Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава XXXIV

Советский Союз лез в Африку, Вьетнам, на Ближний Восток, рвался на Кубу и в Индонезию. Эти события нас, конечно, интересовали. Даже блатные реагировали на них по-своему. Прежде всего появились клички: «Лумумба», «Мобуту» – так называли самых уродливых; появились доходяги «У-ну», были и «Кастро».

Комиссия на спеце окончилась: почти всех выводили в лагеря. Но уже ехали на наши места новые...

Когда мою группу зимой 1961 года забирали на этап и подводили к вахте, я оглянулся на приземистый длинный тюремный корпус: было чувство какого-то дезертирства – ведь там оставались друзья.

Поезд ехал недолго. Нас высадили на лагпункте № 07. У ворот собрались свободные от работы зэки, и мы попали в объятия давних друзей. Обнимая Золю Каца, Семена, Бориса Хацкевича, я оглядывался на месте, слушая новости, отвечал на вопросы.

Зона была большой. Тут работали на деревообделочном комбинате тысячи арестантов, изготовляли мебель и деревянные ящики для радиоприемников и телевизоров. В этом лагере у меня было много знакомых по Сибири, и первые дни, пока еще новоприбывших не включили в рабочие бригады, я переходил из рук в руки, узнавая новости за время, проведенное в тюрьме. Скопление в зоне людей со всей страны дает возможность – если знаешь людей – за несколько дней познакомиться с событиями от Владивостока до Бреста.

Увидел я, что в лагере большая группа евреев: кое-кого я не знал. Была интересная молодежь.

Среди них привлекал внимание Вениамин Рафолович, молодой математик, одноделец Юры Меклера. Этот эрудированный человек был интересным собеседником, любил музыку, искусство, знал современную литературу. Вскоре после моего приезда он начал изучать иврит: ему переводил тексты молитв пожилой еврей – Лева, сидевший много лет, убитый горем человек. Настойчивость Вениамина была поразительной: через три-четыре месяца он свободно читал тексты на иврит. Хорошие отношения установились у меня с семьей Подольских, тут были отец и сын, о которых я уже упоминал. А в соседней зоне была мать – героиня Дора. Приятное впечатление сразу произвел минчанин-сионист Анатолий Рубин, сдержанный, не по возрасту серьезный человек. Сидел он за попытку распространения еврейской литературы и за попытку покушения на Хрущева. Анатолий познакомил меня с Эдиком Кузнецовым и Ильей Бакштейном, двумя однодельцами-новичками в лагере. Происшествие, приведшее их в лагерь, было знаменательным. Эти молодые москвичи со своими товарищами устроили поэтический клуб и проводили на площади Маяковского открытые вечера чтения стихов. Добившись того, что народ начал приходить туда в большом количестве, они сделали неожиданное: подсадили на постамент памятника Маяковскому Илью Бакштейна, и тот произнес резкую, прямую, открыто антисоветскую речь. Публика слушала, затаив дыхание, а ребята окружили говорящего и отгоняли милицию, рвавшуюся к оратору, но боявшуюся затевать драку в такой толпе.

Илья говорил долго и закончил под бурное одобрение собравшихся. Вся Москва говорила об этом чрезвычайном происшествии. Этот юноша дал пример смелости и невиданного до тех пор публичного антисоветского выступления. Словно отклик на это, одно время по Москве ходила песня знаменитого барда Булата Окуджавы «Бумажный солдатик», где рассказывалось, как пошел за нас в огонь Бумажный Солдатик, хотя и знал, что сгорит.

И, конечно, ребят арестовали. Эдик – крепыш с лицом как бы вырезанным из камня: решительность, честность и прямота сквозили в каждом жесте и слове этого парня. Лишь здесь, в лагере, он начал осознавать себя евреем и пришел к сионизму.

А Илюша Бакштейн внешне был совсем ребенок: худенький, чуть горбатенький – он десять лет пролежал в гипсе – с типично еврейским и добрым лицом, большущими задумчивыми и грустными глазами. Он ходил по зоне всегда задумавшись и жил в своем мире, совершенно не обращая внимания на то, что кругом заборы тюрьмы, стража: его интересовали друзья и философские построения, которыми он был занят. Но юноша был смел и решителен, когда это было нужно.

Приехали к нам из Ленинграда студенты-фашисты. Такие типы тоже есть в СССР. В один лагерь советские власти сажают и гитлеровских убийц, и сионистов; своих старых заслуженных большевиков и молодых фашистов; тут же бродят бывшие чекисты-бериевцы, ранее отправлявшие людей в эти же лагеря, а теперь не угодившие чем-то своим хозяевам – такое может быть только в СССР. Так вот, эти «фашистёнки» – как их презрительно называли – решили, что при наличии в зоне бывших гитлеровцев и достаточного количества антисемитов они легко устроят еврейский погром. Конечно, затея эта была обречена на провал: нашу небольшую общину лагерники уважали, и товарищи из русской, украинской и прибалтийской части арестантов встали бы рядом с нами против негодяев. Но все же у нас было собрано совещание и распределены роли, так как молодые фашисты активно готовились к «акции». Но Илюшу мы не пригласили: зачем тревожить человека, не могущего участвовать в физическом сопротивлении?! А он узнал от кого-то об очередном сборище фашистов, явился к ним один и заявил: «Вы, мерзавцы! Посмейте только устроить провокацию! Костей не соберете!»

Мне потом рассказывал один из очевидцев: «Мы просто опешили. Думали, что это вы подослали малыша этого...»

А Илья, произнеся свое грозное предупреждение, вышел и побрел по зоне, погруженный в отвлеченные рассуждения.

Всплывает у меня в памяти странное переплетение двух известных еврейских имен: великий артист Михоэлс и начальник следственного отдела генеральной прокуратуры СССР Шейнин.

Сопоставление этих имен неслучайно: судьбы этих двух людей связаны. В 1948 году я работал под руководством Шейнина. Этот человек был проницателен беспредельно: в вопросах криминальных преступлений он видел буквально сквозь стены; мы не раз были тому свидетелями.

Толстенький, невысокого роста, он любил сидеть в своем кабинете, подвернув под себя ноги, в большущем желто-розовой кожи кресле: так он вникал в самые запутанные дела, которыми были пропитаны стены этой комнаты.

И вот, однажды, зимой 1948 года, его вызвал Генеральный прокурор и приказал срочно выехать в Минск: убили, зверски убили Михоэлса, и сам Шейнин должен был искать убийц.

Вдумайтесь теперь, глядя со стороны и зная, что Михоэлс был убит по приказу Сталина и сделано это было хладнокровными специалистами из КГБ, – вдумайтесь в эту комедию: на расследование преступления был послан самый большой специалист страны и... еврей!

А убийцы из Кремля и Министерства госбезопасности наблюдали за ним. Но они просчитались: в три дня Шейнин нашел убийц и, арестовав их, увидел, что это... сотрудники всемогущего КГБ!

Прекратив расследование, он немедленно прилетел в Москву и доложил Генеральному прокурору Горшенину о результатах своей работы.

Горшенин забрал все материалы дела и сказал, что доложит ЦК.

Через три дня Шейнин неожиданно был снят с работы, а через день после увольнения его арестовали.

Но мы ничего тогда не понимали: ведь Шейнин не осмелился рассказать нам, куда привело его расследование.

Лишь в 1954 году, на Тайшетской пересылке, я встретил Шейнина и услышал от него всю правду об убийстве Михоэлса.

После смерти Сталина и расстрела Берии Шейнина освободили. А теперь, в 1960 году, в Дубровлаг приехал режиссер минского театра и рассказал, что на том месте, где кагебисты убили Михоэлса, у ограды сада на окраине Минска, всегда лежат цветы: артисты города установили негласную очередь и ежедневно кто-то носит живую зелень и цветы на место трагической гибели великого трагика.

В зону приехал Ефим Гольдберг, кумир наших ребят, по кличке «Пэр» – первый среди равных. Не всякому в лагерях дается такое имя. Этот уже пожилой человек, с постоянно доброй улыбкой и вниманием к чужим нуждам, был настоящим другом. А его знания в области точных наук помогали людям, занимавшимся в лагере самообразованием.

Постоянно встречался я с Давидом Мазуром; тут же был и его подельник Аркадий Суходольский.

Давид был из тех евреев, которые всегда, во всех странах, на протяжении всех веков изгнания, боролись за идею справедливости. Он участвовал в подпольной антисоветской организации того типа, который сейчас принято называть демократическим. Шутя, я говорил Давиду: «Вот, сделаешь ты русскому народу еще одну революцию. А он тебя об этом не просит. И через энное количество лет пошлет он тебя в новые лагеря и тюрьмы. Неужели тебе это не ясно?»

Но эти честные, прекрасные ребята были устремлены лишь к одному: каждый свободный час они посвящали чтению политической литературы или обсуждению политических вопросов.

Подружился я с хорошим, сердечным парнем из Киева – Александром Гузманом. Он всей душой стремился в Израиль и пытался уехать из СССР нелегально: будучи офицером в войсках, находящихся в Польше, он хотел перейти границу, но был арестован – его предали люди, с которыми он посоветовался. Александр был прекрасным спортсменом, и я часто любовался тем, как он делает легкоатлетические упражнения на самодельном турнике, стараясь не терять спортивной формы: – «Пригодится в Израиле!»

С ним, Вениамином, Илюшей и другими нашими ребятами мы часто беседовали об истории и религиозных проблемах Израиля, о сегодняшнем положении страны. Среди нас был старый сионист Зеев Ришаль, сидевший уже третий раз. Этот немолодой, но горячий человек был полон энергии и всегда поддерживал наши сионистские затеи, вроде совместного проведения празднования Пасхи или Рош Хашана.

Свободное от работы время я делил между занятиями – тут была индуистская литература, я вникал в Упанишады – и встречами с приятелями. Кроме того, я нашел полный текст Библии и изучал ее заново.

По вопросам философии мы часто беседовали с Евгеном Грицяком, Иваном Долишным, Костутисом Йокубинасом – литовцем, специализировавшемся на востоковедении. Иногда мы разговаривали с молодым моряком Станиславом Пономаренко, любителем японской истории и литературы; у него я нашел давно любимую мною книгу Лофкадио Хёрна «Сердце», из которой лучится подлинная Япония. Бывал я и у украинских националистов, узнавал их новости.

Но после атмосферы спецстрогого тюремного режима, где всякое подхалимство было исключено, – я был неприятно поражен тем, что здесь, в лагере, процветали приспособленцы и подлецы, служившие верой и правдой своим угнетателям. Негодяи и трусы были среди людей всех национальностей. Особенно отличались в этом отношении старые гитлеровские убийцы. Однажды, например, я услышал такой разговор:

– Ты, Васильич, за шо сидышь?

– Да ни за шо.

– А все ж?

– Говорят, будто я людив убивав.

– А ты убивав?

– Да ни. Я жидив убивав. А людей я не убивав.

Эти люди сидели с 1943-1945 гг., и маразм их не поддается описанию. Они так вжились в бесчисленные годы тюрьмы, что можно было вдруг услышать и такую сентенцию спокойно рассуждавшего арестанта:

– Конечно, срок сроку рознь. Теперь вот и по году дают. А я так думаю: десять лет – это ничего, это еще можно. Вот двадцать пять – это многовато...

Эти жандармы почти все ходили с красными повязками: сменили свастику.

Я вспоминал, что были времена, когда написать жалобу или просьбу о помиловании считалось позором. Теперь же были «короли», «чемпионы», писавшие жалобы чуть ли не ежедневно и униженно выпрашивавшие у начальства хорошие характеристики. Среди них, к нашему стыду, были и представители нашей маленькой общины: Геройский и Печорский, кланявшиеся каждому офицеру и солдату.

Приехавшие из Москвы молодые ученые-физики рассказывали нам то, что было понятно из общего состояния промышленности страны; везде был обман, очковтирательство и показуха. Помню рассказ о том, как приехала в один из институтов английская делегация атомщиков. А в институте стояла установка, смонтированная по украденным в Англии чертежам, но скрытая в кожухах другой конфигурации. Причем, достичь результатов англичан не удалось еще и вполовину.

Показали гостям «оригинальную установку советской конструкции» – внутрь-то не залезешь! – и сразу повели их в зал, к столам с приготовленным изысканным завтраком. Начались тосты и речи. И директор института вдруг спокойно заявляет:

– Коллектив наших ученых добился результатов... – и называет цифру достигнутых температур – в три раза выше реально полученной.

Англичане встали, поздравляют русских коллег и просят:

– Покажите нам фотографии этих потрясающих вспышек, мы еще такого не видели, мы от вас отстали!

– Принесите фотографии, – обращается директор к сотруднику, ведающему фотолабораторией.

Тот встал растерянный и недоумевающе смотрит на начальство: что нести, ведь нет таких снимков...

– Ах, я и забыл! Эти проклятые условия секретности! – восклицает директор. – Видите, растерялся человек: все уже закрыто охраной в сейфы.

– Ничего, ничего, – успокаивают англичане «огорченного» директора, – в другой раз.

А по возвращении в Англию делегация объявляет корреспондентам: «Россия обогнала нас, мы отстали от большевиков на пять лет».

Этот год в лагере был богат приездами больных ностальгией. Вначале привезли грузинского князя, вернувшегося из Парижа. Этого крупного радиоспециалиста выманили в Москву, заставили построить громадную глушительную установку против западных радиостанций, а потом отправили в лагеря: знающих такие секреты власти СССР не любят держать на свободе.

Потом приехало еще несколько человек. Среди них был один парень, влюбившийся во время туристской поездки и оставшийся в Швеции, а девушке он быстро надоел. И не нашел, умник, другого выхода: вернулся в Россию и поехал в концлагерь как «изменник Родины».

Все эти «возвращенцы» использовались КГБ для пропаганды: их заставляли выступать по радио и перед телеобъективом с клеветой на те страны, которые они покидали, – это вымогалось угрозами ареста. Но потом их все равно посылали в лагеря.

Один из этих ребят привлекал честным, открытым лицом. Он рассказал, что уехал, по сути дела, случайно: был в армии в Германии и, наслушавшись разговоров о «загранице», дезертировал на Запад, попросил политического убежища. Его отвезли в Англию. И простой шахтер, украинский деревенский хлопец, попал на прием к королеве: отвезли поблагодарить за предоставленное подданство. А королева подарила ему поездку по Европе. «Посмотрите, – сказала, – все страны, может быть, где-нибудь понравится больше, чем у нас».

 Объездил он пять-шесть стран, вернулся и... соскучился по родным. Пошел в советское посольство, а там его начали уговаривать: «Вернись, народ тебя простит». Пошли письма от матери: «Сыночек, приезжай». Уже потом, в Москве, он узнал, что письма были подделаны, а мать о них и не знала.

И вернулся парень. Встретили его в московском аэропорту сотрудники КГБ. Он был уверен, что для начала посадят, следствие проведут. А его отвезли в шикарную интуристовскую гостиницу, поселили в номере, объявили, что будут давать ему ежедневно по 50 рублей на расходы.

– Почему? – спрашивает.

– Мы вас оставляем тут по делам и поэтому должны платить.

Ходит он по городу. КГБ – за ним. А в гостиницу то и дело иностранные корреспонденты приходят: как вас Родина встретила? – видят, что он на свободе, пишут об этом.

Так он с месяц прожил. Прекратили им корреспонденты интересоваться, тогда его и вызвали в КГБ, предложили выступить с клеветой на Англию. Он отказался, и сразу попал в камеру. Объявили: заочно приговорен военным трибуналом за измену Родине к расстрелу. Но через месяц заменили расстрел на 15 лет лагерей.

В 1962 году приехал к нам нашумевший негодяй и трус Голуб. Он остался в Германии во время туристической поездки, устроился работать по профессии – химиком. Жил припеваючи, но жена, попавшая в лапы КГБ, постоянно слала ему письма, уверяя, что ничего ему не будет, уговаривала вернуться. И вернулся. Сколько же этот трус вылил клеветы на пресс-конференциях в Москве! Уж так он старался оправдать «доверие партии»! Но когда затих шум, и корреспонденты отстали от него, поехал он к нам с пятнадцатилетним сроком. И через неделю после приезда уже так привычно поднимал руки и выворачивал карманы на обыске, что кто-то, глядя на него, брезгливо сказал: «Эта мразь каталась по жизненному бильярду и, наконец, попала в свою лузу: тут ему и место!»

Глава XXXV

В наши будни ворвалась новость: восстание в Новочеркасске! Люди, ехавшие по этапу в лагеря, сами говорили с арестованными из Новочеркасска и привозили нам свежие сообщения.

Произошло там, по рассказам, следующее: Хрущев довел страну до голода, в магазинах нельзя было купить масла, мяса, сахара и даже хлеба; и в это время новый «гений человечества» сильно повысил цены на основные продукты питания. А их и в магазинах-то нет...

И рабочие вместе со студентами новочеркасских, вузов стихийно вышли на мирную демонстрацию: толпы людей стали сходиться на центральную площадь, к зданию городского комитета КПСС.

Созвонились руководители области с Москвой или нет, никто не знал, но вряд ли они на свой страх и риск вызвали войска и дали команду стрелять в мирную толпу с детьми, которая кричала: «Хлеба, мяса! Не можем работать без еды!»

Вызванные солдаты и танки окружили беззащитных людей, и в рупор прозвучали слова офицера-танкиста: «Немедленно разойтись! В случае неподчинения имею приказ открыть огонь!»

А толпа, наэлектризованная тем, что люди, наконец, сошлись вместе (чего в СССР вообще не бывает, так как это строго наказуемо, это – бунт) и могут высказать то, что мучало годами, кричала: «Почему голодаем?! Давай продукты!»

Но услышав о приказе стрелять, женщины с детьми на руках кинулись к танкистам с криками: «В кого стрелять будете? В матерей своих и жен? Вы что, не русские?!»

Но офицер повторял: «Имею приказ стрелять! Разойдись!» И, действительно, по рации из обкома ему командовали партийные негодяи: «Огонь!»

И разрываемый противоречием ситуации, видя, что перед ним его кровные сограждане и не имея возможности не стрелять, он на глазах у толпы вынул пистолет и пустил себе пулю в висок.

Толпа замерла. И вновь взорвалась криками, обращенными к солдатам:

– Вы же наши! Вот, офицер ваш понял, что не виноваты мы! Хлеба ведь просим, для детей хлеба!

А в обкоме не растерялись: на случай бунта всегда есть верные части, привезенные из Казахстана или Узбекистана, они выполняют любую команду, это уже проверено. Солдаты, стоявшие за танками, были выдвинуты вперед и без колебаний дали залп.

Истошно закричали женщины и дети: они были впереди и первые пули попали в них. И толпа кинулась с голыми руками на автоматы! Не прошло и десяти минут, как рота стрелявших солдат была растерзана: люди впивались в убийц мертвой хваткой, грызли зубами, захватывали оружие. Присланное чекистами новое подразделение солдат было уже встречено огнем осатаневших людей и уничтожено. Толпа рвалась в бой, весь город поднялся, и в какой-нибудь час партийные бонзы и не успевшие скрыться работники КГБ были казнены восставшими.

Город попал во власть людей, не подготовленных к длительному сопротивлению. Все, что они сделали, это – разобрали рельсы железной дороги в нескольких десятках километров от города, чтобы не подошли бронепоезда и не подвезли солдат.

Тщетные надежды... Власти сначала опешили, но потом бросили на Новочеркасск специально тренированные карательные части внутренних войск особого назначения: для России – это солдаты из азиатских республик, для азиатской части страны – русские, украинцы, молдаване и др.

И восставших уничтожили. Они сопротивлялись: ведь у них были автоматы. Но скоро патроны иссякли, и на третий день город был сломлен. Начались повальные аресты...

А страна ничего не знала. Россия громадна. Лишь люди, сидевшие в поездах, остановленных на трассе, идущей через Новочеркасск, могли догадываться о чем-то, так как мимо них шли эшелоны с войсками. Выйдя через год из тюрьмы, я спрашивал у многих, что они знают о бунте в Новочеркасске – и почти никто о нем не знал.

И поэтому страна спала спокойно. Продолжались и наши будни. Возвращаясь ночью со второй смены, я стоял у барака и слушал нежнейшее воркование и посвист ласточек в гнездах под кровлей крыш: они что-то вспоминали во сне, им снился полет. А с вышек зло слепили прожектора, и часовые, щелкая затворами, передавали посты.

Зная, что я люблю поэзию, Валя Соколов начал часто бывать у меня и читать свои новые стихи. Он писал о жизни молодежи на свободе, о горьких лагерных буднях.

Вам наручники известны? Неизвестны?

Карцер – гроб сырой и тесный, очень тесный.

Знает каждый – сердцем честный —

карцер тесный...

Его тюрьма – это место, где «люди-черви в узком каменном стакане», где охранники «бьют и целят зубы выбить», где «начальник мощью чресл в кожу кресел, уверяю вас, не мало в жизни весил»... где арестант мечтает остаться «чистым, юным, перед идолом чугунным в грязь лицом не распластаться!»

Неожиданно мне объявили, что мой срок заключения уже не 25 лет, а «всего» 10. И я стал «малосрочником» – в России это «детский» срок. И сидеть мне осталось всего год... Но в лагере было полно людей, которым еще сидеть и сидеть, и они думали о побеге. И вот, была раскрыта попытка подкопа из барака, где была школа: копали из-под шкафа в комнате учителей. Нечего было особенно удивляться: делали подкоп молодые лагерники, и их явно кто-то предал.

Не успела замереть поднятая этим суета, как из рабочей зоны ночью пытались бежать, и среди арестованных там оказался Анатолий Рубин, помогавший беглецам: мы лишились хорошего парня.

А тут вдруг совсем необычное происшествие: крысы ушли из зоны... То, что это – дурная примета, все знают. Но что случится? Пожар? Землетрясение? Потоп?

Был конец зимы, мели метели, и было странно и страшно смотреть, как через запретзоны шли тысячи крыс, уходя по снегу из-под бараков и уборных.

Но с нами ничего не произошло: лишь подпочвенная вода, выступив на поверхность, залила подполья и ямы уборных. Это и почувствовали заранее мерзкие твари. Вскоре они вернулись.

Метели намели сугробы вдоль запретзон, вплотную к заборам, и опять не утерпели ребята: пятеро ночью прокопали тоннель в сугробах, прорезали забор и ушли. Но в работе они так закоченели, что не выдержали и зашли в какой-то дом погреться, а хозяева все поняли и тут же передали их охране, раскиданной по всей Мордовии. Ведь за каждого пойманного беглеца населению платят по 100 рублей и еще дают барана или овцу – как тут не соблазниться этим нищим, до сегодняшнего дня не знающим обуви и ходящим в лаптях!

А новички все прибывали: ехали студенты, рабочие, солдаты – контингент заключенных явно менялся. Но методы следствия – нет.

– Я следователю говорю: ничего я не скажу, и не ждите, – объясняет соседу, сидя на нарах, вновь прибывший. – А он в ответ: «У нас времени много, никуда ты от нас не уйдешь». И вот допрашивает, допрашивает, допрашивает – до посинения.

Как-то читает следователь мой дневник: взяли дома, при обыске. И говорит:

– Тут вот есть место, где написано о нашей стране, клевета написана о том, что государство с большой территорией, как правило, управляется деспотическим режимом. Тебя за одно это расстрелять надо!

– Так это же не я сказал, – объясняю, – это не мои слова, это Монтескье сказал, а не я!

– Монтескье, говоришь? Давай адрес этого Монтескье, где он живет?

Рассмеялся я и еще не понимаю, неужели он и вправду не знает, что Монтескье двести лет, как умер. А следователь видит, что я смеюсь, и говорит, небрежно так:

– Знаю, что не скажешь адреса. А он мне и не нужен: арестовали мы уже твоего Монтескье, он давно «раскололся»!

А рядом сухонький старичок рассказывает другому, доживающему свой век в лагерях:

– Приехали мы в Перловку, под Москвой такая станция дачная. Там у меня кум с кумой живут, квартиру получили. На новоселье мы со старухой ехали. Сошли с поезда, идем, а где эта улица не знаем. И вижу, идут какие-то люди, человек десять, тоже с поезда. Ну, думаю, местные, должны знать. И к ним. Тронул за рукав одного, такого высокого: где, мол, тут такая-то улица? – А он молчит и подбородок задрал, на меня не смотрит. Я его опять: гражданин, я же вежливо спрашиваю... А он и не глядит. Я его так-то раза три все спрашивал, и, наконец, он что-то мне не по-нашему громко так сказал и отвернулся. Я так и обмер: знаю ведь, что с иностранцами говорить не полагается, как бы греха не вышло... Старухе говорю: видала? А она уже меня клянет на чем свет стоит. Ругаемся мы так посередь улицы, а тут подходят какие-то трое и говорят, вежливо так говорят: «Можно вас на минуточку?» – «Что?» – говорю... а у самого ноги дрожат – ведь год-то 1950-й... А тут и машина подошла, меня – туда, и больше я ни старухи, ни свободы не видал: дали мне, рабу Божьему, 25 лет «за связь с иностранцами».

И вот, в этой «нормальной» обстановке советских концлагерей прозвучало, как выстрел: Солженицын – какой-то бывший политзаключенный – написал (и ему разрешили издать!) книгу о политлагерях. Она называется «Один день Ивана Денисовича».

Об этом прямо писали нам родные и друзья. Мы не верили.

Но книга пришла. Цензор вначале не хотел ее выдать, но мы добились. Очередь стояла около читающего, книгу читали и днем, и ночью.

Когда я прочел, я протер глаза и сказал:

– А лагеря еще есть? Ничего не понимаю...

И, действительно, это было верхом обмана и демагогического издевательства. Ведь «Иваны Денисовичи» ходили по зоне: вон он идет, Сережа, лагерный тихий сумасшедший, простой крестьянин, сидящий уже лет двадцать и рехнувшийся. Мало ли их тут?! И вдруг эта книга.

 Когда нас везли из Сибири в Мордовию, по радио выступал с очередной речью Хрущев и в который уже раз заявлял, что политзаключенных в СССР нет, все выпущены, и тюрьмы в Москве разрушены. Голос его звучал под хохот, раздававшийся из всех камер. Надзиратели конвоя и офицер улыбались.

– Может, мне вас повыпускать, ведь нет вас всех, – сострил офицер.

А теперь на весь мир прозвучал «Иван Денисович»: конечно, в СССР покончено с политзаключенными, скажут в свободном мире, иначе не стали бы там печатать такую книгу.

Не знает еще Запад, на что способны эти люди: Геббельс – лишь жалкий ученик коммунистов.

Итак, мы читали «Один день Ивана Денисовича», читали сами о себе, сидя в тех лагерях, которые, якобы, ушли в прошлое.

– Да есть ли еще за забором советская власть? – шутили мы.

Но она была. Была. Хотя и психология людей постепенно менялась: ведь еще года два назад начальник конвоя не посмел бы пошутить: «может, вас и нет...»

В связи с книгой Солженицына мне запомнился один интересный разговор. Один из офицеров-отрядников, старавшийся заигрывать с заключенными, беседуя однажды с ними, сказал: «А у нас тоже было обсуждение этой книги, читали ее нам на совещании. Интересная книга. Но вот товарищ Швед, послушав ее, сказал: «А нам еще этого Ивана Денисовича привезут по этапу. Так что вы не очень-то...»

Швед был начальником режима, говорили, что он из разжалованных офицеров-бериевцев. Этот спокойный, уверенный в себе зверь и садист медленно ходил по зоне, свесив длинные руки вдоль короткого, упитанного туловища, и выискивал жертву: не отправив одного-двух человек в карцер, он с «работы» не уходил. Надо сказать, однако, что этот Швед оказался гораздо проницательнее, например, Эренбурга, надеявшегося на «оттепель»: вспомните, как сегодня преследуют Солженицына!

В эти смутные дни я получил из дома страшное известие: умерла мама. Приехав со свидания, она слегла от потрясения и больше уже не вставала, успокоилась еще одна страдалица...