Текст книги "Радуга (сборник)"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Сперва Отто Мюльгакеру не очень понравился этот садовник Гайгеланг с его вычурным многословием и суетливостью; но военные замашки, манера держать себя запросто, как равный с равным, прельстили Мюльгакера. Со временем, но слишком поздно, и он узнал от осведомленных соседей, почему многие его посадки плохо принялись и имеют жалкий вид по сравнению с соседскими. Гайгеланг объяснял это скудными дождями и тем, что Мюльгакер недостаточно поливает тощую почву Бранденбургской марки. Но под конец Мюльгакер понял (а в фруктовых деревьях он чуть-чуть смыслил, хотя после плодородной бразильской земли плохо разбирался в том, что необходимо здесь для развития растений), так вот, он понял, что его обманули, бессовестно и бесстыдно провели, отняв у него тяжким трудом заработанные миль-рейсы, которые вернулись к нему по океанским волнам лишь после длительных мытарств и благодаря благожелательности бразильских друзей. Многие немцы в таком же положении, как и он, утратили надежду получить возмещение от государства, проведя немало горьких часов, месяцев и лет в хлопотах и ходатайствах, обивая пороги враждебных республике канцелярий. Ярость, горячая, накипающая, охватила новосела Мюльгакера, когда после всех разочарований он узнал, к какому негодяю попался на удочку. Он думал о том, как противно и мерзко жить в стране, где преданность и верность оскверняются подобными хищниками, где честной солдатской дружбой пользуются для низменного вымогательства, а хилые корни растений получают вместо удобрений губительный конский навоз. Попался бы ему такой негодяй там, за океаном, где-нибудь в пригороде Рио, а не здесь в Берлине! Там бы Мюльгакер сразу нашел повод накинуться с садовым ножом на атакуй собаку к бросить мерзавца в ров на съедение мошкаре и тропической лихорадке, а он уж наверняка схватил бы ее. Но затем Отто Мюльгакер успокоился. От мысли обратиться в суд он отказался, после того как один из соседей, смеясь, отсоветовал ему подавать жалобу на Гайгеланга. Толку будет не больше, чем жаловаться на луну, а хлопот не оберешься. Этот Гайгеланг – старый знакомый правосудия; его посадят, затем снова выпустят – и все. Нет, Мюльгакер не хотел, чтобы Гайгеланг так дешево отделался. Недолго поразмыслив, он усмехнулся своей обычной угрюмой усмешкой: уж он его проучит, этого мошенника, этого алчного пса! Принцип «каждый за себя» уже расшатывал разоренную войной германскую цивилизацию.

Среди различных предметов, присланных Мюльгакеру друзьями после пережитых опасностей, было искусно набитое чучело большой змеи толщиной в руку из породы пресловутых боа-констрикторов; там, за морем, этих змей держат в домах, как у нас кошек, – они приносят пользу, охотясь за мышами и крысами, а дети охотно забавляются ими. Вскоре по прибытии в Бразилию Мюльгакера сильно напугала одна из этих славных змей, и он, намотав на руку пончо и выхватив нож, вступил с ней в бой, за что друзья изрядно его высмеяли. Дабы помнить о том, что нельзя терять присутствия духа, молодой человек постарался при первой возможности приобрести чучело такой змеи. И вот она лежала здесь, безобидная охотница за мышами, искусно свернутая в клубок, и над могучими ржаво-коричневыми и светло-серыми кольцами в редких пятнах и страшных полосах сонно и грозно вздымалась небольшая голова, твердая, плоская, с неподвижными стеклянными глазами. В полумраке, а для человека непривычного – даже при дневном свете, змея на первый взгляд могла сойти за живую, но по тусклой коже и неестественной неподвижности было нетрудно догадаться, что перед тобой чучело. Мюльгакеру было ясно, что этот тип, Гайгеланг, трус. К счастью, он до сих пор не выказал садовнику ни малейшего недовольства, по обыкновению вынашивая и лелея гнев в своем сердце. Пусть-ка дурень Гайгеланг проведет часок-другой в сумерках наедине со славной Яку-Мамой, как дети за океаном называли свою домашнюю змею. Это будет куда полезней, чем взбучка.

Однажды летним вечером поселок «Эс-эн-пэ» был довольно пустынен. Отто Мюльгакер, освещенный потоком лучей июньского заката, ловко орудуя своим многосуставчатым протезом, зацеплял свисающие ветви и обрезал посаженные им ивы, заготавливая побеги для зеленой изгороди вокруг мусорного ящика. Время от времени он поглядывал на садовую калитку, ожидая, подействует ли приманка. Он написал этому Гайгелангу, который снова как в воду канул, будто из Южной Америки ему прислали кучу семян и клубней, гораздо больше, чем нужно ему самому. Если друг Гайгеланг пожелает взглянуть на все эти заморские семена, а в таких делах он, конечно, знает толк, то он, Мюльгакер, будет дома в воскресенье вечером, позже ему придется уехать в город.

В домике Мюльгакера было три подвальных помещения: светлая кухня-прачечная, затем каморка с маленьким оконцем – там топилась печь, обогревавшая весь домик, – и полутемная кладовая для всяких инструментов, тоже с маленьким окном. В этой кладовой на столе лежали клубни, засохшие куски растений, мешочки с семенами, диковинные образцы древесины, много лет назад собранные Мюльгакером в Бразилии. Под столом, в корзине из ивовых прутьев, обычной корзине для белья, на моховой подстилке, неподвижно покоилась, повернув к двери тупоносую голову, мумия Яку-Мамы, предназначенная, собственно, совсем для других целей. У Мюльгакера был еще плетенный из лыка длинный колчан какого-то индейца. Если воткнуть его в змеиные кольца, получится роскошная стойка для тростей в прихожей. А покамест ужасная мумия поджидала г-на Густава Гайгеланга.

И вот этот злосчастный человек уже перелез через ограду. Он не мог дождаться, пока Отто Мюльгакер, неспешно двигаясь и криво улыбаясь в знак приветствия, войдет в дом, чтобы привести в действие механизм, открывающий калитку. Широкими шагами, как на ходулях, Гайгеланг приблизился, внимательно оглядывая все вокруг своими близко поставленными птичьими глазами. Невзирая на то, объяснил он, что сегодня воскресенье, он все же прибыл с обратной почтой, дабы осмотреть семена, ибо не по-дружески было бы отказать приятелю в вынесении патентного приговора. Он, вероятно, хотел сказать «компетентного», подумал Мюльгакер, но теперь это уже не важно. Хозяин спокойно поставил под маленькую вишню, за которую собирался примяться, лейку. Спускаясь по прохладной витой лестнице в облицованную белым кафелем преисподнюю, он так, между прочим, дал гостю один совет – в заранее продуманных выражениях, дабы тот не удивился и чего-либо не заподозрил. При любом неожиданном зрелище, сказал он, мужчине никогда не следует терять самообладание. Затем он открыл подвал с семенами: в полумраке виднелась кучка растений на столе, а направо от двери – табурет. Пропустив вперед Гайгеланга, он запер за ним дверь. Обман за обман, подумал он, услышав приглушенный крик, и поднялся обратно по лестнице; ты подвел меня этим конским навозом, так и я тебя немного постращаю набитым паклей чучелом. На том успокоившись, он занялся своим делом. Гайгеланг, наверно, скоро заметит надувательство и, разъярившись, начнет барабанить в дверь. Но ему, Мюльгакеру, торопиться незачем. Лучше уйти подальше. Он перелез через ограду и скрылся в лесу.

Когда он вернулся, на западной половине неба еще брезжил голубовато-зеленый отблеск летнего заката. В доме царило молчание. «Ну как, Гайгеланг, пошла вам наука впрок?» – спросил он, открывая дверь и приготовившись отразить кулаком правой руки нападение своей жертвы. Долговязый садовник сидел на табуретке в какой-то неестественной позе. Его длинные руки праздно повисли, подбородок упирался в кадык, глаза были тупо и тускло устремлены в тупые и тусклые глаза пресмыкающегося.

Немало видел на своем веку Отто Мюльгакер, как умирают люди при необычных и ужасных обстоятельствах, люди получше Густава Гайгеланга, а еще больше видел он мертвецов во всяких удивительных позах, особенно замерзшие трупы. Все же он ощутил легкий страх. Взяв Гайгеланга за подбородок, он осмотрел свою жертву. В задачи нашего небольшого упражнения по части полевой службы, подумал он, отнюдь не входило, чтобы этот парень торчал здесь в мертвом виде. Собственно, заранее можно было сказать, какая заячья душонка у этого болтуна и шарлатана. Да и со здоровьем у него, видно, дело обстояло не блестяще. И все же получить от страха разрыв сердца, или как там называется такой случай, – это, пожалуй, уже слишком. Друг Гайгеланг малость пересолил, надумав вот так втихомолку окочуриться, да еще вытаращить глаза и высунуть язык, словно трубку изо рта. Конечно, этот парень отнял деньги у многих бедных людей и лишил их возможности радоваться своим садикам, но он, Отто Мюльгакер, имел ли он право наказывать его так жестоко, хоть и без умысла? Он почувствовал нечто вроде сострадания к этому человеку, похожему на большого костлявого ворона, выдававшему себя за садовода и даже не умевшему отличить зимой крыжовник от смородины.

Разумеется, в этой стране, где столько любопытных, полиция не замедлит вмешаться и станет доискиваться причины смерти садовника Гайгеланга. И возможно, невинная шутка с чучелом Яку-Мамы тоже значится где-нибудь среди их шестисот тысяч параграфов. Но Отто Мюльгакер вовсе не имел желания объясняться с полицией из-за какого-то непредвиденного несчастного случая. Нрава он был молчаливого, зря болтать не любил. Пусть сами покажут, чего они стоят, эти служители святой справедливости. «Пойдем-ка, пожирательница мышей», – сказал он, осторожно войдя в погреб, и, схватив змею за одно из ее колец, понес чучело наверх, в спальню, где рядом с походной железной кроватью темно-коричневого цвета висел индейский колчан. Засунув колчан в змеиные кольца, он воткнул в него свою трость и еще длинную линейку, которую он решительно надломил, и теперь кусок ее свисал из колчана. Затем неторопливым шагом направился в маленькое кафе, открытое одним предприимчивым дельцом на соседнем перекрестке. Можно ли позвонить по телефону? К сожалению, у него чертовски неприятная история. К чему дважды рассказывать? – сказал он, берясь за телефонную трубку. Итак, дежурный в ближайшем отделении полиции и несколько воскресных посетителей кафе услышали одновременно, что он, Мюльгакер, предложил своему другу Густаву Гайгелангу прийти отобрать семена и черенки, находившиеся в подвале, а когда бедняга возился там внизу, у него, видимо, сделался разрыв сердца. Он, Мюльгакер, просит о скорейшем расследовании. Его самого дома не было, в подвале все осталось нетронутым.

И хотя в наше время легко попасть на подозрение, а раз тебя подозревают, то ты уже виновен, по крайней мере в глазах полиции, – чиновники и врачи в конце концов подтвердили сообщение, сделанное Отто Мюльгакером и занесенное в протокол о смерти садовника Гайгеланга. Больше им ничего не оставалось делать. С человеком, у которого вместо левой кисти лишь несколько крючков, а вместо страха перед людьми – опыт военных лет, с таким человеком трудно поступить иначе, чем он сам того хочет. А со своей собственной совестью Отто Мюльгакер уж как-нибудь поладит: здесь он не нуждается в помощи, опеке и добрых советах.

1927

Перевод Л. Бару

Конг на пляже

первые Конг увидел море с широкого песчаного пляжа в излучине белой бухты, и от избытка восторга неистово залаял. Что-то бело-голубое, пенясь, кидалось к нему; мог ли он не ринуться навстречу? Такое требование не под силу терьеру с коричневой жесткой шерстью, мохнатой и длинной на ногах, точно одетых в штаны. Но Вилли, его юный бог, запретил ему это. Вот он и носился, словно обезумев, по укатанному песку, еще влажному от отхлынувшего прилива, а Вилли, испуская ликующие клики, бежал за ним.

Инженер Гроль, медленно идя по пляжу, видел, что собака и ее восьмилетний хозяин, загорелый и светловолосый, вызывают некоторое недовольство среди обитателей соломенных кабинок и пестрых полосатых палаток. В конце заселенного ряда, там, где бледнеющее небо переходит в бесконечность, в самой темно-синей высшей своей точке, оно изливало на всех этих горожан, копошащихся в песке, покой, счастье, отдых, освобождало тела их от скованности, – назревал, казалось, небольшой взрыв, быть может, возмущение по поводу нарушенного спокойствия. Там стоял Вилли, стройный, готовый к отпору, и держал собаку за ошейник. Гроль ускорил шаги.

В купальных костюмах люди не кажутся такими разными, границы между кастами и классами стираются. На еще бледном теле человеческая голова обычно выразительнее, форма ее лучше и отчетливее. Зато тело производит впечатление слинявшего, отвыкшего от постороннего глаза после долгого зимнего пребывания во мраке, под плотными тканями одежды.

В тени оранжево-красной полосатой палатки, натянутой на голубые шесты, сидел грузный мужчина. Держа между пальцами сигару, он слегка подался корпусом вперед.

– Это ваш пес? – сухо спросил он.

Рядом сидела девочка, вероятно, лет десяти; прикусив нижнюю губу, она метала полные ненависти взгляды на мальчика и собаку. В ее сузившихся глазах стояли слезы.

– Нет, – ответил Гроль приятным голосом, который, казалось, эхом отдавался у него в груди, – собака принадлежит этому мальчику, а он, правда, мой сынок.

– Вам, конечно, известно, что бегать собакам по пляжу воспрещается. Ваш терьер едва не испугал мою дочь, затоптал ее каналы и стоит на ее лопатке, – настойчиво твердил самодовольный голос.

– Оттяни его, Вилли, – с улыбкой сказал Гроль. – Вы правы, сударь; но собака вырвалась у мальчика из рук и, в конце концов, ничего страшного не произошло.

Вилли отвел Конга на несколько шагов в сторону, поднял лопатку и с легким поклоном протянул законным владельцам. Кроме девочки и ее отца, в глубине палатки сидела грациозная женщина удивительной красоты. Гроль рассудил, что матерью девочки она не может быть – слишком молода, а для воспитательницы слишком хороша собой. Очаровательно подает себя, подумал он. Эти рыжеватые брови… Похожа на ирландку.

Никто не взял у мальчика лопатку. Вилли, хмурясь, воткнул игрушку в песок перед девочкой.

Гроль улыбнулся.

– Полагаю, что теперь все улажено, – сказал он и опустился на песок. – Такая чудесная погода! – Он лег на живот, оперся на локти и, подперев щеки ладонями, внимательно разглядывал враждебно настроенную тройку. Вилли, думал он, вел себя мило и вежливо, как он хорош рядом со своим Конгом!

Собака, не склонная, по-видимому, к столь быстрому примирению, вздыбила шерсть на загривке, тихо заурчала, потом все-таки легла.

– Я хочу застрелить эту собаку, папа, – решительно сказала вдруг девочка. – Она меня так напугала!

Только теперь Гроль увидел на руке у девочки золотой браслет старинной работы – зеленовато-желтую змейку, свернутую в три кольца.

– Этих людей надо проучить, – продолжала девочка. – Я сама буду стрелять.

Гроль кивнул сыну. В глазах мальчика вспыхнул гнев, он подтянул к себе собаку. Взрослые, сидевшие в палатке, привыкли, очевидно, к деспотизму девочки; она, несомненно, командир и диктатор в семье, подумал Гроль. Он спокойно ждал продолжения столь «приятного» разговора. В конце концов на то он здесь, чтобы поставить на место зарвавшегося бесенка, если папаша с его дорогой сигарой в зубах не решается это сделать, потому что прелестное дитятко не терпит сдерживающего начала.

– Мою собаку никто не застрелит, – грозно сказал Вилли и стиснул кулаки. Но девочка, не удостоив его даже взглядом, продолжала:

– Папа, купи у них собаку, вот моя чековая книжка.

Она взяла лежавшую в глубине палатки сумку с замком-молнией и действительно достала из нее узкую чековую книжку и автоматическое золотое перо.

– Если ты мне ее не купишь, я швырну за обедом тарелку с супом на самую середину зала. Ты меня знаешь, папа, – девочка говорила почти шепотом, ее слегка загоревшее лицо сильно побледнело, а в глазах, голубых с зеленоватым отблеском от близости моря, горел злой огонек.

– Предлагаю десять фунтов за вашу собаку, – сказал папаша.

Гроль сел и скрестил ноги. Ему было любопытно, во что выльется этот эпизод…

– Собака не моя. Обратитесь к моему сыну. Он сам растил терьера.

– Я с детьми дел не веду. Предлагаю пятнадцать фунтов – вполне приличная сумма за этакое дерьмо.

Гроль понял – вот случай узнать своего старшенького.

– Вилли, – сказал он, – этот господин предлагает тебе за Конга пятнадцать фунтов. Он покупает его для того, чтобы застрелить. На пятнадцать фунтов ты можешь приобрести велосипед, о котором ты уже целый год мечтаешь. Я, к сожалению, долго еще не смогу сделать тебе такой подарок. Мы не так богаты.

Вилли испытующе посмотрел на отца, не шутит ли он. Но на родном лице не было и тени улыбки. Вместо ответа мальчик одной рукой обхватил Конга за шею, улыбнулся отцу и сказал:

– Я его не продам, папа.

Господин в купальном костюме, с еще бледным, необветренным телом, повернулся к Гролю. Было видно, что дело с собакой начинает его раззадоривать.

– Уговорите сына, предлагаю двадцать фунтов.

– Двадцать фунтов, – сказал отец, обращаясь к Вилли, – на эти деньги ты купишь и велосипед и четырехвесельную шлюпку. Помнишь, как она тебе понравилась? Зеленая четырехвесельная шлюпка для водных просторов, а для суши – велосипед, самый лучший, с фонарем, динамиком и новейшими шинами, весь никелированный, до последнего винтика. И у тебя еще останутся деньги на часы, Вилли. Все, что от тебя требуется, – расстаться с собакой и передать сворку в руки господину.

Вилли презрительно сказал:

– Стоит мне на десять шагов отойти, Конг тут же оборвет сворку и прибежит назад.

Красивая и чем-то необычная молодая женщина, похожая на ирландку, впервые раскрыла свой изысканно накрашенный рот.

– Этого не случится, – сказала она высоким, милым и лукавым голосом (восхитительная особа, подумал Гроль) и достала из своей сумочки маленький браунинг, сверкающий серебром и инкрустацией. – Эта штучка, пожалуй, помешает ей.

Неумно с ее стороны, подумал Гроль.

– Как видите, сударь, собака прекрасной чистокровной породы и превосходно выдрессирована, – сказал он.

– В этом мы убедились.

– Предложи пятьдесят фунтов, папа, и кончай дело.

– Пятьдесят фунтов, – повторил Гроль, и голос его слегка дрогнул.

Этими деньгами мы оплатили бы поездку к морю, и мать Вилли могла бы оправиться от болезни. Санаторий слишком дорого стоит, мы еще не можем позволить себе такую роскошь.

– Пятьдесят фунтов, Вилли! Это – велосипед, часы, палатка, знаешь? – коричневая со шнурами и колышками, – и у тебя еще останутся деньги, чтобы помочь мне послать маму в санаторий. И все это за одну собаку, подумай только! А при первом удобном случае мы за три шиллинга купим в «Обществе покровительства животным» нового Конга.

– Конг только один, – тихо сказал Вилли. – Я не продам его.

– Предложи сто фунтов, папа. Я хочу застрелить эту собаку. Не хочу, чтобы она мне все опять растоптала.

Грузный господин немного помедлил, но затем согласился с дочкой.

– Сто фунтов, сударь, – хрюкнул он. – По вас не видно, чтобы вы так легко могли отказаться от небольшого состояния.

– Вы правы, сударь, – ответил Гроль и, обратись к Вилли, очень серьезно сказал: – Сынок, если я открою на твое имя текущий счет в сто фунтов стерлингов, то через десять лет ты сможешь на них получить высшее образование. Сможешь, разумеется, приобрести себе также маленький автомобиль и ездить на нем в школу. Мальчики будут тебе завидовать. Ты и маму сможешь возить на рынок. Сто фунтов за какую-то собаку – это много денег.

Вилли, потрясенный серьезностью всего, что сказал отец, сморщился, готовый заплакать. В конце концов, он был маленький мальчик, которому едва минуло восемь лет, а от него требовали, чтобы он выдал на смерть любимую собаку.

– Но я люблю Конга, и Конг меня любит, сказал он голосом, в котором звенели слезы. – Я не хочу отдать его.

– За сто фунтов?! Уговорите его, сударь! Моя дочь со свету меня сживет. Вы и представления не имеете, как может донять такая девица. – Толстяк вздохнул.

Я бы ей прописал науку по ее нежным щечкам, подумал Гроль, бросив взгляд на сына, который, морща лоб, силился сдержать слезы. Пристально и недобро глядя в глаза девочке, он спокойно и четко сказал вслух все, что думал, и добавил:

– Я полагаю, что таким образом инцидент исчерпан.

И тут произошло неожиданное: девочка рассмеялась.

Быть может, ей понравился этот высокий загорелый человек, быть может, в мысли, что кто-то не побоялся бы надавать ей, маленькому деспоту, пощечин за ее капризы, было что-то щекочущее – вероятно, грубость.

– Хорошо, папа! – воскликнула она. – Мальчик отлично выдержал экзамен, и теперь мы положим мою чековую книжку назад в сумочку. Ты, конечно, понял, папа, что все это было шуткой?

Кругленький господин облегченно рассмеялся и сказал, что он, само собой разумеется, понял. И он прибавил, что в такую прекрасную погоду только и можно, что шутки шутить. Шутки! Гроль не поверил ни единому слову. Он хорошо знал людей.

Вилли расправил стесненную грудь и, сделав вид, что сморкается, украдкой утер две слезинки в уголках глаз. Потом бросился на песок рядом с собакой, потянул ее на себя и начал с ней бороться. Они весело возились. Коричневые, словно в длинных штанах, лапы терьера мелькали вперемежку со светлыми тонкими руками мальчика. А Гроль, после некоторого колебания взяв у толстого господина предложенную сигару и спички, смотрел, отдыхая, на сине-зеленую морскую гладь – она была, как шелк, вся в волнистых складках и сверкающих бликах, – смотрел и думал: «Горе беднякам! Если бы мне сделали такое предложение два года назад, когда мое изобретение еще не получило признания и мы жили в сырой квартире, мечтая о домике, который теперь принадлежит нам, тогда, мой бедный Вилли, иначе кончилось бы это столкновение, эта борьба за любимую собаку, борьба во имя любви, верности, мужества в душе мальчика. Нужно обладать материальной базой, как говорят экономисты, чтобы позволить себе роскошь наслаждаться чистым сиянием человеческой порядочности. Но нельзя спрашивать с человека такой стойкости, какая потребовалась в этом случае моему Вилли и мне, если нет материальной базы, – размышлял Гроль. – А в наше время, когда вокруг так и кишит соблазнами, каждому следовало бы обладать ею».

Девочка взяла лопатку, высунула из палатки узкие ноги и сказала Вилли:

– Помоги мне прорыть их заново, – она указала на разрушенные каналы. Но смотрела она не на Вилли, а на загорелого взрослого мужчину Гроля, и во взгляде ее читалось желание заслужить его похвалу.

Откинув порывистым движением голову, девочка кивнула в сторону Конга, который лениво разлегся и, пыхтя, грелся на солнышке, и звонко крикнула:

– По мне, пусть хоть растопчет их снова. Пожалуйста!

С пристани донесся рев швартующегося парохода.

1929

Перевод И. Горкиной