Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Глава XXVII

Этап наш прибыл на лагпункт №014, где был создан новый штрафной лагерь: тут собрали примерно тех же людей, что были на предыдущих штрафняках, а поэтому я попал в более, чем знакомую среду.

Семен Кон работал здесь же, в зубоврачебном кабинете; он поселил меня в больничном бараке. Дня через два  Семен пришел ко мне со Станиславом Яунешансом – литовским националистом, моим старым и хорошим знакомым; они рассказали, что начат подкоп, и меня пригласили участвовать в побеге. Но, понимая, что я слаб и копать не смогу, просили изготовить поддельные документы.

Подкоп велся, казалось, неплохо; руководил им человек, имеющий опыт работы в шахте; в деле участвовали только прибалты, они заняли отдельную маленькую секцию в бараке –  их там было человек 25.

Копали из умывальника, ход был закрыт вставляющимся конусообразным ящиком с землей. Внизу была сделана комната, где собирались мешки с землей за рабочую неделю. А в воскресенье после обеда, когда в зоне тихо, ставилась охрана, открывался люк на чердак,  землю быстро переносили туда. На полу чердака для утепления был насыпан шлак; его отгребали, насыпали на доски сырую землю и сверху прикрывали ее слоем сухого шлака: земля под шлаком быстро сохла от идущего из барака тепла.

Подкоп был очень длинным: до запретзоны не меньше 40 метров, а надо было еще копать метров тридцать в обход собачника. Побег был рассчитан на начало лета. Работа усложнялась тем, что копали зимой, глубоко под мерзлотой, и нужно было пройти через два оврага. Ребята выдерживали в туннеле не более получаса; часто их вытаскивали за веревку, привязанную к ноге, так как люди, задыхаясь, теряли сознание. Меня в подкоп не пускали, я работал с документами и набирался сил. Достать бумагу, перья, резцы, тушь было очень тяжело; но все же мы их раздобыли. А в библиотеке забрали, как всегда, все тома Ленина и Маркса, чтобы снять с их переплетов красный коленкор, необходимый для обложек поддельных удостоверений КГБ. Работал я тщательно, и вскоре кое-что начало получаться. Фотографии мы тоже сделали: из групповых фото я вырезал квадрат с нужным лицом и обрабатывал его для удостоверения. Семен носил большие усы, но при побеге хотел их снять и поэтому на фото я их свел: лицо изменилось почти до неузнаваемости. Мастерская моя была в зубоврачебном кабинете, там же был тайник, куда прятали мы документы в нерабочие часы. Во время работы меня всегда кто-то охранял, чтобы не зашел вдруг надзиратель. Зона была очень спокойная, администрация старалась к нам не лезть.

 Приближалась весна. Жизнь наша – помимо подкопа – шла своим чередом: люди работали на лесоповале, в зоне строили новые бараки. Подготовка к побегу сблизила нас с Семеном, с ребятами из Прибалтики, и дружба эта крепла со дня на день. В зоне был привезенный сектантами экземпляр Библии, и я – по очереди с другими – читал Вечную Книгу, поражаясь ее глубине и мудрости.

Из Москвы – маму и друзей – я просил присылать мне книги на темы, связанные с парапсихологией. И получал недоумевающие вопросы: зачем тебе это?! Чтобы подробно ответить им, я экспромтом дня за два написал большую статью. Листки с текстом лежали у меня на тумбочке около нар, – и кое-кто из друзей их читал. Потом я отправил эту статью в Москву и забыл о ней. Года через два я встретил этот текст ходящим анонимно по лагерям: оказывается, кто-то размножил его в лагерном «самиздате». Семен и другие ребята, связанные со мной по побегу, подшучивали над моими занятиями Библией и парапсихологией: в этом плане нас ничто не объединяло.

В самом конце работы с документами чуть не произошел провал: Семен, охранявший меня, чем-то занялся и прозевал приход надзирателей, пришедших с обыском в зубоврачебный кабинет. Когда они вошли в прихожую, он успел лишь сказать мне в соседнюю комнату на идиш: «Фаер!» (огонь).

 В руке у меня было красное удостоверение КГБ; все, что я смог сделать, – это сунуть его под половик у своих ног: сзади уже стоял надзиратель.

– Что тут делаешь? – грубо спросил он.

– Письма пишу... – на столе у меня всегда для маскировки лежали письма и конверты.

– Иди, обыск тут будет, – сказал солдат, и я вышел в соседнюю комнату.

Семен, как хозяин кабинета, остался.

Издали я видел, как солдат обыскал стол, шкаф и, сев на стул, потянулся рукой вниз, чтобы поднять половик. Кабинет Семена был близко к запретзоне, и солдат хотел проверить пол: нет ли следов подъема досок для подкопа.

Одна нога солдата стояла на удостоверении КГБ и, подняв половик, он обнажил его красный уголок. Взгляды наши – мой и Семена – были на этом уголке. Но солдат искал подкоп, а не бумагу, и его взгляд исследовал швы между досками. Эти две минуты, что он смотрел вниз, тянулись для нас очень долго. Наконец, он бросил край половика, встал и вышел: Бог помиловал нас!

*

Наступила Пасха. В этот день обычно украинцы устраивают торжественный ужин. Но администрация, как правило, разгоняет собравшихся, а на сей раз никто не мешал. Меня на эту встречу тоже пригласили – обычно приглашали друзей, независимо от их вероисповедания – и я видел, что солдаты не мешали, а один из них даже предложил: «Хотите, фото сделаю?» – и, не дожидаясь ответа, сделал несколько снимков. А за празднично накрытым столом сидели принарядившиеся люди, и все выглядело вполне прилично, отнюдь не по-лагерному. Надо понять, что к этому вечеру готовятся много месяцев: собирают то, что удается купить за пределами зоны и получить в посылках; а одежду собирают по всему лагерю. Вот и получается короткий пир среди голодных и оборванных будней. Через несколько дней солдат принес несколько фотографий и отдал их ребятам. Фотография в лагере – редкость. И, конечно, их обладатели послали своим домашним эти карточки. Никто и не подумал, что все это ловко подстроено КГБ: вскоре провинциальные газеты Украины поместили это фото с подписью «Арестованные украинские националисты за ужином в лагере». Комментарии были не нужны: все видели довольные, улыбающиеся лица, приличную одежду и хорошо сервированный стол, уставленный едой.

Уже наступила весна, подкоп был окончен, и мы лишь ждали весенней грозы, которая смоет наши следы, собьет собак. А дни, как назло, стояли ясные, дождя не было. Мы все время боялись, что подкоп обнаружат при очередном обыске. Все нервничали, начинали ссориться по пустякам. Так прошел почти месяц: мы ходили, глядя на небо, ища туч. Но вот, наконец, собралась гроза, и к вечеру, когда пошел дождь, мы решили: идем! Был брошен жребий выхода, розданы документы и, забрав мешочки с едой, мы пошли по очереди в подкоп. А один из наших ребят зашел в барак блатных и сказал им, что вслед за нами могут идти и они: эти люди всегда готовы бежать и уходят, как правило, на недельку – выпить водки и, если повезет, найти женщину, а потом, при аресте, не огорчаются. Нам же было выгодно распылить внимание КГБ: если в побег уйдет дополнительная сотня людей, то потребуются солдаты и для их поиска.

Я спустился в люк впереди Семена и, втиснувшись в узкий ход, пополз, толкая впереди мешочек с едой. Полз я страшно долго: ход был тяжелый, с подъемами, спусками, поворотами. Наткнувшись на ноги того, кто был впереди, я замер в изнеможении. Уткнувшись носом в землю, я осторожно дышал, ожидая, когда прокопают отверстие вверх. Но время шло, дышать становилось все труднее, а выходить не начали. И вдруг тот, кто был впереди, сдавленно сказал:

– Иди назад, ползи назад!

– Почему? – недоумевал я.

– Иди назад! Потом объясню!

Я передал команду Семену, а он дальше, –  и началось обратное движение.

Когда все вышли на поверхность, выяснилось: выход оказался не там, где рассчитывали, а далеко в стороне; ход подкопа изогнулся дугой, и выход попал в запретзону, прямо под колючую проволоку, рядом с будкой собаки. «Удачнее» – не придумаешь!..

После короткого совещания добровольцы полезли еще раз посмотреть, но вернулись с сообщением: выходить можно только под верную пулю. В сторону специалиста, руководившего подкопом, старались не смотреть. Он сказал: «Идите по секциям; когда придут солдаты, я весь подкоп возьму на себя одного – все равно кому-то за него ехать в закрытую тюрьму. Все документы отдайте обратно Шифрину, он спрячет».

Мы понимали, что он прав, и, попрощавшись, разошлись: медлить было нельзя.

Уже рассветало, и вскоре в лагерь ворвались встревоженные солдаты и полуодетые офицеры: при обходе зоны патруль наткнулся на отверстие подкопа и решил, что в зоне уже никого нет...

А мы лежали на своих местах, на душе было тяжело и беспросветно: еще одна надежда рухнула!

Когда я проходил мимо раскопанного солдатами подкопа, около него сидел начальник режима с предыдущего штрафняка.

– Здравствуйте, Шифрин! – окликнул он меня. – Вот ведь загадали вы нам загадки!

– Какие? – непонимающе спросил я.

– Да вот: в прошлом деле мы землю нашли, а дырку – нет. Теперь – дырка есть, а земли нет. Где земля?

– Ну, этого я не знаю.

– Да я и не спрашиваю. Интересно просто, профессиональный, так сказать, интерес.

Начальство было явно встревожено: в зоне всю зиму шел подкоп, а оперуполномоченный этого не знал. Было принято решение о расформировании лагеря, и почти вся группа, участвовавшая в подкопе, попала в соседнюю зону: там строили летний пионерлагерь.

Увидев, что вся зона там перекопана, ребята днем открыто прокопали ход до запретзоны и ушли в тайгу: сразу 20 человек!

А мы, остальные, сидели в это время в следственном изоляторе, откуда нас отвезли в зону № 042 – тоже штрафную.

Тут было опять полно знакомых. Но часть людей привезли из Александровского Централа – закрытой тюрьмы под Иркутском. Один из них, пожилой человек, сидевший с 1948 года, рассказал мне, когда услышал о том, как в 1952 году по всей стране евреев переписывали для отправки в Биробиджан:

– Я-то это дело знаю с другого бока, так сказать. В 1951 году я был в спецлагере под Иркутском, и нас вдруг бросили строить железнодорожную ветку, отвод от центральной магистрали Владивосток—Москва. Строили мы спешно, в глухом месте, и ветка шла к Байкалу. Нам даже зачеты на этой работе давали. Довели рельсы до обрыва на скале, нависшей над озером. Там добрая сотня метров до воды, и скала отвесная. Спрашивали мы: зачем сюда ветка идет? – а нам отвечали, что это для рыбного флота, база тут будет. И лишь потом дошли до нас слухи – секреты-то начальство хранить не умеет – что приказали эту ветку построить, чтобы эшелоны с евреями в Байкал сбрасывать. Подох Сталин, а ветка и по сей день стоит, зарастает, гниет.

 Дико и нереально звучал рассказ пожилого, утомленного человека. Оставшись один, я думал: а ведь, действительно, вполне возможно, что так бы и было. Был бы приказ – и его выполнили бы, даже не задумавшись, правильно ли поступают. Как поет Окуджава:

Иду себе, играю автоматом,

Как просто быть солдатом, солдатом...

Как просто быть ни в чем не виноватым

Совсем простым солдатом, солдатом.

*

Тут было опять полно знакомых. В нашей зоне собрались опять самые видные руководители украинского национального движения: Горбовий, вновь арестованный (после совсем недавнего освобождения) Лебедь, Сорока, Грицяк, Шухевич, Долишный, Дужий. Эти люди имели смелость в спорах о евреях открыто встать на нашу сторону, и я был с ними в хороших отношениях. Все они держались перед администрацией с достоинством, и этим подавали пример рядовым бойцам своего движения, которые далеко не всегда были на высоте (несмотря на то, что во главе этого освободительного движения стояли высокоинтеллигентные люди).

С Горбовим, Сорокой, Шухевичем, Дужим мы иногда подолгу беседовали о героическом сопротивлении, оказанном Украиной насильственной русификации. И я понял, что национальная идея переходит сейчас из западных областей Украины в восточные, а это больше всего и беспокоит советскую власть. Именно поэтому украинских руководителей часто возили в Киев и соблазняли всеми благами, обещая немедленную свободу, если они подпишут заранее подготовленную брошюру. Из одной такой поездки не вернулся Дужий – человек, отсидевший лет пятнадцать... Я был близко знаком с ним по штрафнякам, он помогал мне, так как работал кем-то вроде фельдшера. И было грустно узнать, что он все же подписал отказ от убеждений, за которые столько выстрадал вместе с женой, сидевшей где-то в Заполярье.

Юрий Шухевич был еще молод, но по тюрьмам и лагерям он шел уже больше 10 лет: его арестовали в возрасте 14 лет и послали в детский концлагерь (есть и такие лагеря в СССР). К взрослым он попал после того, как ему исполнилось 18 лет. Его никто не судил, срока тюремного не назначал, и на деле его вместо статьи кодекса стояли буквы: «ЧСВН» – «член семьи врага народа».

Так советская власть отправляла в лагеря и тюрьмы тысячи совершенно невинных людей. Так прошел через 20 лет лагерей сын расстрелянного Сталиным еврейского генерала Ионы Якира – Петр, который, как и Юра, вновь арестован в 1972 году.

Юра был весел и общителен: в детских лагерях он не имел возможности учиться и теперь пользовался любым случаем, чтобы от сидевшей в лагере интеллигенции почерпнуть знания, которых он жаждал: история, литература, философия, математика, поэзия – все эти лекции охотно читались для него взрослыми друзьями. А сам он вносил бодрость своей жизнерадостностью и всегда старался помочь слабым сделать норму работы. Хочу сразу рассказать о судьбе этого прекрасного человека: мы расстались с ним, когда в 1963 г. КГБ неожиданно перевел его из лагеря во Владимирскую тюрьму – самый строгий политизолятор. Поцелуй и объятие наспех: – «Увидимся в Израиле» и Юра скрылся в проеме вахты. Но вот я в Израиле, а судьба Юры – трагедия. После 20 лет заключения его освободили, но не дали вернуться на Украину. А в 1972 г. опять арестовали и осудили еще на 10 лет тюрьмы, без всякой вины. На свободе осталась его молодая жена и двое детей: советская власть сейчас «гуманна» и детей его в концлагерь пока не отправила.

Неожиданно к нам привезли... бериевцев. Эти негодяи сидели где-то в особом лагере, на смягченном режиме с невиданными привилегиями. И вдруг кто-то из Москвы распорядился: перебросить в обычные политлагеря. К нам в зону попал начальник личной канцелярии Берии – генерал Чернов и какие-то три грузинских генерала КГБ. В лагере все гудело, и новичков ждала расправа. Но администрация быстро это сообразила и перебросила их в Тайшет, на л/п № 601, где властвовали «красноповязочники». Мне пришлось потом видеть, как начальник лагеря, встречая Чернова, работавшего истопником в его кабинете, первый заискивающе здоровался, снимая шапку: а вдруг реабилитируют?..

Были в нашей зоне и блатные; среди них кое-кто интересный. Руководил ими Костя – мегерам, умевший держать в руках эту разнузданную толпу. Мы иногда беседовали с ним по душам – было в этом человеке что-то располагающее к нему – и он много рассказывал мне о своей жизни вора-«законника» и обычаях этой среды, где романтика переплетается с грязью и ужасом.

Мои отношения с блатными в этой зоне чуть не кончились роковым образом. Однажды Костя подошел ко мне с еще одним вором и коротко сказал: «Если хочешь, пойдем сейчас с нами, мы тебя берем при условии, что дашь нам документы. Никому говорить нельзя: проход лишь для троих. И идти сейчас».

Было 12 часов дня, солнце стояло над головой. Условий побега я не знал. Но неудачи до того натянули нервы, что я ответил, ничего не спрашивая: «Идем!»

Втроем мы вошли в барак, взяли из тайника документы и мою штатскую одежду, втроем вышли, ни с кем не прощаясь: закон побегов строг – доверенную тайну храни. Я только оставил в тайнике от документов записку для Семена – попрощался с ним.

Костя и его друг повели меня к вахте хозяйственной зоны. Это была часть общей зоны, выгороженная забором. Там были склады продуктов и дров, конюшни, пожарный инструмент.

Оказывается, надзиратель нуждался в людях: попилить себе дрова – и пропустил нас. Зайдя за кучу дров и сложенных на зиму саней, Костя достал из тайничка заранее припасенную простыню, выкрашенную в коричневый цвет и обсыпанную землей, ножницы, которыми режут колючую проволоку, и, кроме того, нож. Я сразу понял план побега. Мы отошли для охраны в сторону, а Костя, надев маскировочную простыню на спину, полез к запретзоне: на расстоянии 25 метров от него справа и слева были вышки с часовыми и пулеметами. Быстро прорезав первые наклонные ряды колючки, Костя продвинулся вперед и прорезал вертикальный забор из проволоки. Извиваясь, он медленно продвинулся вперед через вспаханную и разрыхленную полосу земли и начал резать ход в досках забора. Когда уже две гнилых снизу слеги были прорезаны, в зону въехал на лошади начальник неподалеку расположенного тюремного спецполитизолятора, по кличке «Гитлер». Этот человек с гитлеровскими усиками и выбитым блатными глазом на Гитлера был больше похож садизмом, чем внешностью; о его тюрьме № 410 говорили с содроганием. Увидев нас, он крикнул:

– Мне лошадь надо подковать! Где конюх?

Мой напарник ответил, что не знает, и «Гитлер» послал его искать конюха. Я стоял с пилой и делал вид, что вытаскиваю бревно, а сам громким шепотом окликал Костю: «Свинья! Свинья!» – так мы условились предупреждать об опасности.

Но Костя так был поглощен работой, что не слышал. Вернулся напарник, конюх занялся лошадью, а «Гитлер» стоял в двадцати шагах от нас. «Свинья!» – повторяли мы с двух сторон. Услышал! Обернувшись, он увидел «Гитлера» и сделал то, чего мы совсем не ожидали: встал в полный рост, повернулся к запретке в сторону лагеря, перепрыгнул ее и тут же с обеих вышек раздались выстрелы: человек в запретке!

«Гитлер», еще ничего не понимая, выбежал из-за дров, а Костя кинулся на него с ножом. «Гитлер», этот «храбрец», вскочил на дрова и, убегая от Кости, в одну секунду оказался на крыше сарая. А Костя, явно потеряв голову, лез за ним. Мы со вторым напарником обогнули дрова с другой стороны и уселись у ворот вахты. Когда в зону ворвались надзиратели, мы прошли к себе в барак и благодарили судьбу за то, что удалось скрыться. Костя нас, конечно, не выдал. И сколько чекисты ни допрашивали в зоне о том, кто еще был с Костей, нас не нашли.

Эта неудача меня доканала: опять началось обострение заболевания ног, и я попал в больницу.

Лежал я в хирургическом корпусе в состоянии крайней депрессии. Из нее меня вывел вновь прибывший человек. На соседнюю койку уложили избитого до черноты парня с перебитыми руками – гиганта с лицом типичного блатного.

– За что это тебя так? – спросил я, подавая ему пить.

– Да я опять «кума» даванул, – ответили мне разбитые губы с изуродованного побоями лица.

– Как это?

– Да просто. Я уж не первого. Ты, может, слышал, я Мишка-«Медведь». Я всех «кумов» душу. Как увижу, так и душу. Вот они меня, суки, заловили и руки попереломали. Но я выздоровлю! И еще одного придушу! Нет им, гадам, места на земле за страдания наши!

Я смотрел на этого единоборствующего с советской властью парня и думал: если бы люди так целеустремленно, как он, выступили бы против жандармов КГБ лишь один день, что от этой власти осталось бы?!

Глава XXVIII

Из больницы мы прибыли на станцию Чуна, на л/п № 04. Приближался 1960 год, была суровая зима: в декабре, как обычно, мороз целую неделю был 60º ниже нуля. Старые, гнилые бараки зоны не держали тепла, да и дров давали недостаточно, хотя крутом – тайга, а на деревообделочном комбинате гниют горы древесных отходов.

Здесь уже тоже чувствовалось усиление режима: КГБ медленно, но верно восстанавливал свою пошатнувшуюся власть. Делалось это постепенно: ограничили переписку, посылки. Объяснили при этом: у нас нехватка персонала, нет цензоров, потерпите. Ликвидировали ларек в зоне: временные трудности с подвозом продуктов, потерпите.

Ах, как привык терпеть этот несчастный народ! И надеяться...

*

После нас с одним из этапов приехало несколько человек из расформированных «шараг», или «золотых клеток», как называли в лагерях особые конструкторские бюро оборонной промышленности, где работали заключенные-специалисты. Еще до ареста я знал, что в Ленинграде есть такое ОКБ-16, конструировавшее советские линейные корабли. И вот, приехали два человека оттуда и один от Туполева, из авиационного бюро.

Инженеры из Ленинграда рассказали, что правительственным решением их бюро ликвидировано, так как решено линейные корабли в СССР не делать, а строить теперь мелкие корабли, подводный флот и торпедные катера.

Сотрудник Туполева приехал не из-за ликвидации работ. Нет, их ОКБ работало на полную мощность, но его отправили в лагерь из-за неладов с оперуполномоченным.

Теперь, после книги Солженицына, весь мир знает, что такое «золотая клетка», а тогда мы с интересом расспрашивали приезжих и удивлялись умению КГБ выжимать знания и использовать даже растоптанных им ученых.

По утрам мы с трудом вылезали из-под тряпок, именуемых одеялами: барак за ночь вымерзал. Иногда утром кто-нибудь, высунув нос из-под одеяла, кричал: «Братцы! Печку украли!» Но теплее от этих шуток не становилось.

Пока я был в больнице, ребят со штрафняка опять расформировали: часть их была тут, на 04, а Семена Кона отправили на тюремный спец, к «Гитлеру», в Вихоревку.

Перед моим выездом со штрафняка мы с Семеном сделали в моем чемодане аккуратную двойную стенку и запрессовали в ней все поддельные документы: выбрасывать было жалко, надеялись, что еще пригодятся.

И вот однажды в лагере начался не совсем обычный обыск: вызывали с личными вещами и чемоданами в комнаты вахты. А обыскивали какие-то приезжие кагебешники из Иркутска.

 Когда подошла моя очередь, я увидел откровенно насмешливые лица:

– Ну, Шифрин, что у вас в чемодане?

– Смотрите.

– Посмотрим, посмотрим, – отвечали мне и, вытряхнув без обыска вещи, сразу начали простукивать дно и стенки. Сердце у меня дало перебой: ведь это – дополнительный срок. И закрытая тюрьма года на два.

– Ну, так что еще есть в чемодане? – издевались садисты.

Я сидел с безразличным лицом и напряженно думал: Семен меня выдать не мог – тут сомнений нет. Как же они узнали? Ведь сам-то я никому не говорил!

А оперативники уже достали заранее приготовленные молоток и стамеску.

– Так чемоданчик разломать придется, – обратились ко мне.

– Ломайте. Потом заплатите, – ответил я.

– Если не найдем того, что ищем, заплатим, обязательно заплатим. А что вы нам, Шифрин, заплатите, если мы тут что-то найдем?

И стамеской раскололи одну из стенок. Там ничего не было. Стамеска вошла в другую стенку; я старался не смотреть в ту сторону. Но услышал:

– И здесь ничего? Очень странно...

Я посмотрел и увидел, что стамеска прошла рядом с бумагами.

– Ну, так что же? Где у вас документы спрятаны, Шифрин? – обратился ко мне один из офицеров.

– Не знаю, о чем вы говорите, – отвечал я.

– Ну, тогда ломай чемодан на щепки, найдем! И стенка распалась под ударом молотка: оттуда посыпались аккуратно уложенные в целлофан красные удостоверения КГБ.

Жадные руки схватили выпавшие поддельные документы, разворачивали их, щупали, разглядывали. А я думал: «Чему вас, дураков, только учат: ведь захватали пальцами бумагу, и теперь мне никакая экспертиза не страшна; следы моих пальцев не найдут».

Все же я решил закрепить ошибку чекистов: с удивлением привстал, подошел к столу и, когда офицер с видом победителя крикнул: «Ведь его с такой книжкой встретишь, так только под козырек возьмешь!» – попросил:

– Дайте и мне посмотреть.

– Ах, он и не видел это! Ну-ну, посмотри! – и мне в руки дали одну из книжек.

Теперь я уже был совсем спокоен: если и найдут отпечатки моих пальцев, то я держал бумаги в руках после их обнаружения. В голове уже созрел план действий. Главное – уничтожить фотокарточки: с удостоверений заранее были сняты фотографии товарищей, и я хранил их отдельно. Лежали они в коробке из-под кофе, где тоже было второе донышко, а сверху лежали нитки и иголки.

Обрадованные находкой, офицеры оживленно беседовали, а я обдумывал, как вести себя.

– Ну, Шифрин, хорошие документы сделали!

– Это не мои документы, – отвечал я.

– А чемодан чей? – ехидно спросил офицер.

– Чемодан не мой, – отвечал я.

– То есть, как это? – поразился моей наглости оперуполномоченный.

– Очень просто: я купил этот чемодан на лагпункте № 042 несколько месяцев тому назад и не знал, что там спрятано.

– А кто продал чемодан? – глаза офицера злобно смотрели на меня.

– Какой-то грузин или армянин. Он освобождался и продал чемодан.

Я помнил, что на лагпункте 042 было несколько случаев освобождения каких-то кавказцев – удобнее ссылки не придумаешь.

– Как его фамилия?

– Не помню.

И сколько ни кричали оперативники, они от меня ничего другого не добились. Допрос шел весь день. Время уже было к вечеру, стемнело.

– Я есть хочу, – заявил я.

Посовещавшись, эти «опытные» люди отпустили меня на полчаса в столовую: ведь мы в лагере, убежать я не могу...

Но я думал не о побеге. Войдя в барак, я быстро вынул фотографии с печатями на уголках и бросил их в горящую печку. Потом нашел друзей, рассказал, что у меня обнаружили, и предупредил: меня сейчас, очевидно, посадят в следственный изолятор и надо сообщить ребятам на ДОК – я назвал фамилии – чтобы они подтвердили факт покупки мною чемодана на л/п 042 у какого-то освобождавшегося кавказца.

Сделав эти два очень важных для меня дела, я спокойно поужинал и вернулся к оперативникам. Там уже был составлен протокол обыска, я его подписал. Потом мне объявили постановление о водворении в следственный изолятор и увели в камеру.

Окно моей камеры выходило на женскую зону «мамок» – женщин, родивших в лагере детей. Целый день я слушал матерщину надзирателей за забором, переплетенную с писком и плачем детей. Этот ужас как-то гасил мое отчаяние: собственное положение казалось лучше, чем у этих несчастных.

А в соседнюю камеру привезли морфинистов. Их было человек двадцать. Из перебранки с надзирателями я понял, в чем дело. Эти люди были наркоманами еще до тюрьмы. Арестованные за различные уголовные преступления, при следствии они заявили о своей наркомании, и, по решению врачебной комиссии, признавшей их неизлечимыми, им было назначено официально ежедневно выдавать по три-пять граммов морфия в уколах. И вот, сейчас какой-то местный чекист отменил это предписание врачей и приказал: посадить наркоманов в камеру, лишить морфия – пусть отучатся!

Эти люди, развращенные многолетней привычкой, имели лишь одну цель – морфий! И в камере они буквально бесились: визжали, плакали, матерились, умоляли, рычали от бешенства, били в дверь.

 Я думал, что сойду с ума от этого соседства. Через несколько дней – к морфинистам никто из начальства не приходил, несмотря на их вызовы – они отказались войти с прогулочного двора в камеру: зови врачей!

Вместо врачей пришла рота солдат. Этих несчастных начали дико избивать и тащить в камеру. Они сопротивлялись, драка была обоюдной, с рычанием и воем: люди эти обезумели. Зверски избитых, их покидали в камеру. Стоны и мат продолжались до следующего утра, а во время раздачи хлеба наркоманы объявили голодовку.

Ослабленные дракой, они не могли выдержать долгую голодовку, да и силы воли у них не было. На третий день эти несчастные подожгли себя: зажгли деревянные нары. Дым пошел в коридор и в соседние камеры, начался дикий крик, матерщина – в камерах сидело еще человек 200. Надзиратели метались по коридору, но открыть камеры боялись. Нам угрожала смерть от удушья или от огня. Лишь когда огонь заполыхал, камеры были открыты: нас встретили солдаты, принимавшие выбегавших людей в кольцо ощетинившихся автоматов и рычащих собак. Морфинисты же забаррикадировались изнутри и выходить из огня отказались. Пока дверь взломали, некоторые из них получили смертельные ожоги и тут же, во дворе, скончались. Следственный изолятор полыхал.

Вскоре прибыло начальство, и большинство из нас отправили в больницу. А наркоманам дали уколы морфия...

 Мы попали в больницу № 038, о которой есть книга воспоминаний Дьякова, так что не стоит говорить подробно об этой страшной зоне, где доживали свои дни старики, просидевшие по двадцать лет, и люди, искалеченные лагерями.

Но тут я познакомился с очень приятными людьми, о которых хочется рассказать.

Первая встреча состоялась во дворе: я увидел, что какой-то старик, внешне напоминавший Дон-Кихота, убирает снег, расчищает дорожку, – я подошел помочь. Мы разговорились. Он оказался верующим, баптистом. Звали его Савелием Солодянкиным, и было ему уже 72 года. Сидел Савелий не впервые: его обвиняли в антисоветской агитации, поскольку он был убежден в том, что убийство – грех, и потому отрицал необходимость ношения оружия. Доброта и лучезарная чистота этого человека производили неотразимое впечатление. Даже солдаты, охранявшие нас, при нем становились добрее. Этот старик, убежденный в том, что жизни достоин только человек работающий, трудился без всякого принуждения, работал до изнеможения. Я не раз видел, как этот молчаливый старик, почти слепой – очки разбил следователь – работал на морозе так, что снимал телогрейку и пот выступал через рубашку. Все зарабатываемое Савелий распределял так: половину отсылал больной дочери, четвертую часть – своей религиозной общине. Из оставшейся четверти заработка (не более 7-8 рублей) он покупал себе немного сахара и хлеба, а остальное раздавал больным. Надзиратели шутили:

– Я сегодня Савелия обманул!

– Как?

– Сказал ему за час до съема, что уже пора, и надо работу кончать!

И действительно, этот человек работал, не разгибая спины.

Когда мы с ним познакомились, я предложил:

– Есть Библия, могу дать почитать.

Я знал, какая это была ценность: Библия была у меня переписана от руки почти полностью, – у нас ее безжалостно отбирали.

Савелий, услышав о Библии, весь засветился улыбкой и сказал, что вечером придет ко мне в барак. Пришел; одет в чистую рубашку, аккуратно причесан: чтение Вечной Книги – праздник!

Я протянул ему тетрадь. Но услышал:

– Читать-то я не могу, я и тебя-то неясно вижу, какой ты есть, голос твой вот запомнил. Уж ты почитай мне сам.

Не могу сказать, чтобы я очень был доволен этим предложением; у каждого есть свои дела, и я не собирался сидеть с Савелием. Но делать было нечего, я начал читать главу, которую он попросил. Читали мы пророка Исайю. И в одном месте Савелий меня остановил:

– Ты тут слово сказал, но там должно быть не это слово, – и он назвал верное.

Я, действительно, оговорился.

– Савелий, – говорю, – ты что же, наизусть текст знаешь?

– Конечно, – отвечает.

– Так зачем же тогда читать? – спрашиваю.

– Ну, это ведь радость – Писание слушать. Это ведь праздник. И мысли новые приходят, когда слушаешь.