Текст книги "Во имя жизни"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Это уж ни к чему. Глупость ты говоришь! – сказал он, опять беря ее лицо в свои руки. Ее теплая обнаженная грудь трепетала у его груди. Она тесно прижалась к нему, положив голову ему на плечо; копна волос рассыпалась по ее спине, мерцая в темноте.

– Мне не нужно никакого поля, – шептала она. – Я не хочу ничего, кроме тебя. Я не могу думать ни о каком другом мужчине!

–Тогда ты навсегда останешься бесплодной.

– Я вернусь к отцу. Я должна умереть.

– Тогда ты ненавидишь меня! – сказал он. – Если ты умрешь, значит, ты ненавидишь меня. Ты не хочешь, чтобы у меня был сын. Не хочешь, чтобы мое имя осталось жить в нашем племени!

Она молчала.

– Если я не попытаю счастья еще раз, – оправдывался он, – не ты, а я должен буду умереть. Никто не станет обрабатывать поля, которые я отобрал у гор, и никому они не достанутся после меня...

– А если... если опять ничего не получится, – сказала она задумчиво, потом голос ее дрогнул: – Нет, нет! Я не хочу, чтоб не получилось!

– Если не получится, я вернусь к тебе. Тогда мы оба умрем. Нам обоим придется уйти из жизни нашего племени.

Гонги продолжали стучаться в стены хижины, гулкие и далекие.

– Я хочу оставить себе бусы, – сказала она полушепотом. – Авийао, можно мне их взять?

– Бусы?.. Они в нашей семье очень давно. Мне еще бабушка говорила, что они достались нам от людей с раскосыми глазами, что живут за северным морем. Береги их, Лумнай, они стоят двадцать полей.

– Я оставлю их на память о тебе, о твоей любви, – сказала она. – Я люблю тебя... Я люблю тебя и ничего не могу с собой поделать...

Она пугливо отстранилась от него, потому что снаружи послышались голоса: «Авийао! Авийао!»

– О Авийао! Они ищут тебя!

– А я не тороплюсь!

– Старейшины рассердятся. Тебе лучше уйти.

– Не уйду, пока ты не согласишься со мной, что все правильно.

– Все правильно.

Он сжал ее руки в своих.

– Я поступаю так по закону предков...

– Я знаю.

Он пошел к двери.

– Авийао!

Он остановился, будто пронзенный копьем. Обернулся к ней, терзаемый мукой. Ее лицо было искажено страданием. Нет, это невыносимо! Что же это сидит такое в людях, что велит им во что бы то ни стало любой ценой плодить детей, будто без них уж и прожить нельзя, – проносилось у нее в голове. Что-то такое есть, наверно, в самой человеческой жизни, в работе на поле, в уборке урожая, в молчании ночи, в совместной жизни мужа и жены, в жизни всего племени, что-то такое, отчего мужчина не может обойтись без детского лепета и смеха... Ну, а если вдруг он, Авийао, сможет обойтись и... и отменит эту свадьбу, что тогда? Ах, кто придумал этот жестокий закон, чтобы люди обязательно оставляли после себя потомство? Ну а если он сам виноват? Если от него вообще не может быть детей? И если он любит только ее, Лумнай?

Да, он любил ее, и бросить ее для него все равно что отнять полжизни.

– Авийао! – В неверном свете очага было видно, что глаза ее потемнели. – А бусы?!

Он повернулся и прошел в дальний угол комнаты, к сундуку, где хранились все их ценности, боевой топорик и наконечники для стрел, коробочка с бетелем и бусы. Он достал и вынес на свет бусы – подарок его бабки на свадьбу, подошел к Лумнай, приподнял ее голову, надел на шею бусы и скрепил их сзади, под волосами. Белые, желтовато-зеленые и темно-оранжевые шлифованные кусочки вулканического стекла поблескивали при свете огня. Она резким конвульсивным движением прильнула к нему и цепко обняла, не давая сдвинуться с места.

– Авийао! Авийао! Это так тяжело!.. – Ей не хватало дыхания, и она, закрыв глаза, уткнулась ему в грудь.

Снаружи опять позвали Авийао. Она слегка ослабила объятия, он разомкнул ее руки и выскочил из хижины...

Она сидела долго и неподвижно в темноте. Потом встала, пошла к выходу и раздвинула ширму. Лунный свет ударил ей в лицо, он заливал всю деревню.

Сейчас она отчетливо слышала трепетное биение гонгов. Она знала, что в хижинах не осталось ни души, потому что все племя участвовало в свадебном танце – все, кроме нее. А разве она уже не лучшая танцовщица в деревне? Разве не она самая гибкая и красивая в танце? Разве не она лучше всех танцует танец «Птица клюет зерна» – в лад с гонгами и барабанами? Разве мужчины не смотрят восхищенно на ее стройное и упругое тело, а женщины не завидуют ей всякий раз, когда она, танцуя, раскидывает руки, точно горная орлица крылья. Как давно она танцевала на собственной свадьбе... И вот сегодня все женщины, – все те, что танцевали тогда в ее честь, танцуют сейчас в честь другой, которая совсем уж не лучше ее – только что может рожать... Может... Это несправедливо.

Вдруг она ощутила в себе внезапный прилив сил и решимость. Она пойдет туда, на танец! Она подойдет к вождю и старейшинам и скажет им, что это очень, очень несправедливо! Авийао уже принадлежит ей, только ей, и как смеет другая женщина быть теперь с ним? Пусть! Пусть она будет первой женщиной племени, осудившей неписаный закон, по которому мужчина может взять себе другую женщину... Она помешает их танцу! Она громко при всех скажет Авийао, чтобы он вернулся к ней. Тогда он, может, одумается... Разве их любовь не сильная и могучая, как река?

Она покинула хижину и пошла на другой конец деревни, где происходил свадебный танец. Большая утрамбованная площадка освещалась пламенем костра. По мере того как она приближалась, звуки гонгов становились громче, резче, призывнее. Она подошла уже настолько близко, что могла различить танцоров. Мужчины легко подпрыгивали с гонгами в руках, окруженные женщинами в праздничных одеждах и украшениях. А те, словно клюющие зерно птицы, которые откликнулись на призывный клекот петухов, плавно двигались по кругу, грациозно склоняясь к земле. Ее сердце забилось живее в ответ на зов танца, непривычный жар захлестнул тело, а ноги сами понесли к костру.

Но яркое пламя ослепило ее и в последний момент остановило. Все сейчас увидят ее, отвергнутую! Она стояла как вкопанная... Что она делает! Может, уже заметили?! От костра в стороны и вверх рассыпались снопы искр, они взлетали желтыми звездочками и умирали в ночи... Отдельные вспышки искр дотягивались до нее и ложились веером у ног. Двинуться дальше не хватило сил...

Она убежала от танца. И от деревни.

Она вспомнила о поляне на склоне горы, расчищенной ими под бобы всего четыре месяца назад, и пошла туда по тропе, уводившей от деревни вверх.

Осторожно, на ощупь перебралась через горную речку. Никто не поддерживал ее на этот раз за руку, и поэтому вода показалась ей холоднее обычного. Тропа стала круче, ее перечеркивали тени деревьев и кустов, освещенных луной.

Сверху, с поляны, Лумнай увидела пламя костра на краю деревни, где происходил танец. Она слышала далекие звуки гонгов, даже здесь отчетливые, эхо перебрасывало их от одной горы к другой. Они, эти звуки, не смеялись над ней, нет, они словно взывали к ней издалека и сочувственно говорили ей на своем языке о любви... Лумнай даже казалось, что она понимает их язык, слышалось, будто они благодарят ее за принесенную жертву. И ее сердце стало биться в лад с далекими гонгами.

Перед ее глазами снова встал Авийао, сейчас уже тот далекий Авийао, каким она увидела его впервые, – сильный, мускулистый парень, несущий тяжелую вязанку дров с горы к своему дому. Она встретилась с ним в тот день у родника, куда шла за водой. Он остановился передохнуть, и она протянула ему кокосовый ковш напиться. И совсем скоро после этой встречи он метнул свое копье в их лестницу – это означало, что он хочет жениться на дочери хозяина дома.

Ей стало холодно под лунным светом, который никогда не греет... Поднялся ветерок, он зашелестел листочками на бобовых стеблях. Она оглянулась вокруг себя. Со всех сторон ее обступили высокие стебли бобов, и она затерялась среди них.

Пройдут дни, недели, месяцы – что ждет ее? Как и сейчас, ее будут окружать эти бобовые цветы, мягкие-мягкие, почти шелковистые, посеребренные капельками росистой влаги; в темноте они отливают голубизной, а на рассвете, когда распустятся, станут кипенно-белыми. Как и сейчас, из самого сердца растений, упрятанного в лепестки цветков, будут расти бобовые стручки и становиться с каждым днем длиннее, а сами лепестки, как и сейчас, как и всегда, будут увядать и гибнуть... – думала она, а пальцы ее все гладили и гладили зреющие плоды...

СТАРЫЙ ВОЖДЬ

Гулкие низкие звуки гонгов поплыли над танцующими, отозвались эхом в гротах соседних лесов, поднялись к застывшим облакам над вершинами гор. Сумерки пришли, как долгожданный сон, как друг, не ждущий приглашения.

Перед домом старого вождя мужчины двигались в мерном ритме гонгов, приседали, подпрыгивали, разрывая круг танцующих. Женщины и девушки, гибкие и грациозные, раскачивались и гнулись, как тростник на открытой всем ветрам вершине горы. Незаметно переступая ногами, вытянув вперед руки, они плавно перемещались по кругу вслед за мужчинами и, казалось, плыли над землей. Внезапно землю окутала тьма, а они все танцевали, и музыка гремела.

Девушки, сидевшие на длинной скамье под кокосовой пальмой, запели нежными голосами песню своего племени; протяжный мелодичный напев, исполненный грусти и томления, постепенно достиг высокого накала страсти. То было преданье глубокой старины, когда древние боги бродили вдоль реки и искали богинь, похищенных ветром.

Я танцую, и боги танцуют,

Приди же, приди ко мне,

Тонг-тонг, тонг-а-токг, а-тонг.

Приди же, приди ко мне,

Тонг-тонг, тонг-а-тонг, а-тонг.

Из темноты вышел старик. До сих пор он долго молча наблюдал за своими соплеменниками, думал, и человек, сидевший рядом с ним, тоже не проронил ни слова. Старик подавил вздох. Смутное чувство грусти, овладевшее им еще в полдень, стало щемящим, невыносимым. Он был вождем племени. Люди собрались у его дома, чтобы отпраздновать свадьбу его племянника. Он должен сказать им напутственное слово, быть может в последний раз: в старости ничего наперед не загадаешь. Уйдешь, как уходили другие, внезапно и безмолвно, не в силах отложить свой уход даже на мгновение.

Старик был свидетелем того, как выросло могущество его племени, слава о нем гремела в округе. Он не раз воевал и изведал радость победы. Потом правительство сделало его своим вассалом, и это означало унижение. Но то было дело давно минувших лет, а у вождя к старости пропало необоримое прежде желание побеждать и властвовать.

Танцы прекратились, мужчины принесли фонари, поставили на костер казаны, и пламя весело заплясало под ними. Часть людей собрались у костра, другие сидели на корточках вокруг места, где были танцы. Девушки на скамейке под пальмой пели свои песни. Ночной ветерок принес прохладу, и человек, сидевший рядом с вождем, застегнул свой пиджак. Несколько других гостей, христиане из долины, расположились слева от дома вождя и пили вино из кувшинов.

Старый вождь плотнее закутался в одеяло и, поклонившись гостю, попросил разрешения отлучиться. Тот с улыбкой кивнул. Вождь скрылся в темноте и вскоре вернулся с чашей вина, наполненной до краев. Он вышел в центр круга и отечески мягко обратился к людям. При первых же словах вождя все замолчали, не было слышно ни шороха, ни шепота. Даже ветер, казалось, стих.

– Достопочтенные люди, сеньоры, отважные сердца! Вот я стою перед вами. Выслушайте же мое скромное напутствие. – Вождь протянул к людям руку, словно предлагая им чашу вина, потом продолжал. – Позвольте мне отпить вина из этой чаши. Я стар, а вечер прохладен. Молодость ушла, тело ослабело, и холод пронизывает до самого сердца. Позвольте же мне, молодые мужчины и женщины, выпить вина, согревающего душу.

Толпа одобрительно зашумела – это походило на шум далекой реки. Отблески костра и свет фонарей освещали бронзовое лицо старика. Оно было худое, резко очерченное, с высокими скулами и выражало благородство и уверенность в себе и вместе с тем доброжелательность человека, много повидавшего в жизни.

Обращаясь к людям, старик думал о днях, которые никогда не вернутся – тогда он был свободен, и в жилах его струилась кипучая кровь. Он видел перед собой мужчин и женщин своего племени, он был их вождем по праву рождения, но подтвердил это право мужеством на поле брани. Старый вождь вспоминал своего отца. Что ж, у него достойный преемник, продолживший его дело, прославивший его имя. Он вспоминал песни, которые пел, женщин, которых любил, жизнь, которую прожил. Теперь он стар, и вот люди собрались послушать его, посмотреть на него. Но разве они остались прежними, люди его племени? Разве он сам не переменился?

У старика защемило сердце. Он внимательней всмотрелся в лица тех, с кем ходил в бой, кого защищал. Сверстники постарели, как и он сам, им тоже, как и ему, предстояло уйти. А молодые – те, что будут жить на земле, когда его не станет, юноши и девушки, горячие сердца, полные надежды и мудрости, почерпнутой из книг, они совсем другие.

Старик поднял чашу, ощутил на губах обжигающую влагу. Все тело пронизала дрожь. Нет, он не сможет дать им напутствие. А надо ли? Станут ли они его слушать? Сохранил ли он власть над своим племенем?

– Старость непостижима, – сказал вождь. – Сегодня ты слаб, завтра уходишь навсегда, как облака над вершинами гор, как вода в реке, – серебристая вода, что бежит пошептаться с морем. Как тепло, что разливается по телу от вина – мгновение, и нет его. Вот я пробую вино, и оно меня больше не горячит. Мне холодно, я слышу зов смерти. Соплеменники, в сердце старика происходит такое, чего вы никогда не поймете...

Вождь снова вгляделся в лица людей; что-то пророческое было во всем его облике, и слушатели почувствовали это всей душой.

– На моем веку разные чужеземные завоеватели объявляли нас своими подданными. Мы на себе испытали их милости, их жестокость, мы узнали, что такое их тюрьмы.

Но нам открылась мудрость их великих людей. Это сильные племена, хотя как они нас завоевали, до сих пор не пойму. Знаю лишь, что они напали на нас, как орел на свою жертву, и мы оказались беспомощными. Но теперь мы примирились со своей участью, ибо видим, что наши дети многому научились у чужеземцев.

И все же мы чувствуем горечь, жгучую боль от ран. Это невидимые раны и потому самые тяжелые, самые мучительные. Я пронес эти раны через всю жизнь, терпеливо ожидая ухода. Они и сейчас горят во мне. Если я кажусь счастливым, значит, я научился скрывать горе и смеяться, терпя поражения. Мои сверстники, мужчины и женщины, чувствуют то же, что и я. Наши раны не залечит даже время.

Молодые, я обращаюсь к вам! Слушайте меня! Вы слышите меня? Может статься, вы в душе смеетесь надо мной? Вы ходили в школы, получали знания, познали мудрость великих умов. Прошу вас, выслушайте мое краткое напутствие.

Я прошу вас извинить меня. Я стар, а старики подозрительны. Вы знаете больше, чем я. Молодые – смелые и сильные, они относятся к нам с пренебрежением и насмешкой. В ваши годы я тоже, бывало, смеялся – над отцом, над его родственниками. Молодым не сидится на месте. Они не хотят слушать советы старших, они хотят танцевать. Я по глазам вижу, что вы с нетерпением ждете конца моей речи: ведь я повторяюсь и не могу открыть вам то, что вы узнаете от учителей и из книг, мне недостает их мудрости. И все же я умоляю: дети, выслушайте меня! Сеньоры, достопочтенные люди, выслушайте меня.

Толпа снова одобрительно зашумела, завороженная мягким, проникновенным, дрожащим от волнения голосом старика. Вождь проглотил комок, стоявший в горле. Он ощутил необыкновенную легкость, будто отринул телесную оболочку, воспрянул духом.

– Я заклинаю вас, образованные дети, оставьте нас, стариков, в покое. Вы попираете наши обычаи, отрекаетесь от наших традиций и тем самым топчете наши души. Вы насмехаетесь над всем, что мы сделали, выставляете в смешном свете нас самих. Чтобы сокрушить нас, вы призвали на помощь свою образованность и новый образ жизни. Вы изменили своему племени, его идеалам – идеалам, которые поддерживали ваших предков с незапамятных времен, которым вы обязаны своим нынешним положением. А для вас славное прошлое вашего народа – пустой звук, пустой звук, дети мои!

По приказу правительства мы послали вас учиться. Теперь вы возвращаетесь домой. Считаете, что поумнели, хулите обычаи своих отцов. Книги учат нас поступать так и вот так, говорите вы. Мы уважаем вас и уважаем учивших вас. Вы даете отпор всему, что было дорого нам и нашим предкам, – это ваше право. У нас нет книг, мы не умеем читать. Но вот что я вам скажу: дайте нам жить по-своему, не обращайте на нас внимания, оставьте нас в покое. У нас одно желание: избежать раздоров между старыми и молодыми, вот почему я прошу вас об этом.

Мы стары, дети мои. Мы привыкли к тому, что вам кажется глупым и презренным. Мы живем по старому укладу. Мы черпаем силу и смысл жизни в обычаях своего племени. Мы не в силах отказаться от них, даже если бы захотели. Нас уже поздно переучивать, нас не заставишь перестроить свою жизнь, только обречешь на страдания. И почему у вас возникло желание сломать все, что строили до вас поколение за поколением наших предков? Мы не можем убедить вас в своей правоте, но и вам не разубедить нас. Единственное и самое лучшее, что вы можете сделать, – оставить нас в покое. Мы стары. Завтра мы уйдем, не сомневайтесь, – уйдем без вашего ведома. Наша юность, жажда жизни – все позади. Осталась лишь печаль, память о прожитой жизни, прощание с ней. А пока мы ходим по земле, не лишайте стариков душевного покоя, пусть живут, как знают, как им нравится. Пусть их согревает мысль о своей верности всему, за что они боролись, для чего жили.

Вы стремитесь отринуть старые традиции. Вас склоняют к этому учителя и новая жизнь. Впереди у вас много времени, вы еще успеете насладиться плодами просвещения и нового уклада. Но не пытайтесь изменить на свой лад и нашу жизнь, не крадите у нас несколько дней или месяцев мирного ожидания конца. Мы посеяли свои семена, дайте нам дождаться урожая. Подарите нам радость пoжать то, что мы посеяли, собрать последний урожай, последний урожай нашего племени. Семена, что мы соберем, вы бросите на ветер, вы никогда не посеете их вновь. Мы сознаем и примиряемся с этим. Семена исчезнут навсегда, позвольте нам унести их с собой в могилу.

Старый вождь помедлил и, все еще дрожа от волнения, наблюдал, какое впечатление произвели его слова. Люди стояли не шелохнувшись. Нет, не напрасно он вложил всю душу в напутственное слово, оно дошло до людей. Из-за цепи гор, старых как мир, выплыла луна и залила серебристым светом долины. Леса безмолвствовали, и, казалось, тени предков беззвучно бродят вокруг – без сожаления, без гнева. И сердца людей наполнились неосознанной нежностью.

– Сеньоры, достопочтенные люди, отважные сердца! Позвольте мне выпить вина из чаши! Как прекрасна эта звездная ночь. Позвольте!

Люди согласно закивали головами, и молчаливое их согласие было красноречивее слов: в нем было почтение и невольное благоговение. Старый вождь поднес чашу к губам и пил долго, с наслаждением. Толпа наблюдала за ним, как завороженная, будто в ожидании чуда. Вождь плотнее закутался в одеяло и быстрым движением руки выплеснул остатки вина на землю. Оно блеснуло в свете костра золотой змейкой и как бы навсегда распрощалось со стариком. А он медленно зашагал через танцевальный круг, как тающая тень, как символ убывающей силы, уходящего времени.

– Прошу извинить меня, – сказал вождь, подойдя к гостю и усаживаясь рядом с ним. – Я не умею говорить красиво. Я дал напутствие людям своего племени. Прошу извинить меня.

Помощник губернатора посмотрел на старика и долго сидел молча. Потом произнес:

– Это была очень хорошая речь.

НЕСТОР ВИСЕНТЕ МАДАЛИ ГОНСАЛЕС

Нестор Висенте Мадали Гонсалес (род. в 1915 г. в пров. Ромблон) – один из крупнейших англоязычных писателей: новеллист, романист, поэт и эссеист, литературный критик. Получил филологическое и юридическое образование в Национальном университете и Манильском юридическом колледже. Писать начал в студенческие годы. На Первом общенациональном литературном конкурсе 1940 г. специальной премией был отмечен роман Н. Гонсалеса «Апрельские ветры». Среди его сборников рассказов – «За семью холмами» (1947), «Дети земли, покрытой пеплом» (1954), «Взгляни на этот остров, странник» (1963), а также ретроспективное собрание лучших новелл «На Миндоро и за его пределами: двадцать один рассказ» (1979). Перу Н. Гонсалеса принадлежит также несколько романов: «Пора благодати» (1956, рус. пер. 1974), «Танцоры с бамбуком» (1960, рус. пер. 1965). Н. Гонсалес лауреат многочисленных национальных литературных премий, в том числе высшей: Республиканской премии культурного наследия в области литературы.

РАДИОВЫШКА

Меня зовут Роберто Крус.

Лучше всего быть честным.

Мне нужны башмаки поновее.

Мой самый любимый предмет —

история, но я люблю и литературу.

Что такое сложносочиненное предложение?

Не зная, что бы еще такое придумать, Роберто Крус, летописец отряда бойскаутов, сосчитал написанные строки. До конца страницы оставалось четыре свободные строки, и он заполнил три из них именами отца и матери, брата и сестры, а возле каждого имени поставил год и день рождения. Но день рождения отца он никак не мог вспомнить, хотя его имя написал первым. Берт прислонился к дощатой стене, вытянул ноги и задумался. Мягкая теплота разлилась по всему его телу.

Берт смотрел, как под ветром клонится к земле трава на горном склоне прямо перед ним. Ему казалось, что он пробует ветер на язык: едва заметный привкус лавра и почему-то кардамона. Он вспомнил, как мать, стоя у плиты, перекладывала из горшка в банку из-под леденцов адобо – тушеное мясо, которое потом бойскауты его отряда во главе со скаутмастером Понте доели все до последнего кусочка.

И вдруг у него словно комок в горле встал – он вспомнил день и месяц рождения отца. Теперь только насчет года оставались сомнения. Но сейчас мне пятнадцать, рассуждал он, а отец женился, когда ему было двадцать пять. Берт сопоставил эти числа и в конце концов получил искомую дату.

Стена за его спиной скрипнула. Она была старой. В домике, построенном для смотрителя радиостанции, никто никогда не жил. Половицы у ног Берта были покрыты мелкой, как песок, трухой, сыпавшейся из ходов древоточца в дощатом потолке. Берт поднял рюкзак, лежавший у его ног, и приспособил себе под голову, как подушку. Потом опять прислонился к стене, и она снова скрипнула.

Перила крылечка давно рухнули, как и изгородь вокруг заброшенного пастбища. Ничто не заслоняло от Берта горный склон. Был приятный апрельский день, весь пропитанный солнечным светом. Берт слышал, что на этом месте собирались построить радиостанцию, но почему-то не построили. Наверное, земля вокруг вышки усыпана хлопьями ржавчины, совсем как пол трухой. А вышка все-таки стоит. Говорят, что молния оплавила стержень антенны. Вот это была буря! Берт решил слазить наверх и узнать, так ли это.

Он разложил блокнот на полу и набросал очертания вышки. Потом нарисовал перекрещивающиеся стальные полосы, которые на настоящей вышке уходили в небо на добрых тридцать метров. Наверх вела лестница в сто двадцать ступенек. Он пересчитал их, и ему еще больше захотелось подняться наверх.

Он не стал дорисовывать, а торопливо увенчал свой набросок вертикальной чертой, поставил возле нее икс и внизу страницы написал на всякий случай:

Тем, кого это может касаться!

Я наверху.

И подписался: Берт Крус. Потом добавил свой адрес: д. 27, улица Риал Буэнависта, Буэнависта, улыбнулся, поднялся на ноги и поискал взглядом камешек. Подходящий камешек валялся возле беспорядочной кучи, в которую превратились три ступеньки крыльца. Он стал играть камешком: подбрасывал его правой рукой, а ловил левой. Потом пошел к своему рюкзаку, считая на ходу броски. Пять раз он поймал камешек левой рукой.

Блокнот лежал возле рюкзака. Он поднял его и стал не глядя перелистывать.

Бабочки, птицы, рыбы, деревья и цветы жили на этих страницах бессмертной жизнью. В сознании Берта всплыли четкие короткие предложения, которыми он заполнил остальные страницы. Он попытался вспомнить, когда же у него вошло в привычку делать записи, но так и не вспомнил.

Берт положил блокнот на рюкзак и придавил камешком ту страницу, на которой написал, где его искать. Потом, насвистывая, пошел по шатким доскам крыльца и спрыгнул на землю возле кучи, которая прежде была ступеньками.

Ближе всего к нему, в двадцати пяти шагах, была южная растяжка, а все четыре растяжки образовывали квадрат тридцать на тридцать метров. Растяжки удерживали на склоне мощные бетонные блоки. Говорили, что метрах в двухстах к северу должны были построить вторую вышку. Там склон был круче, нежели здесь, на южной стороне. Берт попытался представить, как выглядела бы гора с двумя вышками. Это было интереснее, чем гадать, почему не построили вторую. Вышки переговаривались бы между собой при свете звезд. Он стал сочинять фразы, которыми они могли бы обмениваться, точно два друга, которые сидят в темноте, чуть покачиваясь в своих креслах-качалках, и думают, что никогда не умрут.

Берт был уже почти убежден, что эта вторая вышка существует. Он на мгновенье закрыл глаза, потому что боялся увидеть ее сейчас, солнечным днем, на фоне голубого неба. Он крепко зажмурился, чтобы отогнать это видение. Оно ему было ни к чему. Оно только все запутывало. И ведь в блокноте он нарисовал только одну вышку.

Лестница была с восточной стороны. Первая перекладина находилась метрах в двух от земли, и ему пришлось подпрыгнуть, чтобы ухватиться за нее. Но он тут же разжал руки, вспомнив, что нужно закатать рукава. Он тщательно отогнул манжеты, закатал рукава до бицепсов. Потом снова подпрыгнул, ощутил под ладонями гладкую перекладину и подтянулся, извиваясь.

Он качнулся вперед и обхватил ногами вертикальную стойку. Теперь можно было разжать одну руку и уцепиться за следующую перекладину.

Расстояние между перекладинами было чуть меньше метра, как и ширина лестницы. Берт разжал ноги и рывком навалился грудью на вторую перекладину, пропустив ее под мышками. Потом встал на нижнюю ступеньку и почувствовал, что оцарапал кожу между ногами. Он было пожалел, что не закатал и брюки, но теперь радовался этому.

Тут Берт сообразил, что не снял башмаки. Они были парусиновые, черные на красной подошве. Он приподнял левую ногу и развязал шнурки. Потом перегнулся, надежно опираясь на перекладину, и правой ногой стащил башмак с пятки. Таким же путем он сбросил и второй башмак, который, ударившись о землю, подпрыгнул и чудесным образом упал поблизости от первого. Берт решил, что это предзнаменование, знак свыше, и что стоило ему только захотеть, и башмаки оказались бы рядышком, совсем как на витрине.

Но мысль о предзнаменованиях встревожила его. Он взглянул вниз и увидел дыры в крыше домика, там, где ветер сорвал оцинкованные железные листы. Он проследил глазами за желобом, который изгибался по навесу над крыльцом. Потом посмотрел ниже и увидел свой рюкзак и белое пятно блокнота, придавленного камнем.

Берт даже не заметил, как одолел десять перекладин, потом еще двадцать, больше ни разу не взглянув на домик. Отдыхая, он закидывал руки, согнутые в локтях, за перекладину, приходившуюся на уровне плеч.

Он понял, как высоко забрался, только когда увидел за деревьями на южном склоне горы дорогу, ведущую в город. Он представил, что идет по ней домой и вдруг заблудился среди деревьев. Он снова отыскал дорогу уже за темной рощей манговых деревьев. Ему почудилось, что он слышит шелест листвы, и это его испугало. Наверное, это свистел ветер, проносясь между растяжками. Берту стало страшно, и все же он продолжал лезть вверх. Словно с кем-то побился об заклад. Босые ступни онемели, и он сел верхом на перекладину, как на лошадь.

Дорога опоясывала купу бамбуков и стягивала ее точно лента коры. Потом она повернула к берегу и побежала вдоль городского кладбища. Его серые стены казались полосками полегшего риса, но могильные плиты были очень разные, и поэтому кладбище не походило на рисовое поле. Ветер крепчал, и Берту чудилось, будто он пригибает к земле торчащие из нее стебли, хотя он и понимал, что это были кресты.

Он полез дальше, и теперь его внимание привлекла городская скотобойня на мысу, далеко вдававшемся в голубую гавань. Там на якоре стоял пароход «Нуэстра Сеньора дель Розарио», курсирующий между островами. Его сразу можно было узнать по надпалубным постройкам, хоть они и были прикрыты чем-то вроде черного брезента. Даже капитанский мостик выглядел неприветливо. Корпус тоже был весь черный, а у людей на набережной виднелись только головы и, казалось, совсем не было туловищ.

Дорога, тянувшаяся вдоль набережной, была черной, но ее усеивали серые движущиеся пятна. Берт распознал в них укрытые тенью повозки, которые тянули буйволы. Большой навес из оцинкованного железа над стивенсоновским складом копры мог бы блестеть, как кусок серебра. Но над ним висело облако, превратившее его в тусклый свинец.

Берт взглянул наверх. Над ним, точно тяжелые скалы, громоздились тучи с рваными краями. Ветер обдал холодом спину. Теперь он уже не просто пел, пролетая мимо растяжек, а словно старался выбить из них все заклепки. Однако ноги Берта по-прежнему ощущали прочность металлической конструкции. Черный пароход на якоре в гавани становился все меньше и меньше. Толпа на пристани казалась поредевшей, черные точки рассеивались по городу, и наконец улицы опустели.

Ветер изменил направление. Теперь он бил Берту прямо в лицо, умывая его. Он словно вознамерился смыть грязь даже за ушами. Он тер ему волосы и кожу на голове. Он тер ему глаза, и щеки, и шею. У Берта было такое ощущение, будто его моют сухой водой.

Чем выше он лез, тем сильней становилось это ощущение. Ветер изо всех сил драил его тело под рубашкой. Как-то Берт видел фильм, в котором доктор без конца тер и тер руки до самого локтя. И ему казалось, что ветер моет его так же тщательно.

Внезапно его подошвы обожгла боль. Она поднялась выше, точно щипцами сжала колени. Ветер вдруг стих. На спине и на пояснице Берта крестом выступил пот. Но лоб остался сухим, а на глаза, он чувствовал, вот-вот навернутся слезы. Берт подождал, потом осторожно одолел еще три перекладины, отдыхая на каждой из них.

Ему почудилось, будто он спускается. В первый раз он ощутил свое бессилие. Закружилась голова, и ему показалось, будто земля вздымается волнами. Он мог смотреть только вверх, на тучу, висевшую над ним. Из тучи к нему словно опустили воображаемый отвес.

Вдруг кончик отвеса соединился с вышкой, и отвес превратился в длинный прямой стержень, до которого он обязательно должен добраться. Он не понимал, почему антенна движется, и попытался изменить ракурс зрения. Наверное, все зависит от того, как смотреть, решил Берт. У него не было времени разглядывать антенну и выяснять, в чем же дело. Он обливался потом, мышцы нестерпимо болели. Икры сводило. Даже шею, казалось, сжимала веревка, вся в узлах. Он оперся подбородком на одну из последних перекладин чуть передохнуть. Но тут у него начали стучать зубы.