Текст книги "Радуга (сборник)"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Конрад фон Эллендт принадлежал к верующим христианам, которые охотно преклоняются перед выдающимися людьми. В этих людях искра божия горит особенно ярко. Они получают отпущение грехов уже за одну свою одаренность, и им дозволяется отрицать на словах то, что они с несравненной силой утверждают своим существованием и своими делами.

Поэтому Эллендт снисходительно улыбнулся и вместе с другом посмеялся над бесплодными попытками короля Саксонии осуществить давнишнюю мечту – возложить на свою главу восточную корону. Да ведь Саксония не в состоянии обеспечить даже половины того количества чиновников, от высшего ранга до низшего, каких потребовало бы управление Литвой. Нет, ваше величество, так саксонскую проблему не решить. Саксонский принц на службе у Пруссии – это еще куда ни шло. Но аппарат управления и литовское войско останутся на веки вечные в руках Пруссии. Так и следует дать понять господину министру, на которого король Фридрих-Август возложил поручение позондировать почву в Вильно и который должен нанести визит и генералу Клаусу.

В ту минуту, когда доложили о приходе капитана Винфрида и ввели его в комнату, Клаус трясся всем телом от сдерживаемого хохота. Он как раз делился с молча улыбавшимся бароном Эллендтом историей о сосисках, которые он съел под конец ночного кутежа, чуть не целых полметра вкуснейших тюрингских сосисок, да еще запил их мозельским, а потом встал из-за стола – было уже около семи часов утра, и рота выходила на учение, – пересек своими гигантскими шагами казарменный двор и как ни в чем не бывало вывел людей на местность… Не прерывая рассказа, генерал весело и непринужденно приветствовал Винфрида, а тот, сидя в почтительной позе за столом, думал: «От этого магнита нелегко оторваться, Клаус просто притягивает к себе людей».

Сегодня утром Винфрид поднялся вместе со своими хозяевами. Вместе с ними спустился купаться к Вилие. Он радовался новой встрече с Ковно. Сейчас, летом, этот фабричный город предстал перед ним совсем иным: весь в густой зелени, раскинулся он между двумя сверкающими реками, подобными двум очаровательным божествам – женственная Вилия спешила в объятия мужественного Немана. Винфрид позавтракал, а потом долго бродил по городу, погруженный в глубокую задумчивость, в тяжелые мысли. Он уже не мог самоуверенно и по-хозяйски топтать литовскую землю. При виде жителей этого города, худых и истощенных, его мучила совесть. Депутат Геммерле открыл ему глаза. Даже тесть Винфрида Озанн и вещавший утробным голосом герцог Тэк с его заостренным черепом имели больше понятия о сущности происходящего, чем те, кто стоял сейчас во главе правления. Население Литвы не многим отличалось от гражданского населения Германии, которое, черт возьми, было в Германии не гражданским населением, а немецким народом, просто народом. Здешние жители походили на жителей Германии, как походят один на другой садовые стулья в берлинских парках, из-за которых ссорятся посетители. Один стул выкрашен в зеленый, другой – в красновато-коричневый цвет, но все они изготовлены на одной фабрике и все одинаково прищемляют пальцы тем, кто хочет раскрыть железные скобы. На садовых стульях сидеть удобно, если у вас крепкий зад, а у военных всегда крепкие зады, вот они и сидят крепко. И он, Винфрид, сидел вместе с ними. Но теперь ему что-то мешало… Как, например, обстоит дело с некоей Дарьей Зюскинд? Ее тоненькая фигурка, казалось, заполняла весь город Ковно, она мерещилась ему на каждом шагу.

Желая полюбоваться видом летнего Немана, Винфрид поспешил через площадь, мимо ратуши, но там – тьфу, пропасть! – опять маршировали. На набережной, между двумя мостами, он вспомнил, как пресс-атташе, обладатель мягкой курчавой бородки, рассказывал о возвращении лейтенанта Перля из Швейцарии и о том, что по поручению разведывательного отдела Перль привез с собой запрещенные журналы и книги, написанные типами, отлынивающими от службы в армии. Все это печатается в одном из цюрихских издательств; эту пропагандистскую антигерманскую литературу читали и в отделе печати, чтобы знать, как дать ей отпор. Пресс-атташе приводил названия, но Винфрид их не запомнил. Однако раз Перль здесь, значит, ему, Винфриду, уже незачем беспокоиться об еврейской девушке и о ее женихе. И все-таки Винфрид беспокоился.

Молодой капитан с привлекательной внешностью и орденами на безукоризненно сшитом мундире бродил по набережной (ни дать ни взять журавль – решили ребятишки, игравшие у реки), швырял в воду камешки и думал о некоем докторе Эльяшеве, о его оскорбительных заявлениях, о его сумасбродных утверждениях, о гражданском населении, о штатских, да просто о людях, черт подери совсем, которых посылают на принудительные работы. Думал он и о том, совместимо ли его собственное поведение с его долгом по отношению к будущему Германии. Разумеется, в глазах генерала Клауса его взаимоотношения с депутатом Геммерле, его визит к герцогу, то есть в сущности сговор с врагом Клауса, решительно несовместимы с долгом офицера.

Нет, тут что-то не так… Было бы куда лучше, проще и честнее оставаться на какой-нибудь одной стороне, дождаться по крайней мере чего-то определенного, уяснить себе – с кем ты. Но в этом ему никто помочь не может. Вчерашние беседы тоже нисколько не прояснили общую картину. Наоборот, поднялось что-то тревожное, туманное, какие-то смутные настроения. Обоснованно ли это?

Что-то поднялось со дна волшебного стакана под влиянием лунного света и лучей восходящего солнца, и было в этом нечто опьяняющее. Но стоило ли проверять это «нечто» в ярком свете дня, под этим бледно-голубым небом? Или лучше просто отвергнуть все сомнения? Не лучше ли было бы вовсе не знать о том, как отец на глазах невидимого ему фельдфебеля, который доставлял провиант, чуть не до смерти избил своего ребенка и как это раз навсегда изменило характер фельдфебеля, если допустить, что рассказчик способен на такое самонаблюдение? Крысы из канала, подумал Винфрид: глаза его подметили двух темно-серых зверьков размером с голубя, вынырнувших из воды. Обитателям подземного царства нечего делать наверху; впрочем, они, возможно, указывают путь в существующие подземные миры, в лишенные света подземелья; если так, то не следует спускать с них глаз, как говорит поэт…

А теперь пора ему вернуться к импозантному великану господину Клаусу и делать вид, будто он, Винфрид, ничуть не переменился; более того, погрузиться в тот особый мир, мир Клаусов, где пока тоже господствуют раздоры, деление на партии, где стараются взять верх представители самых различных течений и где считается, что для немца-офицера в мундире его величества существует лишь одна возможность мыслить и жить…

И вот, сидя у генерала, где он нашел и почтенного господина фон Эллендта, Винфрид испытывал странное ощущение: ему казалось, что он противник этих двух людей. Они больше не подавляли его, он существовал сам по себе. Сегодня для него были существенны собственные его суждения, опыт, рассудок. Веселый великан с гладко выбритым лицом был превосходным солдатом, без сомнения, лучшим в немецкой армии, но Винфрид уже познакомился с людьми, убежденными в беспомощности всех вообще генералов, как только они оказываются вынужденными выйти за пределы военного искусства. Ну, а в оккупированных областях они несомненно вышли за пределы этой сферы. Однако было бы ошибкой со стороны Винфрида, если бы он позволил кому-нибудь разгадать его мысли. К счастью, человек не прозрачен и отчет он обязан давать только собственной совести, а не начальству, которое самовластно превышает свои права.

Радуясь новому переполнявшему его чувству уверенности в себе, Винфрид отвечал на вопросы непринужденно, скромно, слегка шутливо. Да, высланный викарий примирился со своей участью и не выказывает недовольства. Да, Мария-Лаах[25]25
  Старинный бенедиктинский монастырь в Германии, расположенный на Лаахском озере.


[Закрыть] – необыкновенно живописное местечко, ну, точно созданное для ссылки. Викарий все же рассчитывает пробыть там не слишком долго, ибо мир так или иначе не за горами. В Германии Винфрид столкнулся с подобными же настроениями среди народа, он убедился в этом, когда навестил семью своего тестя в Штутгарте, а потом в Берлине, где ему довелось провести всего несколько часов. Никто не сомневается в победе, но, как выразился в своей речи статс-секретарь, одной только силой оружия не добьешься мира, которого жаждут все народы, участвующие в войне. Настроение у всех бодрое, но бытовые трудности подтачивают силу сопротивления. В поездах, например, пассажиры называют грипп не иначе, как легочной чумой. Это и в самом деле какая-то чудовищная эпидемия. В сознании людей война и мор, голод и безумие всегда сопутствуют друг другу – совсем как в библии. Настало время перейти к мирной жизни.

Клаус сидел, скрестив руки, и вглядывался в своего собеседника. Молодой человек был по душе генералу. Путешествие явно не пошло ему на пользу. Демократический дух Южной Германии… юноша не привык к нему.

– Вашего статс-секретаря можете спокойно зажарить под кисло-сладким соусом, милостивый государь. Даю ему еще две недели сроку. Вы, может быть, читали о том, что его начальство, господин рейхсканцлер, вынужден был прямиком направиться в главную ставку с извинениями? Нет, он человек конченый! И тем не менее мне жаль его. Он умен, знает что к чему. Старался соблюсти декорум и действовать с нами заодно, да иначе и немыслимо. Но за ним нет сильных людей, у него нет опоры. Стоит верховному командованию мигнуть, и ни канцлер, ни рейхстаг не спасут его.

– Даже рейхстаг? – недоверчиво переспросил Винфрид.

– А вы не замечаете, что в некоторых высоких сферах строят кислые физиономии при упоминании о рейхстаге?

– Разумеется, – кивнул Эллендт. – Вечная помеха во всех делах. А как опора – полный нуль.

Клаус слегка похлопал в знак одобрения своими красивыми, сильными руками и начал рассказывать историю о том, как в июле 1917 года верховное командование сместило канцлера Бетман-Гольвега, хотя за него стоял кайзер, который считался лишь с решениями, принятыми большинством рейхстага – то есть четырьмя крупнейшими партиями, а не одним человеком.

– Они бы с удовольствием прирезали курочку, да крови боятся. А кровь означает: принять на себя всю ответственность, воззвать к народу, встать во главе войска, рискнуть взять в свои руки власть и посмотреть, за кем пойдут – за консерваторами, стремящимися к победе, или за большинством рейхстага, стремящимся к миру.

– А короче, – вмешался Эллендт, бывший сегодня, очевидно, в прекрасном настроении, – какой режим восторжествует в стране, авторитарный или мажоритарный?

– А вот никто и не рискнул, – удовлетворенно ухмыльнулся Клаус. – А почему? Аннексии всем хочется добиться: одним – военным путем, другим – дипломатическим. А при одинаковых целях всегда побеждает сильнейший, лучше умеющий повелевать. Вот почему это – гиблое дело и статс-секретарю крышка! А теперь поговорим об Украине, надо познакомить молодого человека со сложившейся обстановкой.

Да, на Украине творились дела, если послушать Клауса. В нескольких сжатых фразах он сообщил обоим господам из Пятого отделения штаба, что его величество, не долго думая, отозвал генерала Линзинга за то, что тот не сумел поладить с австрийцами, а на генерал-лейтенанта фон Лихова дополнительно возложил командование группой войск Линзинга, так что Лихов командует теперь тремя армиями. Эти армии косым клином врезались в территорию России до самого Кавказа, они двигаются вдоль линий железных дорог и медленно идут на север, ведя непрерывные бои с красными бандитами, которых русские называют партизанами. Стремясь умерить власть Лихова, ему в Киеве посадили на шею представителя верховного командования – генерала Кернера, шваба, специалиста по транспорту, который должен выцарапать обещанные Украиной запасы зерна и сырья.

– Этому-то Лихов будет рад, – с облегчением вздохнул Винфрид, и Клаус уверенно кивнул – он был того же мнения.

Плохо было одно: крестьяне не торопились отдавать хлеб. Неужели достопочтенные представители Рады в Брест-Литовске преувеличивали? То ли у них вообще не было сколько-нибудь значительных запасов, то ли крестьянам самим нужен их хлеб – во всяком случае, начались затруднения, пришлось вмешаться войскам; в деревне обнаружилась красная зараза, поставки превратились в реквизиции, из-за реквизиций начались крестьянские бунты. А это повело к ложным и опасным выводам. Новое правительство Скоропадского рассматривают как ширму для немецких генералов, от населения начали поступать жалобы на белый террор и на помещичье засилье, пошли сравнения между Москвой, раздавшей землю крестьянам, и Киевом, где у мужика грабили последнее зерно. Вся эта агитация, к величайшему сожалению, подняла бурю ненависти к немцам, а сама агитация вызвана неуклюжими действиями нижестоящих органов.

Что представляет собой Лихов, мне нечего вам рассказывать. Тяжело будет старому аристократу вешать на деревьях мужиков. Надо бы послушаться его, Клауса, и вовлечь в это дело купцов-евреев. Путем свободной торговли мы бы получили целые вагоны пшеницы, и все было бы сделано к обоюдному удовольствию и к взаимной выгоде.

Винфрид почувствовал, как у него вдруг что-то и окаменело и зажглось в душе, совсем как бетон, который становится горячим в процессе затвердевания.

– Вешать мужиков на деревьях? – спросил он, вытаращив глаза.

– Да это только разговоры, – отмахнулся Эллендт. – Не обращайте внимания. Просто образное выражение…

– Ничуть не образное, – кротко возразил Клаус. – Самые настоящие мужики и настоящие деревья.

– И самое настоящее повешение? – спросил Винфрид.

– Настоящее, – непоколебимо подтвердил Клаус, – повешение за шею – до наступления смерти.

– О, дядя… – тихо произнес Винфрид.

– Не прекратить ли нам этот разговор? – сдержанно, но решительно предложил барон Эллендт.

Но генерал Клаус, не спускавший теперь глаз с Винфрида, мягко и вежливо настоял на том, чтобы разговор все-таки продолжить. Если солдат должен превосходить врага силой, то том более должен он превосходить его знанием.

– Повяжите этому крестьянину красную тряпку вокруг руки, суньте ему винтовку и положите патроны в карман, и перед вами окажется враг, против которого сейчас идет с пулеметами наш ландвер. Тогда не только несколько мужиков будут качаться на ветвях, тогда вокруг будут валяться десятки трупов. Так не лучше ли запугать их, это человечней и сохранит больше жизней, не так ли?

– Боюсь, что в пути я видел слишком много крестьянских дворов, – дрожащим голосом возразил Винфрид.

– Так ведь это у вас дома, – равнодушно бросил Клаус, – туда враг не доберется.

– Крестьянин везде остается крестьянином, – подумав, упрямо сказал Винфрид.

– Что за вздор! – Клаус стал серьезней. – Красный крестьянин уже не крестьянин, он просто красный.

– Но ведь у нас мирный договор с Украиной, – чуть не умоляюще воскликнул Винфрид. – Лихов так радовался своему назначению, и только потому, что ему представлялась возможность заключить мир.

– Да он и заключил его, – ответил Клаус. – Так оно и было.

– И господин генерал думает, что германский народ будет доволен подобным миром?

– Он будет доволен хлебом, которым мы его обеспечим, – улыбнулся Клаус. – Хлеб будет пахнуть только пшеницей.

– Как жаль, что меня не было здесь десять дней и что я не получил писем дяди.

– Я читал эти письма, – сказал барон Эллендт. – Ваш заместитель передал их мне, с вашего согласия, разумеется, в них чувствуется подавленность, сознаюсь. Но я напомнил своему другу и соседу, что господь не взыщет с нас больше, чем мы в состоянии вынести, и что лучшие из небесного воинства, начиная с Иошуи и Давида, вынуждены были брать на себя и претерпевать столь же тяжкие испытания.

Вся душа Винфрида восставала против готовности этих святош благочестиво покоряться божьей воле и провидению, когда им это на руку.

– Не знаю, господин барон, – возразил Винфрид, – могут ли нравы Ханаана трехтысячелетней давности служить для нас образцом, которому мы должны неукоснительно следовать. Я предпочитаю, при всей моей скромности, доверять собственному чувству, и, слава богу, мои современники разделяют это чувство, как мне кажется. Надоели им до смерти и казни и стрельба. За большинством рейхстага стоит большинство народа, а то, что чувствует наш народ, чувствуют и все остальные народы. Разве то, что делается на Востоке, можно назвать миром? Нет, конечно! Будем только надеяться, что на родине у нас не дознаются обо всем, что здесь происходит.

Красивое лицо его вдруг побледнело и пошло пятнами.

– Тьфу, пропасть! – сказал генерал. – Да что вы так оробели, мой юный друг? Почему бы нашей милой отчизне не узнать этого? Если взгляды ваши таковы, как вы их сейчас изложили, то вы обязательно должны позаботиться о том, чтобы она все узнала! Как же иначе вы собираетесь пресечь наши преступные действия?

Но тут барон Эллендт сжалился над своим молодым подопечным.

– Дорогой Клаус, но ведь это не входит в функции капитана Винфрида.

Клаус, однако, нисколько не был расположен выпускать из когтей свою жертву.

– Авторитарный режим или мажоритарный – сказали вы раньше, дорогой сосед, и это было правильно, ибо красные стоят против белых, или иначе: массы против власти. Середины не существует.

Неправда, подумал Винфрид, существует нечто, чему я еще не могу подобрать названия; а Клаус тем временем продолжал.

– И здесь то же самое: с нами или против нас. Третьего я не допущу.

Барон Эллендт улыбнулся в раздумье.

– Вот теперь вы выразились достаточно определенно, дорогой Клаус. Разрешать и запрещать здесь действительно ваше право.

– Которым я вовсе не хотел бы воспользоваться, – возразил генерал. – Я за свободу совести, милейший Эллендт. А потому предоставляю молодому дворянину решить, с кем он хочет быть. – Фраза эта прозвучала, как цитата.

Капитан Винфрид был молод, ему было еще далеко до тридцати. В дни мобилизации он вступил в ряды армии унтер-офицером и кандидатом на офицерский чин, и все эти годы пробыл на войне, где видел, как сменялись светлые и черные дни; он всегда был порядочным человеком и солдатом, ставил на карту свою жизнь, не щадил ни себя, ни других; у него не было никакой жажды добычи, присущей ландскнехтам, ни малейшей страсти к мародерству и завоеваниям. Именно от лица таких людей, как он, рейхсканцлер Бетман-Гольвег высказал то, что считал голосом совести германского народа: «Нас гонит не жажда завоеваний». И вот все перевернуто вверх дном: офицер, достойный человек, защищает перед ним казни крестьян в духе Тридцатилетней войны, а протестантский дворянин и чиновник пичкает его к тому же цитатами из библии. Винфрид чувствовал, как в нем закипает негодование; но он знал, что это опасно – не для него, лично он опасности никогда не боялся, но для дела, которому он может еще пригодиться.

Он сидел и слушал, сам не сознавая того, что уже созрел для будущей борьбы, созрел больше, чем ему казалось ранее. Он подавил вспышку негодования, позыв горячего сердца, толкавшего его крикнуть во весь голос: «Только не с палачами!» Но сейчас самое важное – не проявлять безрассудное мужество, а побороть враждебные силы. Поэтому он не торопясь осушил свой стакан, придумывая, что и как сказать, а потом живо воскликнул:

– Молодой дворянин оставляет за собой право молодости – состоять в верноподданнейшей оппозиции вашего величества. Он против казней, за свободную торговлю!

Генерал Клаус добродушно посмеивался:

– Приятно слышать! А я уж боялся, господин капитан, как бы мне не пришлось отменить приглашение на завтрак, на который я еще не успел вас пригласить; и тогда я не мог бы задать вам один вопрос, а ответить на него может только человек с чистым сердцем: стоит ли, по вашему мнению, за большевиками русский народ или нет и должны ли мы выступить в поход или нет? Вы бы послужили мне вместо монеты: орел или решка. Но слишком лестно для вас, но вы и не заслужили лучшего с вашими чувствительными новомодными штучками. Впрочем, раньше конца июля мы не отправимся, а до тех пор еще далеко.

Винфрид склонился над столом, благодаря Клауса за приглашение, но он думал: «Этот преступник собирается выступить. Царские генералы сумели уговорить его, а немецкий народ воображает, будто на Востоке мир. И сторонники его тоже в этом уверены, во всяком случае те, что находятся здесь. Возмутительно! Просто жаль такого вояку». И он заверил генерала Клауса, что с радостью будет монетой в его руках, одной из тех исчезнувших теперь золотых монет в десять марок, какими когда-то оплачивали генеральские векселя.

– Согласен, – великодушно сказал Клаус.

Стоял великолепный июньский день. Господа завтракали. Они ели раков из Вилии, холодную ветчину с гарниром из овощей; и всем остались довольны. Винфрид разглядывал рисунки на обоях в маленькой столовой генерала Клауса, и в каждом чудился ему сук, на котором болтался маленький мужичок. Беседуя, он намотал себе на ус две новости, до сих пор ему не известные: во-первых, выступая второго января в комитете рейхстага, генерал Шиффенцан заверил, что Германия в настоящий момент может якобы справиться с врагами на Западе и без своих прямых союзников и можно поэтому хладнокровно взирать на выход из коалиции Австро-Венгрии, Болгарии и Турции. И во-вторых, что генерал Клаус, будучи командирован в Академию генерального штаба, тогда изучал старый план Мольтке относительно войны на два фронта: оборона на Западе и наступательный удар на Востоке с целью сокрушить Российскую империю. И теперь, говорил генерал, глотая сыр, он бы охотно вызвал этот план к жизни. Ибо старый Мольтке, скажем по секрету, кое-что смыслил; во всяком случае, в битве под Седаном он добился некоторых результатов.

На обратном пути в Вильну Винфрид прочел коротенькие письма Лихова; господин фон Эллендт привез их с собой в портфеле. Они были полны горькой неудовлетворенности, угрюмого брюзжания; старый юнкер негодовал. Вот что получилось, думал Винфрид. Не для того же Лихов вырывал из рук Шиффенцана нашего славного старого Гришу, чтобы теперь вешать этих Гриш десятками. И жизнь представилась Винфриду злобной, насмешливой гримасой. За окнами мелькал цветущий и скромный пейзаж, Винфрид беседовал с попутчиком, обладавшим средневековой внешностью, и странное чувство, вернее даже предчувствие или воспоминание о чувстве, охватило его. А Конрад фон Эллендт, как бы размышляя вслух, рассуждал об упорядочении церковных дел, о том, что осиротевшую виленскую епархию можно было бы передать заслуживающему доверия литовскому епископу в Ковно и что он, пожалуй, возложит эту нелегкую миссию на своего заместителя Вреха, чтобы избавить генерала Клауса от решения столь сложной дипломатической задачи. Но тут Винфриду почудилось, будто поезд идет по тонкой корке льда. И он вспомнил «искусственную дорогу» по замерзшему Неману. Нет, добром это не кончится.

1937

Перевод Б. Арон