Текст книги "Во имя жизни"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

В руках она держала большой широкогорлый кувшин для воды. Матово-красный, он гармонировал с цветом ее одежды.

Она спокойно стояла и несколько мгновений с нескрываемым любопытством глядела на парня, потом резко повернулась и исчезла. Подъехав через минуту к тому месту, где она стояла, он вылез из двуколки и увидел узкую тропинку, спускавшуюся в ущелье. Он медлил в нерешительности, рассеянно утирая пот с лица, потом выпряг разгоряченного буйвола и принялся массировать крепкими, сильными пальцами его шею, затем, погоняя буйвола впереди себя, стал спускаться по тропинке вниз. Острые выступы раскаленных камней жгли подошвы, как горячие угли. Он дошел до самого дна ущелья, а девушки все не было видно.

Он нашел ее за поворотом высохшего русла, где в тени большого мангового дерева приютился колодец. Кувшин у нее уже был наполнен, и она скатывала свой платок в широкий жгут, чтобы положить его на голову под дно кувшина. Не глядя в сторону незнакомца, она опустилась на корточки, собрав юбку между колен, и нагнула кувшин, чтобы отлить лишнюю воду; потом, поддерживая кувшин за край и за дно, начала его поднимать. Медленно встала на одно колено, передохнула, держа кувшин на другом и смахивая капли воды с его боков, и одним ловким движением водрузила его на голову, поднимаясь на обе ноги. Она все же слегка пошатнулась, и вода из кувшина выплеснулась ей на грудь, намочив лиф, который сразу прилип к телу. Придерживая кувшин, она свободной рукой оттянула материю от груди. После этого, так ни разу и не подняв глаза на молодого парня, она прошла мимо него. А он безмолвно глядел на нее, стоя рядом со своим буйволом, который усердно щипал скудную траву на дне ущелья.

Парень не мог оторвать взгляда от гибкой фигурки с кувшином, пока она не скрылась за поворотом русла. Только тогда он подвел буйвола к колодцу и привязал к манговому дереву.

– Какие у нее белые и гладкие руки! – сказал он своему неясному отражению в воде, нагибаясь, чтобы опустить ведро – обрезанный сверху бидон из-под керосина. – А какие густые и черные волосы! – Ведро с грохотом упало в воду и сразу наполнилось. Он швырнул шляпу на траву и ухватился за бамбуковый тяж обеими руками. Крученая веревка врезалась в загрубелые ладони, и он думал о том, как девушке больно, наверно, было ее тянуть.

Он поставил ведро на плоский камень, и буйвол стал пить.

– У-у, чертяка! – сказал он добродушно, ткнув буйвола в бок, когда тот наполовину опорожнил ведро. – Пыхтишь, как сам Кабунтитиао!¹²

Словно в ответ на его слова, из раздувшегося брюха животного донеслось низкое, утробное урчание. Парень снова привязал буйвола к дереву, и тот стал лениво тереться о ствол. Солнечные лучи падали отвесно и вонзались в круп животного. Парень подтолкнул его в тень, а сам стал обмахиваться широкополой шляпой. Жарко... Он даже призывно свистнул ветру с моря, но напрасно: воздух оставался недвижим.

Время шло. Он нахлобучил шляпу и поспешил по ущелью к тропинке, а оттуда – вверх, к оставленной на дороге двуколке. Достал из нее джутовый мешок и перекинул его через плечо. Свободной рукой набрал охапку сена со дна повозки и пошел назад, к колодцу. Стараясь не ступать на острые, раскаленные камни, он перескакивал с одной поросшей травой кочки на другую, теряя за собой пучки сена.

Он дал сена буйволу. Между тем круп животного снова оказался на солнце.

–Дурень! Хочешь живьем изжариться... – проворчал он, шлепая буйвола по спине. Тот только взмахнул хвостом и продолжал жевать; сухое душистое сено хрустело на его зубах, слюна текла изо рта, цепляясь за жесткую щетину, бахромой окаймлявшую толстую нижнюю губу, и падала на землю, блестя и испаряясь в знойном воздухе.

Парень достал из мешка отшлифованную скорлупу кокосового ореха. Скорлупа была распилена на две неровные половины; меньшая служила как бы крышкой и могла свободно скользить вверх и вниз по веревочке, продетой через отверстия в обеих половинках скорлупы. В большой половине был вареный рис, еще не остывший. Сверху на нем лежало яйцо, которое ко времени обеда испеклось почти вкрутую. Затем из мешка были извлечены: бамбуковая трубочка, заменявшая солонку, кусок постного сахара, завернутый в банановый лист, и несколько засушенных креветок. Он расстелил в тени мешок, разложил на нем свою нехитрую снедь и приготовился есть. Но прежде достал из колодца ведро с водой и поставил его на камень рядом с деревом. Сам сел на другой камень и, запустив пальцы в рис, принялся за еду, время от времени запивая прямо из ведра.

Трапеза была в самом разгаре, когда из-за поворота снова показалась девушка. Она сменила мокрый лиф.

Не поднимая головы, он украдкой наблюдал за ней, продолжать еду стало как-то неловко, но пальцы машинально отправляли в рот щепотки риса... Он напрягал глаза, стараясь посмотреть на нее из-под сведенных бровей... Ах, какая красивая!..

Округлые бедра девушки плавно сужались книзу, стройные ноги двигались легко и естественно. А с каким застенчивым достоинством несла она на точеной шее свою изящную головку!..

Когда она подошла к нему, он не осмелился поднять глаза и чуть не подавился. Она поставила свой кувшин в углубление меж камней. Он пришел в себя, услышав, как она тянет кверху бамбуковый тяж с ведром, и, взглянув ей в лицо, увидел ее глаза. Они были карие и отвечали ему серьезным, без тени смущения взглядом. Он сразу осмелел:

– Не хочешь поесть со мной, адинг¹³? – сказал он просто, но остался сидеть.

Ее губы полуоткрылись в улыбке, а на правой щеке появилась маленькая ямочка. Она покачала головой:

– Что ты! Бог с тобой, манонг.

– Может, моя простая еда тебе не по вкусу?

– Нет, нет! Как ты мог так подумать?! Просто я... только что поела. Ты же видишь – я пришла за водой в середине дня. Значит, обед уже был, и воды в доме нет... Я смотрю: у тебя и яйца, и креветки, и постный сахар. Вот как... А у нас ничего, кроме риса и соли.

– Кроме соли? Ты, видно, пошутила?

–Нет, правда.

– Хочешь силушки поболе – ешь побольше, детка, соли... – произнес он нараспев. – Бабушка говорила мне это в детстве, когда я капризничал.

Они смеялись, чувствуя себя все более непринужденно, и смело смотрели друг на друга. Он подолгу перебирал пальцами рис, прежде чем поднести его ко рту, часто поднимал на нее глаза и улыбался. Она тоже улыбалась и в какой-то момент нечаянно потянула к себе веревку, к которой было привязано ведро. Оно накренилось, и вода облила мешок, на котором была разложена еда. Он быстро вскочил, но ни рис в кокосовой скорлупе, ни соль в бамбуковой трубочке не намокли.

Она расстроилась, а он только улыбался.

– Ничего, ничего! Я уже поел... Сыт по горло.

– Прости меня, манонг. Такая уж я неловкая...

– Ты вовсе не виновата, – успокаивал он ее. – Это я неудачно поставил ведро, вот оно и опрокинулось.

– Я сейчас достану тебе воды! – сказала она, быстро опуская бамбуковый тяж.

– Не надо!.. Я сам это сделаю! Я же сильнее тебя.

– Нет, дай мне...

Но когда он подхватил ведро и потянулся за бамбуковой бечевой, девушка поспешно сунула веревку ему в руки и отступила на шаг, словно боясь его прикосновения. Пока он, повернувшись к ней спиной, опускал ведро, у нее было достаточно времени, чтобы по достоинству оценить его стройную фигуру, широкие плечи и длинные мускулистые ноги. Ниже плеч, почти у поясницы, сквозь мокрую рубашку выпирали два параллельных жгута мышц; а когда он стал тянуть бечеву с ведром вверх, желваки мышц мелкими волнами заиграли по всему телу. Волосы растрепались и красивой прядью упали ему на лоб.

– Давай я подержу ведро, пока ты будешь пить, – предложила она.

Он молча улыбнулся, вылил воду в кувшин и снова опустил ведро в колодец.

– Нет, нет! Ты не должен этого делать! – запротестовала она, подскочив к нему ближе и удерживая его зa руку. – Я не разрешаю, слышишь?!

– Почему? – Он улыбнулся во весь рот и успел заметить тонкую полоску влаги, затемнившую пушок над верхней губой девушки, и ему вдруг очень захотелось вытереть эту влагу с ее лица... Она стояла рядом.

– Не лучше ли тебе отойти в тень? – предложил он ей, когда ведро с легким стуком коснулось поверхности воды.

– Это еще зачем?! – оскорбилась она.

– Ты же изжаришься на этом пекле! – сказал он и потянул веревку с ведром вверх.

Но она осталась рядом, подхватывая тяж по мере того, как тот высвобождался, и аккуратно укладывая его на земле. Наполнив кувшин, он передал ей ведро, чтобы она держала его, пока он будет пить. Она наклонила ведро... Он набрал в рот воды, прополоскал горло, выплюнул ее, потом стал пить – долгими, глубокими глотками, издавая при этом сильный булькающий звук, что его сильно конфузило. Он тяжело дышал, когда кончил пить, и весь покраснел от напряжения.

– Не знаю, почему это получается, – сказал он, трогая себя пальцами за горло и смущенно улыбаясь.

– У нас отец тоже булькает, когда пьет, и мама всегда смеется над ним, – сказала она.

Она сняла с головы платок и начала его скатывать.

Солнце переместилось, и под деревом совсем не осталось тени. Буйвол языком подбирал с земли оставшиеся травинки сена. Парень отвязал его и перевел к противоположной стене ущелья, которая уже была в тени.

– Манонг, – заговорила она первая, – может, зайдешь к нам отдохнуть со своим буйволом? У нас много тени, ты сможешь подремать часок. Правда, люди мы бедные...

Она уже успела поднять кувшин на голову и сейчас стояла вполоборота к нему, ожидая ответа.

– Зачем мне вас беспокоить, адинг!..

– Какое там беспокойство! Иди за мной, а я предупрежу маму! – Она направилась к тропе.

Сильным шлепком он послал буйвола вперед. Затем быстро собрал остатки еды в мешок, который уже почти высох, и пошел следом. Буйвол то и дело останавливался у скудных пучков травы, разбросанных маленькими островками по высохшему дну реки; поймав волочившиеся по земле вожжи, парень погнал его вперед.

Она ждала их у двуколки.

– Наш дом вот за этим холмом, – сказала она, показывая на вершину, поросшую бамбуком. – Мы живем одни, без соседей.

Парень был не боек на язык, особенно с девушками. Он молча шел за ней следом со своим буйволом, неторопливо трусившим по дороге, всем своим существом ощущая ее присутствие. Она несла кувшин на голове, руки ее мерно раскачивались в такт шагам. Он приосанился, задрал кверху нос и шумно втянул неподвижный воздух. И еще он позволил себе – из озорства – стегнуть лишний раз буйвола, хотя тот в этом и не нуждался.

Он почувствовал себя сильным, очень сильным. И еще он почувствовал, что способен идти вот так, как сейчас, за этой стройной и гибкой девушкой хоть на край света.

МЕСТО ДЛЯ СТРОЧНЫХ И ПРОПИСНЫХ

В пять часов, во второй половине знойного и душного летнего дня, Альфредо Сантос, корректор «Иллюстрэйтед уикли», поднимался по лестнице Дома печати Лопеса из печатного цеха, помещавшегося в подвальном помещении, в редакционную комнату тремя этажами выше. Усталость подобно тяжелому намокшему плащу обволакивала все его тело. Он судорожно ловил ртом перегретый воздух, не замечая, какой он пыльный и прокопченный. Тупая боль под лопаткой отдавалась в позвоночнике при каждом вздохе. Она очень донимала его, и он пытался не обращать на нее внимания.

«Пустяки, всего лишь мышечная боль, – успокаивал он себя, – просто слишком много сижу согнувшись». Он ощутил эту боль впервые, наверное, недели три или четыре тому назад. Раз или два он даже просыпался от нее посреди ночи, обливаясь потом и испытывая какое-то жжение в спине. Боль всегда утихала, как только он вставал и начинал двигаться. Это-то и поддерживало в нем уверенность, что ничего страшного у него нет и скоро все пройдет. А так сильно потеет он конечно же оттого, что нынче выдалось необычно жаркое лето. В крохотной комнатушке на втором этаже двухэтажной аксесории¹⁴ на улице Санта-Крус неподалеку от Дулонгбаянского рынка, где жили они с женой, ночью просто нечем было дышать. Редкие дуновения ветерка, доносившиеся в спальню сквозь раскрытое настежь окно, из которого открывался унылый вид на теснящие друг друга ряды ржавых рифленых крыш, были подобны знойному дыханию горна. Днем же, особенно в полдень, неровная поверхность крыш собирала солнечные лучи и отражала их прямо в окна дома, превращая маленькую комнатку в работающую на полную мощь пекарню. Сантос явственно ощущал, как горячий воздух обжигает лицо. Любое прикосновение одежды к телу раздражало кожу. Воображение терзали мучительно сладкие видения: он купается в прохладных водах обрамленных зеленью озер или лежит в тени пальм на берегу широкого синего моря, и соленый ветерок ласкает его обнаженное тело.

Преодолев последние ступени лестницы перед комнатой редакторов, Сантос враз позабыл о боли в спине: все чувства вытеснил непреодолимый страх перед встречей с главным редактором. Еще утром, выходя из дому, он решил наконец попросить мистера Рейеса о прибавке, мысль о которой уже давно не давала ему покоя.

Дело в том, что человек, на чье место взяли Сантоса, получал шестьдесят песо, когда он ушел из журнала, соблазнившись заманчивым предложением работать в отделе печати правительственного бюро, где ему пообещали вдвое больше. Не имея за душой ничего, кроме диплома об окончании колледжа со степенью бакалавра искусств да небольшого опыта работы в университетской газете, Сантос начал здесь с зарплаты в сорок пять песо в месяц. В свое время, пять месяцев тому назад, он почитал за счастье радужную перспективу иметь каждые полмесяца двадцать два песо и пятьдесят сентаво и принимал их чуть ли не со слезами радости на глазах. Марта, его жена, даже тихонечко всплакнула у него на плече от счастья, когда он сообщил ей, что нашел работу и будет получать целых сорок пять песо. «Ой, я так рада, Фред, ты даже не можешь себе представить, – воскликнула она, и голос ее говорил много больше, чем сами слова, что делало его безмерно счастливым. – Теперь мы сможем вовремя платить за квартиру».

В этом была вся Марта: конечно же прежде всего ее обрадовала возможность отныне вовремя вносить плату за квартиру. Эта проблема была ее постоянной болью, всегдашним унижением, потому что ей никак не удавалось платить положенные тринадцать песо, включая плату за свет и воду, регулярно в первые пять дней месяца. И ей ничуть не легче от того, что человек, у которого они снимали комнату, – бисаец¹⁵, обремененный большой семьей (у него было трое взрослых сыновей, две дочери и тяжело больная жена), был предельно тактичен и бесконечно терпелив. Он сам платил за всю аксесорию двадцать пять песо в месяц.

Хозяин с семьей ютился в нижнем помещении с бетонными полами. Под лестницей, ведущей на второй этаж, у самой стены стояла широкая бамбуковая лежанка – папаг, отгороженная занавеской, укрепленной на туго натянутой проволоке. На этой лежанке спали дочери вместе с больной матерью, которая уже редко выбиралась из своего затхлого и темного закутка. Отец с сыновьями спали на парусиновых складных койках, похожих на носилки, которые они на ночь расставляли на полу одна подле другой, а поутру аккуратно скатывали и убирали за лежанку под лестницей. Его трое сыновей работали на канатной фабрике в Бинондо¹⁶. Там же прежде работал и он сам, пока болезни и слепота на левый глаз не вынудили его оставить работу на фабрике. Теперь он сидел дома и помогал дочерям готовить дешевые обеды, которыми они кормили в полдень не только своих троих братьев, но и человек двенадцать – четырнадцать других рабочих, плативших им по пятнадцать сентаво за порцию. И хотя у Сантосов никак не получалось отдавать квартирную плату в положенный срок, хозяин – они почтительно называли его Манг Сисо – никогда не тревожил их.

«Я понимаю, – обыкновенно говорил он своим спокойным голосом, растягивая слова. – Вам нет нужды рассказывать мне, как нелегко достать денег в наши дни». Он кряхтя слезал с деревянной табуретки, на которой про-водил почти все время, сцеплял за спиной руки и глядел вниз на свои ноги, обутые в самодельные шлепанцы из старых автомобильных шин. Он ходил по дому не торопясь, размеренно, словно экономя силы. Марте нравилась его походка, она действовала на нее успокаивающе. «Я просто поражаюсь, как еще мы умудряемся платить за дом из тех денег, что зарабатываем», – добавлял он и медленно оглядывал свое пристанище на первом этаже, задержав взор на лежанке за занавеской, где глухо покашливала его жена.

Встречаясь с ним, Марта каждый раз испытывала острое чувство стыда и подолгу не решалась сказать Мангу Сисо, что опять не может вовремя отдать причитающиеся с нее деньги. Это раздражало ее, и потому она часто срывала зло на своем Фреде, стоило ему дать хотя бы малейший повод для этого.

И вот теперь наконец-то они могли отдавать Мангу Сисо эти проклятые деньги первого числа каждого месяца! Одна мысль о том, как приятно будет старику получать эти деньги, переполняла их безмерной радостью.

Было немало и других причин радоваться постоянному доходу в сорок пять песо в месяц. Марта смогла наконец купить себе кухонной посуды, о которой давно мечтала. Как-то раз вечером они с Фредом отправились в торговый центр в Кьяпо и, всласть поторговавшись в китайских лавчонках, приобрели все, что было нужно для хозяйства. А еще Марта купила ему две рубашки, голубую и белую, всего за песо и двадцать сентаво каждую. Если б не ярлыки, их ни за что не отличить было бы по виду от тех дорогих, американского производства, что продаются по пять песо штука! Себе она выбрала новое платье из светлого набивного ситчика, который стоит всего-навсего тридцать сентаво за метр. Впервые за много месяцев они позволили себе пойти в кино в центре города, понежиться в мягких кожаных креслах, насладиться прохладой кондиционированного воздуха и всем прочим. А по окончании сеанса прошлись с полчаса, глазея на роскошные витрины главной торговой улицы – Эскольты. Сантос буквально силой увел оттуда жену.

– Что толку пялиться на все это? – втолковывал он Марте. – Чувствуешь себя совсем жалким. Тебе ведь никогда не купить здесь ничего. Если, конечно, не выиграешь в лотерею, – добавил он, решив про себя, что в следующую получку непременно выложит один песо на лотерейный билет с половинным выигрышем. Главный выигрыш составляет сто тысяч песо, а половина, стало быть, пятьдесят тысяч! «В конце концов и половина тоже ничего! Что можно сделать с такой кучей денег? Боже мой! – мысленно воскликнул Сантос, подражая литературному редактору «Иллюстрэйтед уикли», которого все называли Джей Си по его инициалам. – Вот бы выиграть пятьдесят тысяч песо!»

Альфредо Сантос, однако, не долго радовался долгожданной постоянной работе. Он готов был работать как вол за эти сорок пять песо в месяц. Но он и понятия не имел, какие трудности здесь его ожидают. Он убедился в этом, когда через неделю мистер Рейес, главный редактор, устроил ему разнос из-за опечатки в подзаголовке статьи.

– Взгляните-ка сюда, Сантос. – Мистер Рейес заводился с пол-оборота. – Я не рассчитываю на то, что вы не пропустите ни единой опечатки в тексте статей и рассказов. Это невозможно, я знаю... – Он выдержал паузу и продолжал со зловещей улыбочкой: – Я могу закрыть на эти опечатки глаза, разумеется, когда их не слишком много. Но, бога ради, Сантос, смотрите, чтобы в заголовках, подзаголовках, именах, в подписях под иллюстрациями и фотографиями все было безупречно. Идеально! Глядите в оба. Я не могу позволить, чтобы журнал был испорчен по вашей милости. Если вам эта работа не по зубам, мы будем вынуждены подыскать кого-нибудь другого, кто в состоянии с ней справиться. Вот и все, что я хотел вам сказать.

Мистер Рейес отшвырнул номер еженедельника, раскрытый на странице, где он обнаружил опечатку. Жирно обведенная синим карандашом, она угрожающе взирала на Сантоса. Оцепеневший от неожиданности и страха, всем своим видом выражающий сожаление, тот как завороженный смотрел на обведенное слово, не в состоянии вымолвить ни звука. Потерять только что обретенную работу! Нет, нет, – пронеслось у него в голове, – он даст слово работать лучше. Он больше не пропустит ни одной ошибки, да поможет ему бог! Он с трудом проглотил слюну и раскрыл было рот, чтобы сказать это вслух, но мистер Рейес неожиданно поднял голову и бесцеремонно гаркнул:

– Ну, нечего тут болтаться весь день. Отправляйтесь на свое место и работайте. – Слова застыли на губах несчастного корректора. Неуверенно потоптавшись, он повернулся и направился к своему столу в другом конце комнаты, но грубый окрик Рейеса пригвоздил его к полу. Главный редактор указал на номер «Иллюстрэйтед уикли» на своем столе:

– Вот, заберите это с собой, – проговорил он ворчливо. – И храните на память. Собирайте коллекцию.

Сантос взял еженедельник, который мистер Рейес не глядя швырнул ему, и поплелся на свое место у самой лестницы, ведущей в печатный цех. Он был ошеломлен, осознав, что в конце концов может лишиться вожделенной работы. Тугой комок, казалось, встал у него в груди, руки тряслись. Ему понадобилось время, чтобы успокоиться и снова взяться за гранки, грудой лежавшие перед ним на столе.

Последующие недели позволили Сантосу быстро понять, что чтение корректур «Иллюстрэйтед уикли» было настоящим адом. Новичок на этой работе, естественно кроткий и смиренный, он вскоре сделался козлом отпущения для всех других сотрудников... Стремясь понравиться своим коллегам, подружиться с ними, он охотно брал на себя ответственность за чужие ошибки. Причем даже ему, при всей его неопытности было ясно, что он никак не может быть в них виноват. И делал он это только для того, чтобы избавить других, чаще всего редакторов, от мало кому приятных разносов мистера Рейеса, который любил «спускать собак» на подчиненных. Сантос глубоко заблуждался, рассчитывая таким образом заслужить уважение и дружбу коллег. Как только стало общим достоянием, что любой «ляп» можно спихнуть на Сантоса, других виноватых уже больше не находилось. Им помыкали кому только не лень, относясь к нему с презрительной жалостью.

Больше всего Сантосу доставалось от главного редактора мистера Рейеса и от начальника печатного цеха дородного и грубоватого Манга Доро. Эти двое в первые же месяцы его работы здесь превратили жизнь Сантоса в сущий кошмар. Стоило ему услышать свое имя – а это означало, что его вызывал к себе мистер Рейес, – Сантос вскакивал как ошпаренный и менялся в лице. Комок в груди становился тверже, а как только он приближался к столу мистера Рейеса, кровь бросалась ему в голову, он чувствовал, что его лицо и уши полыхают огнем.

– Сантос, – начинал обыкновенно мистер Рейес спокойно и даже дружелюбно, что только еще больше настораживало бедного корректора, потому что он уже знал, что за этим последует. – Вы обратили внимание, каким шрифтом набран этот заголовок? – И мистер Рейес упирался негнущимся указательным пальцем в разложенную перед ним верстку. Сантос вытягивал, сколько мог, шею, чтобы разглядеть этот чертов заголовок, и молчал. – Почему так крупно? Получилось прямо как на афише.

– Но ведь вы так пометили в макете, сэр, – робко возражал Сантос еле слышным голосом.

–Да-а-а?.. Ну-ка, давайте посмотрим макет.

Сантос кидался к своему столу, но, не обнаружив

там макета, бросался вниз по лестнице, прыгая через три ступеньки, в печатный цех. Взяв у наборщиков макет, он на одном дыхании взлетал наверх, ноги у него подкашивались, сердце готово было выскочить из груди. Когда Сантос вновь представал перед главным редактором, мистер Рейес, с треском перелистав страницы макета, обнаруживал, что корректор прав: действительно, он сам своим синим карандашом разметил набрать заголовок именно этим кеглем. Тогда главный редактор поднимал голову от макета и несколько мгновений молча разглядывал Сантоса сквозь очки. Потом вдруг, захлопнув макет, взрывался:

– А когда вы увидели, что шрифт слишком крупный, почему вы, черт подери, не заменили его? У вас что, своих мозгов нет? Вы же должны соображать больше, чем эти лодыри там внизу. Почему вы не объяснили им, что надо сделать? От вас никакого толку, ну просто пустое место. И зачем только мы вас держим!

После этого время от времени Сантос на свой страх и риск вносил правку в макет, и мистер Рейес, видно найдя ее приемлемой, не делал ему замечаний. Но, случалось, он приходил в ярость, считая, что корректор сменил шрифт на слишком мелкий.

– Зачем, черт возьми, вы поменяли тут шрифт? – рявкал он на него, зло сверкая глазами из-за стекол очков. – Проклятье! Тут так мелко, что хоть под микроскопом читай.

– Я подумал, сэр... – пытался было объяснить Сантос.

Казалось, мистер Рейес только и ждал этого. Придравшись к словам Сантоса, он пускался во все тяжкие:

– Он подумал! Да кто, черт подери, просит вас думать? Корректору не полагается думать. Его дело – точно следовать оригиналу. Что это вы о себе возомнили, Сантос? (Иногда этот последний, по сути риторический, вопрос звучал так: «Кто здесь главный редактор, в конце концов, – вы или я?»)

Именно из-за макета Сантосу не раз приходилось терпеть и от Манга Доро, начальника печатного цеха, когда-то стройного, спортивного мужчины, а теперь растолстевшего и обленившегося. Он говорил язвительно, низким монотонным голосом, не скупясь на богохульства и грязные непристойности.

Мистер Рейес посылал Сантоса вниз, браня на чем свет стоит «этих бездельников» там, в печатном цехе, «ораву безмозглых обезьян», наказывая передать, чтобы они неукоснительно следовали макету и его, редактора, разметке («Кто, черт возьми, здесь главный редактор, в конце концов, – они или я?»). Сантос направлялся прямо к начальнику цеха.

– Манг Доро, мистер Рейес говорит, что вы должны набрать эту страницу точно, как он указал в макете, – начинал он довольно уверенно, но при виде раздражения на заплывшем от жира темно-коричневом лице Манга Доро чувствовал в животе какую-то пустоту и заканчивал невнятным бормотанием.

– Что там такое? – говорил сквозь зубы Манг Доро, выхватывая у него гранки. Пробежав по ним взглядом, демонстративно поворачивался к Сантосу спиной и окликал одного из наборщиков.

– Это ты делал? – спрашивал он его по-тагальски.

– Да, господин.

– А почему не по разметке мистера Рейеса?

– Так нельзя набрать, господин.

– В самом деле?

– Да, господин.

– Ну что ж, ладно. Иди работай, – отсылал он наборщика на место, потом поворачивался лицом к Сантосу.

– Вот, вы слышали. Так нельзя набрать. Передайте мистеру Рейесу: мы тут знаем, что делаем. Что вы понимаете в печати? Вы когда в первый раз вошли в типографию? Несколько дней тому назад. А уже учите нас, что и как делать. Мы работаем тут больше десяти лет и не нуждаемся в учителях. А своему мистеру Рейесу скажите, пусть сам набирает, если ему не нравится, как мы работаем.

Вдобавок ко всем этим неприятностям Сантоса постоянно преследовал страх пропустить грубую типографскую ошибку. Он читал и перечитывал гранки, покуда ему не начинало казаться, что глаза его вылезают из орбит. А однажды случилось нечто ужаснувшее его. Он поймал себя на том, что уставился на одно слово в заголовке и никак не может понять, что оно означает. Он читал это слово вновь и вновь, но оно становилось все страннее и непонятней. Он пытался и так и эдак выяснить, правильно ли оно набрано, но вынужден был отказаться от этого и почувствовал, что его охватила самая настоящая паника. Какая-то пелена заволокла глаза, а как только она спала, он увидел снова это слово – простое и хорошо знакомое. Однако этот случай поселил в его сердце страшное смятение. Он старался больше не спешить. Все дольше и дольше задерживался на работе после окончания рабочего дня, а уходя вечером из редакции, брал корректуры с собой, чтобы почитать еще и дома.

– Что ты так надрываешься? – упрекала его Марта. Он отрывался от гранок и жаловался ей, что, по сути дела, за все отвечает он. У него практически два рабочих места: одно в редакции, где ему приходится править гранки и верстку, а другое – в типографии, где он следит за тем, как наборщики верстают журнал или как печатники дают сводки набора с машины перед подписанием в печать. Он объяснил ей все этапы создания «Иллюстрэйтед уикли» и свою роль в каждом из них. Марта, которая любила его и высоко ценила, и без того считала, что муж работает больше, чем кто-либо другой в редакции еженедельника. Теперь же у нее и вовсе создалось впечатление, что буквально все зависит от него и что в редакции он самое важное и самое уважаемое лицо. И потому ей было особенно обидно и горько, что получает он при всем том какие-то сорок пять песо.

– А сколько получает этот ваш мистер Рейес? – полюбопытствовала она однажды.

– Я думаю, сотен пять, не знаю точно, – отвечал ей Фред.

– Почему это ты не знаешь? – напустилась она на него в раздражении. – Пятьсот песо! И за какие такие заслуги ему столько платят?

– О-о, у него масса обязанностей, – попытался отделаться общими словами Сантос. У него не было желания обсуждать эту тему. Одно имя мистера Рейеса напоминало ему о столь частых унижениях, о том, какое по сути незавидное положение он занимал в редакции: да он там просто никто. Иногда, когда Марта была особенно нежна с ним, говорила, как крепко любит его и как беспокоится, что он так много работает, ему невольно вспоминалось, как обращаются с ним в редакции, и его охватывал жгучий стыд. Если бы только Марта знала, как на него орет мистер Рейес!

– А другие сотрудники редакции, сколько они получают? – допытывалась у Фреда жена.

– Одни семьдесят, другие – восемьдесят песо. Джей Си, литературный редактор, получает сто пятьдесят песо.

Марта, помолчав, со вздохом спрашивала:

– А когда, как ты думаешь, тебе могут дать прибавку? Это было бы только справедливо, разве нет? Ты столько работаешь, а получаешь так мало.

Поначалу Сантос боялся и подумать о том, чтобы попросить прибавки жалованья. Просить о прибавке, когда он даже не уверен, что его вообще оставят в редакции? Боже милостивый! Что ему скажет на это мистер Рейес? Он, вероятно, просто фыркнет насмешливо, чертыхнется и прикажет отправляться на свое место, если Сантос хочет его сохранить.

Шли дни, проходили недели, месяцы, а Сантос по-прежнему много работал, даже еще больше, чем прежде, потому что мистер Рейес после совещания с заведующими отделами рекламы и реализации решил увеличить количество страниц в журнале с шестидесяти до восьмидесяти. Объем корректур возрос, и мысль о прибавке уже не оставляла Сантоса.

Он похудел, лицо осунулось. За ужином, глядя на него через стол, Марта обратила внимание на его ввалившиеся щеки и жесткую щетину на костлявом подбородке. «Как он похудел за последнее время!» – острой болью пронзила ее мысль. Губы у него растрескались, стали шершавыми, она чувствовала это, когда он целовал ее, что теперь случалось не слишком часто. Порой ей приходило на ум, что они были гораздо счастливей в то время, когда у него не было этой треклятой работы в «Иллюстрэйтед уикли». Он был тогда общительней, веселей, несмотря на то, что у них частенько не было ни сентаво. А теперь... Марта ощутила прилив гнева. Ведь это несправедливо! Он трудится на износ, и за какие-то гроши! Работает в этой своей редакции, как каторжный. Отдается работе больше, чем жене. В какой-то момент ее вдруг осенило: человек жертвует частью своей жизни, чтобы заработать на пропитание, а этот заработок приносит так мало и ему самому и тем, кого он любит. Но ведь баланс должен быть в его пользу. Никакое дело, никакая работа, как бы много денег они ни могли дать, не стоят всей человеческой жизни.