не раздражала доктора, как и гипсовые святые под стеклом и ее заговорщический вид, когда они с Беном отправлялись к утренней мессе. Обычно доктор Ласаро говорил бессвязно – о чудодейственных лекарствах и политике, о музыке и резонности своего атеизма. Разрозненные, не связанные между собой мысли складывались в монолог. Он задавал вопросы, сам же на них и отвечал, а жена только кивала головой и порой вставляла: «Да?», «Неужели?», и тень беспокойства мелькала в ее глазах.

Доктор сбежал по витой лестнице, освещенной сверху лампадами. Бен лежал на софе в нижней гостиной, целиком поглощенный какой-то книгой.

– Собирайся, Бен, надо ехать,– сказал доктор Ласаро и отправился в свой кабинет за медицинской сумкой. Он положил туда пару ампул и, прежде чем закрыть сумку, еще раз проверил ее содержимое, отметив, что кетгута⁴⁵ хватит только на одного пациента. Лечишь, лечишь и ничего не знаешь, кроме своей работы. Сегодня в больнице он видел умирающего от рака, которому уже не помогали инъекции морфия; глаза его выражали невыносимую муку. Доктор Ласаро отогнал от себя случайное виденье. Здесь, в комнате с белеными стенами, среди шприцов и стальных инструментов, где всегда требовалось быстрое решение, он был в своей стихии, и это наполняло его энергией.

– Я сяду за руль, отец?– Бен прошел следом за отцом через кухню – там прислуга гладила белье и сплетничала,– во двор, тускло освещенный одной-единственной лампочкой. Бен отворил складные дверцы гаража, сел в машину.

– Нас ждут возле заправочной станции у моста Сан-Мигель. Ты знаешь это место?

– Конечно,– ответил Бен.

Мотор затарахтел и тут же заглох.

– Аккумуляторы сели,– огорчился доктор Ласаро.– Попробуй с выключенными фарами.

В машине запахло бензином, старый «понтиак», обогнув дом, выехал из решетчатых ворот, и свет фар скользнул по растрескавшейся пыльной дороге.

А Бен хорошо водит машину, подумал доктор, когда они, мягко развернувшись, выехали на главную улицу города, пронеслись мимо церкви и рыночной площади, киоска, закрытого, как ни странно, в сезон фиест, мимо фонарей, освещавших безлюдную площадь. Они не разговаривали: доктор видел, что внимание сына целиком поглощено дорогой, и с ласковой усмешкой наблюдал, как сосредоточен сын, как жаждет помочь отцу. Они миновали однообразные каркасные дома за рыночной площадью, здание мэрии на высоком живописном холме, потом Бен сбавил скорость: они ехали по рельсовому пути, пересекавшему последний заасфальтированный участок главной улицы.

Дальше пошла неровная дорога, вымощенная булыжником; машину слегка трясло, потом поехали меж открытых полей, и узкие деревянные мостики порой приглушали шум колес. Доктор Ласаро вглядывался во тьму, окутавшую все вокруг; из нее навстречу им кидались деревья, кустарники, и тут же ускользали; звезды, более близкие теперь, казалось, перемещались по небу вслед за машиной. Доктор думал о световых годах, безграничных черных просторах, необозримых расстояниях; в бесконечности вселенной человеческая жизнь, вспыхнув на мгновение, тут же угасала, бесследно исчезая в бескрайней пустоте. Он прогнал от себя мысль о тщете человеческого существования, повернулся к сыну:

– А у тебя в этом деле, я вижу, большая практика?

– В каком деле, отец?

– В вождении машины. Ты просто профессионал.

В свете приборной доски доктор заметил, что лицо Бена смягчилось, он улыбнулся:

– Дядя Сесар дает мне свою машину в Маниле. Иногда.

– Ты уж не увлекайся этими безрассудными гонками,– сказал доктор Ласаро.– Некоторые парни находят в этом особый шик. Не бери с них пример.

– Не буду, папа. Мне просто нравится водить машину, путешествовать, вот и все.

Доктор внимательно посмотрел на сына – юное лицо с чубчиком, спадающим на лоб, маленький нос – ну, вылитый Ласаро-старший до того, как уехал учиться за границу; да, таким студентом, полным иллюзий, был он сам – давным-давно, задолго до того, как утратил веру в бога, задолго до того, как бог стал для него чем-то абстрактным и непознаваемым, а вокруг было столько несчастных, обреченных на бессмысленные страдания. Доктору захотелось поговорить с младшим сыном по душам. Пожалуй, до конца каникул они устроят пикник, съездят вместе в деревню, пусть этот день останется в памяти у них двоих, у друзей. За два года, что Бен провел в колледже, они обменялись несколькими короткими формальными письмами – деньги выслал, учись хорошо, это лучшие годы...

Само время летело им навстречу, кружилось вихрем и уносилось прочь; доктору казалось, что он слышит его глухой гул вдали. Профиль сына на фоне тьмы вызывал у него страстное желание поговорить с Беном, но доктор вдруг позабыл, что ему хотелось сказать.

Свет фар выхватил из темноты здание сельскохозяйственной школы, и уже в следующий миг его неясные очертания за оградой были едва видны.

– Что за книгу ты читал, Бен?

– Историю жизни одного человека.

– Государственного деятеля или ученого?

– Нет, это книга про парня, который стал монахом.

– Домашнее задание на лето?– усмехнулся доктор Ласаро, ласково подтрунивая над сыном. – Того и гляди, станешь святошей, вроде матери.

– Интересная книга,– сказал Бен.

– Представляю себе... Закончишь колледж, займешься медициной?– Доктор оставил насмешливый тон.

– Я еще не знаю, папа.

Крошечные мотыльки, точно клочки бумаги, подлетали к ветровому стеклу и взмывали вверх.

– Не обязательно быть сельским врачом, как я. Можно иметь хорошую практику в городе. Можно стать специалистом в онкологии, нейрохирургии, поступить на работу в хорошую больницу.– Доктор пытался продлить минуты редкого счастья – духовной близости с сыном в машине, летящей сквозь тьму.

– Я думал об этом,– отозвался Бен.– Медицина – призвание, высокое призвание. Врач помогает людям в беде – вот что важно.

– Ты ведь всегда хорошо успевал по математике, верно?

– Да, с математикой у меня все в порядке,– согласился Бен.

– Инженер – тоже прекрасная профессия,– продолжал доктор.– Инженеры везде нужны. Юристов и коммерсантов с лихвой хватает. Вот если бы твой брат...– Доктор закрыл глаза, пытаясь вычеркнуть из памяти страшную картину – изуродованные руки старшего сына. Старший сын, надежда доктора, умер в пансионате. Он был такой славный мальчик, говорила, всхлипывая, хозяйка пансиона... Горе не прошло, оно годами таилось в засаде.

– У меня еще лето впереди, успею все обдумать,– сказал Бен.

– Да, никакой спешки нет,—согласился доктор Ласаро.

Что же он хотел сказать? Что они должны понимать

друг друга, ничего не утаивать? Нет, не то, совсем не то...

Они увидели станцию, как только спустились с невысокого холма; ее неоновые огни были единственным световым пятном на равнине, расстилавшейся перед ними, и на дороге, уходившей в еще более густую тьму. Они подъехали к стоянке и остановились возле гаража; служащий заправлял грузовик.

Навстречу им, шаркая босыми ногами, шел низкорослый человек в пестрой рубашке.

– Я Эстебан, доктор,– произнес он хрипловатым сдавленным голосом и поклонился, выражая всем видом глубокое почтение. Он стоял возле машины, нервно моргая, пока доктор вынимал оттуда медицинскую сумку и фонарь. В ночной тишине, не нарушаемой даже дуновением ветра, доктор слышал тяжелое дыхание Эстебана, лязг металлического наконечника бензинового шланга. Водитель грузовика смотрел на них с любопытством.

– Придется пройти полем, а потом переправиться через реку.– Эстебан махнул рукой в сторону неоглядной тьмы за дорогой. В глазах его затаились боль и мольба о прощении за обман.– Это не очень далеко,– добавил он тихо.

Бен переговорил со служащими станции и запер машину.

Взревел мотор тяжеловесного грузовика, выезжавшего на дорогу, и вскоре снова воцарилась ночная тишина.

– Ведите нас,—сказал доктор, вручая Эстебану фонарь.

Они пересекли шоссе и направились к расщелине

в насыпи на краю поля. Было жарко и сухо, доктор Ласаро сильно вспотел. Поспевая за прыгающим кружочком света в духоте ночи, он испытал тягостное ощущение беспомощности, будто его силой волокли на какую-то бессмысленную церемонию, вынуждали совершить ошибку. Слева раздалось хлопанье крыльев, из невидимой листвы донесся крик птицы. Они шли быстро, и ночную тишину наполняло лишь стрекотание кузнечиков да шорох их собственных шагов на тропе меж стерни.

Доктор Ласаро, а за ним – Бен спустились вслед за Эстебаном к журчащей реке. Фонарь осветил лодку у самой кромки воды. Эстебан вошел в воду по пояс и удерживал лодку, пока в нее не сели доктор и его сын.

В темноте очертания противоположного берега показались доктору Ласаро островом, и когда лодка заскользила по черной воде, он на мгновение испугался: затянет в коварный водоворот, и утонут они здесь, во мраке ночи. Но на переправу ушло не больше минуты.

– Вот мы и на месте, доктор, – сказал Эстебан, и они двинулись, проваливаясь в песок, к деревьям на берегу. Залаяла собака, в окне дома, освещенном керосиновой лампой, заметались тени.

С трудом поднявшись по шаткой бамбуковой лестнице, доктор Ласаро оказался в единственной жилой комнате. В нос ударили знакомые по визитам в другие дома запахи – чуждые, вызывавшие отвращение, – кисловатый запах тления, тяжелый дух непроветренного жилья больного. Доктора приветствовал, прошамкав что-то невнятное, старик; в углу под гравюрой девы Марии-заступницы сидела, скорчившись, старуха; растянувшись на циновке, спал мальчишка лет десяти. Жена Эстебана, изможденная и бледная, лежала на полу возле ребенка. Младенец был недвижим, его посиневшее запрокинутое личико сморщилось; казалось, он силится передать людям какую-то древнюю, как мир, истину.

Доктор Ласаро произвел беглый осмотр – кожа сухая, холодная, дыхание неглубокое, сердцебиение частое и неритмичное. Сейчас для доктора существовал только ребенок и его собственный разум, проникавший в больного, как острый хирургический инструмент. Странно, что он еще жив, заключил разум, искорка жизни наперекор всему не гаснет в неподвижном измученном тельце. Доктор был наедине с младенцем, в эти напряженные минуты руки его действовали автоматически: сколько в его практике было подобных случаев! Он призвал на помощь весь свой врачебный опыт, чтоб заставить сердце работать, поддержать угасающую жизнь.

Доктор развернул одеяла, в которые был запеленут младенец, и ввел ему целую ампулу лекарства, снимающего судороги; иголка мягко вошла в худенькое тельце. Потом сломал еще одну ампулу и сделал укол, но ребенок лежал, как деревянный. Доктор Ласаро вытер пот, застилавший глаза, и, удерживая неподвижное тельце одной рукой, попытался другой сделать ребенку искусственное дыхание. Несмотря на все попытки спасти младенца, синюшный цвет его лица стал серым.

Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора – Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.

– Доктор, – начал Эстебан.

Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа...»

По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы – было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул – пора идти.

– Доктор, скажите...—Эстебан схватил доктора за руку.

– Я сделал все, что мог, – ответил доктор. – Слишком поздно. – Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. – Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, – повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.

Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:

– Такова воля господа, дочь моя...

Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.

– Я знаю, что этого мало, доктор, – потупился Эстебан. – Мы бедны, сами видите... Как-нибудь я завезу вам фрукты, цыпленка...

Поздняя луна наконец выплыла на небо, касаясь верхушек деревьев, и в ее бледном свете Эстебан повел их к лодке. Они снова переправились через реку; тускло мерцала рябь на поверхности воды, лунный свет заливал небосклон, и внезапно налетавший ветер стихал в зарослях деревьев на берегу.

– Уж я вам так благодарен, так благодарен, доктор, за вашу доброту, – говорил Эстебан. – Потрудились приехать в такую даль на ночь глядя.

Они вылезли из лодки и остановились в полумраке возле блестящей реки.

– Возвращайся домой, Эстебан, – предложил доктор Ласаро. – Мы сами найдем дорогу, ведь тропинка здесь, наверху? – Он хотел поскорей уйти от этого человека, не слышать его робкого голоса, не видеть нескончаемой муки в его глазах...

– До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас господь. – То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.

– Пошли, Бен.

Они отправились в обратный путь через поле; лунный свет преобразил окружающий пейзаж, придав ему более мягкие, знакомые черты. Деревья в серебряной дымке качались под порывами ветра, жара спала, из глубин неба на землю сошла прохлада. Доктор Ласаро шел размеренным неторопливым шагом. Напряжение этой ночи постепенно ослабло, к нему вернулось безразличное спокойствие. И листочка не упадет, если не будет на то воли божьей... Доктор Ласаро задумчиво посмотрел на небо. А ведь падает... И за что обречен на страдания ребенок? В лунном полумраке под деревьями мирно стрекотали кузнечики.

– Ты окрестил младенца, Бен?

– Да, папа.

Доктор и сам раньше верил в силу святого духа, смывающего первородный грех и открывающего душе врата рая. В памяти сохранились обрывки детских познаний о религии, как хранятся порой в дебрях сознания невероятные и давно позабытые сны.

– Таинство крещения – так это, кажется, называется?

– Да, – ответил Бен. – Я спросил у отца. Младенец был некрещеный.

Они подошли к насыпи, отделявшей поле от дороги, и Бен добавил:

– Родители все ждали, пока он поправится.

Что ж, поступок сына был проявлением доброты. Он говорил о присутствии духа, об убеждениях, но о чем еще? Самые важные уроки ему преподаст жизнь.

Автостанция была закрыта. Горела лишь лампочка под навесом и шаровидная неоновая вывеска. Устойчивый ветер дул теперь в поле, в залитой лунным светом долине. Доктор заметил, что Бен подавил зевок.

– Я сам сяду за руль, – сказал отец.

Зрение у доктора было не такое, как прежде, и он вел машину, слегка наклонившись вперед, крепко сжав руль. Он снова вспотел. Пустынная дорога, поздний час, воспоминания об Эстебане и младенце, который умрет до рассвета в жалкой комнатушке, освещенной керосиновой лампой, вызывали усталость и грусть. Доктор подумал о собственном сыне – о том, которого навсегда утратил.

– Если бы все поступали, как ты, Бен, священники остались бы без работы, – сказал доктор, ища повод для разговора.

Сын сидел рядом, смотрел в другую сторону и молчал.

– Зато теперь ангел помолится за тебя в небе, – поддразнивая сына, продолжал доктор Ласаро; ему хотелось добиться легкости в общении с сыном. – А что, если б ты не окрестил младенца, и он умер? Что бы тогда случилось?

– Он бы не увидел бога, – отозвался Бен.

– Разве это справедливо? – Доктор задал вопрос как загадку—легкую, но с подвохом.—Только потому, что он...

– Может быть, господь воздал бы ему иначе, я не знаю, но церковь учит...

Отец чувствовал, что сын ищет всеобъемлющий ответ. Церковь учит... Церковь говорит... Господь наш Иисус Христос... Приобщение святых тайн... Доктор Ласаро поймал себя на том, что у него вызывает любопытство этот мир новен⁴⁶ и свечей, где хлеб и вино превращаются в тело и кровь господню, где детям является женщина, от которой исходит свет, где смертные толкуют о бессмертии, о явлении бога, о воскрешении мертвых к судному дню. Доктор чувствовал себя изгнанником в мире религии и не жалел об этом: ни его обычаи, ни даже география не привлекали доктора Ласаро. Но сейчас в машине, врезаясь в ночную тьму, он ощущал смутное разочарование, теснение в груди, будто его лишили какой-то неведомой радости.

Из-за холма навстречу им с ревом выскочил автобус, его фары ослепили доктора; он невольно затормозил и прижался к краю дороги. Машину накрыло облаком пыли.

Стекло со стороны водителя было опущено, и пыль заполнила машину – густой колючий порошок. Доктор не успел закрыть лицо руками и едва не задохнулся – кашлял, тер глаза. В свете фар он видел, как пыль постепенно оседала, и, когда видимость стала хорошей, доктор, сглотнув пыль, снова выехал на дорогу; руки у него затекли и ныли от боли. Последние полмили до города он ехал молча, раздражал песок, хрустевший на зубах. Пустое шоссе стремительно разворачивалось перед ними.

Они въехали в спящий городок, промчались по пустынным улицам, мимо обезлюдевшей рыночной площади, освещенной луной, мимо тесно прижавшихся друг к другу домишек, так хорошо знакомых доктору Ласаро. Сколько раз возвращался он вот так же ночью по притихшему городу, оттуда, где только что распрощался с жизнью человек или же закричал принятый доктором младенец, и мысль о постоянном движении, перемене, о днях, бегущих своей чередой и приближающих великое откровение, снова тронула душу, хоть он и не смог выразить ее в словах. Он сделал последний поворот и въехал на посыпанную гравием подъездную дорожку к гаражу. Бен закрыл ворота. Доктор Ласаро некоторое время сидел в машине молча, давая отдых усталым глазам, ощущая мерное биение сердца и вдыхая запах пыли, которой пропитались и кожа, и одежда. Потом, обойдя душевую, вошел во двор, где его ждал Бен.

Когда они повернули к дому с цементными стенами, доктор Ласаро с непривычной нежностью положил руку на плечо сына. Они были вместе в этой поездке, они благополучно вернулись домой. Он впервые за многие годы почувствовал в сыне близкого человека.

– Прости, Бен, что задержал тебя допоздна.

– Не беспокойся, папа, все в порядке.

– Ну и ночка выдалась! Узнает мать, как ты проявил себя в доме Эстебана, обрадуется.– Покровительственный тон на сей раз был едва заметен. Ласково потрепав сына по щеке, доктор добавил: – Преподобный отец Бен Ласаро.

Эта неуверенная шутка тоже говорила о новом чувстве товарищества между ними.

– Что мне сделать, отец Ласаро, чтоб обрести жизнь вечную? – сонно улыбнувшись, произнес доктор.

Он распахнул дверь и, шагнув под сводом темноты в привычную глубь дома, подумал: а для любви в этой жизни времени у человека много, очень много. Но сон мгновенно скрыл в тумане забытья этот последний в ту ночь проблеск сознания.

ФАННИ А. ГАРСИЯ

Фанни А. Гарсия – молодая писательница, автор коротких рассказов, эссе, радиопьес. Пишет на тагальском языке. В 1972 г. окончила Университет Филиппин, работала научным сотрудником и редактором в Бюро стандартов средств массовой информации, одновременно преподавая филиппинскую литературу в средней школе. С 1969 г. печатается в ведущих литературно-художественных журналах. Лауреат многих национальных премий.

ДУРНАЯ ПРИМЕТА В ПАНТАБАНГАНЕ

Он не был коренным жителем Пантабангана. Он приехал к родственникам и нашел здесь свое счастье: ему понравилась девушка по имени Пина.

Даниэлю пришлось продлить визит, чтобы еще до отъезда получить согласие Пины. Вскоре он вернулся вместе с родителями. Его приняли в дом невесты и после недолгих приготовлений отпраздновали свадьбу.

Даниэль поговорил со старостой деревни и тещей и стал арендатором полутора гектаров земли. В Пантабангане достаточно выпадало дождей, и Даниэль собирал до двухсот каванов⁴⁷ риса в сезон.

Когда случилось это несчастье, у Даниэля уже было двое детей, Эдмонд и Риа. Однажды в хижину, рыдая, вошла сестра Даниэля и сообщила, что их отца не стало. Он задолжал тысячу песо господину Сантосу, но из-за того, что тайфун уничтожил урожай, не смог вернуть долг. Господин Сантос пришел к отцу и заявил, что забирает буйвола за долги. Отец ответил, что если у него возьмут карабао, ему не на что будет жить. Они заспорили. Господин Сантос велел людям забрать карабао. Отец вскипел, выхватил нож и бросился на господина Сантоса. Но у того было ружье. Он выстрелил несколько раз, и отец тут же скончался.

Даниэль приехал в родную деревню на отпевание и похороны вместе с женой и детьми. Тогда всем бросилось в глаза, что он был очень уж спокоен, как будто что-то задумал. А перед возвращением в Пантабанган Даниэль сказал матери и сестрам, что не стоит требовать компенсации, потому что у них нет денег на адвоката, да к тому же с богачом все равно не поборешься.

Всю дорогу до Пантабангана он оставался спокойным и думал о чем-то своем. Через несколько дней Даниэль попрощался с Пиной, сказав, что навестит мать. Его не было трое суток, а когда он вернулся, то вроде бы снова стал таким, как был раньше.

И вот наступил этот день. Когда Даниэль шел с поля, на него напали, искромсали ножами и бросили, решив, что он мертв. Но ему повезло: его нашел случайно проходивший мимо крестьянин.

Приехали мать, сестры и другие родственники Даниэля, и Пина все узнала. Однажды в полночь кто-то проник в дом господина Сантоса, вошел в его комнату и, воспользовавшись тем, что вдовец был один, расправился с ним: накрыл лицо господина Сантоса подушкой, и тот умер без звука. Но, убегая, убийца в темноте наткнулся на стул, и этот шум разбудил одного из сыновей господина Сантоса. Тот бросился в комнату отца, однако, пока он открывал дверь, убийца выскочил в окно.

Потом, когда Даниэль лежал в больнице, прикованный к постели, Пина отправилась к старой матери господина Сантоса и, бросившись ей в ноги, зарыдала: «Простите Даниэля! Простите! Хотя он и остался жив, но тяжкими страданиями искупил свою вину!»

Старая женщина послала в больницу своих людей, и они убедились, что сказанное Пиной правда. Удары ножа оставили безобразные раны на лице и теле Даниэля, на левой руке недоставало трех пальцев, а левая нога была обрезана до колена.

И старая женщина сказала своим детям и внукам: «Простите Даниэля!»

Даниэль отложил в сторону шахматную фигуру, которую он покрывал лаком, когда дети, оставив игру, закричали: «Отец, мама пришла!» Он поднял голову и увидел смуглое, веселое лицо жены. Глаза Пины сверкали, как звезды в ночной темноте. В руках у нее было полмешка риса.

– Видишь, сколько мне дали риса за работу?

– Я смотрю, ты даже располнела чуть-чуть, – с любовью ответил Даниэль.

– Ты меня за это простишь? – рассмеялась Пина, поглаживая живот.

Даниэль смотрел на жену и думал, как сильно он ее любит. Снова и снова он повторял про себя: «Счастливчик ты, Даниэль! У тебя есть женщина, которая никогда тебе не изменит. Будет любить и нищим, и уродливым, несмотря на все твои недостатки и увечья. К тому же Пина настоящая труженица: она помогает односельчанам сеять и собирать урожай, и за это они платят ей деньгами или рисом. Кроме того, нам не приходится покупать приправы, потому что Пина сажает во дворе овощи. На реке она собирает улиток, ловит рыбу и креветок».

Если бы я не зарабатывал резьбой по дереву и кости, думал Даниэль, Пине впору было бы носить брюки, а мне юбку. Еще в больнице, когда он увидел, что на левой руке не хватает трех пальцев, а левая нога стала наполовину короче, он твердо сказал себе: «Нечего раскисать! Ты глава семьи, у тебя двое детей, да и жене ты должен помогать и поддерживать ее!» Раны на лице и теле мучительно болели, и Даниэль с тревогой размышлял, чем он будет зарабатывать на жизнь, когда поправится и вернется домой. И он вспомнил о Кардинге, резчике по дереву и кости в их деревне. Прежде он частенько приходил в мастерскую Кардинга и помогал ему шлифовать его изделия и покрывать их лаком.

Даниэль еще тогда интересовался резьбой. Он внимательно наблюдал, как Кардинг то сильнее, то слабее бьет по стамеске, нажимая на резец, и вот большой или маленький кусок дерева принимает облик человека или зверя. В поле, присев отдохнуть, он брал в руки глину или землю и лепил женские и мужские фигурки, лошадей и карабао. И гордился тем, что ему это хорошо удавалось.

Когда он вернулся из больницы, Кардинг пришел его проведать. В подарок он принес костыль, сделанный специально для Даниэля. Вскоре, передвигаясь туда и обратно по мастерской Кардинга, Даниэль научился пользоваться костылем. Он был хорошим учеником, а Кардинг – хорошим учителем: все свои знания о резьбе по дереву он передал Даниэлю и рассказал, в какие лавки можно предложить свой товар. Пина стала отвозить в город то, что делал Даниэль.

– А ко мне тут заходили, узнавали о нас, – рассказывал Даниэль жене. – Спрашивали, сколько человек в семье, давно ли здесь живем, чем зарабатываем на жизнь. Наши посевы, как они сказали, можно оценить в сто песо, а дом только в пятьсот, потому что он маленький и сделан из бамбука. Еще сфотографировали наш дом с разных сторон и меня с детьми, вот. Мы держали маленькую дощечку, на которой было написано мое имя, адрес и еще что-то.

– А зачем им понадобилось фотографировать? – полюбопытствовала Пина.

– Чтобы точно знать, что дом оценен правильно. Да кроме того, это нужно им для отчета, – ответил Даниэль.

Пина вздохнула.

– Как мы будем жить там, наверху? – Она посмотрела и сторону лысых гор. – Я даже представить себе не могу, что надо перебираться на эту лысую гору... – Лицо Пины помрачнело. – А ведь совсем недавно мы работали в поле и не помышляли, что нам когда-нибудь придется покинуть Пантабанган. Если бы можно было здесь остаться! Здесь хоть и нелегко живется, но если работать – с голоду не помрешь. Вот взять хоть нас: пусть даже нам возместят стоимость поля, но в Пантабангане я заработала бы еще что-нибудь на сборе урожая. Тут, если понадобились овощи, даже не приходится выходить со двора. Хочешь креветок или улиток – вот тебе река, совсем рядом. – И Пина опять вздохнула. – Да и не только это. Старики говорят, что Пантабанган – исток нашей жизни, отсюда пошли наши корни, здесь лежат наши предки.

– Разве одной тебе тяжело расставаться с Пантабанганом? – сказал Даниэль. – Пусть я не здешний, но и мне стало дорого это место и его жители. Но ведь наша деревня стоит в низине, в которой, словно в тазу, собирается вода с гор. Если здесь построят плотину, то на равнину Нуэва-Эсихи придет вода и электричество.

– Все это так, – ответила Пина. – Но ты подумай, что с нами будет там, наверху. Земля там каменистая и сухая, нам придется сажать рис на совершенно лысой горе. Что там вырастет?

Даниэль рассмеялся:

– Конечно, сразу не сделать всего, что было сделано здесь. Там мы будем новоселами. Но не стоит падать духом. Мне сказал тот человек, который приходил обо всем узнать, что там уже построили дома. Мы сразу в них переедем и будем платить за них в рассрочку, пока полностью не выкупим. У нас будет водопровод и электричество. А пока земля не даст урожая, нам выдадут рис и все, что понадобится. – Лицо Даниэля повеселело. – А еще сказали, что каждой семье отведут участок в два или три гектара! Представляешь, наконец-то у нас будет своя земля! Мы будем обрабатывать свою собственную землю! А потом она перейдет в наследство нашим детям!..

Этой ночью Даниэлю приснился чудесный сон. Он увидел себя, Пину с младенцем на руках, Эдмонда и Риу. Они смотрели на широкое золотистое поле. Спелые колосья чуть покачивались от ветра. И что самое удивительное – во сне Даниэль увидел себя таким, каким он был раньше: кожа на лице и теле гладкая, на ней нет широких и длинных шрамов от ножа, левая ладонь цела, все пальцы на месте, и нога как нога, не обрубленная.

Точно огонь по сухим зарослям, распространилась новость: Седонг, сын дядюшки Андоя, утонул внизу, там, где прежде был Пантабанган. Говорили, что Седонг пошел только набрать воды, но ему захотелось еще и искупаться. Это было страшное, хотя и не такое уж неожиданное известие для жителей Пантабангана. Седонг стал тридцать девятым односельчанином, утонувшим в затопленной деревне. Дядюшке Андою не на что было купить гроб, и он разбирал деревянный карниз своей крыши, когда пришел дядюшка Посто и запретил ему делать это: «Остановись! Ты еще не заплатил за то, что разрушаешь! Дом построен для живых, а не для мертвых. Что-нибудь придумаем...»