Текст книги "Четвертое измерение"

Автор книги: Авраам Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава VII

Ночь прошла сравнительно спокойно; в карцер меня не забрали. Утром в 5 часов нас подняли и повели в столовую, а оттуда побригадно начали заводить в узкий коридор из колючей проволоки. Этот коридор шел от ворот вахты, примерно, на 100-150 метров в зону: там выстраивали бригады перед выводом на работу.

Утро еще не наступило, было темно, и лишь заборы, вышки, вахта сверкали в свете прожекторов, а толпа была в полутьме, глухо ворочаясь, полускрытая начавшимся снегопадом. Я стоял в раздумьи и вначале не понял, что происходит: в густо стиснутой человеческой массе шло какое-то порывистое конвульсивное движение, сопровождаемое глухой матерщиной и стонами.

– Режут! – вдруг понял я. И это, действительно, шла резня. Жуткая, почти молчаливая, безжалостная, дикая...

Я прижался к проволоке забора, стараясь что-либо понять; несколько раз на меня случайно натыкались какие-то сцепившиеся группы; все время кто-то падал на снег; кто-то рядом со мной старался пролезть под колючую проволоку, разрывая одежду и тело. Все происходящее было так дико и непонятно, что я не ощущал реальной опасности для самого себя; так же, как до первого ранения на фронте я не понимал, что могу быть убитым.

Сколько длилась поножовщина, не знаю, но помню, что страшно мне стало от знакомого треска пулеметов: с вышек начали стрелять по зоне.

Толпа, наконец, легла на снег, и нас осветили с вышек прожекторами. В мегафон прозвучал голос Рыбакова: «Всем лежать на местах, поднявшихся застрелю!». И в зону вбежало несколько сот солдат: на первых, кто попал им под руку, надели наручники и, побросав в «воронки», увезли – это жертвы для суда – ведь был «бунт». А нас отпустили по баракам – надо же и трупы убрать. Во всем нужен порядок...

А к десяти утра, как ни в чем не бывало, повели нас на работу. Но все, конечно, были взбудоражены: все расспрашивали о товарищах, выясняли, кто убит, кого увезли.

Виктор повел меня и еще несколько человек в какой-то сарай около бетонного завода. Наш лагерь строил громадную теплоэлектроцентраль. В этом сарае, – объяснил он, – сегодня нас искать не будут, надзиратели заняты и поэтому надо хорошо отдохнуть. Он начал разбирать завал каких-то досок, лежащих в углу грудой, почти до потолка. Очень скоро в досках открылась щель, а потом дыра, в которую мы заползли. Внутри оказалась пустота, рассчитанная человек на десять. В дыре этой было тепло: вдоль стены шла труба отопления, – полный комфорт! Улегшись рядышком, мы тихо беседовали об утренней резне. Подлинным вдохновителем нее был оперуполномоченный КГБ, не подчинявшийся даже начальнику лагеря. Этот «опер» ведет простейшую игру: вызывает кого-то из влиятельных, но глупых украинских националистов и говорит: «Чего вы, дураки, ждете? На вас же русаки ножи приготовили», а потом ту же фразу – русским: «Вы что ждете, чтобы вас украинцы перерезали?» И так ведет, пока не добьется резни; все продумано: сначала сами себя порежут, а потом охрана на законном основании («бунт», режут!) постреляет. Тогда «опер» с радостью рапортует, сколько трупов вынесли за зону.

Кто-то перевел разговор на другую тему: как тяжело в лагере без женщин. Оказалось, что всего два-три года назад мужские и женские лагеря (а также лагеря политические и блатные) были вместе. Но «знатоки» того периода начали рассказывать об ужасах драк за женщин, о случаях насилия и разврата... Даже слушать это было отвратительно и страшно. И я понял, что КГБ совершил большую ошибку: разъединение с женщинами высвободило мужчин для мыслей о своей судьбе, тогда как жизнь вместе с ними создавала иллюзию «нормального» существования.

Виктор рассказал о знаменитой певице Руслановой, сидевшей в лагерях за ссору с Берией, после которой он установил у нее в кровати диктофон, записавший ночные проклятия в адрес советской власти. Русланова, как рассказал Виктор, вела себя с удивительным достоинством: и если она пела в лагере, то только для своих товарищей заключенных. Когда же входило лагерное начальство, она петь прекращала.

Кто-то заворчал: «Эти гады ведут себя с достоинством, попадая в лагерь, а на свободе они этой же власти задницу лижут. И не только они – Запад тоже не лучше: все эти западные дипломаты, обнимающиеся с нашими убийцами, еще доиграются, что будут здесь с нами; я тогда сам пойду в надзиратели, и пусть не ждут пощады!»

– Хватит нервы портить, – шутливо сказал Виктор, – давайте лучше поимпровизируем на тему: «Советская власть освободила Гавайские острова». Ну, кто первый? начинай буриме!

Я задумался над последними фразами о западной демократии, которая действительно идет к страшным испытаниям, позволяя коммунистической демагогии проникать все глубже в свободные страны.

Тут до меня дошел смысл того, что говорил Виктор: «Гавайские острова переименованы в Красногавайские острова, столица островов из Гонолулу переименовывается в Сталинолулу», – голосом диктора радио захлебывался он.

Опять мои мысли ушли от голосов лежавших рядом людей: думалось о том, как прав был Достоевский, когда в «Братьях Карамазовых» говорил о том, что люди не умеют распоряжаться своей свободной волей и только и мечтают, кому бы ее отдать! – партии, религии, вождю... И вот результат – власть в руках негодяев. Ведь мерзавцы так легко объединяются и находят друг друга, а люди порядочные ужасно разъединены.

– Подхожу я к пароходу и вижу, – говорил опять Виктор – выгружают свежую партию сотрудников КГБ. Спрашиваю: зачем их так много? Отвечают: пробовали посылать на Красногавайские острова марксистскую литературу – не помогло. Привезли авторов. Иду по улице, вижу – обезьяны в очереди стоят за бананами. И одна другой говорит: «Где это вы, Обезьяна Ивановна, такой настоящий обезьяний мех себе достали?»

Хохот покрывал импровизацию Виктора. «Что за неистощимый запас жизни у этого человека?» – думал я.

День был на исходе, и мы осторожно вылезли из укрытия. Оставшись наедине с Витей, я начал исподволь расспрашивать его, какие он видел за четыре года в лагере побеги?

Услышанное было малообнадеживающим: как правило, КГБ знал о побеге еще до его совершения, а ушедших почти всегда привозили в лагерь. И если их брали не в городе, а в тайге, то убивали, а трупы клали на два-три дня у вахты, чтобы все их видели при выходе на работу и при возвращении. Но год назад был побег удачный. Пять человек сделали фальшивую торцовую стенку товарного вагона с ручками на внутренней стороне и, разгрузив вагон с кирпичами, поставили внутрь эту стенку и сами стали за нее, держась руками за внутренние ручки. Пришли надзиратели, посмотрели внутрь вагона, увидели, что он пустой, и паровоз вывез его за зону, на железную дорогу. И ребята ушли. Когда же вечером уводили заключенных с работы, то не досчитались одной «пятерки» и решили, что ошиблись в счете. Но ночью в зоне тоже не хватило «пятерки». Тут уже заволновалось начальство, но лишь к утру установили: побег! Таким образом, у ушедших были почти сутки спокойной поездки, и они ушли.

Я внимательно слушал. Жить здесь я не собирался.

На разводе следующего дня я попал на работу по расчистке дороги от льда и к полудню был уже не в силах поднять лом. И в это время увидел рядом с собой насмешливое и злобное лицо в лагерной шапке:

– Что, жидовская сволочь, учишься работать в первый раз в жизни?

Не думая ни о чем, я ударил мерзавца ломом по голове, и он упал. Ко мне подбежали какие-то заключенные, и один из них сказал:

– Ты лучше уходи в барак; ты же коменданта грохнул – беги, пока тебя его «шестерки» не зарезали.

Я ничего еще не соображал, и меня увели. Через несколько минут пришел кто-то из работавших со мной:

– Ну, браток, ты его не добил, только оглушил. Теперь тебе точно хана.

Я и сам понимал это, но не знал, что делать. Однако перед съемом с работы я узнал спасительную новость: какие-то враги коменданта, давно за ним охотившиеся, улучили момент, когда тот вошел в уборную, и, кинувшись с топором, зарубили его. Так пришло для меня неожиданное избавление.

Глава VIII

Утром вся толпа на разводе гудела, но теперь не от возбуждения резни и драки. Из уст в уста передавалась потрясающая новость: на вахту вызвали одного заключенного и объявили ему, что он освобождается!

Черно-серая масса зэков в коридоре из колючей проволоки оживленно и недоверчиво обсуждала новость: это был первый за многие годы случай освобождения из лагеря в связи с пересмотром дела и реабилитацией. До этого «освобождали» следующим образом: когда кончался тюремный срок, то увозили по этапу в «воронке» и «вагон-заке» под конвоем с собаками и пулеметами в глухую тайгу Сибири или в пески Казахстана, в ссылку на определенный срок или просто на поселение, то есть бессрочно; а на месте ссылки ты должен был жить под гласным надзором спецкомендатуры КГБ, без паспорта, отмечая свой «волчий билет» еженедельно. И если не пришел на отметку – это побег, новый тюремный срок.

Вот почему так удивленно шумели эти люди. Освобождался пожилой человек, сапожник. Но это был сапожник из Кремля: он шил обувь для членов правительства, кому-то не угодил, поругался с начальником своей мастерской, напился пьяным и обругал матом кого-то из «высокой клиентуры» – вполне достаточно, чтобы послать его на 25 лет в лагеря. Но не то было важно, что освобождали ни в чем не повинного человека – всех удивляло, что есть сам факт освобождения! – люди здесь давно привыкли к тому, что сидят ни за что: произвол властей и КГБ был явлением привычным и естественным.

Но освобождение – освобождением, а развод – разводом. Привели нас в строительную зону, и попал я на рытье котлована. В России почему-то все земляные работы ведутся зимой, когда земля замерзает на много метров вглубь.

И вот нам выдали ломики, кайла, железные клинья, молоты и показали, где долбить мерзлоту. Ломик отскакивал от земли, как от железа. Опытные зэки уже собирали по зоне дрова, стараясь украсть сухие доски и бревна, так как специальных дров не было; зажглись костры на том месте, где полагалось копать: земля чуть оттаивала, ее выдалбливали, а в яме опять разжигали костер. Но кое-кто делал и другое: в землю вбивали металлические клинья, соединяли их с электропроводом и, без ведома начальства, подключали эту «электроземляную» сеть к силовой электросети зоны. Земля, когда сквозь нее шел ток, прогревалась; такие «прогревалки» оставляли тайно на всю ночь, и можно себе представить, сколько электроэнергии уходило на это...

Пока горели костры, мы забирались в построенные зэками временные сарайчики, в которых стояли печи, сделанные из цельных железных бочек и раскаленные докрасна тем же строевым тесом. Там люди курили, сушили одежду, грелись, так как на улице было все время около 40° ниже нуля.

Правда, курить всегда было нечего, и жадные глаза сопровождали каждую затяжку махорочной козьей ножки. Никто никогда не курил один: если только счастливец имел «закрутку» махорки, то не успевал он зажечь ее, как рядом раздавалось: «Первый просил!». «Второй просил!» – и жалкую сигарету из махорки досасывали, обжигая пальцы.

На работе я оказался рядом с молодым еще человеком, черты лица которого были явно изменены голодом – все в этом лице было заострено или вдавлено. Мы постепенно разговорились и познакомились.

– Гриша Березкин, еврейский поэт, уцелевший, – отрекомендовался он.

Я попытался выяснить судьбу еврейских писателей и поэтов, – их уничтожили без суда и следствия, и среди них были Перец Маркиш, Бергельсон... Но Гриша с ними не встречался.

Во время перекура у меня появился еще один знакомый. «Гриф», – коротко отрекомендовался он. Этот еврей был вывезен из Польши, когда СССР и Гитлер поделили ее; потом я встречал еще сотни и сотни евреев из Польши...

Ко мне подошел Виктор.

– Мы здесь на этой долбежке котлована загнемся, это ясно. Давай попробуем попасть в бригаду монтажа электростанции?

– А как это делается? – удивленно спросил я.

– Вообще-то запрещен всякий переход из бригад. Но я слышал, что ищут специалистов-электриков. Вот и надо им внушить, что мы те, в ком они остро нуждаются.

– Но я в этом деле ничего не понимаю.

– Ничего. Говорить буду я, у меня в запасе есть несколько терминов, вроде «шинный мост», – сверкал на меня Виктор улыбкой во весь рот. – Идем!

Мы пришли к какому-то бараку, где, по словам Виктора, сидел главный инженер, и, постучав, вошли в дверь прокуренного кабинета.

– Мы – электрики, работавшие на монтаже, – без предисловия начал Виктор, обращаясь к какому-то штатскому человеку, сидевшему за столом. – Если вам нужны люди, то запишите нас.

Инженер начал задавать Виктору вопросы, с которыми тот неплохо справлялся, но в это время без стука открылась дверь и ввалилась целая группа офицеров КГБ и надзирателей. Во главе группы шел генерал, начальник всего Управления лагерей.

Мы с Виктором уступили им дорогу и хотели под шум встречи и рукопожатий уйти, но вдруг генерал забасил:

– Почему здесь зэки? Почему у вас зэки по зоне без бригады ходят? – орал он, обращаясь к начальнику нашего лагеря, майору Рыбакову. – Вы что здесь делаете? – кричал генерал уже в нашу сторону.

Я знал, что Виктор, волнуясь, заикается, и поэтому ответил первый:

– Мы пришли по поводу набора людей на электромонтажные работы.

– То есть как это «пришли»? Кто это разрешил ходить самим? – генерал был явно чем-то раздражен и хотел на ком-то сорвать зло. И тут я увидел, что лицо у Виктора преобразилось: передо мной стоял какой-то дегенерат с тупым, бессмысленным лицом:

– А мы не знали, гражданин старший надзиратель... – произнес он, глядя на генерала.

В комнате на секунду воцарилось гробовое молчание, все оцепенели: назвать генерала надзирателем!

– То есть как это... Ты что сказал? – генерал тоже явно растерялся. – Это я – надзиратель?..

Сцена была настолько комична, что стоящие сзади надзиратели и офицеры уже готовы были начать хохотать в кулак; штатский инженер откровенно улыбался.

– А я что, понимаю, что ли? – лицо Виктора становилось все глупее, он так играл «дурака», что любой, не знающий его, поверил бы, что тут стоит деревенский простак. – Я знаю: раз шинель – значит, надзиратель...

– Да ты, дурак, не видишь, что ли?! – генерал бил себя по золотым погонам рукой. – Ты что, генерала не видел, в армии не служил?!

– Не... – отвечал бывший лейтенант Виктор Мэр. – Я в этом не понимаю. Я знаю: если погоны – значит, надзиратель; если погоны золотые – наверно, старший...

С генералом чуть не случился апоплексический удар; он орал, бесновался, топал ногами. Офицеры и надзиратели, не выдержав, смеялись, инженер хохотал.

– В карцер их! На полгода! Я вам покажу!! – генерал захлебывался от злости.

На нас кинулись надзиратели: смех-смехом, но команда дана. И поволокли нас с Витей к вахте, кинули в «воронок», и скоро мы были в жилой зоне. По дороге надзиратели не могли удержаться и, держась за животы от смеха, повторяли: «– ...Это ж придумать: генерала – надзирателем обозвать!»

Вначале я тоже смеялся, а потом сказал:

– Твой «шинный мост» и милая шутка нам боком выйдут.

Но Виктор был непробиваем: он от души наслаждался удачной шуткой и смеялся теперь, как ребенок; сердиться на него было невозможно.

Нас привели в карцер; надзиратели рассказали дежурным солдатам о выходке Виктора, и под новый взрыв хохота нас завели в камеру.

Благодаря тому, что шутка с генералом стала широко известна всем офицерам и надзирателям, к нам отнеслись не совсем обычно: разрешили один матрац на двоих, не забрали телогреек – в карцере теплых вещей не полагается. А примерно через 15 дней пришел офицер, начальник режима лагеря, пошутил, хохотнул в нашу сторону и нашу просьбу о враче удовлетворил:

– Если дадут в санчасти освобождение, идите в барак.

 Это была явная «амнистия». Не теряя времени, мы пошли в барак санчасти, где и была больница. Для проформы доктор Гефен – такой же заключенный, как и мы, – осмотрел нас, проставил повышенную температуру; мы уже хотели уходить, но вошел начальник санчасти, молодой и неопытный врач – офицер, присланный сюда на практику. Вместе с ним вошел какой-то блатной:

– Начальник, больной я, положи в больничку... – гундосил он.

– Да что у тебя болит?

– Так я ж говорю – ложку я проглотил.

– Врешь ты, нельзя ложку проглотить.

– Да проглотил же я ее, начальник...

– Никогда не поверю, врешь ты! – отмахнулся врач.

Но парень уже озирался по сторонам: увидев на столе самопишущую ручку, он подошел, взял ее и, не успел врач ахнуть, как тот проглотил ручку... Врач ошарашенно смотрел на этого человека, не зная еще, что здесь это довольно обычный прием блатных, стремящихся любой ценой попасть в центральную больницу, где можно достать морфий...

– Направьте его срочно на операцию, – обратился врач к Гефену.

А в комнату уже входил следующий «больной» блатной.

– Доктор, «посади на крест», – что на нормальном языке означает «дай освобождение».

– Ты что, болен, что ли? – осторожно спросил военврач.

– Ну, да, болен. Живот болит. – И здоровенный вор приоткрыл бушлат: за поясом у него был заткнут топор...

Мы быстро вышли: подальше от греха!

Глава IX

Мы с Виктором решили выйти на работу: надо было «легализовать» освобождение из БУРа. В бараке нас вечером встретили шутками и объятиями.

– А он, мятежный, ищет БУРа, как будто в БУРе есть покой, – перефразировал Лермонтова Олег Бедарев, московский журналист и поэт. Один из зэков, обнимая Виктора, говорил:

– Хочешь, я тебя порадую новой эпиграммой?

– Конечно, давай!

– Траур из черных и алых лент,

Умерли Сталин и Готвальд Климент…

В трауре лица стальные —

Когда же умрут остальные?»

Барак хохотал. Эпиграмма, действительно, была хороша.

Утром был страшный мороз – за 40 º Виктор сидел на нарах, пришивая к тоненькой лагерной куртке воротник от свитера – хоть горло защитить! Кто-то, увидя это, бросил:

– Все равно отберут на «шмоне».

– Ну, авось проскочу: «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей», – отшучивался Виктор.

Тесная толпа, из 4-5 тысяч зэков сбилась в, коридоре из колючей проволоки; над людьми стояло облако изморози от дыхания. Прожектора резали темноту на клинья, за забором лаяли собаки конвоя.

Но вот открылись ворота, начался «шмон», и пошли обысканные пятерки к конвою за ворота.

Виктор шел впереди меня, и я видел, как надзиратель ухватил рукой подшитый к воротнику ошейник свитера: «Это еще что? Не знаешь, что ли, что «вольная» одежда не положена?!»

– Да это только ворот от свитера, – оправдывался Виктор.

– Я те дам ворот, раздевайсь!

И беднягу раздели на диком холоде: все накопленное в бараке и припасенное в путь тепло было потеряно.

За воротами стояли группы конвоя с овчарками и пулеметами на санках. Их офицер тоже вел счет принимаемых «пятерок» и, отсчитав 200 человек, отправлял очередную колонну через громадное поле к строительной зоне теплоцентрали и нефтеперегонного завода.

От ворот вахты жилой зоны лагеря до стройки был сделан широкий, освещенный сильными электролампами коридор из колючей проволоки, и по нему шли колонны заключенных с интервалом примерно в 100 метров. Впереди, сзади и по бокам заключенных шли солдаты с автоматами, пулеметами и собаками; перед началом пути старший конвоя произносил предупреждение, «молитву», как это называли арестанты:

– Слушай, колонна! В пути следования идти, не выходя из строя, пятерками. Руки держать сзади. С конвоем не разговаривать. При нарушении правил, при выходе из строя применяем оружие. Шаг вправо, шаг влево, прыжок – расцениваем как побег, стреляем без предупреждения. Колонна, марш!

Мы идем, подняв воротник, спрятав руки в рукава куртки, согнувшись, стараясь стать меньше и не отдавать себя на растерзание режущему ветру. Лица у нас закрыты носовыми платками полотенцами, просто тряпками, шаг убыстренный почти бег: все стремятся быстрей добраться до строительной зоны, где есть спасительные обогревалки и тес... По дороге мы в двух местах пересекаем шоссе – улица города. Там всегда стоят вольные люди и смотрят такими глазами... Многие из них бывшие арестанты, оставленные тут на вечное поселение. Вот и сейчас какая-то женщина, подойдя поближе, бросила в нашу колонну  буханку черного хлеба. Кто-то ее подхватил, начал ломать, раздавая людям, так как конвой сразу кинулся отнимать… А на женщину конвоир натравил собаку и та порвала на ней куртку: такую же, как у нас, ватную телогрейку. Крик женщины, лай собак, матерщина конвоя и заключенных сливались в общий рев. Прибежал начальник конвоя, увели женщину, повели нас. Ничего особенного, обычное происшествие: это бывает часто.

В один из таких дней, тянувшихся однообразной чередой осиленных суток, я решился и начал с Виктором осторожный разговор, выясняя его отношение к побегу. Он понял меня с полунамека и отвечал, что сам давно об этом думал, но боится начинать, так как нужны верные люди, а стукачей слишком много и риск предательства очень велик.

Я попробовал разубедить его, и мы решили искать людей и подумать о месте возможного подкопа за зону. Место я уже присмотрел, но пока молчал: ведь людей еще не было, и делать подкоп надо было весной, а не зимой.

К вечеру мы обычно уставали до изнеможения. Но все же, придя в жилую зону и отогревшись, мы оживали и вечером читали, спорили, шутили, писали письма, которые потом пытались отправить через вольнонаемных шоферов, хотя это и грозило карцером.

Однажды и я послал такое письмо: запрос в адресный стол. Через 15-20 дней меня вызвали к оперуполномоченному. В кабинете спиной к окну сидел какой-то офицер.

– Ну, что, Шифрин, начинаешь «левые» письма писать? – с издевкой спросил он.

– Не знаю, о чем вы говорите, – отвечал я.

– А вот адрес ты запрашивал. Так ведь?

Я не знал, что отвечать: перехватили мое письмо или ответ адресного стола? Если мое письмо, то молчи – не молчи – карцер готов. Но если ответ, то это надо поспорить.

Офицер сидел, держа в руках на столе какую-то бумагу – это было не мое письмо.

– Адресный стол отвечает не на «левое» письмо, а на мой запрос, посланный еще с пути, через почту пересыльной тюрьмы.

Офицер разозлился: ход не удался.

– А что это за человек такой?

– Мой знакомый.

Офицер поднял тонкий листок папиросной бумаги и, держа его тыльной стороной ко мне, начал читать, на ярком фоне света из окна я увидел на бланке написанным чернилами адрес и прочел его, переворачивая в уме буквы, – остальной текст меня не интересовал.

– Но я тебе все равно адрес не скажу, иди! – грубо и резко броска офицер.

Я пошел к дверям, но не удержался и, выходя, повернулся:

– Адрес, присланный мне, я уже знаю: Герцена, 45 квартира 5.

На меня смотрели ничего не понимающие выпученные глаза сидящего. Он даже не ответил.

Выйдя, я думал: вот так складывается у охраны мнение, что «зэк все может». Я уже слышал, как два солдата говорили между собой на вышке после передачи «поста по охране врагов народа».

– Так ты гляди в оба!

– А что особенного: я на вышке, у меня автомат и пулемет, а они внизу, за пять метров!

– Это тебе поначалу все так просто, ты еще зеленый. Вот постоишь тут – насмотришься. Эти гады с места вверх на три метра прыгают и на десять вперед!

Наверное, этот солдат видел арестанта, сделавшего себе маленькую катапульту и тренировавшегося с ней, готовясь к побегу. А мой офицер теперь будет говорить: «Это не люди, а черти! Ну, как он мог узнать?..»

Но в лагере нашем не я один думал о побеге; люди эти не знали меня, я не знал их. Днем, во время работы, двое заключенных захватили зазевавшегося шофера грузовой машины, связали его и, уложив с кляпом во рту под штабель досок, прорвали машиной проволочный забор и уехали под градом пуль! Но, увы, их догнали... Вечером у ворот вахты мы шли, снимая шапки под матерщину конвоя: два окровавленных трупа лежали напоказ.

Тяга из зоны была так велика, что и это зрелище не остановило. Спустя несколько недель в нашей колонне был совершен беспримерный по выдумке и спокойствию побег.

Когда колонна пересекала наискось шоссе города, то по этому же шоссе шли вольнонаемные люди, и один наш зэк сделал то, до чего и мы могли бы додуматься: он вынул из-за пазухи штатскую шапку, надел ее, сорвал номера и, выждав секунду, когда конвоир отвернулся, вышел из ряда заключенных и смело пошел назад, навстречу конвою, шедшему сзади. Солдаты обругали его, посчитав, что какой-то «вольняшка» слишком близко подошел к колонне: ведь в телогрейках ходили все кругом. Лишь у ворот, через 20-30 минут, при пересчете была поднята тревога: побег!

Потом и Виктор принял косвенное участие в побеге: к нему подошел один заблатненный парень и попросил отвлечь на несколько минут внимание часового, стоящего на вышке забора. Виктор влез на крышу, на второй этаж недостроенного дома, стоящего почти напротив вышки, и начал... танцевать. Часовой на вышке явно заинтересовался. Виктор уморительно прыгал и делал самые неожиданные жесты и «па» – часовой уже хохотал в восторге от представления.

Я стоял внизу и видел, как блатной, по просьбе которого делал все это Виктор, поднес к проволочной ограде две длинных и широких доски. Выждав момент, когда часовой вытирал слезы смеха, парень с отчаянной смелостью поставил одну доску как трап на проволоку и доски забора и, взяв в руки вторую доску, пошел вверх. Все это происходило днем, в двадцати пяти метрах от пулемета и автомата часового... Добравшись по качающейся доске до забора, арестант спустил за запретзону вторую доску и побежал по ней вниз!

А часовой вошел в азарт от выступления Виктора: хохотал и бил ногами по ограде своей будки на вышке. Еще через несколько минут Виктор прекратил свои прыжки и быстро ушел с крыши: в любую минуту часовой мог увидеть доски и тогда, конечно, понял бы, для чего Виктор развлекал его...

Мы с Витей побежали в обогревалку и через несколько минут услышали стрельбу и сигнал сирены: побег! Все в порядке.

На душе было взволнованно и радостно: ведь мы тоже готовились, хотя пока только внутренне, к побегу.

Поздно вечером пришел к нам «воспитатель» – да, да, была и такая должность в лагерях... И начал нам читать лекцию о том, как хорошо живется в СССР. Его никто не слушал, кто-то крикнул: «А когда нам здесь станет лучше жить?»

Офицер начал говорить, что надо хорошо работать, выполнять указания начальства и тогда – совершенно всерьез пообещал он (это не была шутка, мои наивные читатели на далеком и еще неопытном Западе) – «тогда мы вас будем хоронить не нагишом, а в белье». Никто этому не поверил: трупы всегда вывозили голыми.

Когда воспитатель ушел, я подумал: на воротах лагеря висит громадный плакат: «Честный труд ведет к свободе!» и это лишь перевод того лозунга, который был в гитлеровских концлагерях – «Arbeit macht frei»... Как не понимают сами офицеры ужаса этого сопоставления?!