Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава XII

Семипалатинск. Город, в тюрьме которого сидел Достоевский. Уж не туда ли меня везут по ночным вымершим улицам? «Воронок» остановился. При выходе вижу над воротами тюрьмы табличка: «Улица имени Достоевского» – сомнения нет: это та самая тюрьма!

Сразу видно, что тюрьма очень старая: красные кирпичи изъедены временем, штукатурка обвалилась, стены потрясающей толщины. Но честь-то какая: тюрьма Достоевского!

Ввели меня в приемную комнату. Все здесь – рутина: заспанный офицер, страшная вонь от смеси запахов дезинфекционной хлорной извести и квашеной капусты, заспанный надзиратель, привычная и надоевшая процедура обыска. Вещи у меня все отобраны: «вы идете в санизолятор, потом получите свои книги и положенные вещи». Ничего не поделаешь, иду. Привели в жутко холодную камеру с металлическими нарами: стойки железные, а вместо досок натянуты полосы железа шириной в 5 см и с промежутками между полосами тоже в 5 см. Лежать на этом нельзя, сидеть – и то долго невозможно! В камере есть люди, знакомимся. Один из них – среднего роста, с явно еврейским типом лица и до непонятности худым телом – Володя Бернштейн. На лице его «штамп» – блатной. И точно – кличка его «Арматура» (это – из-за хронической худобы). Разговорились. Умный парень, веселый и злой. Как-то «не идет» ему быть в блатных. Но ведь – факт. В тюрьме все упрощено, и чувствуешь, когда и что можно спросить.

– Как ты в «люди» вышел? – серьезно спрашиваю, не из простого любопытства.

Задумался, сжался как-то весь и начал цедить сквозь зубы:

– Ты, может, не поверишь, отец мой – большой партиец во Владивостоке. И семья у меня вполне была денежная. Воровать я пошел не из-за хлеба. Нет. Меня вранье замучило. Отец врал матери, мать – отцу, оба – мне. Я уже в 14 лет видел, что отец и мать ни в черта, ни в Бога, ни в коммунизм не верят. А во что верят? – в деньги! Свой партбилет отец называл «хлебной книжкой». Ну, а мне денег не давали, говорили «испортишься». Вот я и решил доказать им, что и без них проживу, и пошел к ворам – тут хоть без вранья!

– А как ты к политзаключенным попал?

– Это просто. Надоело мне таскаться по воровским штрафнякам: книг нет, говорить не с кем, решил перейти к «политикам». Взял лист бумаги, написал антисоветскую листовку и повесил ее в дверях кабинета «кума». Мне и дали 25 за антисоветскую агитацию.

– Агитировал, значит, оперуполномоченного? – засмеялся я.

– Выходит, так! – с улыбкой отозвался Володя. Кто-то из ребят предложил потребовать перевода из этого «санизолятора», где можно было только заболеть, куда-нибудь в другую камеру. Постучали в дверь, солдат никого позвать не захотел, но не тут-то было! Мы подняли такой стук, что и мертвый проснулся бы. Акустика тюрем не рассчитана на буйство: если из камеры бить по металлическим дверям, то в коридоре можно оглохнуть или сойти с ума от грохота. Пришел дежурный офицер. Оказалось, что он не кадровик, а недавно демобилизовавшийся офицер пехоты: говорить с ним было легче. Он понял нас, но объяснил, что перевести не сможет. А матрацы и одеяла пришлет. Вскоре появились матрацы и одеяла – страшная рвань. Но и это хорошо. Постелили мы матрацы, легли и... тут же очутились на железных полосах. Дело в том, что матрацные мешки были набиты не ватой или деревянной стружкой, как обычно в лагерях, а обрезками грубой кожи – отходами местного кожевенного комбината. Эти кусочки проваливались между полосами железа, и матрац «исчезал». Со скандалами и шумом мы промучались в этой холодной и сырой камере неделю и, наконец, нас перевели в «нормальные» камеры. Я попал в камеру, где сидел латыш Ян Тормавис и мой товарищ Станислав. Она была крохотная, всю ее занимали нары. Около двери оставался примерно метр площади, где стояла тумбочка для хранения кружек и хлеба и извечный спутник русских тюрем – «параша» – металлическое ведро с крышкой, «персональная уборная». Окно было высоко над потолком, крошечное и закрытое «намордником» – щитом, предохраняющим от возможности видеть, что делается во дворе.

В этот же день был обход камер начальником. Это был капитан, маленького роста, усики ежиком и пропитой хрипящий басок. Я спросил у него:

– Скажите, пожалуйста, в какой камере вашей тюрьмы сидел Достоевский?

– Из какого лаготделения прибыл этот Достоевский? – прохрипел в ответ капитан.

Больше спрашивать было не о чем... От Станислава я узнал, что Виктор тут же, в тюрьме, и на стене уборной, где мы выливали параши по утрам, я написал наш пароль – «CAMEL» – прибыл третий!

Скоро через эту же уборную мы установили связь с Витей: записку писали на внутренней стороне бумаги «козьей ножки», и этот «окурок» я бросал в уборной на грязный пол, в угол. Так же писал мне и Витя. Но эти записки через некоторое время перестали поступать... А еще через некоторое время меня вызвал к себе какой-то офицер и сказал, что он не из тюремной администрации; задал несколько пустых вопросов, а потом спросил:

– С кем у вас тут нелегальная переписка в тюрьме?

– Ни с кем, – не моргнув глазом, ответил я. Офицер вынул из папки десяток перехваченных записок и подал мне:

– Какие ваши, какие вам?

Я начал просмотр, внимательно читая недошедшие до меня письма Вити и пропуская свои.

 – Тут мне все незнакомо, – сказал я, возвращая пачку.

– Я не ожидал от вас иного ответа, – спокойно сказал офицер, – но вы поберегитесь: у вас в камере «наседка».

«Наседка» – это доносчик... Офицер отправил меня в камеру... для раздумья. Провокация его слова или правда? Если он сказал правду, то почему? Долго я думал, но ничего в поведении офицера не понял, посоветоваться было не с кем: хотя я вполне доверял Станиславу, но для проверки такого сообщения надо было молчать. Проверять так уж проверять! В тот же день, когда Станислав уснул, я сказал Торманису, что мои письма пропадают и я придумал новый метод, объяснил, какой. На следующий день я послал записку новым методом, и она дошла. В этот же день Торманис попросился на прием к врачу. А следующая моя записка не дошла. Все стало ясно, и можно было рассказать Станиславу. Посоветовавшись, мы решили не бить подлеца, а молча показали Торманису на дверь. Он понял, постучал и попросил надзирателя о переводе – его тут же забрали, чего обычно не бывает. На всех обходах дежурных офицеров мы со Станиславом просили о переводе к нам Виктора, но администрация тюрьмы этого не хотела. Но все же мы добились своего и сделали это очень просто:

– Зачем вам наши бесконечные просьбы и лишние неприятности? – спросил я у начальника тюрьмы на обходе. – Вам от перевода к нам этого человека ни жарко, ни холодно, он же остается в тюрьме. А надоедать мы будем без конца. И жалобы на вас писать. А вам отвечать придется. А мы опять писать будем. И вам это все равно надоест.

Капитан ушел молча, а через час Виктора перевели к нам.

Приход Вити означал, во-первых, повышение настроения у всех троих – этот человек был неиссякаем в шутках и в умении видеть смешное в чем угодно; кроме того, он был прекрасным мимом и изображал в лицах кого угодно; во-вторых, я решил не тратить времени даром и начать учить английский язык.

Перейдя к нам, Витя рассказал, что он был в большой камере на 12 человек; там подобрались сплошные «бегуны» с опытом и говорят о возможности побега отсюда. План прост: есть в камере угол, не просматриваемый из «глазка» надзирателем; в этом месте хотят ночью пробить потолок, выйти на чердак, оттуда – на крышу и прыгать со второго этажа на улицу города через забор тюрьмы, расположенный примерно в двух метрах от здания. Предложение было заманчивым. Но мы многого не знали: есть ли окна с чердака на крышу? Не огорожена ли крыша? Не слишком ли крутая – можно ли по ней сделать разбег перед прыжком? Не зная этого, нельзя было ничего решать. И нельзя было сразу проситься в ту камеру: это было бы уже чересчур... Решено было пока сидеть тихо, ждать зимы: ведь прыгать надо в снег. Я начал учить английский язык. Бумага была, а Виктор оказался прекрасным педагогом.

А кругом нас кипела подспудно и явно арестантская жизнь: мы переписывались с соседями и знали, что в тюрьме этой около 200 политзаключенных, что есть еще оставшиеся здесь воры и их противники – «суки» (до нашего приезда эта тюрьма была штрафным изолятором для уголовников, в нелегальных письмах мы договаривались о необходимости изменения внутреннего режима тюрьмы: мы не могли примириться с грубостью и хамством надзирателей, привыкших к «блатным»; хотели исправить питание – на кухне здорово воровали, и мы голодали. Надо было добиться права покупки, дополнительно к пайку, хотя бы хлеба и сахара.

Мой знакомый по первому дню в этой тюрьме Володя Арматура-Бернштейн сидел в другом конце нашего коридора и забавлялся, как мог. Когда ему надоедала монотонная жизнь камерных будней, он выкидывал какой-нибудь номер, о котором потом долго говорили со смехом. Так, однажды, попав за что-то в карцер, он обратился к надзирателю с вежливой просьбой:

– Принесите мне «Капитал» Карла Маркса.

Надзиратель опешил:

– Не крути мне мозги, Арматура!

Но от Володи не так-то легко было отделаться: он лег на спину около двери и начал «делать велосипед» – стучать ногами в металл. От таких ударов грохот нестерпимый, и вскоре надзиратель не выдержал – принесли Володьке «Капитал».

Тогда он уселся под самой дверью камеры и начал читать страницу за страницей вслух, громким голосом, так что вся тюрьма слушала и покатывалась от хохота. Прибежал дежурный офицер:

– Бернштейн, прекрати!

– То есть, как это прекратить? Я читаю великие истины нашего великого вождя, товарища Карла Маркса, а вы требуете, чтобы я замолчал?! Кто же из нас антисоветчик?!

– Володя, прекрати: я тебя из карцера выпущу.

–  Это другое дело: тогда товарищ Маркс не обидится – хоть чем-то людям помог!

Была уже зима; мы очень мерзли на получасовых прогулках, на которые выходили ежедневно. Прогулка была во дворе, разделенном каменными стенами на дворики-клетки; а поверх стены по трапу ходил часовой и следил, чтобы мы не переговаривались с соседними камерами – боязнь сговора! – и не перебрасывали записок. На прогулку нас водил надзиратель с явно незлым лицом, не придиравшийся к нам и вежливо отвечавший на вопросы. Со мной у него завязались более тесные отношения. У меня очень болели и мерзли ноги, раненные еще на фронте и «доведенные до нормы» в воде стоячего карцера. Поэтому врач разрешил давать мне на прогулку валенки. Этот солдат приносил мне перед прогулкой валенки, и вскоре я заметил, что он приносит их согретыми. Я от души поблагодарил его за человеческую заботу. И с тех пор мы начали перебрасываться отдельными незначительными фразами, – а это надзирателям запрещено. Постепенно доверие его ко мне росло, и он даже начал спрашивать, кто за что сидит, и искренно удивлялся:

– Такие есть хорошие тут люди! Вижу ведь, что ни за что сидят; но раньше-то я не знал, какие дела у вас!

Дружба эта между нами укреплялась, но я и не предполагал, какое развитие она получит.

Наша тройка начала просить о переводе в камеру, где раньше сидел Витя: мы узнали, что там есть места, и это дало нам повод говорить с капитаном. Мотивировали мы свое желание тем, что очень устали от жизни в крохотной каморке и хотим иметь возможность ходить по камере. Нас перевели. Эта камера была большой: не менее 40 м². В ней было человек 12. Публика была разношерстной. Был тут «боксер-борец», как он представился, Федоров, циркач. Был тут «Васек» – очень странный и скрытный бродяга, о котором Витя хорошо сказал: «Он, со своей хитростью, себя перехитрить хочет». Понравились мне два студента – Сергей и Марк – сидевшие за чепуху, за какие-то анекдоты, но в лагерях очень посерьезневшие и окрепшие духом. Приятны были два друга – альпинисты, пытавшиеся уйти за границу. Хорошее впечатление производил молодой моряк, хотевший в Батуми проплыть морем вплавь в Турцию и снесенный назад течением.

Нас встретили радостно: все только и говорили о побеге! И уже знали, что мы перешли к ним с этой целью.

К тому времени наши споры с администрацией о режиме, еде и покупке хлеба зашли в тупик. Эти офицеры и солдаты привыкли управлять уголовниками и не могли понять, что имеют дело с более организованной публикой. Было решено: если начальник тюрьмы не примет решения в нашу пользу, объявляем голодовку. Ход событий был ускорен тем, что в санизоляторе повесился один из наших заключенных. Повесился он как-то неудачно: сломал позвоночник, страшно кричал, когда его вынимали из петли, хрипел, когда его несли ночью по коридору мимо наших камер...

И мы взорвались! Спонтанно, не сговариваюсь, начали дико бить в двери скамейками, кружками, ногами! Крик и вопль стоял такой, что, наверное, за три квартала от тюрьмы было слышно. Все «кормушки» были выбиты, офицеры и надзиратели метались по коридорам, что-то крича и умоляя, но их голосов не было слышно. Наконец, прибежал вызванный начальник тюрьмы. Он пытался говорить, подбегая к «кормушкам», но с ним не хотели разговаривать: продолжалась вакханалия дикого стука и криков. Лишь к утру мы выдохлись. И через «кормушки» сговорились: голодовка! И не говорить ни с кем до приезда какого-нибудь крупного начальства. Мы легли по своим нарам. Утром в открытые кормушки раздалось:

– Возьмите хлеб!

Никто не встал. Хлеб унесли. Пришел дежурный офицер:

– Почему не берете хлеб?

Молчание.

К полудню появился начальник тюрьмы. Меня уполномочили сказать ему о наших требованиях.

Когда он дошел до нашей камеры, натолкнувшись везде на гробовое молчание, он уже был в панике:

– Что, и здесь молчат? Да вы что, с ума посходили? Век такого не видел! – на него было жалко смотреть. Этот человек всю жизнь ругался с уголовниками, и его наше молчание пугало больше всего.

Мы помолчали несколько минут, а потом я, лежа на нарах, сказал:

– Капитан, мы долго убеждали вас быть более понятливым. Теперь мы с вами говорить не будем: вызывайте прокурора Семипалатинской области или срочно сами меняйте режим; мы требуем вежливости, переписку, посылки от родных, покупку продуктов, замену матрацев – все это вы знаете из прежних разговоров.

– Я вам покажу требования! Я вам всем еще по 25 припаяю! – взорвался маленький, небритый и невыспавшийся капитан. – Вешаются тут, двери ломают, мне день рождения справить не дали! – обида звучала в голосе этого дурака, и мы, не вы держав, расхохотались.

Капитан выбежал из камеры, и в тюрьме воцарилась непривычная тишина ожидания...

Прошли сутки. Нам регулярно приносили еду, мы молча отказывались ее принимать.

Прошло трое суток. Никто не приходил к нам. На четвертые сутки начальник тюрьмы не выдержал и пришел:

– Вы не собираетесь кончать эту глупую затею?

Никто ему не ответил.

– Я спрашиваю?!

Молчание. Лежим, глядя в потолок.

Потоптавшись по камере, капитан ушел. Вечером на пятые сутки он пришел и коротко сказал:

– Все распоряжения по режиму и питанию я отдал. Кончайте голодовку.

Мы, конечно, с радостью прекратили вынужденное самоиздевательство: ведь мы и так были истощены строгим режимом тюрьмы, без свежего воздуха, на голодном пайке; эти пять суток были тяжелыми.

С этого дня воцарился новый порядок: надзиратели и офицеры с предупредительностью горничных и официантов выполняли любую просьбу – даже на рынок ходили!

Появились у нас газеты, книги из библиотеки, во все камеры выдали ватные матрацы. Тюрьма торжествовала победу.

Мы тогда еще не знали, почему так быстро сдался капитан. Лишь спустя несколько месяцев мы узнали, что в этот период по всему Союзу, во всех лагерях прошли восстания... Я лично тогда думал, что капитан просто не хотел вначале сообщать о голодовке начальству, надеясь ее сорвать, а когда увидел, что мы держимся, то испугался нагоняя за несвоевременное сообщение о «бунте» и почел за благо уступить. Может быть, и это сыграло роль в рассуждениях нашего злосчастного начальника тюрьмы, который, наверно, по ночам проклинал тот час, когда к нему прислали этих политзаключенных! В довершение ко всему, над ним все смеялись: его авторитет был навсегда подорван, и режима в тюрьме просто не было!

Однажды, спустя примерно две недели после нашей маленькой победы, открылась дверь камеры, и надзиратель объявил:

– Двое из камеры – к начальнику тюрьмы!

Мы переглянулись: это было ново. Никогда еще и нигде в тюрьмах и лагерях не вызывались представители. Наоборот: считалось, что всякое представительство – бунт. Желание разъединить людей – главное желание советских властей, и поэтому всюду ищут зачинщика, и всегда требуют: говори только за себя! А тут вдруг: представители от камеры! Послали меня и Виктора.

Привел нас надзиратель в административный корпус и ввел в кабинет начальника тюрьмы: там уже было человек 20 заключенных из разных камер. Мы шумно здоровались с теми, кого знали, знакомились с незнакомыми и известными нам лишь по фамилиям, а надзиратели приводили все новых «делегатов»!

Наконец, вошел капитан и, подойдя к столу, обратился к нам примерно с такой речью:

– Вот вас прислали ко мне для чего? Исправляться. А вы что делаете? Бунтуете! Что мне теперь делать с вами?!

– Это что у нас, профсоюзное собрание? – выкрикнул кто-то.

– Вот, и говорить мне не даете! – взбеленился капитан. – Дела на вас новые завести надо! Как вас еще исправишь!

 – Конечно, «Историей КПСС», особенно «Кратким курсом», нас не перевоспитаешь, – спокойно и задумчиво произнес Виктор. Все уже откровенно хохотали.

– Да вы что, смеяться сюда пришли! – орал капитан. – Молчать! Я вас за делом позвал!

– Капитан, есть деловое предложение, – начал я, и товарищи замолчали, ожидая новой шутки, но я говорил серьезно. – Вот нас по разным причинам не любило начальство лагерей и постаралось от нас избавиться: написали на каждого из нас постановление с маркой «беглец», «бунтарь» и отправили к вам, в закрытую тюрьму. И у вас сейчас есть только один способ избавиться от нас: напишите, что мы уже исправились, и нас можно досрочно отправить обратно в лагеря.

Все собравшиеся в кабинете смеялись и одобрительно шумели.

– Что вы меня учите врать! – кричал капитан. – Я врать не буду!

– Ну, и будете с нами мучиться, – спокойно добавил я и сел.

Собрание явно не удалось. Нас развели по камерам, и долго еще гудела тюрьма, обсуждая необычное происшествие. Но мы были неправы, думая, что это собрание ни к чему не привело: скоро мы узнали, что моя мысль запала в голову капитана.

Глава ХIII

После этого собрания жизнь в камере пошла спокойно. Требовать было нечего, разве только свободы...

По вечерам, когда стихала брань выдохшихся воров и сук, из какого-нибудь окна кричали:

– Витяня! Заделай песню! Эту, как ее, компаньерос!

И Витя подтягивался на скошенный подоконник: вся тюрьма замирала, слушая... У Вити был неплохой голос, а здесь это вообще было находкой.

Так странно и грустно было слушать в этой мрачной камере чудесные мелодии, с которыми связано так много... Виктор пел подолгу, его не отпускали. «Давай, Витяня! – орали блатные. – Давай!».

Как-то днем пришел с обходом капитан и сказал: «Воры к вам просятся. Говорят, что они без денег, и хотят, чтобы я рассадил их по одному к вам в камеры. Согласны?» Мы обещали подумать. Многие были против. Но некоторые из нас говорили, что глупо отталкивать голодных людей, не стоит их оскорблять, пусть лучше они будут с нами, чем с КГБ. И решено было принять по одному блатному в каждую камеру.

Открылась дверь, и к нам вошел громила почти двухметрового роста. «Володя-Стропило», – отрекомендовался он. Стропило – это самое большое бревно, на котором держится крыша; эту кличку обычно дают силачам и рослым ворам. Володя быстро обжился у нас. Мы старались давать ему читать, так как читать он умел. Но в остальном ум его был чист и незапятнан. Читать ему давали что-нибудь с приключениями и убийствами – знакомое. Дал я ему однажды книгу о франко-прусской войне, где пойманного предателя режут французы: медленно отрезают ему голову над тазом, чтобы пол не запачкать... Прочел он книгу, спрашиваю:

– Ну как? Жутко было, когда убивали этого шпиона?

Зевнул Вовка, скрутил «козью ножку» и спокойно ответил:

– Подумаешь, одного заделали! – и я понял, как наивно говорить так с человеком, который сам резал людей, «сук», десятками. Володя явно тосковал у нас: в карты играть не с кем, поматериться всласть тоже не обстановка.

Но в это время вдруг нашему начальнику тюрьмы опять попала вожжа под хвост: нам запретили передавать продукты из камеры в камеру. А ведь деньги были не у всех, и поэтому важно было иметь возможность поделиться хлебом с товарищами. Как раз в этот период наша камера была богатой: мы покупали хлеб. Надо сказать, что хлеба не было и на свободе: везде за ним стояли страшные очереди. Но для нас, по спецзаказу, хлеб брали с пекарни, и администрация тюрьмы, надзиратели тоже брали себе хлеб из той же машины: эти подробности мне рассказал тот надзиратель, с которым я подружился. И вот, нам надо было доказать капитану, что мы все равно передадим хлеб и продукты, куда захотим. За это дело взялся Володя. У всех нас он собрал носки, распустил их на нитки и умело сплел тонкую и прочную веревку длиной метров 6-7. Эта веревка предназначалась для переброски пакета с продуктами из одного окна тюрьмы в другое, вдоль стены. Операция происходила так: веревка сматывалась кольцами, как лассо, и на один конец ее привязывался пакет с продуктами. Потом Володя подтягивался к окну, просовывал руку с пакетом сквозь решетку и кричал: «Держи коня!» – и называл номер камеры. Соседняя камера или нижняя, или через окно от нее, высовывала палку от щетки или просто руку и сообщала: «Готово!» Тогда Володя кидал пакет, кидал, не видя, куда, но все же попадал почти всегда точно. Но иногда пакет падал вниз, во двор, его подтягивали, и кидали до тех пор, пока он не достигал цели. Так «конь» начал ходить по камерам, и воры – специалисты по этому делу – передавали продукты в любой конец тюрьмы. Увидя, что его приказ бессилен, капитан велел надзирателям отбирать, ловить «коня». Началась охота. Надзиратели дежурили около камер и врывались, пытаясь отнять веревку. Но делали они это неохотно, для проформы. Зато, дежуря внизу, они входили в азарт и старались схватить пакет, если кто-то промахивался и «конь» падал на землю.

Как-то Володя потерял за два дня трех «коней», и был очень зол.

– Вот я им покажу! – бормотал он, плетя новую бечевку. – Я им покажу, я их накормлю!

Дело в том, что надзиратели, хватая «коня», обычно кричали: – Спасибо за хороший завтрак!

Я обратил внимание, что Володя плетет «коня» очень небрежно, лишь в две нитки. Но я молчал – ему видней. Закончив плести, под вечер, Вовка объявил: «Затыкай носы!» – снял штаны и сделал в пакет из плотной бумаги то, что полагается делать в уборной... Потом он привязал этот пакет к бечевке и, влезая на окно, громко заорал: «Держи коня!» Выждав для верности несколько минут, он кинул пакет, не целясь, внизу его схватили жадные руки, нитка оборвалась, и торжествующий Володька спрыгнул с окна.

– Спасибо, – кричали снизу надзиратели, еще не развернув пакет.

– Кушайте на здоровье! – хохотал Володька и мы вместе с ним.

Минуты через две со двора раздалась дикая ругань, матерщина: развернули...

– Ну, как? – Володька уже опять был на окне. – Понравилось? Еще хотите? Могу еще пакетик устроить, отборного!

Ругань надзирателей снизу была лучшим доказательством успеха.

Но с этого дня надзиратели уже обозлились, и охота за «конями» стала более серьезной и упорной: нам приходилось туго.

 – Ну, я им заделаю! – бормотал Володя и плел очередного «коня».

Уже все носки были на исходе... А коня он плел непомерно толстого, крепкого – канатик, а не бечевка.

– Ты зачем это такой плетешь? – поинтересовался кто-то.

– Сейчас увидишь! – хмыкал Володя.

И мы увидели... В конец каната Володя вдел большие четыре крючка, наподобие рыболовных; он сделал их из найденных где-то гвоздей, и хорошо заточил концы. Около этих крючков он привязал небольшой пакетик, чтобы не подумали опять, что это кал, – и вечером после долгих вызовов и криков «держи коня!» – кинул, сознательно промахнувшись.

Внизу надзиратель торжествующе схватился за веревку, а Володя быстро начал тащить крепкий канатик вверх, и крючки впились в руки надзирателя: мы это поняли по крику боли, раздавшемуся за окном.

– Ну, как, конокрад! Будешь еще коней красть? – зло и радостно кричал Вовка, подтягивая веревку вверх. Надзиратель, попавший на крючки, истошно орал, кто-то во дворе матерился. Наконец, веревка ослабла, ее отрезали внизу.

Через час к нам в камеру вошел начальник тюрьмы с целой свитой офицеров и надзирателей.

– Вы что мои лучшие кадры калечите? – капитан был явно вне себя.

 – А вы прекратите ненужный спор: мы раньше передавали продукты из камеры в камеру, и все было спокойно, – парировали мы.

– Я вам покажу, как мною командовать! Забрать его в карцер! – кричал он, показывая пальцем на Володю.

– Никто в карцер не пойдет. Если примените силу, то мы всей тюрьмой вам такое сделаем, что с вас погоны полетят! – кричали мы.

Капитан отступил. И со следующего дня мы свободно передавали табак и продукты из камеры в камеру, как будто и не было спора и ругани...

План побега тем временем становился реальней с каждым днем, так как мое знакомство и чисто человеческие отношения с надзирателем перешли в совершенно иную стадию. Однажды я заметил, что он взволнован и расстроен, спросил, в чем дело. Он замялся, но на следующий день нашел возможность рассказать мне, что его брат, служивший в Восточной Германии в каком-то советском учреждении, попытался перейти на Запад, был арестован, и теперь он не знает, что с ним... Ситуация была странная и неожиданная: если это провокация, как решил кое-кто у нас в камере, то все ясно: оперуполномоченный хочет нас дешево «купить», но если это всерьез... Я лично верил этому простому парню, чувствовавшему себя здесь не на месте. Глаза у него были честными, а глазам надо верить – это лучше любого паспорта. И я решил позондировать почву: в последующие дни я прямо говорил этому человеку, что нам тяжело здесь, что мы хотели бы сделать то, что пытался сделать его брат, но мы в тюрьме и ищем способа уйти отсюда. Парень слушал, не прерывая, а я давал ему время привыкнуть к подобным темам. Наконец, я прямо спросил его: знает ли он, как можно выйти из этой тюрьмы? Он ответил, что не знает. Это было хорошо: подосланный КГБ человек сказал бы, что знает. Разговоры эти велись месяца два, медленно, по нескольку слов в день, когда мы гуляли, и надзиратель этот стоял на стене прогулочных двориков. Наклонившись ко мне, он тихо говорил или слушал меня, а товарищи мои затевали в противоположном углу какой-нибудь громкий спор и делали вид, что они на нас не обращают внимания. Но настал день, когда эта и без того фантастическая история с вовлечением надзирателя в подготовку побега перешла всякие реальные границы: придя утром к нашей камере и подавая мне в «кормушку» валенки, парень прошептал:

– Мой брат прибыл в Семипалатинск с этапом сегодня ночью...

Я оцепенел. События явно убыстрялись и развивались как в киносценарии. Ребята в камере настаивали, что все это подтасовка «опера» и нас тянут в ловушку. Но этот простой парень не был великим актером, а я только что видел его потрясенное лицо и испуганные глаза, глаза человека, попавшего в беду. Через несколько минут он пришел за нами и повел на прогулку. Тут он мне тихо рассказал, что ночью его вызвали быть в конвое, принимать арестантов с поезда. Ни он, ни брат не подали вида, что знают друг друга. Этап этот они отвезли в пересыльный лагерь, тут же, при тюрьме. Парень смотрел на меня с мольбой:

– Посоветуй, что делать!

Я сказал ему, чтобы он «забыл» взять валенки после прогулки и пришел за ними через час, тогда я скажу ему, что об этом думаю.

Когда мы вернулись в камеру, я рассказал все товарищам, и решено было просить его помочь нам с побегом, посоветовать организовать побег брату и всем вместе уходить за границу.

Стоя у кормушки, я коротко и четко сказал этому человеку, что мы собираемся бежать и возьмем его с братом. Надо, чтобы он вывел брата из лагеря, как бы на допрос в административный корпус, так как все равно через несколько дней начальство узнает, что один брат сидит, а другой его охраняет, и тогда будет все кончено: брата отправят дальше, а его уволят с работы. Выведя брата, он должен увезти его в какой-нибудь знакомый казахский аул, к друзьям и дать нам этот адрес: мы туда доберемся после побега. Нам нужен хороший стальной нож, план чердака тюрьмы и надо знать, какой наклон у крыши и что за забором, куда мы будем прыгать. Все это я попросил его написать и передать нам с ножом и планом в валенке завтра. Парень выслушал меня внимательно, но смотрел совершенно ошарашенно. Когда он ушел, я подумал, что он и сейчас еле-еле воспринимает то, что ему говоришь, – а если бы мы его постепенно не готовили предыдущие месяцы?

На следующий день мы получили от нашего друга план чердака и слуховых окон, угол наклона крыши и хороший нож! Фантазия превращалась в реальность. И надзиратель не постеснялся все подробно описать своей рукой: это снимало подозрения в предательстве. Тут же он писал, что брата своего попробует завтра вывести из лагеря и сообщал адрес, где они будут ждать нас. Сплошная удача: у нас будет, где остановиться в первые дни, что очень важно.

В эту же ночь мы начали работу: в тот угол камеры, который не просматривался надзирателем, перенесли тумбочку, на нее влез самый сильный из нас – Володя Стропило – и начал аккуратно резать сначала штукатурку, а потом доски потолка. Дело шло медленно, люди менялись, доски были очень толстыми, работать, вытянув руки вверх, было очень трудно. К середине ночи мы поняли, что работа эта не на один день... Встал очень серьезный вопрос: как закрыть отверстие в потолке? И опять нас выручил наш блатной! Стропило оторвал кусок простыни, густо забелил его зубным порошком, разведенным водой, высушил, подогнал цвет материала к цвету штукатурки потолка, наклеил этот кусок материала на дырку и замазал швы тем же раствором зубного порошка. Все мы остались без зубного порошка, но отличить место пролома на потолке мог только тот, кто знал его: сказывался опыт бесчисленных побегов, опыт целых поколений лагерников и арестантов России...

 Днем у нас в камере было необычно тихо; даже шебутной, беспокойный Васек-мужичок из колхоза, пристреливший из берданки председателя, и тот спал. Ночью продолжалась работа. И опять днем мы набирались сил. Вечером при поверке перед отбоем дежурный офицер, тот самый, что благоволил к нам, так как на работу в тюрьму попал из армии и, как все нормальные люди, явно недолюбливал КГБ, сказал: