Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Глава X

Со дня на день росла наша группа для будущего побега, нужно было продумывать детали предстоящей работы, план выноса одежды из жилой зоны в рабочую и многое другое.

Кроме Виктора и меня, в нашей группе был Семен Кон – офицер, еврей, избивший своего командира за антисемистскую выходку и поэтому осужденный как террорист; друзья Виктора – Бондарь и Цыганков и поляк – офицер Станислав Янковский. Кроме того, я пригласил молодого украинца, силача, партизана Димитрия Плюту.

Место, которое я облюбовал, было в десяти метрах от забора, за ним, на свободе, была заброшенная нефтебаза, а дальше – городская улица рабочей окраины Омска. У нас в зоне в этом месте проходила траншея не менее пяти метров глубиной, в ней уже были уложены какие-то трубы. В одном месте на траншею положили штабеля досок, они закрывали ее сверху от просмотра на целых 20 метров. Прокопать надо было 30-35 метров под запретзонами и шоссейной дорогой.

Землю от подкопа можно было оставлять в траншее под досками. Сложно было достать инструмент, свет, воздух. Но мы решили идти в открытую: вся наша группа сидела около траншеи с лопатами, взятыми в бригаде, а двое посменно работали. Проходящим товарищам и надзирателям мы говорили, что нас поставили засыпать траншею; это мы тоже делали, чтобы создать видимость работы.

Но однажды утром ко мне подошли Бондарь и Цыганков: «Абрагим, спешное дело. Мы сейчас уходим. Не спрашивай, как, место только для двоих».

Обнялись мы, и ушли они. Может, на свободу, может быть, на смерть?

Вечером на съеме двоих не досчитались. Пересчитали. Двоих нет. Дали тревогу. В зоне по картотекам установили: нет Бондаря и Цыганкова. Я рассказал ребятам, в чем дело, и мы, конечно, решили продолжать сами, впятером.

Через две недели, когда у нас работа была почти окончена: прекратился в подкопе гул от проходящих над головой автомашин, а значит, мы под нефтебазой, – меня до рассвета разбудил парень, которого я до этого знал только по внешности и по имени – Костя. Он кончал срок и работал ночным электриком в рабочей зоне без конвоя.

– Абрагим тебе привет, выйди ко мне.

Я оделся и вышел во двор.

– От кого привет?

– Привет от Бондаря и Цыганкова.

Я опешил и молча ждал. Электрик продолжал:

– Ночью иду я по зоне среди больших ящиков с механизмами около столовой, знаешь? И вдруг две тени, мимо меня. А у меня фонарик был, я на них – свет, а они на меня – с ножами. Я сразу сообразил, кто это, и уж сам не знаю, почему, успел сказать: «Я от Абрагима!» Это Бондарь был и Цыганков. Им уйти не удалось, они «заначились», спрятались в какой-то трубе и сейчас голодные и простуженные. Просили они тебя «калики» (медикаменты) достать и пожрать принести. Что принесешь, положи под первый от столовой яшик с механизмами.

И электрик ушел. А я остался в раздумьи. Ведь теперь на мне ответственность, страшная ответственность: надо кормить ребят; и если они попадут в руки КГБ, то подозрение прежде всего ляжет на меня. И уходить мне теперь нельзя, пока не уйдут они. А уйти они могут не раньше, чем через две-три недели: в таких случаях конвой вокруг стройзоны не снимают ночью примерно в течение месяца, а то и двух.

И ребятам всем говорить нельзя; я решил сказать Плюте и Виктору и с ними вместе носить еду в стройзону. Это было очень трудно, так как КГБ хотел пресечь возможный перенос продуктов беглецам, и на утреннем шмоне у нас уже специально искали хлеб или иные продукты.

Целый месяц мы изощрялись и ежедневно носили еду ребятам; приходилось отдавать им часть обеда, получаемого в стройзоне, – кашу. А беглецы, к этому времени, переселились: они очень аккуратно оторвали две доски в том ящике, под которым мы ставили пищу, влезли в него и закрыли доски; ящики эти были громадные, по 4-5 метров в высоту и столько же в ширину; в них были привезены части электротурбин для ТЭЦ, которую мы строили. О том, что ребята там, мы узнали очень просто: принося еду, мы садились около ящика втроем, закуривали, начинали разговор и, когда видели, что никого нет рядом, ставили еду глубоко под днище ящика, стоявшего на подложенных бревнах; в один из таких приходов ребята и окликнули нас.

Мы ходили, как потерянные, не зная, как найти выход из положения: ребят бросать было нельзя, а медлить с побегом было тоже опасно. А тут еще начальство лагеря почему-то начало ко мне придираться: дважды меня почти ни за что сажали в карцер и, наконец, перевели в специальную штрафную бригаду, ходившую в стройзону под особым конвоем. Что-то явно надо было предпринимать. Но что?..

Мысль о выходе из создавшегося положения с побегом зрела у меня постепенно, неосознанно, но решение выкристаллизовалось в несколько минут. Правда, оно больше походило на приключенческий киносценарий, но вся наша жизнь была страшным сценарием.

В лагере уже многие месяцы ходил слух – «параша» – что КГБ заслал во все лагеря своих крупных сотрудников для выяснения настроений заключенных: ведь к этому времени поговаривали о 90-40 миллионах арестантов, и цифры эти выглядели реально. И вот, КГБ, якобы, хотел проверить настроения этой массы. Но эти сотрудники, как говорили, приезжали без ведома лагерного начальства и их считали обычными политзаключенными. Собрав нужные сведения, эти секретные агенты уезжали также тайно – этап увозил их в Москву. А в нашей штрафной бригаде были два явных мелких стукача: одного я проследил – он шептал что-то надзирателю за углом барака в стройзоне, а второй тоже выдавал себя своим поведением. Оперуполномоченный хотел видеть своих людей и для этого придумал еженедельный вызов всей нашей штрафной бригады: нас вызывали к нему поодиночке в кабинет, находившийся в стройзоне: каждый был по пяти минут. Что говорили стукачи, мы не знаем, а я по опыту убедился, что процедура очень упрощена и сводится к тому, чтобы продержать тебя пять минут.

– Ну, ты знаешь, зачем я тебя вызвал? – говорил капитан Кузнецов, когда я входил и останавливался у порога: к столу подходить запрещалось – нас боялись.

– Не знаю.

– Знаешь.

– Не знаю.

– Врешь, знаешь! Я ведь о тебе все знаю! Все знаю!

– Ну, это дело ваше.

– Да, мое. Вот я и знаю все твои мысли, знаю, с кем и о чем говоришь! Ну, отвечай!

– Мне нечего говорить.

– Ты еще заговоришь у меня!

Такой запугивающий и, в общем-то, бессодержательный разговор шел пять минут, потом капитан смотрел на часы и говорил:

– Иди пока!

И вот, однажды мы сидели с Витей и Семеном, пришедшими навестить меня, когда мы всей бригадой ожидали вызова к оперуполномоченному. Мы сидели и говорили все о том же: как помочь Бондарю и Цыганкову, как развязать себе руки для собственного побега?

И вдруг весь план возник у меня в голове: вначале основная идея, а потом и детали. Несколько минут я сидел, ошеломленный простотой и привлекательностью идеи, а потом рассказал ее друзьям. Оба с сомнением покачали головами.

– Ты только в кондей попадешь с этим блефом, – сказал Семен.

План был прост: я выдаю себя за офицера КГБ, находящегося здесь с секретным заданием (оперуполномоченный ведь тоже знает об этих слухах), и сообщаю, куда бежали Бондарь и Цыганков. Если мне поверят, то охрану стройзоны снимут, и ребята уйдут. Надо «только», чтобы мне поверили.

В этот момент настала моя очередь, и я пошел. По дороге к дверям барака я уже знал: план этот надо выполнить!

Рывком открыв дверь, я свободным шагом пошел к столу офицера. Он, недоумевая, поднялся, но я жестом остановил его и сказал быстро и четко:

– Надеюсь, что вы поймете меня без лишних слов. Мне надоело видеть вашу ежедневную мышиную возню с поисками Бондаря и Цыганкова в стройзоне. Эти бандиты уже в Харькове, живут где-то в районе центрального рынка. Времени у меня для беседы нет, да и не знаю я больше ничего. У меня задачи посерьезнее, чем ваши дела о «промотании портянок». Мои сведения передайте подполковнику Ролику. Но ни в коем случае не ставьте в известность о нашей встрече администрацию лагеря. Все понятно? Мне надо идти.

Офицер примерно с половины моей речи стоял и смотрел на меня вначале с удивлением, а к концу – с восторгом.

– Я не знаю вашего имени и звания, но я хочу сказать, что и раньше я гордился работой органов, в которых служу, но теперь... теперь только я понимаю, как работает наше КГБ! – капитан почти захлебывался.

– Хватит. Я спешу. – И я пошел к двери.

– Один вопрос! Как они ушли?

На это у меня был ответ:

– Ваша вахта для вольнонаемных имеет место под окном надзирателя, где легко можно пройти без пропуска, если согнуться. Вот они и ушли, зайдя в хвост очереди уходящих за зону вольных сотрудников.

– Да ведь я же говорил товарищу Ролику об этой возможности! – радостно прокричал капитан Кузнецов.

Действительно, уйти этим путем можно было. Но нужно было, чтобы тебя не продали идущие впереди вольнонаемные... А это было почти исключено. Но в глазах КГБ – все предатели, и они в такой способ побега могут поверить. Мне явно повезло – теперь у меня был союзник: наши взгляды с Кузнецовым на вариант побега совпадали!

– Мне не нужно ваше мнение, – прервал я капитана, – у меня нет времени.

– Но я должен вам сказать, дорогой товарищ, что вы сегодня не только помогли нам, но и себя спасли, подумать только! Я ведь сегодня дал команду Русину и Уличбеку затеять с вами драку и постараться убить. Так хорошо, что я теперь знаю и могу отменить это указание!

– Ни в коем случае! Вы же меня продадите! – я уже тоже кричал.

– А как же быть?

Подумав, я сказал:

– Не отменяйте команды. Но если этих людей принесут полумертвыми в санчасть, не затевайте большого следствия.

– Конечно, конечно, – обрадовался Кузнецов. Я уже шел к двери, но офицер опять остановил меня:

– Может быть, вы что-нибудь еще узнаете о беглецах – сообщите тогда нам!

– Нет, конечно! Я и так жалею, что пришел к вам сегодня: еще не дай Бог чем-нибудь выдадите меня! Больше встреч у нас не будет.

– Но ведь товарищ Ролик захочет вас увидеть?

– Скажите ему, что я запрещаю вызывать меня и не хочу контактов, так как не желаю провала своей работы – она не менее серьезна, чем ваша.

– Да, да. Я понимаю! Но вы можете опустить донесение в ящик, куда кладут статьи для стенгазеты: это наш ящик, и почту оттуда несут только ко мне.

 – Ни в коем случае! Забудьте обо мне! – и я вышел.

До ребят, сидевших на бревнах, я дошел по инерции, но там я сел в изнеможении, дрожь била меня. Друзья поняли, что я сделал то, что хотел.

– Ну, когда в кондей? – спросил Семен.

– Увидим, – пробормотал я и закрутил «козью ножку» дрожащими пальцами. Там, в кабинете, я был решителен и внешне спокоен, а тут вдруг сдал...

Из барака быстро вышел капитан Кузнецов и пошел к вахте. «Этот дурак не мог посидеть хотя бы еще с одним заключенным», – подумал я. Но было ясно, что оперуполномоченный поверил мне!

Мы ушли в сторону, и я рассказал всю беседу друзьям. Через два часа был съем с работы, и мы увидели, что у вахты вольнонаемных рабочих стоит группа офицеров во главе с начальником оперативного Управления лагерей «Камышлага» – подполковником Роликом: они что-то вымеряли, осматривали окно... Нам было все ясно: «рыбка клюнула» на приманку. Мы подошли к ящику, где сидели – прямо посреди зоны! – Бондарь и Цыганков, и рассказали им все; предупредили, чтобы они смотрели, когда снимут конвой с зоны, и, попрощавшись, ушли.

А на следующее утро, во время развода на работу, дежурный офицер придрался ко мне: «Почему у тебя номер на спине запачкан и неясный? В карцер его, на двое суток!» – и меня увели. Уже по дороге в БУР я подумал, что это может быть сделано просто для того, чтобы устроить мне встречу с Роликом: я понимал, что он захочет увидеть меня. И как «редкую птицу», и потому, что может не поверить до конца мнению капитана Кузнецова. Я понимал, что эта встреча будет куда более ответственной: Ролик очень умен – мне об этом не раз говорил.

Меня привели и посадили не в общую камеру, а в одиночку: понятно было, что это неспроста. Я напряженно думал. И действительно, через 20-30 минут за мной пришел какой-то старшина-надзиратель и молча повел меня в конец карцерного коридора. Открылась дверь, и меня впустили в маленький кабинет. За столом, как я и ожидал, сидел подполковник Ролик, а сбоку пристроился капитан Кузнецов. Я вошел и молча сел. Лицо у меня было злым и раздраженным – это было нетрудно. Я молчал. Молчали и хозяева. Наконец, Ролик не выдержал и начал примирительным тоном:

– Перестаньте сердиться, Вы на моем месте тоже захотели бы этой встречи.

– Может быть, захотел. Но не делал бы того, что мне запретили! – парировал я.

– Поймите, как мне это важно.

– Мне важней мои дела. И я дурак, что решил помочь вам! Теперь вы провалите меня: это идиотское задержание из-за номера только вызовет подозрения. И посадили меня не в общую камеру, а в одиночку! И старшина ваш уже знает обо мне! Учтите, подполковник: мой провал дорого обойдется мне. Но меня будет оправдывать желание помочь вам, а вас ничто не оправдает, и я вам не завидую!

Я настолько вошел в роль, что сердился уже всерьез!

Ролик сидел молча. Потом закурил, подвинул мне портсигар и задумчиво сказал:

– Поймите, что и мы не встречались еще с вот такой ситуацией. И у нас своя работа – лагерь. И надо взять этих бандитов. Помогите нам, если узнаете еще что-либо. Я ведь знаю, что к вам с большим уважением относится вся эта публика, и вам, может быть, что-либо станет известно.

– Хорошо. Но я требую, чтобы вы ни в коем случае не искали встречи со мной. Я сам найду способ уведомить вас. И теперь пусть меня отведут в общую камеру и не трогают эти двое суток, – которые я отсижу по вашей милости голодным.

Ролик улыбался:

– Я понимаю, как тяжело вам.

– Не волнуйтесь за меня, – и я улыбнулся в ответ.

Войдя в камеру, я улегся на нары среди ничего не подозревавших заключенных и погрузился в какое-то оцепенение: я понимал, что бой выигран. Но как еще уйдут ребята?..

Через двое суток я вышел в зону и попал сразу на развод. Тут же мне Виктор и Семен радостно сообщили: Бондарь и Цыганков благополучно ушли!

Теперь наша очередь. Уходить мы решили утром воскресного дня, так как работали без выходных, а в воскресенье меньше смогут собрать надзирателей для погони: у них-то выходной.

Штатскую одежду мы вынесли еще заранее и спрятали в стройзоне: выносили все по частям, распарывая и потом сшивая. Подкоп был готов; оставалось выбить «пробку» – сделать вертикальный ход вверх.

В утро побега мы тянули жребий: мы с Виктором получили последние номера. Переодевшись в старом складе и надев сверху лагерную одежду, мы пробрались к нашей траншее, открыли замаскированную дыру подкопа, первым полез Плюта: этот силач должен был быстро прокопать «пробку». За ним пролезли еще трое – отгребать землю. Минут через двадцать из дыры раздался глухой голос:

– Мы пошли по одному!

Началось... Сердца глухо бились. Мы сидели молча. Еще несколько минут – полез Станислав, Семен, за ним я, замыкал Виктор.

Лихорадочно прополз я до конца подземного хода, где мы с Виктором, работая, не раз шутили: «сюда бы на ночь загонять ежей-антисоветчиков, чтобы рыли для нас!» Но вот полез наверх Семен: теперь через 10-15 минут лезу и я... В голове крутились обрывки мыслей, бешено колотилось сердце.

– Hу, Витя, я пошел.

И я полез... Наверху был яркий солнечный день и, когда я резко высунулся из подземной дырки, то первое, что я увидел – голый зад... За три метра от нашего лаза сидел, сняв штаны, какой-то надзиратель, и его глаза смотрели на меня не менее ошарашенно, чем мои на него! Терять было уже нечего, и я выскочил на поверхность земли, чтобы оглушить и обезвредить эту случайную трагическую помеху. А надзиратель, вереща от ужаса и на ходу подтягивая штаны, уже бежал к воротам нефтебазы и догнать его я не смог. Он бежал к вахте лагеря и кричал часовому на вышке:

– Стреляй! Побег!

Я подбежал к дырке и крикнул Виктору о случившемся: с вышек уже стреляли, и ко мне уже бежала толпа надзирателей... Все для меня было кончено. Странно, но меня даже не ударили. Ошарашенные случившимся и не зная еще, что часть людей ушла, надзиратели стояли, оживленно переговариваясь и слушая рассказ солдата, которого я спугнул в его импровизированной уборной. Потом меня посадили в «воронок» и увезли в следственный изолятор. Все это, да и последующее следствие я воспринимал апатично: напряжение последних месяцев перешло в спад... Следствие вел какой-то незнакомый мне майор. Ни Ролик, ни Кузнецов не появлялись. Я их понимал. Но и мне выдавать их ошибку и провал тоже смысла не было. Я старался молчать. Говорил, что позвали меня в побег в последний день, а кто рыл подкоп, я не знаю. Через месяц мне объявили постановление: «за организацию и попытку побега отправить на год в строгий тюремный политизолятор». Я и это воспринял как нечто, меня не касающееся: общая подавленность перешла к этому времени в безразличие. То, что по этому делу идет Виктор, не успевший вылезти из подкопа, и то, что охрана задержала в городе Станислава, меня не очень волновало – все шло мимо меня: тяжело было расставаться с мечтой о свободе...

Глава XI

За несколько дней до этапа в закрытый политизолятор меня, Виктора и Станислава соединили в одну камеру. И Виктор вдохнул в меня бодрость: он умел шутить, этот человек! И, наверно, многих в лагере спасали от петли его смех и шутки. С товарищами мне стало как-то проще и понятней, что нельзя так трагично воспринимать первый провал, к тому же, случайный.

Мы понимали, что в любой момент нас могут разъединить, и договорились, что во время этапа каждый будет оставлять на стене этапных камер –  ведь через эти «почтовые отделения» идут все – определенный знак. Долго думали, и Витя предложил: будем писать слово «CAMEL» – название американских сигарет; до этого вряд ли другой додумается. Увидев этот знак, мы будем знать, что едем одной дорогой. Ведь при этапе тебе ни когда не объявляют место назначения – это секрет.

Первого увезли Станислава, потом Витю, и наконец, меня: кончилось уже лето, увозили меня 1 октября 1954 года, опять – в никуда.

«Воронки», вагонзаки и тюрьмы сменяли друг друга с одним общим впечатлением угнетения и унижения. Запомнился лишь Новосибирск: здесь заставили ночью в тюрьме мыться холодной водой – санитарные нормы! – продержали двое суток в громадной, пустой и холодной камере и потом выдали паек – хлеб и селедку – на семь дней. Ну, решил я, еду во Владивосток, на Колыму, по следам папы... Утешало то, что пока в этапных камерах я везде видел на стене призывное слово друзей, едущих впереди: «CAMEL».

Думала ли американская фирма, выпускающая эти сигареты, что слово с сигаретной коробки, где мерно шагает нарисованный верблюд, будет условным знаком политзаключенных в далекой России...

Меня вывели на этап в Новосибирске ночью, одного усадили в «воронок», конвой грубо втолкнул меня, и сразу послышалось «родное»: «Эй, ты, жидовская сволочь! Долго ты нас своим жидам продавал?». Я понял, что конвой поинтересовался моим обвинительным заключением или приговором. Что было говорить? Я смолчал. Но отъевшийся и осатаневший на своей паразитической работе старшина конвоя не унимался: «Всех вас, жидов, повесить надо, наш хлеб жрете и нас же продаете! Живете паразитами на нашей шее! Вот я тебя, гада, пристрелил бы и веселый бы ходил!» – матерщина и грязные оскорбления лились из вонючей пасти пьяного конвоира, и я чувствовал, что сейчас не выдержу и сорвусь... Видя, что меня не проймешь, старшина начал листать раскрытое дело, выискивать женские имена: мамы, сестры – и выкрикивать их, обливая грязной похабщиной. Я не мог даже ударить эту образину – он стоял за решеткой, прижавшись к ней лицом; и я просто плюнул в его орущую пасть. Что тут было!

 Захлебнувшись бессильной ненавистью и хрипя матерные ругательства, этот пьяный вытащил пистолет и выстрелил в камеру. Но машина шла по выбоинам российского асфальта, и пуля ушла в сторону. Другие конвоиры кинулись на старшину и отняли у него пистолет – ведь застрелив меня в камере, они все отвечали бы потом, как за убийство.

Всю дорогу до вокзала пьяный скот грязно ругался и повторял: «Вот, ты только выйдешь из «воронка», я тебя все равно пристрелю при «попытке к бегству!» Я понимал, что он это сделает. И сделает безнаказанно: на дворе ночь, иди, доказывай потом, когда будешь трупом.

Но судьба меня миловала: на станции наш «воронок» встречал какой-то офицер, и пьяный старшина стушевался; лишь при посадке в вагон он проявил себя, сказав начальнику конвоя вагона, что я буйствовал в дороге, и меня надо сразу посадить в карцер, в наручниках. Меня и посадили в карцер, но это оказалось такое же зарешеченное купе, отличавшееся от общей камеры тем, что оно было не на 20 человек, а на двоих, и мне здесь явно было лучше. Через некоторое время ко мне посадили еще одного человека. Поезд еще не пришел, вагон наш стоял на запасном пути, и в нем не было света. Мой новый спутник поздоровался со мной. Судя по голосу, это был пожилой человек. Мы легко разговорились. Он тоже ехал в какую-то закрытую тюрьму, как и я. У меня в тот вечер было свое личное маленькое торжество: день рождения. Когда я уезжал из лагеря, то из нашей «синагоги» друзья, зная, что я этот день встречу в пути, принесли мне в дорогу несколько печений и конфет из чудом полученных домашних посылок. Вот я и вынул эти лакомства, рассказал своему случайному спутнику, по какому случаю «пир», и мы начали есть, продолжая разговор. Сосед мой оказался по убеждениям чем-то вроде монархиста-социалиста, как он себя величал. И когда я попросил его разъяснить мне, в чем состоит программа его лично или его партии, если она есть, – он начал многословно и путанно говорить про будущую «Великую Россию» без большевиков и без... жидов.

«Приехали к той же пристани...» – подумал я. Но мне было интересно, что еще скажет этот полоумный, и я слушал. А он продолжал, отвечая на мой вопрос:

– Все зло России – в жидах. Это они дали нам большевизм, это они и сейчас нас угнетают, это из-за них мы с вами сидим здесь. А они – в Кремле!

И я вспомнил: морозный день зимы 1941 года, меня привезли раненого после зимних подмосковных боев; в автобусе, который везет нас со станции в госпиталь, рядом со мной сидит какой-то молодой простой парень, тоже солдат и, оглядываясь по сторонам на дома большого города, говорит: «Вот, ведь жиды, живут тут, в Кремле, а мы за них воюем! Ты хоть одного из них на фронте видел?!»

Что было ответить этим двум людям, видевшим зло только в евреях? Тогда, в Москве, я просто сказал: «Я – еврей». А здесь, в темноте, я спросил:

– Почему вы так уверены, что окружены евреями? Вы можете их узнавать безошибочно?

– Конечно: Я еврея через стенку чувствую, я его, вонючего, в броне танка увижу!

Мой собеседник захлебнулся, проглотив свои зубы, не знаю, все ли, но крови и крика было много. Я еще раза два хорошо приложил его, когда он вылезал в открытую надзирателем дверь. Вдогонку я ему сказал:

– Теперь-то уж ты научишься еврея узнавать и в темноте!

Стучали колеса поезда, везущего меня куда-то вдаль: ехать семь суток. Это – или до Вены или до Владивостока... Но нет, до Вены куда дальше, чем до Луны.

Ко мне начали на станциях сажать еще людей. Сначала посадили двоих парней, севших за грабеж продовольственного магазина: они украли хлеб, масло, колбасу... «Несчастная страна», – думал я, глядя на этих преступников, пошедших на воровство из-за голода. Потом сели несколько матерых блатных. В камере, рассчитанной на двоих, уже было шесть человек.

Но вдруг меня вызвали и высадили в Семипалатинске, в Северном Казахстане. Я был очень удивлен: ехали мы всего двое суток – зачем же мне дали паек на семь дней? Потом знающие арестанты объяснили: тем, кто замешан в побеге, почти всегда дают паек на срок более длинный, считают, что если ты хочешь бежать из вагона, то, зная, что впереди семь дней, будешь два-три дня осматриваться, а тут-то тебя и высадят. Это называется «оперативный паек».