Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава XXXVI

Работать меня, как и всех, послали на деревообделочный завод; я попал в цех лакировки готовых изделий. Помещение было наполнено вредными ядовитыми парами: у каждого на столе стояла открытая банка с ацетоном для ручной полировки футляров телевизоров. Тут же, в цехе, их покрывали лаком из распылителей.

После рабочего дня мы выходили из цеха с сине-зелеными лицами. Предельная зарплата составляла 25 рублей в месяц. Но я люблю тонкую работу с деревом, и начальство вскоре заметило, что товарищи носят мне на исправление свой брак: заделать царапину, подклеить отколовшийся фанерный шпон. И меня поставили на ремонт: оказалось, что в отдельном помещении стоят груды забракованных футляров. Работал я даже с удовольствием, так как в каждом случае надо было что-то придумывать. Кроме того, я мог резать что-то из красивого дерева и для себя, а это было всю жизнь моим «хобби». Несколько месяцев я работал над большой шестигранной шкатулкой из золотого цейлонского лимона, на крышке и боковых гранях которой были инкрустированы разными сортами дерева сцены из истории еврейского народа: храм Соломона, шатры в пустыне, скрижали Завета, рог-шофар, виноградная кисть и, конечно, семисвечник-менора.

Потом я долго работал, делая другую шкатулку, на крышке которой инкрустировал работу художника Линке «Молитва за умерших» – о Варшавском гетто.

Когда я принес сделанное Шведу для просмотра и обыска перед отправкой домой, то первую шкатулку он пропустил, не поняв, а вторую начал разглядывать с пристальностью собаки, почуявшей кошку.

– Щось це не те, – сквозь зубы бормотал Швед, глядя на картину. – Що це?

– Это картина Линке «Молитва за умерших», память жертв войны, – отвечал я.

– За жертвы, говоришь? – задумчиво повторил Швед, не отрывая взгляда от шкатулки.

Нутром он чувствовал чужое, враждебное, но не знал, к чему придраться. Я был уже уверен, что он конфискует работу. Не меньше получаса он мытарил меня вопросами, но все же разрешил отправить ее...

Кроме футляров для телевизоров и радио, мы делали и мебель. И это была доходная для начальства работа. Уж нечего говорить, что начальники бесплатно запасали мебель себе и всем своим родственникам, но они еще и воровали! Мебель списывалась в брак и целыми машинами, вагонами увозилась в неизвестном нам направлении. И это делали блюстители закона на глазах у «преступников», которых они должны были воспитывать в советском духе и исправлять!

Обман и воровство царили и в зоне, и на так называемой свободе. В этом году все газеты были полны сообщений: «Рязанская область перегнала американский штат Айова по производству мяса и молока!» Наградил Хрущев секретарей обкома и председателей колхозов званиями Героев Социалистического Труда, пышно отпраздновав победу.

А потом вдруг Хрущеву в Рязани чем-то не угодили, и мыльный пузырь лжи был проколот: следственная комиссия «установила» – как будто это можно было спрятать! – что Рязанская область погибает от голода, нет ни мяса, ни молока, ни хлеба. А данные о победах существовали только на бумаге.

Секретарь обкома, когда его пришли арестовывать, застрелился. Сняли звезды Героев и с остальных. Но ведь тут же навесили их на других обманщиков!

А у нас начальство придумывало все новые меры зажима: уже полагалось лишь одно письмо в месяц, не стало ларька, ввели специальную полосатую одежду каторжан, свидания и посылки разрешили лишь при отсутствии случаев нарушения режима: а что стоило придраться к беззащитному?!

Начали всячески преследовать верующих: Библию объявили антисоветской книгой, ее уничтожали, даже выписки из нее сжигали. Многие верующие придерживаются обрядов, связанных с питанием: например, не едят мясного. А поэтому они жили на присылаемых им сухих овощах. Но теперь посылки запретили. Тогда эти люди стали делать в зоне маленькие огородики: по два-три метра. С трудом выращенные овощи сушили и ими питались. Страшно было смотреть на эти ухищрения как-то поддержать жизнь. Но и это решили прекратить: ночью в зону въехал трактор и уничтожил все посаженные нами огороды и цветы. У голодных отняли последнюю опору.

Но верующие держались. На хлебе и воде. Эти люди такие, как Нахум Каганов и Илья Мацопа, жили рядом с нами, и так было не месяц, так жили они годами.

Были герои и другого плана: в больнице лежал Николай Бессонов, голодавший уже третий (!) год. Начал он свою голодовку во время следствия в КГБ. «Я не виноват», – повторял он своим палачам. Но его осудили, а он не прекратил голодовку. Через год его парализовало – он продолжал держаться. Каждый третий день на него надевали смирительную рубашку, стягивали веревками и грубо всовывали в нос шланг, вливая «питательную» жидкость: манную кашу на воде.

Вместе с непрекращающимся усилением строгости режима администрация ввела и «пряник»: в зону начал приезжать спецлагсуд и рассматривать дела о досрочном освобождении лиц, «не имеющих нарушений режима, отличившихся усердием на работе и отсидевших две трети срока».

Для слабых духом это стало приманкой, и открытые выступления против администрации резко сократились; соответственно, подняли головы стукачи, предатели и другие негодяи, прислуживавшие начальству. Атмосфера в лагерях становилась все тяжелей и несносней.

 Однажды в спецлагсуд вызвали сидящих с нами грузин, их было трое, и мы не знали, за что сидят эти замкнутые неразговорчивые люди, в лицах которых было что-то зверское. Суд зачитал обвинительное заключение, и весь зал – заседание было открытое – ахнул: они похищали для Берии женщин. Все трое были полковниками КГБ, и такова была их «работа».

Судья, явно бывший не на стороне этих негодяев, спросил:

– Как же вы могли совершать такое преступление?

А в ответ мы услышали:

– Подумаешь! Ведь эти женщины уходили потом живыми, да еще с подарками. А тот, кто к Сталину возил – спросите их – живых из Кремля не вывозил.

Это было сказано с простотой человека, привыкшего к своему «делу»: так, мясник на бойне не слышит крика убиваемых. Эти люди еще хвалились: от нас живыми уезжали!

КГБ начало очередную тасовку заключенных: верующих отделяли в зону № 7-1. Я прощался, как с близкими друзьями, с разными людьми: баптистами (и среди них – с молодым их руководителем Здоровцом), адвентистами (их мучеником Шелковым), православными (отцом Михаилом), католиками (отцом Брониславом), иеговистами (их было больше всех), обнялись мы со стариком Мацопой, жившим рядом со мной на нарах.

Эти чудесные люди уходили спокойными и сосредоточенными: они глубоко верили, что Творец ведет их нужной дорогой, и страдания принимали, как благословение. Они не сопротивлялись надзору в вещах мирских, но твердо стояли на своем, если задевались их религиозные убеждения – тут они были непоколебимы.

Лагерь № 7-1 был расположен неподалеку от нас видны были его заборы. И когда там собрали всех верующих, я часто смотрел в их сторону, и мне порой казалось, что светлые лучи идут от этой зоны, наполненной святостью и молитвами.

А к нам подбавили блатнячков, они внесли в наш быт шум и – шутки.

Один из них, например, притворяясь дурачком, обычно прерывал принудительные нудные лекции политвоспитания; неожиданно встав, он невинным голосом спрашивал невпопад: «А на Марсе люди есть?» Лектор сбивался, зал смеялся.

Однажды я слышал, как блатной рассказывал своим товарищам о приключениях своего побега:

– Иду я по тайге, компаса нет. Вот я утром гляжу, откуда солнце встало, и иду в эту сторону.

Вдруг один из слушавших совершенно серьезно спрашивает:

– Как же по солнцу? А вдруг эта «балдоха» с другой стороны «выканает»?

Вот каков уровень знаний этих людей, перед которыми большевики не в меньшем ответе, чем перед всеми остальными.

*

Когда Анатолий Рубин попал в следственный изолятор за помощь беглецам, у меня осталась полученная им «левым» путем со свободы книга.

Передавая ее мне, он сказал: «Это чудесная вещь. Прочти». Книга была на английском языке. Автором ее был Леон Урис. Так в мои руки попал знаменитый теперь и в СССР «Экзодус».

Анатолий переплел эту книгу в обложку от рассказов Марка Твена: так обычно поступают в лагере – да и вне его – с запрещенными изданиями.

Прочтя первые страницы, я удивился: такая скучная и мало талантливая вещь. Чего Толик ее так переплетал?

Но вот кончились первые страницы, знакомящие нас с действующими лицами, и в действие включились израильтяне, организаторы подпольной иммиграции – «алия бэт».

Я уже не мог оторваться от книги, я читал всю ночь и не пошел на работу, рискуя карцером. Дойдя до заключительной сцены пасхального сейдера, проходящего под знаком гибели одной из самых очаровательных личностей, выведенных в книге, я был покорен, потрясен и понимал: эту книгу должны прочесть все евреи в нашей зоне. И не только евреи!

Но как это сделать? Ведь английским владеют лишь немногие. После работы я собрал всех ребят и, рассказав им об этой книге, предложил ежедневно переводить им с листа вслух. Все согласились, но уже второй-третий день показал несостоятельность этого плана: люди работали в разные смены, смены менялись, и товарищи мои не могли присутствовать каждый раз на чтении.

Ребята нервничали, я переводил по несколько раз одно и то же, и вскоре мы поняли, что дело так не пойдет.

Не могу, к сожалению, вспомнить, кто первый подал мысль о переводе книги!

До освобождения мне оставалось примерно пять месяцев. За этот срок я мог успеть перевести книгу, хотя и не владел языком в совершенстве. Но уж очень неподходящими были условия для перевода (а в книге было 600 страниц): ни рабочего места, ни бумаги, ни хороших словарей. И, наконец, работу надо было тщательно скрывать, потому что если бы кагебешники узнали о ней, то уж, конечно, дали бы мне еще семь лет (таков был срок по новому кодексу) и не забыли бы создать дело – «сионистскую подпольную группу», – то есть осудить еще и всех моих друзей.

Посоветовавшись с товарищами, я принялся за работу. Золя Кац и Саша Гузман были моими бессменными стражами: пока я, сидя в уголке, на верхних нарах, писал, они прогуливались около барака, чтобы надзиратели не застали меня врасплох.

Когда я уставал, иногда Саша писал под мою диктовку. Прямо из-под рук свежие листочки уходили от меня к читателям, первым всегда был Золя.

Работа шла довольно быстро: тетрадка к тетрадке вырастал перевод «Экзодуса».

Тут произошел эпизод, впервые показавший мне, как велико значение этой книги. Как-то ночью меня разбудил Феликс, бывший со мной в ссоре из-за религиозных вопросов. Выведя меня из барака, он неожиданно обнял меня, поцеловал и сказал: «Спасибо. Ко мне вернулось понятие нации. Я снова еврей. И сделал это «Экзодус»». В глазах у Феликса блестели слезы. Надо знать, что такое слезы сильного человека!

Мне легко было работать: ежедневно я видел горящие глаза товарищей, обсуждавших события очередной переведенной главы.

Книга была окончена в апреле 1963 года, и перед нами встала задача: как сохранить ее во время предмайского обыска?

Я еще не рассказывал, что дважды в году: перед 1 мая и 7 ноября – революционными праздниками коммунистов – в лагерях идут совсем особые обыски, «праздничные» шмоны. Об этом хорошо бы знать людям, выходящим на Западе в эти дни на «демонстрации солидарности», с красными флагами – символом рабства и демагогии для тех, кто живет в СССР.

Шмон происходит за два-три дня до «праздника» и начинается обычно утром. Неожиданно в зону входит человек пятьсот солдат с офицерами, сотрудниками КГБ и администрацией лагеря. Нам объявляют: разойдись по своим баракам! У дверей и окон ставят часовых, а солдаты, вооруженные металлическими заостренными прутьями-щупами, идут плечо к плечу по зоне и прощупывают каждый фут земли: если что-то закопать, то щуп найдет более мягкий слой раскопа, и тайник будет обнаружен.

 Закончив прощупывание земли, солдаты лезут на крыши и чердаки бараков. Там они безжалостно ломают все подозрительные места, где могут быть тайники. Потом простукивают стенки бараков и ломают завалинки – земляные, обшитые досками внешние утепления бараков. Лишь после этого солдаты входят в бараки и обыскивают заключенных.

Шмон идет настолько радикальный, что еще не было случая, чтобы уцелело что-то спрятанное вне барака.

Значит, нашу кипу тетрадей высотой в сорок сантиметров надо спрятать в бараке. Но где? Вопрос осложняется еще и тем, что при этих обысках солдаты и офицеры забирают в бараках все рукописное – боятся листовок – даже письма, личные, даже тетради с математическими задачами, и те уносят. Потом, через месяца полтора, возвращают: вроде бы, процензурованное.

Обсуждая план сохранения перевода, ставшего достоянием нашей маленькой общины, мы решили: надо найти метод, еще не знакомый чекистам. И нашли! С Золей и Сашей мы все подготовили к ожидаемому обыску, и, когда солдаты входили в зону, опустили в ведро с водой лагерное, чуть рваное одеяло, чуть-чуть выжали его. В это одеяло по всей длине были с двух сторон подшиты карманы. Повесив его на веревку карманами внутрь, мы аккуратно заложили в низу обернутые в целлофан тетрадки перевода «Экзодуса» и тетради с выписками глав из Библии. Груз оттянул и распрямил одеяло, вода быстро скопилась внизу, оно обвисло, с него капало.

Мы ушли в барак: уже загоняли арестантов... Наконец, в барак пришли солдаты, обыскали постели и нас, забрали все рукописное и ушли.

Выбежав наружу, мы увидели мирно висящее одеяло с лужицами воды на земле: к нему никто даже не подошел. Победа была полной. Мы быстро вытащили тетради и унесли их в барак, к моим нарам, чтобы посмотреть, не подмокла ли бумага.

Но победа всегда делает людей неосмотрительными. А мне, старому лагернику, сделанная ошибка была непростительна вдвойне.

Буквально в тот момент, как мы развернули тетрадки и сложили их стопкой, за моей спиной раздалось:

– Как дела, Шифрин? – там стояли лагерный оперуполномоченный КГБ и два надзирателя.

Радуясь успеху, я забыл, что нахожусь в «особом списке», а к таким почти всегда приходят после общего обыска еще с дополнительным.

– Ну, что тут у тебя есть? – звучал, как сквозь вату, голос кагебиста. Он уже взял в руки верхнюю тетрадь. – Давайте, – обратился он к надзирателям, – посмотрите его нары, а я – книги и бумаги.

На душе стало пусто. Я отошел к соседним нарам и сел. Саша стоял, оцепенев, с полуоткрытым ртом, и не отрываясь, смотрел на тетради. Золя лихорадочно закуривал, Борис стоял бледный, как мел. Все мы понимали: группа для «дела» налицо, вещественные доказательства – «Экзодус» – в руках КГБ. Все кончено!

Но... офицер открыл тетрадь, от начала до конца исписанную чернилами, просмотрел наугад несколько листиков. И отложил тут же, на тумбочку, в сторону. Такая же процедура со второй тетрадью, с третьей, четвертой... Все тетради просмотрены, в некоторых прочитано больше, в иных – меньше. Царит гробовая тишина. Надзиратели уже окончили свой обыск и, покуривая, ждут, когда офицер кончит просматривать бумаги.

Последняя тетрадь положена на тумбочку: они опять лежат аккуратной стопкой, но не слева, а справа.

– А что за книги у тебя? – спрашивает опер.

– Смотрите, – говорю равнодушно. Листаются книги.

– Боги тут у тебя, черти, – неприязненно бормочет офицер и откладывает в сторону индусские Упанишады. – Не полагается это.

Я молчу.

– Ну, что за вещи еще у тебя?

– В каптерке чемодан.

– Идем, – и оперуполномоченный КГБ, забрав книжку советского издания – Упанишады – идет вперед с надзирателями.

Я тороплюсь за ними и, еще ничего не понимая, бормочу:

– Там, в чемодане, кое-какие бумаги, книги…

Ведь «Экзодус» остался на тумбочке! В каптерке у меня что-то изымают, но я не слежу за происходящим, я сам сую им в руки какие-то бумаги – ведь «Экзодус» цел!

В барак я вернулся сам не свой. Друзья меня встретили чуть ли не танцуя от радости и небывалой удачи. Впрочем, это было нечто большее, чем удача. Ведь все рукописное изымается. Это – закон. Мы долго обсуждали происшедшее и пришли к выводу, что в сознании чекиста произошел непроизвольный сдвиг: он видел вместо рукописного текста печатный. Почему? Не знаем. Но факт ведь налицо: рукопись он забрал бы. А она сыграла громадную роль в формировании мышления еврейской общественности России...

Глава XXXVII

Боясь за единственный экземпляр «Экзодуса» и решив, что его надо вывезти из лагеря, мы начали думать: как снять копию с 600 страниц текста.

Составив список друзей – евреев и неевреев, – мы увидели, что если распределить среди них текст, то на каждого придется примерно по двадцать страниц, а это можно переписать за один нерабочий день.

Так и было сделано: розданный утром текст был собран вечером, и у нас уже было два «Экзодуса». Только в новом экземпляре была сделана небольшая шифровка: названия мест написали на иврите русскими буквами. Но этот экземпляр книги, переписанный тридцатью почерками, был особенно опасен, как бесспорное доказательство наличия организованной группы. А в СССР для властей нет ничего страшнее организованной группы людей – в этом им всегда мерещится заговор.

Теперь дело было за «небольшим»: вывезти эту кипу тетрадей за зону. Ведь при освобождении у меня отнимут все записи и фотографии – так сказать, во избежание недоразумений.

Мы попытались передать тетради матери одного из наших друзей – она приехала на свидание. Безуспешно. И чуть не погибла рукопись. Что делать? Срок моего выезда приближался: оставалось две-три недели.

И я решил воспользоваться услугами человека не проверенного, но просто мне симпатичного. Это была ставка на интуицию, и поэтому «разумные» люди резко протестовали против этого плана. Я понимал их, но иного выхода не было. Понравившийся мне человек был простым рабочим на ДОКе, отличавшимся от нас тем, что он был вольнонаемным и жил за зоной. Он случайно рассказал мне, что собирается ехать по семейным делам в город за Москвой. Подготовив его несколькими беседами о дурацких лагерных правилах, я сказал, что написал историческую книгу и хочу вывезти и издать – жить-то нужно! Это было ему понятно: он тоже бился за существование. Дальше в разговоре мы пришли к тому, что вывезти книгу я не могу: вахта не пропустит. Как же быть?

– Может, ты взял бы ее с собой, а я заберу, когда приеду в Москву? – задал я «безобидный» вопрос.

Подумав, этот простой и сердечный человек ответил, с некоторым колебанием:

– Мне что. Я отвезу. Только ты меня не подведи: там ничего «такого» нет?

– Нет. Для тебя эта книга никакой опасности не представляет. Только опасно, что ты выполняешь просьбу арестанта в обход идиотского правила КГБ.

Я говорил правду: сионистская литература в руках русского человека – не криминал. Поэтому, уже находясь на свободе, я частенько складывал опасные для меня книги у русских или украинских друзей, а украинцы приносили свою литературу ко мне: меня ведь в украинском национализме никто не обвинит.

Товарищи в лагере резко протестовали против моего намерения отдать рукопись, но иного выхода не было.

До освобождения оставалось 15 дней; мы договорились с человеком, увозившим «Экзодус», что он по приезде в Москву, отдаст ее в руки моего друга и пошлет мне телеграмму: «Ждем приезда. Тетя Маня» – такой тети у меня не было. И я отдал рукопись.

Наступил следующий день; ночь эту я спал плохо... Теперь «Экзодус» должен быть уже в Москве. А вдруг... Друзья ходили с недовольными и осуждающими лицами... На душе скребли кошки. Прошло еще два дня. Телеграммы нет. Еще три дня. Телеграммы нет. До освобождения остались считанные дни, все ясно – телеграммы ждать не стоит. И освобождения, очевидно, тоже... Выведут на вахту, покажут документы, дадут расписаться в том, что освобожден, и тут же объявят новое постановление об аресте. Порядок нам этот был известен давно, не с одним человеком КГБ уже проделывал такие вещи.

Вся наша маленькая еврейская община была в напряжении. Все сознавали, что мой арест может вызвать у КГБ желание создать групповое еврейское дело: это они любят.

За два дня до освобождения за мной неожиданно пришли надзиратели: «Шифрин, с вещами на вахту!»

Все было ясно: везут в следственную тюрьму, иначе зачем увозить за два дня до освобождения? Друзья собрались, как на похороны. Я все же надел нормальный штатский костюм – до сих пор это мне было запрещено – и, окруженный друзьями, пошел к воротам, закрывшимся за мною десять лет тому назад.

Когда мы подходили к вахте, то увидели запомнившуюся мне символическую картину: Шведа, идущего вдоль запретной зоны лагеря и во весь голос поющего:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Попробуйте придумать большую пародию, чем начальник режима концлагеря, поющий на обходе запретзоны о «вольно дышащем человеке»... Несмотря на наше подавленное состояние, мы дружно рассмеялись.

У ворот Золя накинул на плечи моего элегантного костюма свой лагерный бушлат. «Тебе, кажется, пригодится», – пробормотал он.

Мы начали прощаться: у вахты собралась большая толпа друзей, подходили и целовали меня люди, прошедшие со мной ту или иную часть страшного тюремного пути. Люди шли и шли: объятия, поцелуи, пожелания на всех языках... а с вахты уже кричали надзиратели: «Давай! Кончай прощаться!»

Еще какие-то последние слова, и слезы застлали толпу друзей у вахтенных ворот.

Комната дежурных. Обыск. Последний ли? Прощупывают все по швам. В швах трусиков у меня зашиты записки. Это очень серьезные письма: есть от украинцев, есть и от религиозных друзей, переславших их из соседней зоны вместе с последними приветами. Все сделано аккуратно, и при шмоне ничего не находят. Со злобой колют шилом и сверлят стенки небольшой шкатулки с инкрустированной менорой. Я молчу. Жду худшего. Почему вызвали за два дня до освобождения? Но на вахте нет офицеров. Меня ждет конвой: два солдата с автоматами и собакой. Не многовато ли для «свободного» человека?

На рабочем поезде, идущем здесь по трассе дважды в день, мы доехали до ст. Потьма, центральной магистрали, ведущей в Москву. И меня привели в тюрьму Дубровлага. Посадили в одиночку. Сомнений уже почти не было: я попал на новый тюремный срок, и теперь надо было думать, как вести себя на следствии. Как ни странно это покажется западному человеку, но наилучшая позиция в советском КГБ – это полное отрицание самых очевидных фактов: лишь в этом случае можно избежать нового осуждения. Так я про себя и решил: ничего не знаю, – коротко и ясно.

А вечером в мою камеру привели еще двух человек с трассы: оба с оконченным сроком. У всех троих завтра день освобождения. В чем же дело?

Развязка была проста: утром следующего дня нас освободили. Оказывается, какому-то чиновнику КГБ пришла в голову новая идея: отныне освобождать не из лагеря, а из центральной тюрьмы. Скольких переживаний стоило мне и моим друзьям это нововведение! Да еще попал я в первую партию, и никто не знал о новом порядке.

Выйдя за ворота тюрьмы с чемоданом философских книг, очень тяжелым, я остановился в раздумьи: до вокзала было с километр, а у меня болят ноги...

– Помочь, что ли? – раздалось у меня за спиной.

Обернувшись, я увидел тюремного надзирателя, вышедшего из ворот.

– Если можно, – неуверенно произнес я.

– Это можно. Рублик будет стоить, – и он взвалил себе на плечо чемодан.

Я шел рядом с носильщиком-надзирателем тюрьмы и думал: как все условно в нашем мире... Ведь еще вчера этот человек был хозяином моей жизни: от него зависело, дать ли мне воды, разрешить ли мне прогулку в вонючем дворике!

Расплатившись с «носильщиком», подобострастно меня поблагодарившим, я остался на перроне маленького, захолустного вокзальчика: от этого незаметного места начинается трасса, усеянная могилами; сюда едут со всех концов России матери, жены, дети политзаключенных. Страшное в своей обыденности место. Сразу за вокзалом был садик, домики с аккуратными занавесочками на окнах.

При оформлении документов за месяц до освобождения меня спросили:

– Куда поедете?

– В Москву, – отвечал я, хотя и знал, что это запрещено.

– Нельзя в Москву, – равнодушно промямлил офицер, – для вас Москва и все областные города закрыты. Выбирайте область на востоке.

– Киргизия, – ответил я, так как думал, что буду жить в горах, где-нибудь около Душанбе.

Ведь у меня было еще пять лет ссылки и пять лет поражения в правах: о Москве нечего было и мечтать.

Но теперь, стоя у железнодорожного полотна, я не сомневался ни минуты: будь что будет, но я еду в Москву. Увижу мамину могилу, узнаю об «Экзодусе», заберу его, если цел, а там видно будет. Конечно, я хотел увидеть родных, но боялся, что КГБ не даст мне времени на прогулки по Москве.

Связи с родными за все десять лет почти не было: лишь мама рисковала писать мне. Ведь связь с «врагом народа» – пятно на биографии, мало кто осмеливался на это.

Правда, года два тому назад я неожиданно получил телеграмму с поздравлением ко дню рождения, она была подписана моей бывшей женой и дочерью Ларочкой. Но не простая ли это вежливость и сочувствие к человеку в несчастьи?

На станции появлялся народ: освобождали еще людей. Пришли мои сокамерники, потом двое явно заблатненных и две женщины. Одна пожилая, другая – совсем девочка, но оказалось, что она проститутка, сидит второй срок, говорит о своей «профессии» свободно, не стесняясь. Обе из уголовного женского лагеря. Мы вошли в помещение, поговорили: оказалось, что всем по пути – до Москвы. Купили билеты, и я пошел в видневшийся вдали лес: ведь не ходил я по нему десять лет, а до поезда было еще часа четыре.

Шелест листьев – начало июня, начало лета – пенье птиц, тишина и покой... Так это было непривычно, что я ушел, мне было не по себе в этой обстановке. Написал ребятам в лагерь – надо было их успокоить.

Началось долгожданное движение домой. Невозможно передать мое состояние – попытайтесь его понять, дорогие читатели!

К Москве мы подъезжали на рассвете: последние часы я стоял в тамбуре вагона и как бы здоровался со знакомыми с детства дачными местностями Подмосковья.

Московский перрон. Казанский вокзал. Я прощаюсь с ребятами, специально даю всем уйти вперед, сдаю чемодан в камеру хранения и выхожу в одиночестве на площадь. Уже рассвело. Холодно, серо, пасмурно. Прохожих еще нет.

Задержался я для того, чтобы посмотреть, встречает ли меня КГБ? Проверить легко: иду влево, в переулок, поднимающийся в гору, там ночуют автобусы и, уйдя метров на сто вперед, я огибаю один из них: это дает мне возможность искоса посмотреть назад. Два человека идут вслед. Но может быть, это не за мной? Резко поворачиваюсь и иду на них: один сразу уходит в подъезд, а второй, нагнув голову, начинает прикуривать. Прохожу мимо с сильно бьющимся сердцем: внизу на углах переулка стоят еще двое. Один читает газету, а второй внимательно изучает афишу. Это в четыре часа утра!

Сомнений больше нет: меня встретили.

Сворачиваю влево, в Орликов переулок и иду к Садовому кольцу: мне нужно обдумать, как поступить. Ведь со мной письма, а в КГБ Москвы при обыске их, конечно, найдут, я подведу друзей. Что делать? Найти уборную, войти и уничтожить все? Но жаль. А вдруг это не арест? Может быть, они просто следят за мной? Но не велика ли честь: слежка с первого дня свободы?!

Начался дождик, мелкий, осенний. На душе скверно: гады проклятые! – убили папу, замучали маму, теперь добивают меня...

По широкой улице шел я один. За мной, почти не скрываясь, – четверо.

Навстречу показалось такси: перебежав дорогу, я вскочил в остановившуюся машину: «К вокзалу. Быстрее, пожалуйста!»

Шофер покосился на странного пассажира: бледное лицо с ассирийской бородкой чуть ли не, до пояса – она опять отросла – костюм с чужого плеча, голова бритая. Московскому шоферу объяснять не надо, он, очевидно, сразу многое понял.

А я смотрел назад: четверка моих спутников кинулась к вышедшей из-за угла автомашине, села в нее и уже нагоняла нас. Отцепиться от них было не так-то просто. Планы мои надо было менять. Я решил поехать к сестре: это официально признанная родня. Там я смогу, если доеду, все рассказать, что поручено мне товарищами, отдать письма и попросить узнать об «Экзодусе».

Мы подъехали к вокзалу, откуда я ушел полчаса назад. Отдав квитанцию, я попросил шофера принести чемодан: выходить из такси не хотелось.

Шофер, увидев мой фанерный чемодан, уже не сомневался.

– Сколько лет, как из Москвы? – спросил он, усаживаясь в машину.

– Десять, – коротко ответил я.

– Многовато. Значит, еще при Берии. Ну, теперь у нас другие дела: чекисты той силы не имеют, и на них есть закон.

Я слушал вполуха, глядя на серую «Волгу», едущую в пятидесяти метрах сзади.

– Уж куда там! Слабые чекисты! – вырвалось у меня. – Ты погляди, как они к нам прилипли!

– Кто прилип? – не понял шофер.

– Видишь сзади «Волгу»? Это КГБ меня встретило. С «почетным эскортом» идем!

– Ну, это чепуха! – авторитетно заявил шофер.

– Попробуй, отвяжись от этой «чепухи»!

– В момент! – и сделав неожиданный разворот, водитель ушел с центральной магистрали в лабиринт переулков Марьиной Рощи.

 Но «Волга», конечно, не отставала: она теперь шла в десяти-пятнадцати метрах за нами, и если нам удавалось проскочить под закрывающийся светофор, ехала прямо на красный свет.

– Это – да... – бормотал шофер, все еще стараясь оторваться от преследования.

Наконец, он понял, что не в силах это сделать и, выехав на прямую магистраль, сказал:

– Кто бы рассказал – не поверил! Значит, они, сволочи, что хотят, то и делают. По-прежнему! А в газетах-то пишут: соцзаконность...

Мы подъехали к дому сестры, значит, это мне разрешено. О большем я пока не мечтал. Поднявшись по лестнице, я позвонил.

– Родной! Сумасшедший! Почему телеграмму не дал? Мы ведь ждали! – сестра обнимала и целовала меня. Из спальни уже выглядывал ее муж, вышла моя племянница.

– Честно говоря, я никак не думал, что меня ждут, – извинялся я, – ведь за десять лет я немножко потерял ориентировку во взаимоотношениях.

Говоря с родными, я прислушивался и все время ждал: вот-вот раздастся звонок, и войдут кагебешники.

– Ты поживешь у нас пару месяцев, отдохнешь, придешь в себя, – говорила сестра.

– Пару месяцев?! Хорошо, если пару часов! Ты, что, думаешь, КГБ даст мне здесь жить?!

– Да кто знает, что ты приехал? В Москве десять миллионов жителей! – смеялась сестра, сочувственно улыбались ее муж и дочка.

 Ну, как я мог сказать им, что там, внизу, машина и четыре серых личности в надвинутых на лоб шляпах?! Зачем пугать и устраивать панику?

– Хорошо, – сдержался я. – Пусть твои слова попадут в голову Господу Богу. Но теперь я хочу сразу поехать на мамину могилу.