Текст книги "Во имя жизни"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– А ну, прочь с дороги! – шуганула она ребятишек, чертивших «классики» на земле возле пивной. Там заводили пианолу. Певица с пластинки надрывно кричала: «Мне это нравится! Мне это нравится!»

По улице Хуана Луна изредка цокала копытами по асфальту лошадь, с ревом проносились джипы и грузовики.

– Когда думаете переезжать? – спросил я.

– Пожалуй, в пятницу. Если верить бумаге из муниципалитета, снос начнется завтра. Раньше чем за четыре дня до нас дело не дойдет. Собираться нам недолго. – Ты отвернулась от окна, оглядела комнату, и стоя ко мне спиной, продолжала: – И перевозить нечего – раскладушка... Ой, смотри, Бой спит как убитый! Чемодан, стулья, стол, алтарь. Мелочь уложу в пустой ящик из-под апельсинов – тарелки, горшки. В общем, не придется тратить много времени и сил на переезд.

Снизу кто-то из мужчин закричал:

– Свет! Камера! Мотор!

Вдруг до меня дошло, что кричат нам: мы стояли спиной к окну, и наши тени на стене слились. Я глянул вниз. Три гомика хохотали, один из парней громко спрашивал:

– Где Виктор? – и требовал: – Позовите Виктора!

Остальные, задрав головы, глазели на нас. Я знал этих

ребят. Почти все были моими приятелями в юности: Хусинг, Дилат, Адионг, Пертонг, Саканг. Я еще писал за них любовные письма, когда впервые сменил короткие штанишки на брюки, простаивал с ними часами в лавках спекулянтов или сидел в пивной у Паулы, отпуская шуточки по поводу роскошного бюста Долорес, рассказывал анекдоты, рассматривал неприличные открытки. Порой ходил за компанию на соседние улицы – распевать серенады то одной девчонке, то другой. В один из таких вечеров я познакомился с Виктором. Про него поговаривали, будто он водит дружбу с Апионгом Лунгга, главарем всех бандитов в Тон-до, об их стычках с полицией. Виктор жил на соседней улице, и я часто ловил на себе его взгляд в пивной Паулы, в лавке Тангкада, но тогда он со мной не заговаривал, и это было обидно: я хотел с ним подружиться, если он, конечно, не считал меня молокососом. А потом мы с ним познакомились, и мое желание исполнилось: я стал его другом.

А вышло это вот как. Мне и моим приятелям – Хузе, Адионгу и Пертонгу, запретили появляться у дома одной девчонки. Она была вовсе не красавица, и серенады мы ей пели, потому что ее мать угощала нас за это вином и сигаретами. Мы обсуждали, как лучше проучить отца девчонки, прогнавшего нас: обобрать ли плоды с дынного дерева или перебить все цветочные горшки перед домом – была такая сценка в кино, – как вдруг кто-то сказал из темноты по-тагальски:

– Шли бы вы домой, ребятишки! – И спросил: – Кто пел серенаду?

Ребята указали на меня, и Виктор – это был он – обнял меня сзади за плечи. При свете уличного фонаря я увидел совсем близко его лицо – никаких шрамов, приветливые глаза, припухлая нижняя губа. Виктор спросил низким гортанным голосом:

– Ты дружишь с Магдалиной?

Я кивнул. А потом мы с ним стали друзьями, настоящими друзьями. Иногда он брал меня в кино, а то и в ресторан – туда, где можно было бы провести время после занятий в школе без моих школьных приятелей – Фреда, Ноэ, Пика: Виктор в душе завидовал им.

– Вот увидишь, Крис, когда-нибудь и я пойду учиться, буду зарабатывать деньги своим трудом и жить, как ты, – сказал он однажды. – Я неплохой человек, поверь, просто жизнь вынуждает заниматься не тем, чем следует.

Виктор по-разному выказывал мне свое расположение. Однажды Тсикито, приказчик в лавке Тангкада, обозвал моего младшего братишку нехорошим словом, и Виктор дал ему пощечину. Он не позволял обижать своих друзей, порой жизнью рисковал, защищая тех, кто не мог постоять за себя. Детишки нашего дома видели в нем Робин Гуда. Письма, которые я сочинял за него, помогли ему завоевать любовь Салюд – он сам мне про это рассказывал. Потом он, правда, бросил ее, но причину разрыва сохранил в тайне. Случалось, я приводил его к тебе в гости, Магдалина, и он каждый раз робел, смущался и молчал, будто воды в рот набрал, – ни слова про дела с Апионгом Лунггой.

– Хорошая у тебя девочка, приятель, – говорил иногда Виктор, одобрительно хлопнув меня по спине. Несколько месяцев тому назад, когда мы перебрались в Гуд Вью, он и грузил наши вещи, даже своих друзей позвал на помощь.

К группе парней внизу подошел Виктор. С размаху влепил пощечину хохотавшему гомику. Из окон высунулись любопытные, их тени заплясали на стене. Тень Виктора поднялась над другими, и руки его будто стерли со стены темные отражения чужих рук, голов, тел. В открытых окнах на всякий случай погасили свет. Зеваки, сидевшие на парапете, убрались восвояси. Полная луна освещала Виктора, как меня той давнишней ночью, когда мы еще жили рядом с тобой – дверь в дверь. Тогда я тоже сидел один на парапете, был поздний час, вода в канале поднималась, а вместе с ней – гнилостный запах, отравлявший воздух; он смешивался с запахом гниющих отбросов на берегу. Называется, подышал чистым воздухом! Я пошел домой, как сейчас шел Виктор, – прикрыв рот и нос ладонью.

– Душа у Виктора хорошая, – вывел меня из задумчивости твой голос. – Он всегда относился к нам по-доброму.

– Да, – отозвался я.

Виктор не появлялся. Я ждал, что он поднимется наверх, и прислушивался к шагам.

– Это Виктор подыскал дяде работу на пристани. Они оба члены профсоюза, увольнение им не грозит. Он теперь редко гуляет по ночам.

– Поздно, – сказал я, – пожалуй, пойду.

– Я тебе напишу, как только устроимся на новом месте.

– Спасибо, обязательно напиши.

Мы спустились на площадку между лестничными пролетами. Ты посмотрела мне в глаза. Я знал: стоит мне взять тебя за подбородок, произойдет то, что было при нашем прощании у грузовика. Но я лишь коснулся рукой твоего лица и прошептал:

– Будь хорошей девочкой. Будь счастлива.

Мы на цыпочках прошли по последней лестнице. Я хотел сказать тебе совсем другие слова, но у меня невольно вырвалось:

– Оставайся такой навсегда.

Внизу было темно, лишь слабый свет луны едва пробивался в приоткрытую дверь. Мирно похрапывал под столом поросенок, скрипела узкая кровать под лестницей. Мы подошли к выходу.

– Закройте дверь, – послышался голос.

Ты прикрыла свисавшую с петель створку двери.

В ночном полумраке я обернулся к тебе, сжал твою РУКУ.

– Магдалина, – начал я, и у меня перехватило в горле...

Я торопливо шел по дорожке, выложенной гранитными плитами. Сзади послышалось злобное рычание: это был сторожевой пес Марии.

– Фантом, Фантом, – тихо позвал я, покрываясь гусиной кожей от страха.

Пес помедлил и повернул к излучине канала.

С высоты птичьего полета мой прежний дом напоминал латинскую букву «L»:ero длинная часть выходила на шумную городскую улицу, короткая – на канал. Здесь-то у третьей двери, возле наружной лестницы, которой никто не пользовался, я увидел огонек сигареты. Я брел, окутанный коконом ночи, и думал: «Скоро он меня окликнет». Вероятно, о том же думал мальчишка, мой сверстник, живший по другую сторону канала; несколько лет тому назад я поджидал его под той же лестницей, чтобы сказать: «Оставь Магдалину в покое».

Горящий окурок описал передо мной дугу, – я остановился, и знакомый голос произнес из мрака:

– Крис, она моя.

Только теперь я понял, почему был нем, даже когда на губах моих, силившихся произнести нужные слова, ты запечатлела долгий и нежный поцелуй: ведь мог же я сказать эти слова там, на шаткой лестнице, но ты вывела меня за руку из дома и у сломанной двери закрыла мне рот поцелуем – наградой за все годы, что мы были вместе.

– Крис, оставайся таким навсегда.

Только теперь вспомнив и осознав происшедшее, я смог ответить тому, кто шагнул навстречу мне из мрака:

– Да, я знаю.

Рука Виктора легла мне на плечо и слегка его сжала. За ним в призрачном лунном свете дорожка, мощенная плитами, казалась белой стеной, испещренной тенями свай, а дальше тени бежали от двери к двери, сужаясь к дальнему концу дома, черневшему точно рот в беззвучном крике, взывающем к равнодушной улице.

– Я верю Магдалине, – сказал Виктор. – Они врут, будто что-то видели. Я для нее все сделаю...

– Конечно. – Я ободряюще стиснул плечо Виктора и глянул мимо него на заросли кадена де амор над стеной, стоящей тупым стражем на берегу грязного канала.

Ночная прохлада остужала мое пылающее лицо, с каждым шагом я все дальше уходил от проклятого дома; тишина покорила и эту ночь, и пепельно-серую стену, Магдалина.

РИС

– И рису, пожалуйста, ладно? – осторожно напомнила тетушка Флора мужу, уже собравшемуся уходить. – Если, конечно, сможешь, – прибавила она.

Он на миг остановился и оглянулся, как-то странно посмотрев на нее, будто собирался что-то сказать. И Флора даже подумала, что он возвратится с порога. Но она знала: никогда не поймешь, что ему может прийти на ум. Выйдя на тенистую улочку, он снова застыл на мгновение, прикрыв веки; потом, словно решившись на что-то, глубоко вздохнул тощей грудью и быстро зашагал по дороге. Флора услыхала, как загремела порожняя консервная банка, которую он, вероятно, пнул в сердцах. Огласившее окрестности эхо вернуло ее к действительности, напомнив, что пора убирать со стола и одевать детей, что сегодня так нужно раздобыть хотя бы немного риса. Рис. Она только и думала о нем, занимаясь хозяйством и возясь с детьми. Рису на сегодня, хотя бы на сегодня. Семья их так нуждается! Их шестеро: она с мужем да четверо ребят. Двое, слава богу, уже учатся. А за младшим глаз да глаз нужен, потому что он целые дни напролет пропадает у сточной канавы (по правде сказать, в жару это самое прохладное и приятное место). Тетушка Флора принялась за домашнюю работу. Дом их – лачуга, состоящая из одной довольно просторной комнаты, выходящей прямо на затененную деревьями мощеную улочку. Еще надо сходить забрать белье постирать. Это тоже ее работа.

Она начала брать белье в стирку с тех пор, как ее мужа прогнал со своей фабрики хозяин, китаец из Бинондо. Он отказал ему от места из-за больных легких.

«Как же теперь быть?» – спросил ее однажды вечером муж после очередной неудачной попытки устроиться на работу. «Буду стирать старику Чоленгу и миссис Гарсия», – ответила она. А когда стала брать белье в стирку, у них произошел такой разговор: «Они тебя спросили, почему ты берешь белье в стирку?» – «Нет. А почему меня должны об этом спрашивать? Разве я и раньше иногда не стирала людям? Что тут такого?» – «Но ты ведь бросила это дело...» – «Была у тебя работа, вот и бросила, а теперь...» – «Да, это верно. Вот ведь как бывает в жизни. Тогда у меня было столько друзей! Все наперебой приглашали: «Ингго, пойдем посидим где-нибудь вместе». – И я шел. «Ингго, ты вперед проходи, пожалуйста», – говорили. Вот какой мне был почет. А теперь посмотри!.. Если у тебя нет при-

личной работы, не будет и друзей. А вчера вечером...» – «Не надо. Не надо думать об этом...» – «Наверное, в самом деле нужно умереть, чтобы тебя заметили». – «Бог милостив... Не оставит нас». – «Жизнь – это борьба, это азартная игра». – «Бог милостив...» – «Я решил, завтра я...» – «Что?..»

И вот сейчас Флора вдруг подумала: что же он хотел сказать ей тогда? Нет, она знает: ее муж не совершит ничего дурного. Он говорил ей как-то: «Бог милостив, Флора. Надо только следовать его велениям».

Она прибирала в доме, а из головы у нее не шли тревожные мысли. От грустных размышлений ее отвлекла Арлен, нянчившая маленького братика.

– Мам, я вся вспотела.

– Ладно, давай его мне, – ответила Флора и взяла малыша на руки. Она покормила его жидкой кашей и уложила на маленькую циновку, которую Арлен расстелила на полу.

– Ма-ам, ты уже уходишь? – спросила Арлен.

– Да, но я скоро вернусь.

– А хлебушка, мам?

– Так ведь ты только что позавтракала! И уже проголодалась? – удивилась тетушка Флора, глядя на Арлен, которая прилегла рядом с братом. – Потерпи немного, и я обязательно принесу хлеба, моя девочка. Ты только получше присматривай за братцем.

Сначала она забежала к соседке Лоленг.

– Пригляди, пожалуйста, за моими ребятами, – попросила она ее. – Я сбегаю забрать белье в стирку и тут же назад.

– Оставляйте их, тетушка Флора, не беспокойтесь, – ответила Лоленг.

И тетушка Флора заспешила вдоль по улице. На глаза ей попалась пустая консервная банка из-под молока. Не ее ли поутру пнул Ингго, ее муж? – мелькнула у нее мысль, и Флора тут же забыла о ней и стала думать о самом главном: о рисе, который был сейчас так им нужен; о вчерашнем долге, который ей нечем отдавать; о том, куда отправился сегодня муж.

Тетушка Флора брала белье в стирку в двух семьях: у старика Чоленга, владельца пассажирских джипов, и миссис Гарсия, которая держала довольно большую лавку на рынке, где сбывала товары одной известной манильской компании. Служанка Чоленга встретила Флору словами:

– Давай-ка снимай белье!

Но в разговор вступил старый Чоленг, и служанке самой пришлось заняться грязным бельем. А старик порылся в широком кармане, извлек оттуда пачку замызганных купюр и вручил одну из них Флоре, чтобы она купила мыла для стирки.

– Да, так как там дела у твоего мужа? – поинтересовался он, отдавая ей деньги.

– Ищет работу, господин.

– А машину водить он умеет?

Флора смешалась. Это, конечно, удача – получить место водителя джипа, но...

– Нет, не умеет, господин.

– Жаль.

Флора согласно кивнула головой, порадовавшись уже одному тому, что старик проявил участие и доброту. Тут принесли груду грязного белья его многочисленных детей и внуков.

– Да, Флора, того, что я дал, вряд ли хватит на мыло, – проговорил он, глядя, как женщина пересчитывает белье. – На-ка тебе еще. – И он протянул ей еще одну бумажку.

Флора сейчас же отправилась в магазин и накупила на все деньги мыла. Теперь путь ее лежал на рынок в лавку миссис Гарсия. Она застала там ее дочку Мирну.

– Все готово, тетушка Флора, – проговорила она, приветливо встречая прачку, и помогла ей водрузить на голову солидный узел белья. – Список там, внутри.

Счастливая возвращалась Флора домой: у нее теперь столько стирки. Однако радость быстро сменилась прежними заботами – что ей сегодня готовить на обед, да и обещанного Арлен хлеба она не купила.

Подойдя к дому, она увидела, что Лоленг переодевает малыша.

– Этот маленький неслух, наверное, вконец тебя измучил.

– Вовсе нет, – отвечала девушка. – И потом, для меня это хорошая практика. – И Лоленг, всего несколько дней тому, назад вышедшая замуж, залилась краской смущения. Ее муж работал носильщиком на железнодорожном вокзале.

– Скоро будет свой? – шутливо поинтересовалась Флора, сгружая белье.

Зардевшись, Лоленг кивнула головой, ее счастливый вид был красноречивее всяких слов. Флоре вспомнилось, как лет десять тому назад, ослушавшись престарелых родителей, она бежала с Бисайев со своим возлюбленным Ингго. Однако в конце концов родители простили их.

Время шло, а мужа все не было. Мысль об этом не давала Флоре покоя. Вот и обедать пора. Надо бы сварить рису. Лоленг уже что-то стряпает на своей половине. Между тем тетушка Флора не сидела сложа руки: она стирала, отбеливала белье, расстилала его для просушки на берегу сточной канавы у самого дома. Ей помогала по мере сил Арлен. Рядом возился малыш.

Как раз в это время дня с понедельника до пятницы по радио передавали пьесы с продолжением. Когда наверху в квартире домохозяйки, семью которой Флора тоже обстирывала, включали радио, можно было послушать передачу. Флора работала и, затаив дыхание, слушала пьесу. Особенно тронула ее сцена прощания матери с сыном.

Но вот передача кончилась, и тетушка Флора снова подумала об обеде. «Придется опять занимать рис, – сказала она себе. – Очень неприятно, но что поделаешь». И она постучала в дверь домохозяйки. Ей открыла девочка.

– А мама дома? – спросила у нее Флора. – Скажи ей, что мне нужно с ней поговорить. – С собой у Флоры был бумажный пакет.

– Да, что такое? – спросила, появившись, домохозяйка госпожа Кармен. Они были примерно одного возраста, но госпожа Кармен выглядела лет на десять моложе Флоры.

– Не могли бы вы одолжить мне еще гатанга⁴³ три рису? – не зная куда девать глаза от стыда, проговорила Флора и улыбнулась вымученной улыбкой. – Послезавтра я получу деньги за стирку и сразу отдам долг. А то я вам и так уже задолжала...

– Да полно тебе вспоминать, – покровительственно прервала ее хозяйка. – Постираешь потом белье детишкам, вот мы и будем квиты.

Тетушка Флора сварила рис, подогрела остававшиеся со вчерашнего дня три сушеных рыбешки. Скоро должны были прийти старшие дети из школы. Она разложила по тарелкам вымоченные с вечера зеленые листья сладкого картофеля камоте. Долго смотрела на тенистую улочку, длинную и пустую. Мужа по-прежнему не было. Прибежали из школы дети. Они тоже были невеселы. Ей стало еще печальней.

– Вот, я вам наварила рису, как вы просили, – торжественно объявила тетушка Флора. – Теперь марш мыть руки.

Ребятишки дружно направились к жестяной банке с водой. А сама Флора подошла к небольшому очажку в углу убогого жилища. Она ничего не могла с собой поделать – ее терзали дурные предчувствия. Порой даже чудился голос мужа. Она приподняла за горлышко стоявший на огне горшок, но он вдруг выскользнул из рук и упал на камни очага. Горшок раскололся, и вареный рис вывалился в очаг.

– Боже мой! – воскликнула тетушка Флора. Она не смогла сдержать рыданий. Руки у нее дрожали.

– Что такое? В чем дело? – подбежала к ней Лоленг. В полной растерянности она поддерживала под руки тетушку Флору, плакавшую навзрыд. Глядя на мать, заревели и дети, все четверо.

– Ингго! – выкрикивала тетушка Флора сквозь слезы. – Муж мой!

На их тесно заселенной улочке поднялась суматоха. У тетушки Флоры что-то случилось, говорили соседи друг другу.

Немного успокоившись и перестав рыдать, тетушка Флора забормотала словно в бреду:

– А муж мой, муж мой где?

Лоленг выбрала из углей рассыпавшийся рис. Детей Флоры покормили соседи.

– Опренг, возьми-ка с собой домой немного приправы.

– Кушайте, кушайте, дети, не стесняйтесь.

Но Флорины дети, и наевшись, хныкали и испуганно жались друг к другу, как затравленные звереныши.

– Бедняжки! – жалели их одни.

– А что у них случилось? – интересовались другие.

– Говорят, дядюшка Ингго пропал куда-то.

– Да полно, Флора, придет твой Ингго, никуда не денется.

– С минуты на минуту явится, – старались утешить ее соседи, хотя сами уже не на шутку забеспокоились. Давно минуло обеденное время. Другие мужчины возвращались с работы. А дядюшки Ингго все не было.

– С ним случилась беда! – то и дело восклицала тетушка Флора. – Случилась беда!

– Да откуда ты это взяла? – пробовали ее урезонить.

– Вот взяла, и все. Я сердцем чую. Душа у меня не на месте, – отвечала Флора своим утешителям в раздражении. Стемнело, но тетушка Флора ничего не замечала вокруг и даже не зажгла свет в комнате.

Кто-то из соседей принес дневную газету, и улочка загудела от волнения.

– Он, да?

– Что там? – наседали соседи со всех сторон на углубившегося в газету господина Бертинга, мужа домохозяйки.

– Боже ж ты мой Иисус-Мария!

Привлеченная шумом, Флора тоже вышла из дому. Она почти вырвала газету из чьих-то рук. Пробегая глазами страницу, неожиданно наткнулась на имя мужа и едва не лишилась чувств. Потеряв дар речи, женщина тупо смотрела в газетный лист, губы ее беззвучно шевелились, в голове все перепуталось; какие-то новости, интервью, сообщения с разных концов Манилы и всего архипелага. Сама не зная почему, она надолго уперлась взглядом в передовицу. И вот наконец нашла эту заметку.

«Сторож убил человека, подбиравшего рассыпанный рис. Богатые и власть имущие безнаказанно совершают преступления. Алчные дельцы купаются в роскоши и неподвластны закону, а бедняка ничего не стоит и пристрелить. Влиятельный богач может грабить сколько угодно, ему все сойдет с рук; бедняка же, подобравшего немного риса, убивают. Он посягнул всего лишь на один гатанг риса, который так и остался валяться в грязи. Его выбросили за ненадобностью, а этот человек уже не возвратится домой к своей семье...»

Когда тетушка Флора в одиночестве горько оплакивала убитого мужа, к ней явился представительный господин в темных очках.

– Разрешите мне выразить вам свое соболезнование, – заговорил он. – Что же касается расходов на похороны, то пусть они вас не беспокоят.

Не успел он уйти, как на улице послышался стрекот мотоциклов, гудки и шум подъезжающих машин.

«И рису, пожалуйста, ладно? – вспомнилось ей. – Если, конечно, сможешь...» Снова и снова раздавались в ее ушах эти слова. И еще вспоминала она о том, что муж говорил ей накануне смерти: «Жизнь – это борьба, это азартная игра. Выживают те, кто сильнее». Он обижался на своих старых друзей и бывших знакомых, которые когда-то были так внимательны к нему. Как давно это было!.. «Ингго, пойдем посидим где-нибудь вместе». И я шел. «Ингго, ты вперед проходи, пожалуйста...» А теперь посмотри!..»

Как Флора ни пыталась, она не могла сдержать слез. Перед ее мысленным взором то и дело вставала одна и та же картина: ее муж подбирает рис, рассыпанный на палубе баржи, что причалена у берега реки Пасиг, – ему хочется хоть чем-то порадовать семью. И вот оглушительным эхом отзывается в ушах тетушки Флоры тот выстрел из карабина. Вместе с ней безутешно плакали и дети... Флору раздражали соболезнования господина в темных очках и люди, понаехавшие сюда на мотоциклах и машинах с громкими сигналами.

Знакомые и друзья, пришедшие к тетушке Флоре, только мешали ей, нарушая ее скорбное уединение. Каждый старался выказать внимание и участие, каждый по-своему спешил выразить сочувствие и сострадание. Кое-кого из тех, что были на кладбище и теперь пришли в ее скромное жилище, она даже не знала вовсе или не помнила. Они совали ей какие-то конверты. Люди, которых она и видеть-то не хотела.

Но жизнь продолжается – вновь зеленеют всходы. И в памяти Флоры оживало сладостное воспоминание, она видела золотистое поле из ее беззаботной юности, золотистое поле спелого риса. Она вспоминала, какой робкой, чистой была их любовь. А потом пошли дети. Флора и Ингго трудились в поте лица, чтобы семья встала на ноги, они привыкали друг к другу, притирались. Им приходилось терпеть от людей унижения и обиды.

На похоронах тетушка Флора с самого начала до конца держалась великолепно. Не позволила себе даже поплакать. Заботу о детях взяли на себя друзья, не отходили от ребятишек ни на шаг. Собралось довольно много народа. И ей не хотелось на людях проявлять свою слабость, тем самым оскорбляя память покойного мужа.

Да, жизнь – это азартная игра, это постоянная борьба. Она никогда не забудет эти слова мужа, они навечно поселились в ее сердце. Она будет бороться, она не падет духом.

ХОСЕ А. КИРИНО

Хосе А. Кирино (род. в 1930 г.) – один из наиболее известных журналистов, публицистов, новеллистов послевоенного времени. Пишет на английском языке. Автор около 7 тыс. статей и рецензий и не менее 200 рассказов. Долгие годы был членом редколлегий и постоянным автором крупнейших литературнохудожественных и общественно-политических журналов, в которых сотрудничали передовые деятели филиппинской культуры: «Фи-липпинз фри пресс», «Грэфик», «Уикли нейшн». Помимо литературной и журналистской деятельности известен как серьезный исследователь фольклора. Ведет постоянную телепрограмму «Встреча со звездами». Лучшие рассказы X. Кирино вошли в сборники «Сорок новелл» (1968), «Любовь – это вулкан» (1956), «Современные любовные истории» (1972) и др.

ЛЮБОВЬ-71

Где я с ним познакомилась? Как вы можете спрашивать об этом в такую минуту? Я сейчас не в силах вспоминать тот день! Вы что, с ума сошли или у вас нет ни капли жалости?

Ах, нет, извините. Ну правда, извините, я не собиралась так на вас набрасываться. Да нет, я все понимаю, репортер должен делать свое дело, как всякий человек, у вас же работа. Просто не выдержали нервы, вот и все. Простите. Так где я с ним познакомилась? Сейчас я вам все расскажу. Может быть, мне легче станет.

Первый раз я увидела Мона в нашей школе. Смешно, да? Потому что я училась не где-нибудь, а в монастырской школе Ледимаунт, сами знаете: одни девочки, все так исключительно, суперпрестижно. На первой большой перемене мы разговариваем только по-испански, на второй – только по-французски. По средам бальные танцы, по субботам верховая езда. За столом все сидят пряменько, даже когда подают суп. Попробуй хоть капельку нагнуться – тут же получишь от мадам Визитасьон. Монахинь мы зовем мадам.

Господи, кажется, что все это было сто лет назад! А вообще-то прошел всего год. Помните, когда были демонстрации перед Конгрессом и дворцом президента? Монахини перепугались, и у нас целую неделю не было занятий. Я училась в старшем классе у мадам Терезы.

Когда занятия возобновились, мадам Тереза сказала: было бы разумно, если бы мы уяснили себе, что же происходило на улицах. И она заявила, что собирается пригласить в школу одного из молодежных вожаков, чтобы он выступил у нас и объяснил нам, из-за чего шли демонстрации.

Вот так и увидела я в первый раз Мона. Мона Пинь-еду. О нем уже тогда много говорили – один из зачинщиков демонстраций, один из тех, кто ворвался во дворец, один из тех, кого ранили на мосту Мендиола. Это его полиция арестовала в больнице и увезла в тюрьму. Фотографии Мона обошли все газеты – «Пылкий комми» его называли.

Я думаю, что поэтому мадам Тереза и остановила свой выбор на нем: уж если приглашать в школу Ледимаунт радикала, так самого радикального. В одно прекрасное утро девочек из старших классов собрали в гостиной для посетителей (монахини не согласились, чтобы радикал выступил в одном из классов или в актовом зале) и привели туда Мона.

Началось с общего разочарования. Мы все так волновались, ожидали увидеть что-то наподобие чудища, изрыгающего огонь и дым. И входит Мон – обыкновеннейший парень: худощавый, темно-смуглый и очень плебейского вида. У меня он вызвал такое презрение, что даже смеяться над ним не хотелось. Он был такой простецкий, понимаете? Я подумала про себя: и это герой Мендиолы?

Надо сказать, говорил он очень хорошо: пылко, но сдерживая себя. Однако я заранее решила, что он мне не понравится. После его выступления должна была начаться дискуссия, но ни одна из старшеклассниц не осмеливалась ни задать вопрос, ни опровергнуть то, что он сказал.

Тогда встала я.

Я его высмеяла за наивность. Я сказала, что не могу согласиться с картиной общества, которая искусственно сведена к двум цветам: черному и белому. Богатые – жестокие эксплуататоры, а бедные – их жертвы. Ну как может нормальный человек делать такие примитивные обобщения? Я ему сказала, что все богатые люди, которых я знаю, и осознают ответственность за свое положение в обществе, и стараются не употребить свои возможности во зло. Да мой собственный отец, сказала я, платит по справедливости всем, кто у него работает, а мать у меня занимается благотворительностью.

Мона задели мои слова. Он заявил, что я наделена апломбом, характерным для представителей моего класса. Я возразила: апломбом наделен он и ему подобные. Мы с ним проспорили не меньше часа, а мадам Тереза и девочки слушали нас с ужасом. Думаю, что моя смелость потрясла их не меньше, чем нахальство Мона.

И знаете, чем все это кончилось? Я спросила, хватит ли его на то, чтобы прийти к нам в дом, познакомиться с моей семьей и посмотреть, не переменит ли он после этого свою позицию. Он принял приглашение – а что ему оставалось? И в воскресенье... Не могу, не могу я говорить об этом! Почему вы заставляете меня об этом говорить? Оставьте вы меня в покое!

Простите. Постарайтесь понять, мне-то сейчас каково. Да нет, ничего, все в порядке. Нормально все, совершенно нормально. Мы говорили, как он впервые пришел к нам домой.

Я всех предупредила о его приходе, и все очень мило к этому отнеслись. Дома были и отец, и мать, и Марго, моя старшая сестра, которая сейчас на курсах хорошего тона в Швейцарии. Если бы жизнь пошла по-другому, быть бы и мне там сейчас вместе с ней. Большая радость!

Мон явился около пяти, мы все расселись на лужайке перед домом, отец налил Мону выпить, мать подала закуски и стала расспрашивать о семье. Мон рассказал, что его отец работал на фабрике, пока не получил производственную травму, а теперь никак не найдет себе место. Мать берет белье в стирку, старший брат – таксист, в доме еще пятеро малышей. Семья самовольно построила себе хибару в Тондо⁴⁴, Мон тоже работает на такси, зарабатывает себе на учебу в колледже.

Отвечая на расспросы, Мон опять начал горячиться, но теперь я предоставила отцу возможность спорить с ним, а сама сидела и слушала их споры о сложившемся положении дел, о социальной справедливости, о коммунизме, о частной собственности, о движении протеста.

Отец был полон сочувствия, он вел себя до того корректно, что я возгордилась им. Я считала, что доказала Мону свою правоту: человек не обязательно мерзавец только оттого, что богат. Отец предложил устроить на работу отца Мона и его старшего брата тоже. А мать сказала, что приготовила чек для нуждающейся семьи, так почему бы не передать чек матери Мона с ее пятью малышами.

Но Мон объявил, что его неправильно поняли, – дело не в его семействе, а в социальной системе, допускающей, чтобы меньшинство имело все, что душе угодно, когда у большинства нет ничего.

Мон будто даже обиделся и стал поспешно прощаться. Я пошла провожать его до ворот, стараясь быть с ним помягче, и, когда мы прощались, он уже опять .улыбался.

Возвращаясь на лужайку, я услышала разговор.

– А я думала, у него на голове рога, – говорила Марго.

– Ну я-то ожидала, что он о двух головах, – засмеялась мать.

– Помяните мое слово, – сказал отец, – молодой человек вернется. Так что, дорогая, держи свой чек наготове.

– Ох, знаю, – вздохнула мать. – Все они одинаковые. Сколько я их, таких, встречала! Сначала задирают нос, а потом приползают на коленях.

– Не умеют они ценить добро, которое им делаешь, – сказал отец. – Что бедные стоят за бедных, это логично. Но когда состоятельные люди, которым нет в этом никакой нужды, сил своих не жалея, хлопочут за бедных – это больше чем простая справедливость. А они еще твердят нам о социальной справедливости!

Я слушала, о чем говорят мои родные, и понимала, что уже никогда не смогу относиться с уважением ни к кому из них. Рассуждения Мона во время наших двух встреч не убедили меня в порочности общества. В этом убедила меня собственная семья, когда я услышала разговор на лужайке в воскресных сумерках. Я поняла, что уже нахожусь по другую сторону баррикад.

Ну правда же, я в полном порядке, дайте мне досказать. Мне надо выговориться. После того воскресенья я больше всего боялась, что Мон снова придет. Если он явится – выйдет, что отец прав. А уж тогда мне совсем не во что будет верить.