Текст книги "Радуга (сборник)"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Нестроевик Шамес

есистые холмы опоясывают горизонт. У их подножия стелется волнами, вся в оврагах, долина. По ней бежит, плещет небольшая речка. В предвечернем свете встают все новые и новые вершины.

Возле барака, на скамьях за грубо сколоченными столами, сидят пятеро. Они углубились в карточную игру – пресвятой скат. На всех одинаковые белые парусиновые куртки, штаны заправлены в сапоги. Сразу их даже не отличишь друг от друга. Можно подумать, что это рабочие, смывшие с себя фабричную копоть и коротающие вечерний досуг. У троих физиономии типично рабочие; четвертый, веснушчатый и краснощекнй, больше похож на трактирщика; пятый, очкастый, привык, видно, сидеть за письменным столом. Все беспечно болтают ногами, задевая кустики белой и желтой ромашки.

Человек, похожий на трактирщика, – он и есть трактирщик, хотя сейчас не занимается своим делом, – переводит темные с желтыми крапинками глаза с одного партнера на другого и объявляет игру: трефы. Его зовут Лебейде, Карл Лебейде, он берлинец. Но его приятель, наборщик Паль, не дает ему выиграть эту партию. Серые глаза, светящиеся на плоской, точно сплюснутой физиономии Паля, то испытующе смотрят на Лебейде, то обращаются на собственные карты. Наконец он объявляет «гранд», большую игру, для которой нужно иметь хорошие карты, по возможности тузы и несколько валетов. Если проиграть «гранд», теряешь внушительную сумму. Карл Лебейде тотчас же сдался, он пасует, как выражаются любители ската. За ним сдается и еще один – у этого с верхней губы свисают густые рыжеватые усы, а над глазами лохматятся такие же брови. Это Шамес, металлист-формовщик, а в прошлом пекарь; как истый еврей, он не особенно задирист. Шамес, разумеется, не занимается сейчас своей профессией.

Молодой рабочий Пршигула, которого все в жизни забавляет и радует, прислонился к столу и, полураскрыв рот, пристально разглядывает карты своего приятеля Шамеса. Пятый, не то ученый, не то конторщик по виду, даже привстал, чтобы лучше видеть. Ему разрешается заглянуть в карты при условии, что он будет держать язык за зубами. От четырех остальных он отличается более хрупким сложением, более развитым лбом, более нежными руками и в особенности короткой блестящей черной бородой, покрывающей подбородок и даже щеки, – отметина, по которой его можно узнать издалека. Он тоже в данное время не занимается своей профессией; но зато он научился кое-чему новому, например игре в скат.

Наборщик Паль проиграет эту игру, он будет злиться и отчаянно ругаться. Но так как Лебейде и по части ругани заткнет его за пояс, то можно не дожидаться конца и заняться собой, тем личным, что ты носишь в себе или покинул дома.

Да, он найдет тенистое местечко у барака и напишет жене. Его зовут Бертин, Вернер Бертин, он образованный человек и даже был писателем, раньше чем явился сюда. Он поднимает голову, вытягивает руки, глубоко вдыхает воздух, который особенно чистой струей притекает с запада и несет с собой какие-то звуки. За грядой холмов, по-видимому, расстилается море, слышен шум прибоя, волны бьются о крутой берег, они бушуют, грохочут, гудят, гремят. Рыбакам сегодня вечером нельзя выйти в море, шторм, видно, разгулялся вовсю. Если хорошенько прислушаться, в вое волн чудится металлический звук.

– Ну и катавасия, – говорит чернобородый. – Бедные люди!

И уходит, качая головой.

Четверо оставшихся ничего не говорят. Они уже привыкли к доносящемуся издалека грохоту и к тому, что у бородатого вырываются слова сострадания. Ибо этот барак и деревянные столы находятся не у моря, а в самом сердце Франции. Гряда холмов на западе называется Копским лесом, а долина лежит на подступе к Вердену. Далекий гром – это гул снарядов, взрывы артиллерийского боя вокруг Дуомона. С конца февраля колонны немецких войск катятся на Верден. Вот почему пятеро одинаково одетых людей носят смешную полевую бескозырку с черно-бело-красной или черно-белой кокардой; это солдаты-нестроевики, землекопы, и все они уже пятнадцать месяцев несут здесь службу без надежды на продвижение или на смену. Они прикомандированы к тяжелой артиллерии, строят батареи, прокладывают дороги, грузят боеприпасы.

А наборщик Паль и в самом деле проиграл. Карл Лебейде при поддержке молчаливого пекаря Шамеса выманил у него тузы, а сам держал про запас двух валетов. Это стоит Палю нескольких пфеннигов из скудного «жалованья». Беспечно переносить проигрыш он не умеет. И вот он сидит, широкий и малорослый, почти горбатый, со сплюснутым, в морщинах носом, и, вместо того чтобы тасовать карты, бранит чернобородого, этого болельщика (этого еврея, думает он, но не говорит вслух), принесшего ему несчастье.

– Долой болельщиков, – говорит Паль, и приятели смеются над сварливым парнем.

– Что ж тут плохого? – вставляет батрак Пршигула. – Я ведь тоже болельщик.

Но Паль, которого царапнуло чувство стыда за свою невысказанную мысль, находит и такие мотивы, которых он не стыдится. Нет, говорит он, Пршигула тут ни при чем. Он дурень, а дурни, как известно, приносят счастье. Ну, а Бертин бородат и болтлив, как школьный учитель, а вот такие и спугивают удачу. Но Карл Лебейде, большой приятель Паля, по особым причинам весьма его уважающий, видит его насквозь. Конечно, образованные люди приносят несчастье, поправляет он Паля, но евреи, как известно, приносят счастье, и поэтому, думается, что-то другое оказало плохое влияние на палевский «гранд».

– А в конце концов, – говорит Лебейде, дружески толкая в бок Пршигулу, – козлом отпущения оказался ты.

Паль перетасовал карты и сдал их. Шамесу так повезло, что он с нетерпением ждет игры. Тем более, что начатый разговор ему не по душе. С Бертином его связывает общее происхождение и религия, а с Пршигулой – работа и дружба. Шамес – верный защитник Пршигулы, а Пршигула неизменно веселый помощник Шамеса. Шамес – превосходный рабочий, большой умелец, физически сильный человек; но из-за плоскостопия он кажется неуклюжим, обувь его – самого большого размера во всей роте. По сравнению с ним Пршигула быстр, как гончая; если бы не он, Шамес всегда получал бы последним свой ужин, письма и табачный паек. Они друг друга дополняют, друг друга поддразнивают и друг друга поддерживают; такие разные, они все же являют собой пример непритязательной дружбы. Шамес заявляет, что когда его партнеры наконец перестанут чесать языки, то и у него найдется что сказать, и огромными пальцами торжественно выкладывает на стол свои карты: семерки, восьмерки, девятки, и среди них затесалась одинокая дама. Ибо игра в скат – справедливая игра, она дает тому, кто получил плохие карты, возможность выиграть.

Пршигула смотрит на Шамеса, разинув от удивления рот. Вот так штука, думает он; это думают все, и с наибольшим удовольствием – сам «виновник». Он торжествует и барабанит пальцами по своим картам, как по клавишам рояля, а Пршигуле приходит на ум, что эти волосатые руки умеют браться и за трудное дело, когда это нужно. Ах, он не знает, как ему понадобится их помощь в один прекрасный день, – и все же они не спасут его. Ибо из этих пяти человек батраку Пршигуле, у которого так медленно ворочаются мозги, суждено умереть первому.

А случилось это через много месяцев после описанной нами партии в скат, в страшную позднюю осень, между двумя контрударами французов, когда назревало поражение Германии. В эту пору с убийственной силой ощущался недостаток в средствах передвижения по ужасающе изрытой местности, затопленной проливными дождями. Ах, эти дожди в мрачные месяцы – октябрь и ноябрь! Плащ-палатка, которую солдаты накидывали поверх шинели, превращалась в мокрую тряпку, промокала и шинель, ледяная струйка ползла под рукав, намокал и мундир, и только тиковая куртка задерживала влагу, под курткой была еще шерстяная фуфайка, а под ней – рубашка. В таком виде, стесненные в движениях и мрачные, идут нестроевики колоннами и отрядами, идут по ночам на фронт, в самое пекло, прокладывать там узкоколейки для тяжелых орудий, заменять разрушенные подъездные пути новыми рельсами. Еще ночью покидают они свои бараки, хлебают черное горькое пойло, которое именуется у них «пот негра», жуют сухой хлеб, чуточку смазанный морковным повидлом или каким-нибудь суррогатом сала, прибереженным с вечера, и затем, опираясь на палки, завязав уши платками, отправляются в путь. Маленькая речка Тент вышла из берегов и затопила низину, лежащую между хребтом Романь и Тильским лесом; до Азанна они идут по железнодорожной насыпи, и уже этот путь достаточно труден, а затем еще целый час, если не больше, шагают по шпалам, и подошвы у них здорово горят, уж будьте уверены. А по ту сторону Азанна надо смотреть в оба – сюда уже достигает француз своими длинноствольными, а ему не жалко развалить еще часть Азанна, если одновременно ему удастся захватить тебя и тебе подобных. Ибо немецких агрессоров здесь знают с 1792 года, с тех пор этот край четырежды опустошался войной, француз снова и снова его восстанавливал, он и в пятый раз поднимет его из пепла, лишь бы удалось прогнать страшного соседа, пришедшего с того берега Рейна. А уж на это француз не пожалеет никаких издержек.

Молча, гуськом, дрожа от холода, на колючем утреннем воздухе маасских холмов человек тридцать нестроевых солдат шагают позади низкорослого фельдфебеля Якобса, который ведет их сегодня на место работы, на болотистое поле у высоты триста десять. Там уже тревожиться не о чем – разве о том, что оторвались набойки или подметки во время марша по каменистой железнодорожной насыпи. Но пока дойдешь, тебя, дружок, еще шестьдесят раз в час могут укокошить.

Команда триста десять состоит сплошь из надежных людей, которые не увиливают от работы, усердно режут и вяжут фашины – пучки прутьев, чтобы загатить мягкое болото и укрепить на них шпалы для узкоколейки. И все же фельдфебель наказывает особо благонадежному землекопу Бертину, последнему в ряду, позаботиться, чтобы никто не отстал, не исчез в развалинах Гремильи. Южная окраина деревни и подступы к ней хорошо простреливаются. Каждое утро француз дает залпы по Гремильи, ведь здесь должен пройти всякий, кто хочет попасть на батареи этого участка, будь то с боеприпасами или довольствием, с почтой или строительным лесом. Поэтому здесь имеется блиндаж с санитарами и врачами.

Ночь только-только кончилась; бледный свет, тишина. В команде мы можем увидеть наших знакомцев, тех, что в веселые вешние дни увлекались игрой в скат. Впереди, уже где-то далеко в поле, рядом с фельдфебелем Якобсом торопливо шагают Паль и Лебейде – они считают, что снаряды редко попадают в передних. В хвосте растянувшейся вереницы идут Шамес и Пршигула и последним – Бертин. Он заметил, что крестьянин Вильгельм Шульц затерялся среди развалин, вероятно затем, чтобы справить нужду. Шульц – владелец небольшого крестьянского двора, его постоянно мучает мысль, что он лишится его, если погибнет. Шульц откровенно сознается, что трусит. В первое время, когда шло летнее наступление на Фосский лес и дьявол-француз сыпал гранатами на пути Шульца, ему приходилось часто снимать штаны. Теперь-то Шульц попривык, но, когда солдаты после работы смеются над трусоватым парнем, он спокойно посасывает свою короткую трубочку и, нисколько не обижаясь, замечает:

– У кого ни кола ни двора, тому, очень просто, и море по колено.

– Эй, старина, где ты там! – зовет Бертин, нервно переступая с ноги на ногу: в воздухе уже что-то чувствуется. Он еще не стрелял, но ведь он палит каждое утро.

Нужно скорее пройти эту часть дороги.

Бертин перепрыгивает через канаву, полузасыпанную обломками камней, чуть не наступив на хвост крысе, и тяжелыми шагами, опираясь на палку, идет по направлению к выжженной дырявой каменной коробке – некогда она называлась домом и давала приют людям.

– Да пошевеливайся, приятель, – кричит он Шульцу, который возится со своими пуговицами.

Но тот бормочет, что скорее скорого не сделаешь, а тут еще на нем семьдесят одежек… В это мгновение раздается взрыв. Бертин и Шульц уже плашмя лежат в болоте, на камнях, снаряд взорвался в каких-нибудь пятидесяти, а может быть, и двадцати пяти метрах от них. Багровый отблеск трепещет на развалинах. Слышится крик, переходящий в визг, топот. И тут же – второй взрыв. Жужжа и гудя, летят вокруг куски кирпича и дерева – и опять наступает тишина. Кто-то зовет, кто-то куда-то мчится. Бертин предоставляет Шульца самому себе и бежит по дороге мимо блиндажа. Скорее бы уйти отсюда. И тут, за селом, происходит встреча.

Наперерез ему, громадный в мутном свете раннего утра, идет Шамес. Он несет на руках человека, бережно поддерживая его своими огромными ладонями. По очертаниям головы раненого Бертин догадывается, что это Пршигула. Раненый обеими руками прижимает к себе вывалившиеся внутренности, с них течет и капает кровь. Шамес по-матерински что-то приговаривает – вполголоса, ибо голова друга лежит у него на плече, почти у самых его губ.

– Тише, тише, – говорит он. – Сейчас все уладится. Внизу врачи, и сейчас будут носилки.

И, в самом деле, два санитара вышли из блиндажа, они идут, не спрашивая, будет или не будет стрелять француз, они забирают у Шамеса его ношу. Пршигула еще раз вскрикивает:

– Не уходи, не уходи!..

– Да что ты, я останусь с тобой, Роберт, а то как же!

Но унтер-офицер санитарной службы – а он разбирается в тяжелых ранениях – качнул головой и сделал выразительный жест. Здесь уже делать нечего, можешь спокойно идти на работу, – означает этот жест. Рысью прибегает Якобс и два-три солдата с высотки – узнать, в кого попало. Там услышали крик, и Паль случайно заметил, что кто-то из распластавшихся на земле вскочил и кинулся в самое опасное место, где лежал, стеная, черный комок. «Пршигула! – раздался голос. – Иду, иду!»

Из торопливых вопросов солдат и вялых ответов Шамеса становится ясно, что снаряд разорвался не там, где маршировали солдаты, а где-то в стороне и даже довольно далеко, но тугодум Пршигула бросился на землю не сразу. Он по каким-то причинам задержался на окраине села. В него попало осколком от первого же снаряда, и не успел раздаться второй взрыв, как Шамес был уже возле друга.

– Но мне пришлось сначала собрать его внутренности, а то мы бы на них наступили. А уж затем я его поднял и отнес в блиндаж, и там они его перевяжут.

– Если будет что перевязывать, – говорит Бертин.

Бледные, дрожащие, стоят они в предрассветной, медленно уступающей утру мгле… Фельдфебель Якобс, быстрый на решения, поворачивается, и его приземистая, широкоплечая фигура исчезает в блиндаже. Через несколько секунд он снова появляется, отирает пот со лба и говорит:

– Ну, вперед, ребята, дело само не делается. – И, встретив вопросительный взгляд Шамеса, прибавляет: – Вам хочется помочь ему, Шамес, но он уже не нуждается в помощи. На обратном пути можете забрать его вещи и сдать в канцелярию.

Молча пускаются в путь солдаты и коротышка фельдфебель вдогонку тем, что находятся уже далеко впереди. Крестьянин Шульц тоже с ними. Он-то не прочь остаться в блиндаже, хотя ему там решительно нечего делать. Он ведь даже не принадлежит к партнерам, играющим в скат и так весело поддразнивающим друг друга после работы. Их было пятеро, а теперь их четверо – только и всего.

Весь день Бертин, встречая землекопа Шамеса, когда оба они несут на плечах связки фашин, покачиваясь для равновесия, или вязнут в болоте, которое, может быть, называлось прежде, в более веселые времена, Мерльским лесом или как-нибудь иначе, – Бертин чувствует, как приливает к сердцу теплая волна: именно он, камрад, землекоп Шамес, пекарь и формовщик, еврей из Галиции, вскочил после первого взрыва и побежал на помощь батраку Пршигуле, поляку из Восточной Пруссии, пытаясь вырвать его из объятий смерти. Вот оно настоящее товарищество между людьми, одетыми в одинаковые солдатские мундиры, принадлежащими к одному социальному слою. Оба они плоть от плоти того класса, той массы, которая олицетворяет собой труд и участвует в создании всех жизненных благ, – хотя многие из этих благ ей недоступны. А возвращаясь к себе, он видит, как землекоп Шамес, проведя волосатой рукой по глазам, огромный в своей длинной шинели, большеногий, спускается в блиндаж, чтобы забрать пожитки молодого человека, которого уже куда-то унесли. Ибо у пруссаков все делается быстро и во всем соблюдается порядок. А нестроевик Бертин, где бы он ни повстречал в последующие месяцы – месяцы бедствий и ужасающей заброшенности – фигуру землекопа Шамеса в длинной черной шинели с красными петлицами (старой шинели пехотного образца давно прошедшего мирного времени), видит на его плече бледно-голубой глаз и открытый рот землекопа Пршигулы. Бертин кивает Шамесу, и Шамес спокойно кивает в ответ.

1934

Перевод Р. Розенталь

Обжора

осле быстро промелькнувшей весны 1918 года как-то сразу наступило лето.

– В Вильне никогда не согреешься, – удрученно заметил барон фон Эллендт. – Я рад любому поводу побывать снова в нашем старом Ковно.

Генерал Клаус кивнул головой. Он испытал то же самое, когда ему пришлось перекочевать из Ковно в крепость Брест-Литовск. Нигде ему не работалось так хорошо, и он с грустью вспоминал разрушенный и опустевший город. Сколько раз, пуская шагом свою пегую лошадь между двумя рядами разбомбленных домов, он задумывался о бренности поверженных гигантов – великих империй восточных царей; сколько раз вызывало в нем усмешку «уютное» окружение – зияющие фасады, целые вереницы зданий с надписями: «Вход воспрещен», «Опасно для жизни». А те кварталы, где на месте стоявших здесь некогда деревянных строений торчали лишь сложенные из кирпича печи и дымовые трубы! Можно себе представить, до какого бешенства была доведена царская армия, которая, как доносила германская разведка, рвалась вперед, гоня перед собой сорок тысяч евреев, жилища которых она сжигала дотла.

– Вы никак не можете отделаться от мысли о России, – заметил Конрад фон Эллендт.

Клаус сдвинул кустистые брови:

– Да и смогу ли когда-нибудь? – И еще раз повторил: – Да и смогу ли когда-нибудь? Россия – какая великолепная жратва, вдоволь свежего мяса, медвежьи окорока. А я страшный обжора.

Он весело засмеялся, похлопал себя по животу и спросил уже серьезнее:

– Однако что вы скажете о нашем пакете? – Он расстегнул сверху донизу свой мундир, под которым оказался зеленый шелковый жилет и шелковая сорочка.

Конрад фон Эллендт достал из светло-коричневого портфеля пачку американских газет, по виду которых можно было судить, что, хотя в течение нескольких месяцев их не раз читали и перечитывали, с ними все-таки обращались по возможности бережно. Эллендт специально приехал в Ковно переговорить с Клаусом, пославшим ему эти газеты, и теперь сидел у открытого окна в довольно прохладном кабинете начальника штаба, устремив взгляд на ярко освещенный солнцем дом напротив, на иссиня-черную шиферную крышу, в которой отражалось безоблачное летнее небо. Клаус позвонил и в ответ на вопросительный взгляд ординарца приказал:

– Ни того, ни другого, Крапп, только сигары, бутылку мозельского и сельтерской.

Конрад фон Эллендт с симпатией смотрел на этого великана, полную противоположность ему самому; он знал, что «ни того, ни другого» означало, что не надо ни кофе, ни молока, он знал также, что в самые ответственные минуты Клаус всегда на своем посту и работает днем и ночью как вол, в буквальном смысле этого слова. Теперь наступило затишье – так по крайней мере казалось. И все же Конрад фон Эллендт чувствовал, в каком напряженном состоянии находятся генерал-майор Клаус и его оперативный отдел. А повинна в этом была пачка газет, лежавшая перед Эллендтом.

– Одно я уяснил себе за последнее время, – начал Клаус, – и, право же, для этого не понадобилось геркулесовых усилий. Я понял, что характер сообщений из Христиании, Стокгольма и Берлина изменился потому, что Муциус сместил в феврале двух своих людей, а третьему приказал не составлять таких беззубых сводок и больше ориентироваться на прогерманскую прессу. Ах вы, дети, дети, правдой, значит, вы считаете лишь то, что угодно слышать начальнику Третьего отдела и тому, кто им командует. Тем важнее для нас выяснить сейчас, насколько достоверны вот эти сообщения.

– А как они к вам, собственно, попали? – раздумчиво спросил Эллендт. – Подумать только – ведь это голос одного-единственного человека! А какое он тем не менее производит впечатление!

– Получил от нашего посла в Христиании, – ответил Клаус. – В сущности говоря, я не перевариваю манеры, с какой дядюшки из морского флота взирают на нас, пехотных крыс, словно они одни все на свете понимают. Но этот адмирал толковый малый, и – увидите – он будет статс-секретарем. А наш приятель из Бреста канет в забвение.

Тут в дверь постучали, вошел солдат Крапп, поставил на стол большой поднос и тотчас же исчез. Господа сами налили себе вина, смешав ароматное мозельское с сельтерской – каждый по своему вкусу – и стали обсуждать главную проблему Востока, а по их мнению – и всего мира: победит ли русская революция…

Он, Клаус, располагает всем необходимым для вторжения в Россию, так начал генерал. Германский военный атташе в Москве, остановившийся в Ковно проездом в Берлин, уверял, что двух прусских батальонов достаточно, чтобы арестовать господ из Кремля и, как он выразился, навести в Москве порядок. По его рассказам, там продолжают арестовывать порядочных людей тысячами и расстреливать сотнями. Помимо нескольких латышских полков, Ульянову-Ленину служат только две-три сотни вооруженных китайцев. Все порядочные люди в России вопят и молят о вторжении немцев или Антанты, ибо никогда еще никто не опустошал подобным образом великую страну и не затаптывал в грязь ее цивилизацию. Этого господина, военного атташе, рассказывал Клаус, находящегося в несколько взбудораженном состоянии, послали в Берлин, чтобы он растормошил министерство внутренних дел, господина рейхсканцлера и небожителей из верховного военного командования.

Клаус смотрит на дело несколько более трезвыми глазами, ибо он практик и, как может подтвердить барон Эллендт, тоже не сегодня родился. В его распоряжении, повторил он, имеется все необходимое, чтобы вмешаться, все, кроме разрешения официальных гражданских властей и военных из Крейцнаха. Что касается Шиффенцана, ему хотелось бы сделать только два замечания. Во-первых, было бы своевременно, чтобы он занял пост рейхсканцлера и таким образом не только сосредоточил в своих руках всю фактическую власть, но и нес за нее ответственность. И во-вторых, благодаря нескольким энергичным представлениям ему, Клаусу, удалось настолько разрядить атмосферу школьнической грызни, которая царила вокруг него и первого генерал-квартирмейстера, что верховному командованию сухопутных войск пришлось снизойти до того, чтобы сноситься со штабом командующего Восточным фронтом непосредственно, а не через медиума, некоего офицера генерального штаба, которого полковник Муциус оставил в Брест-Литовске. Там он и торчит по сей день. Клаус расхохотался, как мальчишка, а Конрад фон Эллендт вздохнул. Такие нелады между двумя самыми влиятельными командирами армии могли иметь вредные последствия даже и в менее тяжкие времена. К счастью, генерал Клаус обладал юмором и той скромностью, какую может себе позволить человек с его заслугами и его талантами.

Да, продолжал Клаус, вообще-то все в его распоряжении. Через свой разведывательный штаб он распространил среди русских – в Киеве, а затем и в других городах – «убедительные сведения» о том, будто Ленин состоит на жалованье у германского генерального штаба и получает деньги из германских банков; особенно начинили они подобными тайнами одного беднягу, украинского юнкера Ермоленко. Далее: он раздобыл подлинного великого князя, чей зять владел поместьями в Финляндии, и предназначил ему роль регента. В настоящее время по всей России распущен слух, будто цесаревичу удалось уйти от екатеринбургского расстрела, он надежно спрятан и появится в надлежащий момент, а пока его будет представлять царственный дядюшка. Советам же будет сообщено, что военное командование, к сожалению, поставлено в необходимость выступить из Орши и Пскова на Москву, чтобы воспрепятствовать Антанте в создании нового восточного фронта. Ибо корпуса чехословацких войск стоят на Волге, англичане из Архангельска и Мурманска все ближе подходят к Петербургу, французы и греки высадились в Крыму, а японцы двигаются по сибирской железной дороге из Владивостока. Ясно, что советское правительство не в состоянии оказать им всем сопротивление, а потому Германская империя считает своим долгом в целях самозащиты своевременно вмешаться, рассчитывая, что Советы примут во внимание национальные интересы Германии, разрешат германским войскам пройти через свою территорию и окажут им всяческую поддержку. Таким путем можно будет даже избежать нарушения Брестского мирного договора. Теперь весь вопрос в том, как расценивать положение советского правительства. Если за ним стоит народ, то массы могут разбить и уничтожить сколько угодно дивизий. Ибо из тысячи человек, вооруженных булыжниками, если они нападут на пулеметное гнездо, может уцелеть сто пятьдесят, а этого достаточно, чтобы проломить черепа всем немецким солдатам. Если же верить прошениям и телеграммам, поступающим к генералу Клаусу от сторонников старого режима, то весь русский народ только и ждет вторжения немецких стальных шлемов и винтовок, чтобы свергнуть бандитов. В глубине души генерал Клаус был того мнения, что его корреспонденты преувеличивают, вновь и вновь пророчествуя, будто вся эта ленинская затея продлится не долее нескольких недель. Ни один здравомыслящий человек не возьмется управлять голодающим народом, если у него нет уверенности в том, что он сможет накормить его. С другой стороны, действительно существовала опасность, как бы симпатии и надежды угнетенных граждан России не обратились вновь к Англии и Франции, если немцы будут долго зевать. Германии и без того не хотели прощать мира с большевиками (словно все эти керенские и милюковы, чьи сторонники сейчас так жалобно воют, изъявляли согласие идти на мирные переговоры). Генерал Клаус колебался, добросовестно взвешивая все за и против.

И вот совсем недавно в ответ на его просьбу прислать самые достоверные сведения, он получил из Норвегии эту пачку американских газет. Они были подобраны отделом печати германского посольства. Чтобы достать газеты, отдел прибегнул к посредничеству социал-демократов. Какой-то американский репортер, Джон Рид, сотрудник крупного газетного агентства, слал корреспонденции из Петербурга, они были опубликованы во многих левых газетах и вызвали бурные споры. Генерал Клаус читал их целую ночь напролет, номер за номером. Признаться, он просто не мог оторваться от них. Впрочем, и барон Эллендт читал их точно с таким же интересом. Нельзя не признаться, что этот американец вот уже полгода необычайно правдиво и ярко освещает в своих корреспонденциях эти имеющие мировое значение и вызывающие такие противоречивые толки события.

Голодные рабочие массы, доведенные до отчаяния, одетые в истрепанные шинели, но полные решимости; делегаты, присланные с фронта; ярко освещенные залы заседаний и коридоры Смольного института – все увидел беспристрастным взором и описал, немногословно, убедительно, этот прирожденный журналист. Сомнения нет, он исполнен симпатии ко всем этим переутомленным, но неутомимым людям, которые непрерывно совещаются, голосуют, принимают резолюции и делают все, что необходимо. И как ни странно, в его отчетах даже не упоминалось об ужасах, которыми кишели прочие газеты.

Рид был очевидцем взятия Зимнего дворца: никаких грабежей, никаких злодейств. Несколько позднее его самого поставили было к стенке, но описывал он этот случай чуть ли не с юмором: живо представляешь себе смущенных и растерянных красноармейцев, которые никак не могут решить, прикончить ли этого американского шпиона или вести его к начальству, как требовал сам арестованный. И совершенно великолепно – в этом сходились оба собеседника – он описывал отступление генерала Корнилова; господин Керенский заставил генерала вести свою армию на Петербург; но уверенное в победе войско Корнилова не выдержало контрудара мятежников – рабочих и жен рабочих, предводительствуемых какими-то неизвестными, которые в те ночи творили мировую историю. Генерал Клаус вытянул длинные ноги и обхватил сплетенными пальцами затылок, поросший коротко остриженными, светлыми с проседью волосами. Кому верить? Конрад фон Эллендт, опершись щекой на руку, задумчиво напомнил генералу об оголтелой пропаганде, поднятой теми же газетами четыре года назад в ответ на вторжение немцев в Бельгию. Что есть истина? Вот вопрос, который вновь и вновь задают себе люди в момент великих решений, начиная с сенатора и офицера, который два тысячелетия тому назад был военным губернатором Иерусалима. Неужели в словах этого Джона Рида в самом деле встает подлинный облик неграмотного русского народа, населяющего необозримые пространства царской империи? Идет ли этот народ вместе с теми, кто полон решимости дать ему хлеб и мир, землю и свободу? Верит ли народ своим вождям настолько, чтобы сохранить способность терпеть и бороться, столь свойственную русскому народу? Полагается ли он на добрую волю этих вождей или же начнет колебаться и бросит их, как только окажется, что из обещанного рая ничего не получилось?

По комнате летала жирная муха, привлеченная запахом вина, но отпугиваемая сигарным дымом. Собеседники следили за ней глазами.

– И эта вот не знает куда лететь, – иронически заметил Клаус. – Эпоха, в которую мы живем, бесспорно, самая занятная из всех известных человечеству. Если бы в верховном командовании одержали верх мои могущественные друзья, я вел бы теперь дивизию на Суассон или Амьен и плевать бы мне было на то, что назревает и тлеет в этой непроницаемой России.

– Вряд ли вы поступили бы целесообразно, генерал. Провидение ставит людей на места, соответствующие их дарованиям. Оно поступало бы расточительно, если бы действовало иначе. Природа всегда расточительна, зато дух или бог тем более целесообразно использует тех, в кого он вложил столь выдающиеся способности. Какие у вас вести с Украины? Мне кажется, что именно там мы могли бы добиться полной ясности и обрести твердую почву под ногами.

– Я вызвал сейчас для доклада Лиховского птенца, – заметил, уклоняясь от прямого ответа, Клаус. – Разрешите мне ответить на ваш вопрос в его присутствии. Таким образом нам не придется больше возвращаться к этой теме, а попутно мы еще решим, как нам быть с нашими картонными паяцами из Тарибы[24]24
  Тариба – Национальный совет – контрреволюционный буржуазно-националистический орган, созданный в Литве германскими оккупантами в сентябре 1917 года. Свергнут 16 декабря 1918 года Временным революционным рабоче-крестьянским правительством Литвы.


[Закрыть] и с Геммерле, который дергает их за веревочки. Видите ли, депутат Геммерле был у меня здесь раз пять или шесть. Мне он обязан всеми ценными сведениями о нашем военном положении, которыми он располагает, а теперь он вздумал совать нос в наши планы. Вот видите, именно в случае с Геммерле бог или дух заставляет нас усомниться в неизменной целесообразности своих действий. Впрочем, кто знает, может быть за католиков господь вообще не отвечает, об этом предоставляю судить вам. А может быть, он для нас, протестантов, больше старается. Не в обиду вам будь сказано, дорогой Эллендт, – добавил Клаус ласково, почти нежно, – с тех пор как мне посадили на шею в качестве офицера разведки баварского принца, мне все чаще приходится самому играть роль милого боженьки.