Текст книги "Затишье"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

ЗАТИШЬЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Корнеплод

Глава первая. Эндшпиль

Солдат в редких случаях выражает свою радость шумно и многословно, разве только он неожиданно получит отпуск или пошлют его в служебную командировку. Массовая радость обычно прорывается у людей в серых шинелях во верх армиях мира приглушенным и протяжным возгласом. «Э-эх, браток!» – скажет сосед соседу, хлопнет его по плечу, и оба опрокинут несколько стаканчиков водки, если она еще водится в полковом кабачке или сохранилась в блиндаже на передовой. Но немая радость, постепенно усиливаясь, упорно растекается нынче по обе стороны Восточного фронта, от Балтийского моря до устья Дуная и еще дальше – на юг, по долинам рек и морскому побережью, а уж дойдя до Суэцкого канала, замирает в пустыне, ибо по песку двигаться трудно, и немецкие войска в Африке удерживаются только в лесных полосах.

Конец ноября 1917 года, мир затаил дыхание. Засыпанный снегом, раскинулся он вокруг местечка Мервинск, дороги и холмы здесь сливаются, перенасыщенные белизной. Силуэты ворон и сосен четко вырисовываются между слепящей поверхностью земли и безнадежно серым шатром неба, с которого непрерывно падает снег. Ручьи превращаются в ледяные тропы. Литовское местечко ютится в своей котловине, как белочка в гнезде, и над крышами его домов поднимаются пушистые дымки. Но не зимняя стужа заставила мир затаить дыхание. Двенадцать тысяч зим, подобно этой, прошли по земному шару со времени великого отступления глетчеров, заключительного парада последней ледовой эры. Что нового в том, что опали летние листья, что люди легли в свои могилы, что рухнули надежды, что сняты урожаи? Неистребимая вера в грядущую весну, в плодородное лето расцветает в душе человеческой, когда лед мостит реки и снег узкой горностаевой опушкой белеет на свежих надгробных крестах. Нет, мир затаил дыхание оттого, что война приходит к концу. Такая «война белых людей», какая неизменно бывает раз в столетие, особенно в землях по эту сторону Урала.

Буря Октября пронеслась над русской землей. Вожди социалистов-большевиков, преодолев сопротивление политических противников, вырвались вперед, они и русский народ нашли друг друга в извечном требовании: хлеба и мира! Перед Лениным – всем противникам войны хорошо известно его волевое лицо: могучий лоб, рыжеватые волосы, выбивающиеся из-под меховой шапки – рассыпались в прах все обвинения в том, будто он и его друзья, участники Циммервальдской конференции, вступили в союз с агентами пангерманизма – кайзеровским генеральным штабом с целью расчленить Россию. Нет, тысячу раз нет! Они воспользовались немецким курьерским поездом, они в запломбированных вагонах пересекли стонущую под бременем войны империю Вильгельма II и приехали в Россию, чтобы завоевать наконец право на жизнь, свободу, образование и счастье для порабощенного русского народа. Быть может, они через полгода сойдут с политической арены, так же как их предшественник адвокат Керенский, но сегодня власть очевидно у них в руках. И какой смысл может иметь процесс их становления, кроме усилия направить всю мощь восстания уже обескровленных войною народных масс на создание нового человеческого общества, построенного по законам, которые зародились в нем вместе с зарождением капитализма и которые гений немца Карла Маркса полвека тому назад разглядел в чертах действительности?

Войну надо кончить – это главное. На бесчисленных полях сражения между Двиной и Дунаем сложили головы лучшие юноши русской земли – из городов и деревень, с заводов и фабрик. Пусть число этих жертв составляет «всего» лишь девять десятых населения Парижа, или три четверти населения Швейцарии, но оно привело к разрухе в сельском хозяйстве и на транспорте всей колоссальной страны и обесценило деньги. В боеприпасах ощущалась такая нехватка, что пресловутый генерал Дмитриев слал на фронт пехоту без огнестрельного оружия, с приказом: «Винтовки найти на фронте!» Он-то на этом шею не сломал, но сила русского сопротивления была подорвана, ибо русские глубже чувствуют и острее реагируют, чем их западные соседи. Вот почему ответом царских подданных на такое безумное злоупотребление властью была революция. Значит, следуя примеру русских, нужно прежде всего покончить с войной, всем покончить, повсюду, ибо жертвам милитаристских клик во всем мире пришлось ненамного лучше, чем русским.

Седьмого ноября волны русской радиостанции, этого новейшего средства связи, открытого всего лишь с десяток лет назад, передали в эфир обращение ко всем воюющим странам: прекратить неприятельские действия и заключить мир – справедливый, приемлемый для всех, без аннексий и контрибуций. Вооруженный народ, несущий на своих плечах нечеловеческое бремя, дерется и за торжество свободолюбивых и разумных требований демократии. На этот раз будет заключен такой мир, какого еще никогда не было, – мир без репараций и насильственного отторжения земель. В награду за тридцать шесть месяцев беспрерывного мужества, выносливости и терпения, с которыми переносились страдания, лишения, мучительная смерть, – в награду за все это нациям будет предоставлено право на самоопределение, и впервые в истории человечества оно послужит трудовому и мыслящему люду Европы порукой в том, что подобные войны не нарушат созданного их усилиями мирного сосуществования.

Пока еще все окутано туманом неопределенности, все, так сказать, еще в руках богов. Что ответят правительства западных держав, какие условия поставят немцы? Одно несомненно: на Востоке война затухает, как пожар под снегом. На огромном фронте, от Двинска до Бухареста, есть лишь одна боеспособная армия – армия центральных держав. Глубоко взбудораженная, она все же спокойно выжидает, наблюдая за развитием событий, тогда как русские по другую сторону фронта готовы как будто разбежаться по домам. Говорят, что встреча для переговоров произойдет в Брест-Литовске. Этот спаленный город будет хранить в своей крепости мирный договор, как хранят документ в несгораемом шкафу. В Брест-Литовск съезжаются немецкие дипломаты, австрийцы, русские, украинцы, поляки, турки – все, кто готовы начать переговоры и положить конец кровавой бане.

Когда война затухает, армии лодырничают. Только таким прозаическим словом и можно определить не поддающееся никакому описанию ощущение разрядки, все глубже охватывающее массы воинов в серых шинелях. Щегольская пестрота мундиров, установленная для различия родов оружия и воинских частей, давно вывелась. Даже армии разных наций оделись в один и тот же серый цвет, с зеленым оттенком у одних, с голубоватым – у других; но серы они все, как серо на душе у народных масс, приведенных в движение войной, как серо чувство их служебного долга, которое ежеминутно может столкнуть их со смертью! И они умирают, глядя в прорезь прицела, или на жерла пушек, или поверх блиндажа, вслед брошенной гранате. И все это кончится? И каждый вернется на родину и сможет отдать родным и близким не только последние крохи внимания и сил, словно последние огрызки хлебной корки, а полную меру любви, крупные ломти хлеба совместных будней? Трудно поверить, почти невозможно! Тысячи людей сидят в окопах, в случайных квартирах, уставившись глазами в одну точку. Не обследуя щелей и карнизов в поисках клопов, они глядят сквозь грязные окна и не думают о том, как бы их затемнить; нечего больше бояться редких неприятельских летчиков.

В высших штабах обстановка такая, точно послезавтра рождество. А если еще главнокомандующий пребывает в отпуску, как, скажем, его превосходительство фон Лихов, шеф одной армейской группы, то дни следуют за днями, однообразные, как гуси, идущие на лужок. Главный штабной врач, оказывается, поставил правильный диагноз. В Берлине профессора, более знаменитые, чем он, с помощью трубки и молоточка, а в сущности просто на глаз, определили по лицу немолодого командира его болезнь – переутомление, скрытая подавленность, и живо переправили его в Висбаден, чтобы он там заново зарядил старую батарею: оживил и укрепил жизненные силы своего крепкого организма ваннами, электрическими процедурами, таблетками и покоем, покоем.

Когда шеф в отсутствии, дел не оберешься. Но дела эти – самоцель, все только делают вид, что заняты, дурака валяют, как говорят солдаты. Как-то сразу со всех сторон посыпались прошения офицеров об отпуске. Заместители командующего попали бы в весьма затруднительное положение, если бы им в самом деле пришлось нести ответственность за разрешение этих вопросов. К счастью, фельдфебель Понт умно управляется со своим делом, а обер-лейтенант Винфрид – сама рассудительность. В отпуске и отдыхе нуждаются все фронтовики, которые находятся здесь бессменно, и если даже конец войны не за горами, а с ним массовое возвращение на родину, ликование и радость, то все же история учит, что оккупационным армиям иной раз еще годами приходится оставаться вдали от родины. И поэтому пусть немедленно увольняются в отпуск все, кто имеют на это право сейчас, а рождественские отпуска надо припасти для семейных. Начальник полевой железной дороги на этот раз сговорчив: он только отказывается предоставить особые товарные вагоны для ящиков с продуктами, хотя в тылу народ давно уже питается главным образом брюквой.

Штаб дивизии фон Лихова редеет, а у пруссаков по обыкновению чем меньше рук, тем лучше вертится машина. За несколько утренних часов делается вся каждодневная работа. В канцелярии фельдфебеля Понта горят электрические лампы, затененные зелеными козырьками. В подвале у унтер-офицера Гройлиха с его телефонами и аппаратурой Морзе сходятся все провода, в данный момент – важнейшие нервы оккупационной армии. Все и вся ожидает решения западных держав, которое будет передано через Берлин, Петроград, Вену. Сведения передаются агентством «Обер-Ост» из Ковно либо непосредственно из Брест-Литовска, где до недавнего времени была штаб-квартира генерала Шиффенцана. Сегодня, например, в пятницу под вечер, совершенно нечего делать.

На шахматном столике с белыми и черными полями выстроилась парадом партия, которую вчера вечером не успели закончить оба упомянутых обитателя унтер-офицерского блиндажа, курильщики трубок и хорошие шахматисты. Сквозь облака табачного дыма смотрят они на красные и желтоватые вырезанные из кости изящные фигурки, собственность бывшего домовладельца и фабриканта господина Тамшинского, – смотрят, как боги Одиссеи смотрели на человечков и корабли, воспетые Гомером. Затянувшаяся партия! Оба противника – широкообразованные люди, сыновья немецких буржуа, один – учитель народной школы, другой – архитектор. Обоим свойственны терпение, смышленость и та любовь к благородной игре, изобретенной, вероятно, индийцами или персами, которая объединяет сражающихся за шахматными досками во всех кафе земного шара в незримую нацию с собственным языком и особым, отвлеченным, ей одной присущим складом ума. Кто из жалких людишек, не посвященных в эту игру, знает, что такое гамбит или ход конем, или какими законами диктуется или запрещается движение по-разному вырезанных фигурок, или что, в сущности, означает глухо брошенное слово «шах»? Вчера вечером партия не была закончена, так как учителю народной школы Гройлиху, который обдумывал, как отразить новую атаку, предпринятую архитектором Понтом, чтобы вырваться из тисков, пришла вдруг в голову интересная мысль.

– Если война теперь действительно кончится, Понт… – сказал он и придавил табак в своей трубке затвердевшим кончиком пальца – таких пальцев никогда не бывает у курильщиков сигарет. – Допустим, что каждый убитый получает в качестве последней доли своего наследства один квадратный метр. Русских отправлено на тот свет два миллиона, наших – полтора, французов и австрийцев тоже по полтора, итальянцев, сербов, англичан и турок самое меньшее по полмиллиона. В общей сложности…

– Повторите, Гройлих! – Понт на клочке бумаги карандашом, который всегда наготове у каждой канцелярской крысы, вывел сумму слагаемых. – Восемь с половиной миллионов мертвецов! – объявил он затем.

– Итак, восемь с половиной миллионов квадратных метров, – подчеркнул Гройлих, не отводя глаз от своего почти полностью окруженного короля с стоящей на страже королевой и одной, еще не утерянной турой, охраняемой конем. – Какой же длины и ширины должна быть шахматная доска, равная площади этого кладбища героев? Не вдаваясь в точные вычисления, скажем: три километра в длину и три в ширину, – и тогда остается еще узкая полоса для вновь прибывающих. К примеру, для тех, кто теперь умирает на ста тысячах лазаретных коек в городах и селах Германии, если только мы обойдемся этой сотней тысяч.

– Черт возьми! – воскликнул Понт, уставясь на партнера. – Весь ужас трех лет укладывается на трех квадратных километрах! Неужели мы такие сквалыги, мы – современники двадцатого столетия, охватившие весь земной шар сетью железных дорог и морских путей?

– Знаете, дорогой, – ответил учитель Гройлих, пристально изучая шахматную доску, – я как-то подсчитал для учеников старшего класса ораниенбургской народной школы номер два, что если бы Боденское озеро, то бишь Швабское море, замерзло и превратилось в лед, то на его поверхности можно было бы собрать все человечество. Я кладу по четыре души на квадратный метр, вот и подсчитайте-ка, сколько это выйдет на пятьсот тридцать восемь квадратных километров. И если бы по воле божьей лед не выдержал и человечество пошло ко дну, то Швабское море поднялось бы «на целых» тридцать сантиметров. А сделал я этот подсчет, чтобы излечить моих мальчишек от мании величия, которая немало бед творит в детских душах, и не только в детских.

Лауренц Понт расхохотался.

– Ну и смешные же у вас, педагогов, приемы наглядного обучения, – пробасил он. – Однако вернемся к нашей шахматной партии. Если бы эта гнусная война даже сию минуту кончилась, то и тогда нам осталось бы еще достаточно времени для обдумывания следующего хода.

– Нет надобности откладывать его на столь долгий срок, – отпарировал Гройлих. Пряча лукавую усмешку в глубоких складках худого лица и пропуская дым из своей трубки через светло-русые усы, он пошел маленькой красной пешкой – одной из тех фигурок, которые находились еще в исходном положении и ждали, когда о них вспомнят.

– Жаждете, я вижу, компенсации за потерянную туру, милейший? – сказал Понт. – Но от нас это не укроется. Канцелярия вообще все видит и все знает… – И он, сделав контрход, спокойно провозгласил: – Гардэ!

Гройлих, оказавшийся в опасности, прикинулся потрясенным и двинул стоящую в углу фигурку в расколотой епископской шапочке, именуемую слоном, на защиту своей королевы, которая, несомненно, в первобытную эру шахматной игры изображала особу визиря.

– Шах! – сказался.

– Ах ты боже мой! – пробормотал себе под нос Понт. – Да, видно, господин фельдфебель кое-что проглядел. Так всегда бывает, когда устремляешь все внимание на маленькую пешку и следишь, чтобы она не превратилась неожиданно в офицера, не попала вдруг из грязи да в князи.

– Как вы думаете, кто из наших солдат мог бы после войны превратиться из подобной пешки снова в персону? – не без задней мысли спросил Гройлих.

– Гм, – хмыкнул Понт. – Поразмыслим. – И он передвинул своего короля подальше от линии огня. – Раз вы сказали «снова», то такое превращение можно скорее всего предсказать, пожалуй, ополченцу Бертину, отбывающему кабалу в качестве писаря у члена военного суда Познанского. В пятнадцатом году, когда Бертин был призван, у него как раз появились шансы пойти в гору, и как раз тогда, в разгар Верденской битвы, он женился на красавице, фотография которой царит на его письменном столе в помещении военного суда, если правда то, что мне передавали.

– И опыта у него тем временем прибавилось, – подкрепил соображения своего партнера Гройлих. – Многого навидался, много пережил и передумал. И, хотя я назвал пешку Бертином, я все же предлагаю: на сегодняшний вечер хватит. Ибо теперь-то игра становится особенно интересной. «Нам он, учившись там, будет учитель», – невольно приходят на ум слова из нашего «Фауста». И если не зря зудит у меня в ухе, то сейчас три четверти десятого, через несколько минут позвонит Ковно, а в это время я предпочитаю быть у себя внизу.

– Значит, продолжение следует, – усмехнулся Понт и взялся было за шахматный столик, собираясь осторожно отнести его в отдаленный угол.

– Только не так! – испуганно вскрикнул Гройлих. – Это можно сделать лишь в четыре руки, о чем известно каждому страховому обществу, – и он приподнял легкую ношу за два угла доски, а Понт ухватил ее за два противоположных. При этом оба не отрывали глаз от шахматных фигурок, которые, несмотря на всю осторожность шахматистов, все-таки подрагивали. Как легко могли они свалиться и похоронить столь острый эндшпиль!

– Если все мы, по-вашему, пешки – ведь Бертин для вас только пример, – сказал Понт, – то кого же в эндшпиле нашей войны представляют офицеры?

Унтер-офицер Гройлих, как связист и вообще как человек, привыкший к чтению газет, ответил, глядя на туры, коней и слонов, еще не вышедших из игры:

– Не людей, а сплошь одни только фирмы, мистические сокращения, в которых отцы наши запутались бы и ничего не поняли. Фамилия пушечного магната Круппа, в нашей шахматной партии короля, может быть, что-нибудь и сказала бы им, но королева – Альбин Шиллес, или тура АЭГ, или ИГ-Фарбен были бы для них пустым звуком. А что означают слова Тиссен, Клекнер, Феглер и Гугенберг…

– …дети наши прочтут в энциклопедическом словаре, – закончил мысль собеседника Понт, с довольным видом оглядывая маленький столик. – А по другую сторону? Там у вас кто наготове?

– Виккерс и Армстронг, Ротшильд и Шнейдер-Крезо, ИПГ и ЦИЦ – крупные английские конкуренты тех, кто фигурирует у нас под сокращенными обозначениями, а также министерства колоний, которые пока не окрестили никакими именами.

– А юнкер Ленин у вас вообще не фигурирует?

– Чудак! – воскликнул Гройлих, оглянувшись уже с порога. – Да Ленин ведь вне игры. В этом – его преимущество. Потому-то все и принимает такой напряженный характер! На Восточном фронте образовалось правительство, путающее все карты, – ну, может ли такая штука не бесить солидных политиков и генералов? Вы как думаете? Это нравится только таким молодым людям, как наш адъютант. Он с присущим ему здравым смыслом может служить представителем всех дюжинных существ земного шара.

– Отныне, значит, обер-лейтенант Винфрид причислен к представителям рода человеческого! – смеясь, крикнул вслед уходящему Гройлиху фельдфебель Понт. – А почему, в сущности, вы называете этого Ленина юнкером?

– По аналогии с «Фаустом», – ответил Гройлих с первой ступеньки лестницы, которая вела в подвал. – А кроме того, его отец из служилого дворянства.

Глава вторая. Вопрос

Во второй половине дня той же пятницы обер-лейтенант Винфрид, зажав в углу рта сигарету, ходил из конца в конец по своей комнате, останавливался у окна, прислушивался к тому, что делается снаружи, за двойными рамами, где часовой бесшумно шагал по снегу мимо ворот парка. У обер-лейтенанта узкогубое худое лицо. Повару офицерского собрания обидно, что лейтенант так худ; ему хотелось бы, чтобы обеды и ужины, которые он ежедневно посылает молодому господину, шли ему впрок. Несколько недель назад комендатура по приказу свыше расстреляла русского сержанта Гришу Папроткина, за спасение которого боролись престарелый генерал и его племянник. Потому-то господину адъютанту кусок в рот не идет, думает унтер-офицер Ленце. Но со временем это сгладится. Молодость забывчива; надо только хорошенько кормить молодого адъютанта.

Винфрид отходит от окна. Воробьи на деревьях не занимают его, иволги и зяблики тоже; сейчас он выпьет рюмку коньяку и возьмется за книгу, которую давно уже взял у Познанского, но до сих пор не удосужился раскрыть. Книга называется «Война и мир», написана она чуть не полвека назад графом Львом Толстым, который неплохо знал жизнь, во всяком случае, достаточно, чтобы превосходно изображать ее. Но, когда около четырех часов молодой человек, удобно усевшись и придвинув к себе настольную лампу, раскрыл книгу, он обнаружил, что Познанский напутал и принес ему вместо первого тома второй. Досадно, но Познанский живет не на краю света. Он, лейтенант Винфрид, направит к нему вестового и попросит дать начало романа. Впрочем, лучше всего, пожалуй, самому пойти к Понту, а тот уж пошлет за книгой кого-нибудь из своих подчиненных. Ибо, во-первых, чем чаще адъютант появляется в комнате фельдфебеля, тем лучше, во-вторых, лазарет переполнен и сестру Берб ни сегодня, ни завтра не увидишь, а вечер как-нибудь скоротать надо же.

Внизу, у фельдфебеля Понта, царит покой благоразумия. Лауренц Понт поедет в отпуск только на рождество. Надо оставить надежного заместителя. Унтер-офицер Шмидт (Шмидт II) будет на месте в этой роли. Для того чтобы мы в последнее мгновение не проиграли войну, Шмидта, разумеется, нужно ознакомить с его будущими функциями, и с этой целью Понт в минуты затишья садится с ним за письменный стол и объясняет многое из того, что Иохену Шмидту уже известно, и кое-что еще неведомое. Адъютант входит, Понт и Шмидт вытягиваются во фронт и приветствуют господина обер-лейтенанта. Через две-три минуты Понг предоставит к его услугам часового.

Не будь здесь белокурого коротко остриженного Иохена Шмидта с его щетинистыми усами, Винфрид и Понт продолжили бы разговор, начатый вчера вечером, когда унтер-офицер Гройлих, Вольдемар Гройлих – кавалер двух орденов Железного Креста, первой и второй степени, – принял по аппарату Морзе строго секретное сообщение. Главнокомандующий германскими военно-морскими силами 20 октября издал наконец приказ прекратить бомбардировку Лондона и других незащищенных пунктов восточной Англии – бомбардировку с цеппелинов, противоречащую всем нормам международного права. Почему? Об этом в сообщении не говорилось. Но в политическом отделе «Обер-Ост» давно знали из скандинавских газет, что все большее и большее число э^тих злополучных воздушных гигантов, по форме напоминающих сигару в блестящем серебряном футляре, становилось жертвой английской противовоздушной обороны; летая медленно, со скоростью не больше восьмидесяти километров в час, они являлись настоящим кладом для прожекторов.

Фельдфебель Понт еще до войны был страстным поклонником аэронавтики. Попытка человека наперекор силе притяжения покорить воздушную стихию, точно так же как он научился покорять водную, пользуясь открытой в средние века китайцами магнитной стрелкой, которая была затем освоена Европой, приводила его в восхищение. Винфрид, гораздо больший поклонник авиации, определявший последнюю стадию ее развития как «стадию кокона», он, этот молодой офицер, любитель необычайных приключений, вчера вечером доказывал, что воздушные шары не имеют будущего и толку от них никакого не будет. Продолжить этот разговор было бы очень интересно. Но разве это возможно в присутствии такого представителя низшего состава армии, как Иохен Шмидт, один из тех унтеров, которые унтерами рождаются и которых возмущает уже самая мысль, что солдат, обязанный повиноваться, может критиковать существующий строй или даже отдельные его стороны?

И Винфрид решил нынче вечером ни с кем не делиться новостью, которую он узнал от Познанского. А узнал он, что подлинный изобретатель неповоротливого воздушного корабля – вовсе не швабский граф Цеппелин, а лесоторговец Давид Шварц, уроженец Загреба, и что его наследница Мелания Шварц – отсюда и осведомленность Познанского – вместе с законными наследниками шварцовского акционерного общества борется за присуждение ей плодов этого изобретения и патентов. Познанский рассказал об этом Винфриду еще в ту пору, когда царскую армию обвиняли в отсталости. Упомянутый Давид Шварц был вынужден предложить свое изобретение Петербургу, так как австрийские военные власти, оправдывая афоризм о том, что нет пророка в своем отечестве, в ответ на его предложение лишь пожимали плечами. Тогда Шварц обратился за поддержкой сначала к русским, а затем к пруссакам; спустя несколько лет и те и другие отказались от дорогостоящих экспериментов.

– Скучно, Понт, а? – говорит Винфрид, окидывая взглядом пустующую канцелярию фельдфебеля Понта.

– Дел по горло, – отвечает фельдфебель, ибо ему положено так ответить.

Обер-лейтенант Винфрид покровительственно кивает и мерным шагом, заложив руки за спину, возвращается к себе. Он сейчас засядет за письмо к матери. Он пишет ей каждые три-четыре дня, заполняя листочки милой болтовней о делах, которых здесь не бывает, и о своем прекрасном настроении, которого тоже почти не бывает; разве иной раз после обеда оно посетит обер-лейтенанта, когда в дополнение к чашке горячего кофе он зальет за галстук рюмочку коньяку.

Лауренц Понт – человек осмотрительный. Он учитывает, что лишь тот, кто знает толк в книгах, может вручить вестовому требуемый том; ведь даже владелец книги, образованный юрист, член военного суда, – и тот напутал. Он вызывает по телефону канцелярию военного суда, а тем временем протягивает унтер-офицеру Шмидту II ведомости. В них выписано жалованье воинским частям, прикрепленным к штабу; выписано до самого Нового года, чтобы хорошо смазанная машина продолжала работать бесперебойно. С другого конца телефонного провода откликается писарь Бертин. Что угодно господину фельдфебелю? Лауренц Понт объясняет, и Бертин изъявляет готовность лично доставить книгу. Он рад пройтись, переговоры ни сегодня, ни завтра не начнутся. По дороге он заглянет в городскую больницу и осведомится о самочувствии молодой крестьянки, которая, как известно, родила и в которой обер-лейтенант Винфрид и сестра Берб принимают участие. Им тогда не придется справляться по телефону. Он явится через полчаса, не позднее.

Писарь Бертин не любит проходить по коридорам виллы Тамшинского, где из каждой двери может выйти офицер и где надо все время вытягиваться во фронт. Особенно неохотно бывает он на вилле в присутствии его превосходительства. Таким уж мать его родила, как говорят солдаты. По молчаливому уговору он до сих пор никогда не посещал обер-лейтенанта Винфрида, да Винфрид его и не приглашал – приличия ради. Но сегодня, в этот уютный предвечерний час, писарь Бертин отогревается с мороза в комнате адъютанта, у огромной голубой кафельной печи, и курит сигару, часто кладя ее на пепельницу. Он рассказывает о том, что узнал в больнице.

Роженица выздоравливает, ребенок лежит рядом с ней в корзине, у него очень выразительное, крестьянское личико. Мать кормит сама. Девчоночку она вырастит, как-нибудь да перебьется с ней в это тяжелое время. Уже сейчас, когда крохотное существо чмокает, лежа у ее груди, мать стыдливо, нехотя, но широко улыбается, и лицо ее утрачивает свою обычную замкнутость.

В комнату под каким-то служебным предлогом входит фельдфебель Понт. Он тоже садится на кожаный диван, где обычно дремлет его превосходительство, и набивает табаком трубку. Завязывается разговор о мире.

Сегодня Бертин раздражает своих собеседников: он не верит в мир. На Востоке война, конечно, не возобновится, но он не может себе представить мира между столь различными явлениями, как раскаленный утюг и дикобраз. Предстоят невиданные и захватывающие события.

– Дикобраз – это мы, – смеясь, говорит Винфрид, и Бертин кивает.

– Да, мы. А русские – это докрасна раскаленный утюг, никакого мира и не получится. Неужели мы очистим обширные территории на Востоке ради того, чтобы народы могли сами определить свое будущее?

– Если бы мы это сделали, нас следовало бы высечь, – говорит фельдфебель Понт.

– Могут ли русские парламентеры, самые левые из всех обитателей земного шара – большевики, Ленин, народные комиссары, – согласиться отдать нам области, которые мы хотим отторгнуть от России? Люди, которые только что свергли у себя власть господствующих классов, и, не задумываясь, отказали английскому и французскому капиталу в дальнейшей поддержке?

– Почему же не могут? – в один голос спросили собеседники Бертина.

Бертин не в состоянии ответить на этот вопрос, но чувство подсказывает ему, что для петроградцев германский милитаризм наверняка ничем не отличается от английского или царского.

– Но им нужен мир! – восклицает Винфрид и хлопает кулаком по столу. – Им нужен мир, иначе судьба их решена. И поэтому мир будет заключен.

Бертин пожимает плечами, перелистывает книгу, которую он принес, и говорит наконец:

– А если бы мир на Востоке и был заключен, нам-то какой от этого прок? Западные державы и Америка не присоединятся к нему.

– Почему Бертин, черт его подери, с такой уверенностью предсказывает это? – спрашивает Винфрид. – Разве они не сыты войной по горло, так же как мы?

Бертин кивает.

– Французы и англичане в окопах – бесспорно. Но хозяева, оплачивающие их, недаром создали два новых типа милитаризма – английский и молодой американский.

Нет, это уж несерьезно! И начальники Бертина от души смеются. Всем известно, что американская армия пороху еще и не нюхала. Янки, как всегда, поднимают шум на весь мир, и только.

– А кроме того, – невозмутимо продолжает Бертин, – они нас ненавидят. Не человек человека, а государство ненавидит государство, система – систему. И, пока победа за нами, они не сложат оружия. Во Франции мы, отходя к линии Гинденбурга, обращали в прах прекрасные города и села, варварски опустошали целые края, взрывали ратуши и замки, отравляли «желтым крестом»[2]2
  Название отравляющего газа. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] колодцы, валили плодовые деревья, разрушали убежища, дороги, мосты, поля, леса; мы прошли по французской земле, как гунны. Я ли не хочу, чтоб наши противники присоединились к требованию мира! Но я сомневаюсь в этом. Если бы спросили людей, сидящих в окопах у них и у нас, этой мерзости был бы положен конец в одну минуту. Но солдаты не имеют голоса ни здесь, ни там. Народы сами впряглись в тяжелый воз. Мало ли чего мне хочется! Не могу же я ставить свои убеждения в зависимость от этого.

Понт и лейтенант раздражены, но сдерживаются. Значит, Бертин полагает, что, до тех пор пока западные державы не получат несколько чувствительных ударов, они не станут сговорчивее?

Бертин разглядывает свою сигару.

– Тринадцать месяцев я провел под Верденом, вы помните.

– Понт, рядовой солдат среди рядовых. Что такое война, вы знаете лучше моего – допускаю, но солдат я знаю лучше вас. Эта война победой не кончится, разве только произойдет что-либо сверхъестественное. Когда меня угнали с Западного фронта, я был убежден, что западные противники не одолеют нас. Они, думал я, могут оттеснить нас, а мы их, но они нас не одолеют и мы не одолеем их. Все фронтовики – превосходные воины. Пока в верхах все это обсудят да рассудят, еще много воды утечет. А кроме того… – протянул он неопределенно.