Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Беспокойный день сегодня. Малолетка тут в карцере рот себе зашил по углам, так я его спрашиваю: ты зачем это сделал? А он отвечает: начальник, а зачем мне большой рот, если пайка 300 грамм. Вот ведь... А еще у нас тут побег из лагеря.

И ушел, поняв, что сказал лишнее.

Значит, ушел наш приятель, и брата увел! Хорошо! – чужая удача вдохновляет, окрыляет!

Ночью мы прорезали первую доску до конца. За следующие две ночи был сделан и второй прорез, кусок дерева толщиной примерно в 6 см был вынут. Все торжествовали. Приближался час нашей попытки. Но тут стоявший наверху сказал тихо: «Что-то тут есть еще...» Мы замерли, глядя вверх, на руки, исследующие пролом в потолке. Через несколько минут, спрыгнув вниз, наш товарищ сказал: «Хана! Там решетка...» Случилось то, чего мы не ожидали: по потолку тюрьмы сверху была уложена толстая металлическая решетка. А ее ножом не возьмешь...

Мы долго не заделывали в ту ночь дырку: каждый хотел пощупать решетку, обсуждались варианты, один другого фантастичнее... Под утро прорез заделали и легли спать. Состояние у всех было подавленное, никто не хотел расставаться с планом такого реального побега, все лежали и думали...

Все понимали: надо доставать ножовку по металлу, без нее ничего не сделать. А пока нет пилки – ждать. Настроение в камере резко упало. Сразу стал виден весь ужас нашего существования: железные нары, на которых мы лежали настолько вплотную, что ночью надо было переворачиваться всем вместе; грязь нашей камеры, где арестанты сидели уже столетия; полумрак этого каземата, где самый веселый человек терял бодрость: запах кислой капусты, хлорной извести и испражнений, впитавшийся в кирпичи за эти бесчисленные годы...

Но как-то надо было жить. И вот, по вечерам мы с Витей начали читать друг другу стихи, которые сохранились в памяти с прошлых времен. Тут были Блок, Брюсов, Уитмен, Есенин, Гумилев, Ахматова, Гейне, Перец Маркиш... – мы выскребали из памяти все, что там было. И вскоре этим заинтересовались наши сокамерники. К сожалению, знатоков настоящей поэзии не было, но люди слушали с живым интересом, и кое-кто начал записывать стихи для того, чтобы тоже выучить их наизусть. Особенно большим успехом пользовались стихи, выражавшие волю к жизни и победе: «Победа» Гумилева, «Ассаргадон» Брюсова...

Вот в эти дни мы и решили: начнем писать вспоминаемые стихи в тетрадь. И начали. Заполнили одну тетрадь. Начали вторую, потом – третью. Тетради эти просили уже из других камер: наша работа имела успех и доставляла людям большое удовольствие. Нас исправляли, дополняли стихи, рисовали иллюстрации к темам. Так странно звучали в этом ужасе древней тюрьмы чудесные строчки нашего с Витей товарища по Омским лагерям, Олега Бедарева:

«Панта рей!» —

это особенно слышится ночью,

Когда огни фонарей

встают, как в строке многоточье...

Будто прошлое вновь о любви говорит —

В окна тянет руку незримую...

Уплывает прошедшее в волнах зари,

Как корабль, увозящий любимую.

Ты стоишь и былому кричишь: воротись!

Ничего не вернется из Прошлого Дальних Морей...

Оглянись! С новым утром и Солнцем встречается Жизнь!

Панта рей!

Даже тот, кто не знал, что «панта рей» в переводе с греческого означает «все течет», читал это с подъемом, внутренне воспринимая стихи, как призыв к жизни.

Иногда мы и развлекались. Однажды пришел начальник тюрьмы и кто-то «завелся» с ним из-за какого-то пустяка. Капитан быстро перешел на крик. И ему в лицо было брошено: «Паразит!»

Лицо начальника налилось кровью, сравнялось по цвету с его носом алкоголика.

– Как ты смеешь меня называть паразитом! – орал он. – В карцере сгною!

 А к этому времени у нас в камере был уже второй блатной – Володя Арматура. И он, конечно, не мог пропустить случай поиздеваться над тупым офицером.

– А почему вы обижаетесь? – невинно и удивленно вступил он в разговор. – Разве вы не знаете, что сам товарищ Карл Маркс так вас называет?

– То есть как это, Маркс?! Я тебе покажу, Маркс! Начитался тут, грамотным стал, – бушевал офицер.

– Ну, это вы зря, гражданин капитан, – примирительно уговаривал Володя. – Я ведь вам говорю о всемирно известном труде товарища Маркса, о его «Капитале». Ведь там, когда говорится о построении общества, о базисе и надстройке – помните, еще товарищ Сталин об этом тоже говорил?

Капитан явно начал слушать, так как имена Маркса и Сталина его гипнотизировали, и он, как и все граждане этой несчастной страны, боялся попасть впросак.

– Ну, так вот, вы, конечно, помните, что в «Капитале» у товарища Маркса на странице 376 сказано, что на базисе пролетарского общества будет надстройка? Помните?

Ну, как сказать «не помню»... И пробормотал капитан:

– Ну, помню, ну, и что из того?

– Вот я и говорю: вы же помните, как можно не знать трудов нашего великого гения и вождя человечества товарища Карла Маркса! Вот, а помните, сказано, что в надстройке этой будут карательные органы: суды, тюрьмы? Ну, помните?

– Ну, помню, ну, и что? – непонимающе защищался начальник тюрьмы.

– А то, что наш великий товарищ Маркс там прямо говорит, это на странице 376, том 10, – Володя явно говорил выдуманные цифры. – «Суд и тюрьма – это паразитическая надстройка, которую мы должны будем терпеть». Таким образом, это сам товарищ Карл Маркс, наш вождь и учитель, назвал вас паразитом. Уж обижайтесь или нет, но это он вас так назвал...

Вся камера хохотала, смеялись в кулак и надзиратели, стоя за спиной у капитана. Попыхтел наш капитан, покряхтел, выматерился и ушел. Что ему еще, бедному, было делать! Ведь Карл Маркс...

Глава XIV

У моих читателей может сложиться впечатление, что в тюрьме и лагере люди только смеются. Я не хотел бы этого. Наш бард Галич сегодня в Москве поет:

«До сих пор в глазах – снега наст,

До сих пор в ушах – шмона гам...»

И я помню, и, наверно, никогда не забуду трупы на вахте и истощенных моих товарищей: на медосмотрах «врач» – представитель КГБ в белом халате, – не осматривал людей, а щупал зады проходящих голых полутрупов. Если ягодицы еще имели мясо, – работать! Если ягодицы висят мешочком кожи и торчит копчик «хвостиком», – тогда на время в нерабочий лагерь. Но я думаю, что наши тюремные будни – с тоской глаз, устремленных в потолок по ночам, и безнадежностью дней – еще ярче подчеркнуты попытками уйти в смех от желания повеситься.

И вот еще одна такая страница.

В нашу тюрьму привезли арестанток, женщин. Ничего не может быть страшнее этих несчастных среди вони и ругани, среди грубости и грязи тюрем и пересылок...

Сидели они на нашем втором этаже в дальнем откосе бокового коридора, и мы их, конечно, никогда не видели. Но слышали их голоса, когда утром надзиратели проводили их, униженных мужским надзором, в уборную. Порядок в тюрьмах таков, что по утрам поочередно выводят камеры в уборные и там, заодно, выливают парашу и умываются. Уборная эта грязна неописуемо, и, входя в нее, задерживаешь дыхание. Идут туда строем по два человека в ряд, дежурные по камере несут впереди парашу. Торжественное шествие...

Мы, когда шли по коридору, всегда старались переговариваться с товарищами в других камерах: слышимость там отличная. Женщины тоже обычно здоровались со своими невидимыми поклонниками, а страждущие и изнывающие кавалеры, столпившись в камерах у дверей, кричали наперебой приветствия. Выглядело это смешно и грустно. Но если люди находили в этом какую-то отдушину, то следовало с этим мириться. В числе горячих поклонников прелестей наших соседок был и Володя Стропило. Чтобы увидеть объект своих мечтаний, он сделал приспособление для открывания «глазка», и раза два думал, что он что-то или кого-то увидел – восторгу его не было границ.

Страсти поклонников разгорались день ото дня. И Володя уже имел среди воровок одну, которая отзывалась специально на его крики и вопли и отвечала не менее бурными выражениями любви и преданности. Но страсть эта была крепко «оплатонена» железными дверьми и замками, и опасений все эти крики у надзирателей не вызвали: они лишь подшучивали над «кавалерами». Но есть древняя мудрость, говорящая о том, что ни один архитектор не может придумать такую тюрьму, из которой не сможет убежать тот, кто посажен туда навечно: все равно он что-то придумает! И наш Володя, имевший вторую кличку – «Амур» – устремленный лишь к одной цели, придумал! Однажды он заявил нам: «Я подниму одну из досок пола, устрою там тайник и спрячусь, когда всю камеру поведут в баню. Женщин впустят к нам мыть полы, и тогда я вылезу! И – порядок!»

Действительно, женщин впускали по двое для генеральной уборки в камеры мужчин, когда мы уходили в баню. Но устроить тайник... И сбить надзирателей со счета... Ведь нас ведут в баню строем, пересчитав. И уйти от пересчета нельзя. Недаром один из лагерных анекдотов рассказывает, что мать пишет сыну в лагерь: «Пропадешь ты там, сыночек!» А сын отвечает: «Нет, мама, здесь пропасть трудно – четыре раза в день пересчитывают».

С громадным трудом Володя прочистил швы между досками пола и чуть ли не зубами вынимал гвозди из досок: усилия, достойные лучшего применения!

Работал он не меньше недели, и за это время его знакомство с «предметом страсти небывалой» углубилось: он знал уже ее имя. А звали ее... Венерка. Я не шучу: это была ее воровская кличка. А Володю нашего, эту громадину, олицетворенного Стропило, она звала «Пупсик», и надо было видеть, как он откликался на эту неподходящую кличку и ворковал, стоя у «глазка», когда Венерка с парашей шествовала в уборную...

Вдохновленный ее утренним приветствием, Володя шел в тот угол, где он ковырял доску и, сопя, работал до седьмого пота. И вот доска поддалась! Громадное усилие всегда ведет к успеху. Но разочарование Володи было безмерно, когда он увидел, что под доской нет пространства; углубление сделать было нельзя – доска лежала на цементе.

Несколько дней Стропило лежал угрюмо на нарах или мерил камеру из угла в угол: отсутствие цели его явно угнетало. Но это длилось недолго: побуждаемый призывом Венерки и своим стремлением к встрече, Володя придумал новый вариант. Он был совершенно неисполним, но Стропило настаивал. Он хотел остаться в камере, забравшись на полку, висевшую на крючьях на стене, и там накрыться простыней. Дело в том, что в этот период один из нас получил от родных деньги, и мы могли еженедельно покупать хлеб. В камере было человек 14 и брали мы около 30 буханок хлеба. Буханки складывались на полке и накрывались простыней. Вот Володя и решил, что он устроится на полке, мы накроем его простыней, а надзиратель, привыкший к тому, что там лежит хлеб, не станет смотреть и проверять, что под простыней. Казалось бы, все просто. Но полка-то была не шире двух ладоней! Как может такая громадина, как Стропило, там поместиться? И как он там удержится? Но Володя доказал нам: влез на полку, стал там на одно колено (с нашей, конечно, поддержкой), а потом согнулся и уперся локтями в полку. В таком изогнутом и напряженном состоянии, опираясь лишь на одно колено и почти вися в воздухе, человек не мог продержаться и минуты. Но Володя, напрягшись, удерживал положение несколько минут и лишь потом упал на ожидавшие его руки. После этого он начал тренироваться в поисках более удобной позы. Подготовка длилась дней десять и, наконец, Володя назначил: следующая баня.

Венерка была предупреждена и ответила, что придет в нашу камеру. Теперь уже и нам было интересно увидеть: удастся ли? Ведь подобного еще никто не проделывал. А это было положительным фактором: новое обычно удается. О романе Стропило и Венерки знала уже вся тюрьма и, конечно, все надзиратели.

Наступил назначенный день, Володин The Day. Мы знали, что днем нас поведут в баню, и договорились: когда соседняя камера будет мыться, мы усадим Володю на полку, а когда придут за нами, то несколько человек начнут путать и смешить надзирателей, часть побежит по коридору вперед, не ожидая команды, а кое-кто вернется с дороги за якобы забытым мылом. Все было так и сделано, и в баню мы попали без пересчета, Володя остался на полке...

Мы раздевались, слушая, мы начали мыться, еще не веря в успех. Но явно была удача! Лишь через 15-20 минут послышался дикий хохот, шум, оживленные голоса многих людей, и в открывшуюся дверь бани надзиратели ввели гордого Стропило, явного победителя!

Он хохотал и торжествовал. Надзиратели тоже смеялись: уж очень неожиданна была проделка. А произошло следующее: старший надзиратель, как обычно, вошел в камеру после нашего ухода и, убедившись что никого нет, вышел, привел Венерку (она сделала так, что была ее очередь) и впустил в нашу камеру. Когда Володя услышал звук вторично открываемой двери, то он свалился чуть не на голову ошарашенной женщине: она ведь не знала, где он спрятался. А надзиратель тем временем думал: почему это в камере № 12 еще так много хлеба? Ведь хлеб им покупали уже почти неделю назад... И он вновь открыл двери камеры. По его словам, он чуть не умер от испуга, увидев Стропило и Венерку, и кинулся оттаскивать Стропило. Но не тут-то было! Пришлось бежать ему за помощью к другим надзирателям, и эти несколько минут были использованы счастливыми любовниками...

Триумф Володи был безмерен. Он уже в сотый раз рассказывал, как было дело. И он был по-своему прав: этого не удавалось сделать ни в одной тюрьме СССР. Но шум и крики распоясавшегося полуграмотного вора были утомительны. И поэтому мы были рады, когда нам вдруг объявили: этап! Куда, почему – этих вопросов не задают. В неизвестность, как всегда...

Повезли нас не всех. Лишь 50 человек вывели во двор тюрьмы и погрузили в «воронки». Поезд шел в сторону Новосибирска. Но его остановили, отцепив «вагонзак» на какой-то небольшой станции, поставили на запасной путь и про нас, вроде бы, забыли. В камерах было по 20 человек, лежали мы в тесноте, без свежего воздуха, с выходом в уборную лишь два раза в день, на «диете» – черствый хлеб и селедка. А за стеной вагона был станционный домик, и там какой-то скучающий железнодорожник ставил изо дня в день на полную громкость любимую граммофонную пластинку с русской народной песней о том, как прохожий человек застрелился, и теперь могила его, на развилине дорог, заросла травой... Веселая песня!

Станция эта называлась Рубцовск, и стояли мы там из-за расчистки снежного заноса на железной дороге, идущей вглубь Северного Казахстана, в Усть-Каменогорск, город, где добывают в шахтах уран и свинец. Но мы не знали об этом и слушали музыку. И... подружились с охраной вагона. Это были не кадровые надзиратели, а простые солдаты, служащие в армии, и не их вина была в том, что послали их охранять нас. Среди них было несколько явно приятных парней, а офицер их покровительственно не мешал оказывать нам мелкие услуги: выпустить лишний раз в уборную, принести из магазина какую-нибудь еду. Общение началось с обычных вопросов: «За что сидишь?» Посыпались ответы, иногда шуточные:

– Колхозную корову проституткой назвал!

– А ты за что?

– Да ни за что!

– А срок у тебя какой?

– 25 лет.

– Ну, это ты врешь: кто сидит ни за что, тому по 10 лет дают, – отвечал опытный надзиратель.

Но вот они натолкнулись на человека, сидевшего за то, что он говорил на работе о преступности действий Берии. Солдат удивленно спросил:

– Так ведь его же признали врагом народа, Берию этого, и расстреляли. Чего же тебя не вы пустили?

– Вот и я говорю, почему? – ответил арестант.

– Я им пишу в жалобах: ведь я был прав, Берия врагом был! А они мне отвечают: ты оскорблял члена правительства в лице Берии и потому осужден правильно!

– Ну и ну... – удивился солдат.

И пошел в свое купе. Вернувшись, он сказал:

– Я думал, ты брешешь. Дело твое глядел. Верно все говоришь. Но как же они так могут?

И тогда заговорил весь вагон: начались истории одна другой страшней – о бесправии и ложных доносах, об арестах ни в чем не повинных людей, о мучении семейств, оставшихся дома, об арестах членов семей «врагов народа». Солдаты стояли и слушали молча. Это был впечатляющий разговор. Среди нас был мальчик не старше 19 лет, сын бывшего советского министра Александрова, расстрелянного Сталиным; и он, и мать, и пятилетняя сестра мучаются в лагерях, и в делах их нет ни срока наказания, ни статьи обвинения, а лишь слова «член семьи врага народа» – и сиди до смерти... Был в вагоне и татарин, который рассказал нам подробности того, как в 1944 году, по указанию Сталина, всех татар, живущих в Крыму, в одну ночь погрузили в товарные вагоны для скота и вывезли без еды, без воды, без остановок в Сибирь, на вечное поселение. Как ночью солдаты окружили их города, поселки и деревни, выводили полуголых людей к машинам, под крики плачущих детей, как стреляли на месте в тех, кто не подчинялся; как убили тогда мать и брата Героя Советского Союза, в то время воевавшего на фронте. Как выгрузили их в голой степи и сказали: тут будете жить, копайте себе землянки. Но прежде всего вырыли могилы: в каждом вагоне были трупы...

– За что же вас вывозили? – прервал кто-то из солдат.

– Сказали, что татары были против советской власти.

– Но против власти могут идти отдельные люди, а не нация! – возражал солдат.

– Ты это не мне, а Кремлю докажи, – парировал татарин. – Я-то сижу, а мне тогда всего 9 лет было, когда вывозили, что я понимал в советской власти?

Послышались крики:

– Не только татар вывозили тогда! Чеченцев увезли в Казахстан, ингушей всех тоже вывезли в Сибирь, и там они перемерли!

– А их за что? – спрашивали солдаты.

– Тоже за то, что, якобы, были настроены против власти, – объясняли мы.

– Неужели ни за что, просто так вывозили? – ошарашенно спрашивали солдаты.

Наш разговор на темы истории был прерван вмешательством современности: вошел солдат и сказал, что в сторону Барнаула идут эшелоны солдат и танки – там восстание чеченцев, они режут русских!

– Русских или советскую власть? – спрашивали мы.

– Никто ничего толком не знает, – отвечали возбужденные солдаты, – но Барнаул оцеплен войсками, в городе стрельба.

На следующий день в Рубцовске уже были беженцы из Барнаула, и солдаты нам рассказали подробности.

В городе были постоянные драки между ссыльными чеченцами – горячим горским народом – и русскими, которых чеченцы (сосланные, по их мнению, русской властью) не любят. Очень часты были убийства: убивали, в основном, милиционеров. Как правило, делали это ножом: чеченцы привыкли к кинжалам!..

И вот, несколько дней назад началась драка, вечером, в кинотеатре, где кто-то кого-то оскорбил. Драка была массовая. Кто-то из чеченцев побежал в расположенные рядом казармы строительного батальона чеченцев, и те кинулись помогать землякам. Драка разрасталась. А когда появилась милиция, начали бить милицию. Подожгли отделение милиции. На помощь милиционерам пришла рота КГБ: чеченцы ножами перерезали ее, сами неся страшные потери. Получив в руки автоматы, чеченцы кинулись стрелять в сотрудников КГБ и краевого комитета партии: к утру город был в руках восставших, и очевидно, мало кому из руководства удалось спастись. Сейчас в городе идет бой: вызванные войска с танками очищают улицы от отрядов чеченцев, но те отчаянно сопротивляются.

Новости возбудили нас до предела. Да и солдаты нервничали. Очевидно, вспомнило о нас и начальство: не к месту тут вагон с политзаключенными. И вечером мы двинулись. Опять застучали колеса и понесли нас в неизвестность.

Глава XV

При выходе из вагонзака мы увидели скромную надпись на небольшом вокзальном здании: «г. Усть-Каменогорск». Этот городок состоял из старинных домиков и стандартных уродливых шлакоблочных двухэтажных бараков.

Интересно, что именно в этот город привезли и Достоевского из Семипалатинска, отбывать каторгу. Нас доставили в описанную им каторжную тюрьму-крепость, с громадным внутренним двором и двумя большими зданиями: тюрьмой в три этажа и длинным строением, где была теперь администрация, женские камеры и камеры для «малолеток».

«Воронки» разгрузили, и нас начали вызывать партиями по пять человек. Мы решили, что идет опрос, знакомство, и терпеливо ждали. Но когда я с очередной пятеркой вошел в комнату, мне надели наручники и подвели к стулу, около которого стоял... парикмахер. Дело в том, что, поломав режим в Семипалатинске, мы перестали там стричься. А это – серьезное нарушение режима: ведь при побеге отсутствие волос выдает беглеца. И вот, начальник тюрьмы решил начать со стрижки. Мы пытались сопротивляться, но это было бесполезно, а на руках у нас были браслеты наручников, автоматически затягивающиеся при каждом усилии.

Попали мы в камеры злые, поняв, что режим здесь в десять раз строже, чем в Семипалатинске; надзиратели были грубы (по примеру своего начальника). Нам не давали сделать лишнего шага. О передачах чего-либо в другие камеры нечего было и думать. Все это нас нервировало, и сразу начались переговоры через стены: будем ломать режим!

Правда, если говорить честно, камеры здесь были больше и лучше, чем в Семипалатинске: окна больше, двор большой, было просторнее. Но причины для недовольства не замедлили явиться: еда была здесь ужасной, надзиратели грубили, матрацы нам дали грязные и с какой-то трухой – спать пришлось на голых нарах. К нам попал теперь не Володя Стропило, а какой-то воришка-карманник, китаец. Смешно выговаривая русские слова, он шутил: «На одну ладошку лягу, другой прикроюсь, благо доски-то пуховые». А о еде он говорил просто со стоицизмом: «Я ко всякой еде привык: и к хорошей, и к плохой, и когда ее нету...»

Потекли наши будни, полные горечи, голода и безнадежности. Но вот начались избиения. То в одной, то в другой камере за малейшую провинность забирали в карцер и беспощадно избивали.

Давно уже заключенные в лагерях отстаивали свои скромные человеческие права. Бить – это был предел! Теперь уже повод к бунту искали все камеры. «Повезло» нашей. Как-то перед вечером в камере напротив, через коридор, начался шум, какая-то возня, а потом крики. Кто-то из наших ребят ложкой выдавил стекло глазка и увидел, что из противоположной камеры надзиратели вытаскивают заключенного и избивают его. Смотрящий в глазок дико заорал: «Перестань бить, гад!» – и начал колотить в дверь кулаками. Кое-кто из наших ребят подбежал и тоже начал бить в дверь. Кто-то уже передавал через стенку в соседние камеры: «Начинайте! Здесь бьют человека!» И началось...

Такого дикого шума я еще не слышал: тюрьма была наполнена блатными, а они готовы поддержать любой «шумок», и старались в полную силу.

Под нашими ударами толстенные двери ходили ходуном. А когда мы начали бить в двери скамейками (дубовыми скамьями по 2 метра в длину), то от этого тарана сразу вылетели «кормушки» и скоро начали трещать двери. От рева и грохота было такое ощущение, что тюрьма шатается.

К нашей кормушке то и дело подбегали надзиратели и майор. Но с ними никто не говорил: били еще сильней.

И вскоре двери поддались, а потом и открылись. Мы хорошо понимали, что солдаты имеют право стрелять в камеры, если мы ломаем двери, но остановить людей уже было нельзя. Когда наша сломанная дверь приоткрылась, то мы увидели, что и дверь противоположной камеры выломана. Взглянув в коридор, мы увидели целый ряд дверей, висящих на петлях. А грохот продолжался: кто-то еще доламывал двери. При попытке выйти в коридор, мы обнаружили, что надзиратели удрали и стоят с автоматами в торцах коридора. При нашем появлении они начали стрелять вдоль коридора. Выйти было явно невозможно, да и не нужно. В дверях противоположной камеры стояли блатные, старожилы этой тюрьмы. Они сказали, что здесь побои – нормальное явление, и что надзиратели вернули к ним в камеру того, кого они били.

– А где он, этот избитый? – спросили мы. Вышел вперед невзрачный паренек.

– За что тебя в карцер брали? – спросили от нас.

– Да за карты, – промямлил он.

– Ты, дурак, не вздумай это сказать, когда начнется следствие. Скажи, что просил улучшить еду. Понял? – наставляли из нашей камеры.

– А сильно тебя избили? – спросил я.

– Да нет.

– Синяки есть?

– Да нет.

– Помогите сделать ему синяки, – посоветовали от нас. – Ведь видите, что мы натворили: двери повыбивали, начальство понаедет, следствие будет, сроки нам захотят добавить. Надо, чтобы были следы побоев.

– Это мы можем, – отозвалась противоположная камера.

И там начали бить этого злосчастного... Подтащили его к железным парам и начали тыкать головой. Он уже был в крови и орал диким голосом. Наконец, его отпустили и не велели мыться. Похоже было, что все камеры выломали двери: начало стихать. Через усилитель в окно коридора раздался голос майора:

– Прекратите бунт! Я вас всех постреляю!

Ему ответили диким ревом сотен глоток.

– Что вы хотите? Почему бунтуете? Тюрьма хором орала:

– Давай сюда областного прокурора! Не хотим с тобой говорить!

Наступил вечер, спустилась ночь, камеры стояли с дверьми настежь, охрана была вне тюрьмы. Кто-то поднялся на решетку окна и увидел, что за крепостной стеной толпа народа, и тюрьма оцеплена солдатами. Дело явно перерастало задуманный объем: мы рисковали попасть под трибунал и получить еще по 25 лет. Но упускать случай было нельзя, и один из наших ребят начал речь, обращенную к жителям города. Из толпы раздались голоса:

– Да ты не объясняй, за что сидите, мы сами все сидели и теперь на поселении и в ссылке!

Другие кричали:

– Молодцы! Бейте их!

Ночь мы провели почти без сна, готовые к неожиданностям. Но все было спокойно. Утром во дворе тюрьмы появилась пожарная машина, и начальник тюрьмы с рупором в руках объявил:

– Заключенные! Сдайте тюрьму!

А мы и не знали, что попали в разряд «захватчиков» тюрьмы! Выждав время, майор в сопровождении целой свиты офицеров и солдат, вошел в тюрьму, и вся эта группа пришла к нам в камеру, как к зачинщикам.

– Ну, вот, я привел вам прокурора, – объявил, входя в камеру, майор.

Рядом с ним стоял какой-то не очень внушительного вида человек в штатском, чувствовалось, что ему явно не по себе.

– Так вот вам прокурор, и можете говорить, что хотите. Кто будет говорить? – продолжал начальник тюрьмы.

– Давай, Авраам, говори! Вот у нас тут юрист есть, пусть он и скажет, – раздались голоса.

– Предъявите документы, – обратился я к человеку в штатском.

– Это еще что! – заорал майор. – Какие еще документы! Как ты смеешь у прокурора документы требовать!

– Без предъявления документов говорить мы ни с кем не будем, – ответил я, – а кроме того, я уверен, что этот человек не прокурор области, а самозванец.

Говоря, я глядел на человека в штатском и видел, что ему явно неуютно от всех этих вопросов. Сомнений не было – это не прокурор, нас хотели обмануть. Увидя растерянность самозваного прокурора, вся камера начала смеяться, и наши «гости» поспешили ретироваться. После этого появился старшина, ведающий одеждой и инвентарем и, качая головой, вынес от нас обломки длинной скамейки, которую мы разбили о дверь. Воцарилась тишина. Никто не появлялся до следующего дня. Мы сидели по камерам, не принимая еды и  отвечая на все вопросы:

 – Ждем областного прокурора!

На третий день в нашу камеру вошел начальник тюрьмы и рядом с ним, в форме прокуратуры, шел какой-то старший советник юстиции – типичный прокурорский работник; тут спрашивать документы было нечего.

– Ну, в чем дело? Что за бунт? Для чего меня вызвали? – резко обратился к нам прокурор.

Отвечать надо было мне, хотя попадать в главари этого дела совсем не хотелось. Но никого другого для такой серьезной беседы не было.

– Вызывали вас мы. А бунта нет. Есть вынужденное сопротивление: нас бьют, сажают в карцер, морят голодом, спим мы, как скотина, на голых досках. А когда мы потребовали пригласить вас сюда, то вот этот майор привел нам какого-то самозванца и выдал его за прокурора области.

– Это как так? Кого сюда вместо меня приводили? Когда? – прокурор зло глядел на майора.

Гроза явно меняла курс и шла на начальника тюрьмы. Он до того растерялся, что вызывал сейчас уже не злобу, а жалость.

– Я не знаю... – мямлил он.

Прокурор прекрасно видел, что я ему не соврал, и обрушился на майора:

– Я вам покажу, как водить сюда кого-то вместо меня! Заключенные имеют право видеть прокурора! Сами вызвали осложнение, а теперь кричите про бунт!

И обратившись к нам, заявил:

– Все незаконные действия будут устранены. Все вам положенное будете получать. Обещаю.

И вся группа ушла.

В тот же день началось небывалое: нам принесли новенькие матрацы и даже простыни; потом явился повар и спросил, что мы хотим кушать на обед!

Надзиратели ходили тихо и говорили шепотом, очевидно, видя в этом проявление требуемой нами вежливости.

И не было никаких репрессий в связи с бунтом и выломанными дверьми.

Положение в нашей тюрьме изменилось в корне, режим был сломан. Но нас ждала все же одна приятная неожиданность: сменили майора. На его место пришел какой-то капитан, очень неглупый человек. Поняв, что с политзаключенными лучше не ссориться, он ввел много обновлений: разрешил дольше гулять, не ограничивая переписку.

А на Новый год вообще случилось нечто неправдоподобное: нам устроили елку! Из города ссыльные принесли подарки – еду. И наш новый начальник тюрьмы открыл камеры и устроил общий ужин! Мы не могли надивится и ничего не понимали: такого еще не было в истории советских тюрем. Ведь это специзолятор, мы с номерами, мы нарушители лагерного режима. В чем же дело? Тогда мы еще не знали, что это связано было с возобновившимися во всей стране бунтами в лагерях политзаключенных и переполохом кагебешников, столкнувшихся с такой неожиданностью.