Текст книги "Затишье"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

В этом ущелье, где протекал ручей, была спрятана огневая позиция. Среди ольхи и ясеня притаились четыре новенькие гаубицы, штабеля снарядов, рельсы. Из блиндажа выходит высокий человек, широкоплечий, без фуражки. Его светлые волосы зачесаны назад.

– Шанц! – кричит Бертин, бросаясь вперед, но тут же останавливается и вытягивается во фронт: – Господин лейтенант!

На лице высокого молодого человека мелькнуло удивление, мгновенно сменившееся выражением сильнейшей радости.

– Ты? – крикнул он. – Возможно ли?

Он схватил Бертина обеими руками, он стиснул его, как в давние времена.

– Бертин! «Натали, Натали уж здесь!»

Унтер-офицер Зюсман, удивленный, отошел в сторону.

Шестиклассники Вернер Бертин и Пауль Хжоущ – правильное написание Chrzaszcz – были и до окончания школы оставались соседями в алфавитном списке класса. Для добродушного и примерного ученика Хжоуща все школьные годы мучением была его фамилия. Каждый новый учитель заставлял его диктовать эту фамилию по буквам, но, не желая усвоить произношение польского слова, без конца повторял вопрос, возможна ли такая разница между написанием и произношением и что означает это слово в переводе на немецкий. А ученики, которые знали польский язык и хотели подладиться к учителю, уверяли, что это немыслимое слово означает и майский жук, и священник. Нелегко было польскому мальчику, происходящему из Верхней Силезии, впрочем, так же как и еврейскому, окончить немецкую школу, ибо ватага подростков пользуется любым преимуществом, чтобы стереть в порошок своих же товарищей, если они выданы им на растерзание. Поэтому с девятого класса Пауль Хжоущ с разрешения начальства звался на немецкий лад – Пауль Шанц. Иногда к насмешникам присоединялся и Бертин; остроумие и бойкий язык невольно вводили его в соблазн. Но в ответ Шанц никогда не расправлялся с ним, несмотря на свое физическое превосходство. Быть может, он чувствовал добродушную нотку в насмешках Бертина, а кроме того, знал, что стоит ему захотеть – и он одним движением правой руки положит тщедушного сына столяра на обе лопатки. В старших классах Бертин шел первым по немецкому языку, а Пауль Шанц неизменно оставался чемпионом класса по бросанию кожаного мяча. (В ту пору в немецких школах не играли еще в футбол. Игра состояла в том, чтобы руками как можно дальше забросить мяч. Высоко ценилось искусство метания: ухватив за ремень тяжелый кожаный шар, нужно было метнуть его над головами противников в самый дальний угол площадки. Когда бросал Пауль Шанц, никто, даже самый храбрый из школьников, не отваживался, подпрыгнув, перехватить мяч; храбрец неизбежно свалился бы наземь, а гимнастическая площадка была укатана шлаком.)

Но что послужило поводом для прозвища Бертина «Натали, Натали уж здесь?» Дело в том, что, когда в классе читали драмы, предварительно распределив роли между учениками, Бертину, к его досаде, всегда доставались роли героинь: Елены в Кернеровской «Зрини», Гедвиги – в «Вильгельме Телле» и, наконец, Натали в «Принце из Гомбурга». Воодушевленный гениальностью этих произведений, юный Бертин декламировал плавно льющиеся ямбы, и, чем больше он распалялся, тем больше веселился класс: прусскому характеру истинный пафос чаще всего представляется смешным. В одном особенно драматическом месте этого замечательного произведения Клейста девятиклассник Бертин поторопился и произнес свою реплику «Натали уж здесь» еще до возгласа, которым несколько вялый чтец главной роли встречает свою возлюбленную. Учитель Фризак, прервав чтение, велел повторить это место, а после урока Бертин, огорченный тем, что его шарахнули с облаков на землю, показал «принцу» и всему классу, как молниеносно следовали бы друг за другом реплики на настоящей сцене. Юные варвары хохотали до слез и, обессиленные, валились на свои парты. Так подняли они на смех священное горение Бертина; прозвище за ним закрепилось.

Ровно через девять лет соученики встретились на извилистых тропах Верденского ущелья, между гаубицами и углублением в скале, произведенным взрывом, в крошечной пещере, где текло со стен. Оба друга внешне сильно изменились, и оба остались такими, как были. Лейтенант Шанц, одетый в мундир с серыми полевыми погонами, расспрашивал нестроевика Бертина, радостно глядя на него голубыми глазами, и сам охотно отвечал на его расспросы. Ни тени какого-либо высокомерия не омрачило этой встречи. Шанц кликнул своего вестового Кошмарика – его действительно так зовут, пояснил Шанц, – велел принести коньяк, позвать унтер-офицера Зюсмана, предлагал сигары, сигареты, трубочный табак. Радость Шанца, казалось, заполнила весь блиндаж, и даже его артиллеристы дружелюбно ухмылялись, когда Бертин, уроженец Крейцбурга, шутил с ними, своими земляками, карабкаясь от пушки к пушке. Шанц показывал свое царство – упомянутые четыре гаубицы, семидесятимиллиметровые орудия навесного огня, к которым он, по его выражению, был привязан, словно собачонка к ножке стола.

– Я обязан охранять их, не то возьмут да украдут мои пушечки, понимаешь? – Он смеялся и потирал руки. – Такие симпатичные чурбачки, мои забулдыги того и гляди спустят их французам на лом.

Артиллеристы рассмеялись: лейтенанту Шанцу все разрешалось, даже называть их забулдыгами, что в кабаках силезских предместий неизбежно является поводом для драки.

«Боже мой, – думал Бертин, – как это все уживается рядом: там мертвый француз со стальной пилой между лопаток, а здесь девятиклассники, воздух Крейцбурга и метатель мяча Шанц, ничуть не изменившийся».

– Есть ли у тебя что почитать? – спросил Шанц. – Правда, об этом и спрашивать нечего, – добавил он тут же. – Тебя скорее увидишь без ушей, чем без книги.

Бертин рассмеялся. У него в ранце и в самом деле лежали две книжки, а его «библиотека» вместе с вещевым мешком осталась в роте.

– Не знаю, Пауль, подойдет ли тебе то, что у меня с собой. «Трактир в Спессарте» Вильгельма Гауфа и «Германия» Тацита в издании «Реклам», в том самом переводе, которым Горчица запрещал нам пользоваться (учителя литературы иначе, как Горчицей, не называли, и каждый, кому хоть раз привелось видеть желтый цвет лица, желтые зубы и выцветшую бороду сей могущественной особы, не мог бы не согласиться с этим прозвищем).

– Ну и парень! – воскликнул лейтенант Шанц. – Ума палата! Нет, о Таците я и слушать больше не желаю. Ты ведь придешь завтра, не правда ли? И тогда обменяешь мне старика Гауфа. Нам есть что порассказать друг другу, горы целые. Ты даже успел жениться, – я вижу. А помнишь, как на десятиминутной перемене мы галопом неслись к лицею, чтобы одним глазком поглядеть на наших девушек, ты – на Лотту Фрейндлих, а я – на Элли Клеменс? Она мне иногда пишет. Передать ей привет? О том, что тебе предстоит большое будущее, давно все воробьи на крышах чирикали. Ты, оказывается, написал роман. Элли прислала мне пол газетной полосы с рецензией, которая была напечатана в крейцбургской газете.

– Знаешь, сколько лет этой писанине? – смеясь, сказал Бертин. – Четыре года. Да, теперь об этом романе заговорили. Если он тебя сколько-нибудь интересует, я напишу в издательство и тебе его вышлют. Только бы нам вернуться целыми и невредимыми, и я, может быть, напишу что-нибудь и получше.

Унтер-офицер Зюсман стал торопить: пора двигаться дальше.

– Теперь мы соседи, – сияя, говорил Шанц, – приходи, когда захочется. Если только я не буду как раз давать концерт, мы поиграем с тобой в шахматы, потолкуем.

Лежа в темноте, Бертин кивает. Да, с тех пор как он оказался в Гремили, они могли считать себя соседями; он еще успел принести Шанцу «Тараса Бульбу». Но потом наступил перелом. Летнее наступление русских армий под командованием генерала Брусилова потребовало переброски в Галицию множества действующих дивизий – надо было спасать Габсбургскую империю, объединенный фронт на Балканах; осенние туманы защищали Верден на свой лад, генерал Петен – на свой. Западные державы перечеркнули немало наших расчетов, снова отобрали Дуомон и в сражениях на правом берегу Мааса погасили тысячи и тысячи молодых жизней. Погиб и лейтенант Шанц.

Писарь Бертин, опять окунувшийся в события того года, плотнее укутался в одеяло, повернулся на левый бок, на котором обычно спал, и наконец забылся, уснул. Он слышал еще, как Шуберт спрашивал: «Что вы здесь ищете, что здесь вы потеряли?»

Завтра воскресенье, двадцать пятое ноября. В десять утра ему предстоит продолжить свое повествование. На этот раз он расскажет не о Грише и не о Шанце, а о молодом Кройзинге, убитом на ферме Шамбретт, похороненном в Билли. Все они пали, один за другим.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Благие намерения

Глава первая. Бред сивой кобылы

Обычно адъютант – это молодой человек, получивший хорошее воспитание и умеющий разобраться в практических задачах и теоретических указаниях – во всем, что входит в служебные обязанности его шефа. Адъютант Пауль Винфрид, кроме того, не порывал с теми областями духовной культуры, которые некогда, в мирное время, считал своими. Тогда он изучал в Фрейбурге и Тюбинге историю искусств, в Кельне полюбился ему Валраф-Рихарцский музей, где он постоянно околачивался; в своем дневнике он добросовестно перечислял все виденные им романские церкви и часовни, заносил их на скрижали своей души; в это время и выросла его дружба с архитектором Понтом из Калькара на Рейне.

Сегодня в иллюстрированном приложении к виленской газете напечатаны снимки с русских икон, найденных в различных городах занятого немцами края и соседней с ним Украины. То была иконопись византийского происхождения с наслоениями позднейших влияний. Когда кончится война, историки искусств с наслаждением займутся их исследованием. Клише воспроизводили только контуры: газеты военного времени не обладали техническими средствами для цветной фотографии. Архангелу Михаилу отводилось немало места, многократно повторялась, разумеется, святая дева, царица небесная с Иисусом-младенцем в венчике; были здесь и Кирилл с Мефодием.

Надо прямо сказать: знанием европейского Востока никто похвалиться не мог. Славистикой, научным изучением славянских языков, мало кто занимался, за исключением узкого круга людей, которые надеялись сделать источником своего существования преподавание этих языков в гимназиях и высших школах Познани и Западной Пруссии. Улыбаясь, вспомнил Винфрид, как он впервые услышал из прелестных уст медички Лауры Кохман имя профессора Менделеева, открывшего периодический закон химических элементов.

Теперь все это переменилось. Звучание русских имен становится обычным для немецкого уха. Имя великого князя Николая Николаевича часто мелькало в 1915 году, генерала Брусилова – в 1916 году. Немецкие солдаты дразнили своих австрийских камрадов, окрестив победителя под Луцком Пруссиловым. А теперь все широко известные русские имена вытеснило одно двухсложное имя – Ленин.

Винфрид поднялся с лиховского, кресла, стоявшего у окна, неторопливо прошел в спальню, взял там сигареты, вернулся, включил настольную лампу – какой хмурый ноябрьский день! – и углубился в папку с бледно напечатанными на машинке информационными донесениями. Папку рано утром принес его бывший денщик Петер Посек, ныне вестовой штаба Лихова. К числу офицеров, поспешивших отправиться домой в отпуск, принадлежал и обер-лейтенант Мейер, «Мейер-последние известия».

К счастью, на время своего отсутствия он возложил свои обязанности на умевшего критически разобраться во всем унтер-офицера Гройлиха, который с давних пор принимал и передавал ему информационные донесения. Теперь унтер-офицер жил и работал в теплых и сухих подвалах особняка Тамшинского.

В доме ни звука. Все, кто могли освободиться, отправились к заутрене, которую служил полковой священник Шиклер в русской православной церкви на рыночной площади. В этом году в рождественский пост люди охотно слушали проповеди, потому что темой их был мир, мир на земле, а не на небе, очень реальный и желанный, так ощутимо подготовляемый руками петроградского правительства. Пауль Винфрид отнюдь не испытывал потребности в священных песнопениях, сегодня утром его библией было эхо новостей, полученных из Ковно унтер-офицером Гройлихом, – эхо, которое перекатывалось по всему миру и попадало в Берлин из Швейцарии и Испании, иногда из Швеции – через Гельсингфорс и Ригу.

Без аромата русской папиросы вряд ли под силу перенести вкус этой мешанины. Через час, слава богу, появится Бертин, а с ним и Понт, может быть, и Познанский, и он, Винфрид, услышит рассказ о реальных вещах, вещах понятных, из той области, о которой Винфрид может судить. А здесь, в этой политической комедии, у него нет никакого опыта. Гневно сдвинув брови, просматривает он папку с машинописными листками. Да это какая-то орда безумцев!

– Бред сивой кобылы, – бормочет он, читая. Дядя и племянник шутя называли между собой такие материалы «гройлихской галиматьей», играя на значении слова «гройлих»[15]15
  Creulich – чудовище (нем.).


[Закрыть]. Чаще всего это относилось к малозначащим приказам верховного командования или штаба армии, нередко вызывавшим досаду у Лихова.

Армии всех народов земли жаждали мира, только правительства народов, видимо, не замечали этого господствующего настроения, которое теперь, в зиму 1917 года, проносилось над всеми полями сражений и властно заявляло о себе в тылах.

Три года подряд народы истекали кровью, русский народ, быть может, больше всех. Некоторые парламенты утверждали, что они не только по названию народные представительства, и все же стояли за продолжение войны. Кого, в сущности, они представляют? Чьими посланцами являются? Прошедшим летом немецкий рейхстаг принял резолюцию о мире, и новый рейхсканцлер господин Михаэлис публично присоединился к ней, правда, с оговоркой «как я ее понимаю». Новые русские правители, опираясь на представителей рабочих, крестьян и солдат, пришли к власти с лозунгом «Мир!» Не существенно, что они свой парламент назвали Совет! Две недели прошло с того дня, как весь мир облетела по радио весть: Россия предлагает немедленное перемирие, мирные переговоры! Возможно ли, что послы западных держав в Петрограде прикинулись глухими? Что из Лондона, Рима, Вашингтона не последовало никакого ответа? Что в Париже новое правительство во главе с тигром Клемансо и министром иностранных дел, неким господином Пишоном, не желает слышать о мире, пока Германия на коленях не будет молить о нем? Преувеличивает ли базельская газета «Националь цейтунг», когда заявляет, что это решение Франции она понимает как явное «нет» в ответ на «провокацию» Ленина? Неужели только в Испании нашлись разумные дипломаты, люди, мужественно заявившие, что согласны с предложениями, на которые стонущая Европа возлагает все свои надежды? Возможно ли, что представители военных кругов Антанты решились игнорировать, как сказано черным по белому в специальном «Бюллетене военного прессбюро» (Ковно, 24.XI), ноту Советского правительства и приказать верховному главнокомандующему Духонину, ставка которого находится в Могилеве, продолжать войну? Возможно ли, что они ссылаются при этом на давно заплесневевшее постановление от 5 сентября 1914 года, запрещающее союзным правительствам всякие сепаратные переговоры с неприятелем? Видно, еще недостаточно полегло русских людей! За что? Во имя кого? Два с половиной миллиона человек! Эту цифру назвал один из выступавших во дворце ораторов, который проиллюстрировал ее так:

– От населения Дании, например, – сказал он, – осталось бы менее полумиллиона человек, а в Норвегии не осталось бы ни одного человека!

Винфрид сжал кулак и стукнул по столу. Будь он на месте петроградских властей, он сегодня же посадил бы этого Духонина за решетку, а завтра судил военно-полевым судом. Поживем – увидим, обладают ли русские такой же смелостью, как адъютант его превосходительства Лихова? Ага, они как будто не уступают ему в решимости! Что сказано здесь в последнем донесении? «По достоверным сведениям, – сообщает начальник III Б из Ковно, – позавчера русским полкам на всем протяжении фронта передано по телеграфу предложение Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина: взять дело мира в свои руки, избрать делегации, которые вступили бы в непосредственные переговоры с немцами, австрийцами и другими для немедленного заключения перемирия».

Винфрид затянулся дымом сигареты и медленно выдохнул его. Голубчики мои! Это звучит уже не просто как добрая воля. Это сила и решимость. Ленин призывает к действию народ, вооруженный винтовками и пушками! У нас, немцев, нечто подобное, разумеется, совершенно немыслимо, для того мы и победили, для того и придерживались такой гибкой политики, для того и не допускали вторжения врагов! И никакой царизм не вел нас гигантскими шагами к катастрофе. Этой гройлихской новостью он должен немедленно поделиться с Берб! Надо надеяться, что она не поддалась соблазну послушать проповедь, а сидит возле своих тифозных больных; он сейчас вызовет ее к телефону!

Какая досада! Сестра Берб попросила на часок заменить ее. Она так и не одолела в себе тяги к проповедям. Богослужение должно кончиться через пятнадцать минут. Винфрид нажал кнопку звонка.

– Посек, – сказал он, – вели седлать Эльзу, Брабантскую Эльзу, пусть моя рыжая кобылка немножко разомнет ноги. Хочу пожать руку нашему священнику, как только он произнесет «аминь»! Если в десять соберутся вчерашние гости, поднеси им по стаканчику водки, к четверти одиннадцатого я вернусь.

– И писарю Бертину? – спросил лукавый Посек.

Вместо ответа Винфрид потянул его за ухо и поспешил в спальню:

– Сапоги со шпорами!

В половине одиннадцатого, когда Винфрид, порозовевший и, видимо, очень взбудораженный, вошел в комнату, он уже застал трех ожидавших его гостей. Склонившись над информационными донесениями, они оживленно обсуждали их.

– Бред сивой кобылы! – воскликнул фельдфебель Понт. Он аккуратно сложил папку и захлопнул ее.

– Гройлихская галиматья! – подхватил Винфрид. – Я уж имел удовольствие ее отведать. Однако кой-какие события, пожалуй, последуют. Меня же слуга господень увлек на совсем иные тропы. Охота на кабанов. Эти зверюги вторглись в огороды поблизости от сборного пункта призывников! – И, шагая по комнате из угла в угол, поскрипывая крагами и позвякивая шпорами, он рассказал, что четыре дня назад священник Шиклер собственноручно уложил кабана весом в три с половиной центнера. – Представьте себе: зверь, обнажив клыки, с пеной на морде бросился на священника; пуля, сидевшая в сердце кабана, свалила его лишь тогда, когда между ним и священником оставалось не больше тридцати метров.

Бертин, свежевыбритый, прямой, как свеча, откинулся на спинку дивана, на котором сидел. Ему показалось, что этот молодой, брызжущий энергией офицер, который только что, по всей вероятности, обменялся взглядами и рукопожатием со своей прелестной невестой, рассказал сейчас о кабане неспроста, а под влиянием невысказанных мыслей его, Бертина. Разве не так? Кабанье ущелье! Огромным усилием воли он уже по дороге сюда гнал от себя это воспоминание, стараясь сосредоточиться на убийстве Кройзинга, а Познанский, с которым они шли, рассказал ему еще целую кучу подобных же случаев из своей гражданской адвокатской практики. И вдруг с Винфридовых уст, из-под его красиво подстриженных усиков, обронено слово, вновь воскрешающее образ Шанца и картины марокканского наступления на силезцев, которым французы начали борьбу за Дуомон. Ах, всего год назад погиб Шанц, а теперь обсуждаются виды на скорейший мир – скорейший и наиболее полный.

Тем временем Посек поставил на стол плоский ящичек с сигарами. На крышке его красовались ярко-зеленые буквы – «Радость охотника». В ящичке осталось всего четыре или пять коричневых сигар. Винфрид заверил гостей, что он позаботился о пополнении запасов, и просил не стесняться.

– А теперь, господин расщепленный корнеплод, к оружию!

 
Не знаю лучшего я наслажденья,
Как разговор с друзьями в зимний день
О войнах, о бряцании сабель,
Тогда как далеко, в турецкой стороне,
Народы друг на друга устремились!
 

– Да простит мне господин тайный советник Гёте маленькую поправку: вместо «праздничный день» я прочитал «зимний день»! Выражение «праздничный день» мы пока еще не можем вернуть в наш словарный фонд. К сожалению! – Глаза его вдруг гневно блеснули. – Вы, конечно, читали, что эти надутые индюки – господа представители западных держав отнюдь не торопятся разомкнуть свои драгоценные уста. Двух с половиной миллионов убитых, видно, еще мало, для того чтобы вырвать у этих господ хотя бы словечко в ответ. Русские, мол, плодовиты, они в три-четыре года восполнят эти небольшие потери в рабочей силе.

– Три-четыре года, это верно! – подхватил Познанский, извлекая из ящичка «Радость охотника». – Ни дать ни взять домовладелец, разговаривающий с бедным нанимателем квартиры, которого господь благословил многочисленным семейством: ничего, должники подождут, пока мы удостоим их ответа. Однажды я защищал группу квартиронанимателей, находившихся в подобном положении, против их домовладельца, причем они жили в Берлине, а он в Бонне. Так-то. А теперь, Бертин, открывайте огонь. Радость охотника требует щелканья выстрелов.

Бертин тоже посасывал свою «Радость охотника». От информационных листков унтер-офицера Гройлиха, от бледно-лиловых машинописных строчек и содержания, которое в них заключалось, у него поднялось настроение. Кройзинги умирали повсюду и без содействия любителей затягивать войну, или, что то же самое, тормозить мир. Но это отнюдь не является основанием для того, чтобы забыть о кройзингах. Что сталось бы с народами, если бы одновременно на всех фронтах похоронили лучших из рядовых людей? Кто продолжал бы тогда ткать ковер культуры?