Текст книги "Радуга (сборник)"

Автор книги: Арнольд Цвейг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Фрау Рози сделала слабое движение рукой, она хотела показать этому господину, что он ведет себя довольно нагло, но так ничего и не произнесла. Она не смела высказать свои подозрения, ведь она была совсем одна, одна против целой машины, и она знала, что истинное горе здесь назовут комедией. Перед ней был обыкновенный служащий, такой же, как ее Гильдебранд, и этот служащий дал понять жене Гильдебранда, что свои сто марок она, возможно, решила сохранить для себя лично, чтобы купить себе какие-нибудь побрякушки.

Нет, с ними ей нечего разговаривать. Она ушла. Спускаясь в лифте, Рози вдруг ощутила отвращение к тем благам, которые предоставлял ей этот магазин, настолько острое, что попросила остановить лифт на третьем этаже и, с трудом волоча усталые ноги, всеми отвергнутая и разбитая, спустилась по лестнице. Конечно, каждый человек, соблазнившийся рекламными объявлениями, послушавшийся уговоров продавщицы, поверивший в безопасность, гарантируемую фирмой покупателям, каждый бережливый человек потребует возмещения убытков! Но не тут-то было – он сразу же натолкнется на господина Кёллера. И хотя Рози испытывала глубочайшее отчаяние, она ни минуты не сомневалась в том, что существующие законы, официальное право не на ее стороне. Да они, эти законы, и не могут быть на стороне слабого, думала она. Там, где каждый отвечает только за себя, никому не гарантирована безопасность, там наживаются как раз на тех людях, которые больше всего нуждаются в защите. Так было после мировой войны, так было во время инфляции, при мысли о которой ее все еще охватывает дрожь, так случается и в нынешнем обществе, выросшем на этой инфляции. К такому весьма стройному обобщению живой ум Рози, ум скромной учительницы, пришел, пока она спускалась на первый этаж. Тут она увидела служителя в ливрее с галунами и подумала, что и он, как и ее муж, пролежал, наверное, не менее сорока месяцев в грязных окопах под огнем, а сейчас вот охраняет богатых. Но в эту секунду Рози вышла на манящую, ослепительно яркую, раскаленную от зноя улицу, под синий, сверкающий свод небес, и улица понесла ее прочь…

У нее еще осталось восемнадцать пфеннигов, желтенькие фишки, как их называл Гильдебранд, и три коричневых кайзеровских медяка, которые чеканились во времена Вильгельма I и сумели перейти в новую эпоху, где наряду с человеческим трудом продолжали оставаться единственной абсолютной ценностью. Если она дойдет пешком до Иохимсталерштрассе на своих маленьких стройных ножках, то там можно будет сесть на трамвай и с пересадкой доехать до дома. Она очутится дома, пусть ограбленная и разбитая, зато дома. Однако Рози надо бы знать: беда одна не ходит, она влечет за собой новые беды, подобно тому как отрывок романа, напечатанный в газете, влечет за собой продолжение.

Судьба сразу же сделала Рози первое предупреждение. Многие районы города Рози знала так же хорошо, как кролик знает свой загон, тем не менее она совершенно машинально свернула в обратную сторону. Поскольку что-то в душе Рози, видимо, из страха, противилось возвращению домой, она, вместо того чтобы пойти по направлению к большой холодной церкви, безуспешному подражанию постройкам романского стиля – ее вялые, небрежные и в то же время резкие линии свидетельствовали о том, что церковь была построена в годы безверия и упадка, – вместо того чтобы пойти к этой церкви, Рози пересекла многолюдную, раскалившуюся от жары площадь, в середине которой возвышался вокзал подземки в псевдогреческом стиле.

Нет, она не могла примириться с этим несовершенным миром. Ее детская душа была не в силах свыкнуться с потерей, равно как и предаться радостно-горьким мечтам о мести; душа ее осталась нетронутой и в то же время наивной, ибо Рози, как женщину, держали в постоянной изоляции. Она старалась уйти, уйти в себя. Со стороны можно было подумать, что эта хорошенькая, вполне разумная женщина неторопливо, но уверенно идет своим путем, однако в действительности воображением Рози овладевали все более горькая скорбь, все более страстное желание «исправить мир»; внутреннее «я» Рози утратило большую часть своей жизнерадостности, мечты ее таили опасность, ибо при столкновении с повседневной действительностью они должны были кончиться еще более жестокой катастрофой.

Вернуть потерянные деньги… Стать учительницей, давать уроки… А на кого оставить ребенка? Откуда взять учеников, и сколько она заработает? Потеряла она деньги в одно мгновение, а чтобы вернуть их, потребуется множество мелких усилий, долгие мрачные часы, и в это время ее дом захиреет. Все казалось ей неясным, почти недостижимым. Надо добыть деньги скорее. Продать себя кому-нибудь здесь в западной части Берлина? Мужчины в этом районе так испорчены, что по сравнению с ними все прочие бюргеры чувствуют себя невинными младенцами. Таким образом она возместит убыток за три-четыре вечера, а может, и за два. Женщинам в те времена платили щедро, а Рози знала, что у нее красивое тело. Она шла и грезила наяву, испытывая глубокое наслаждение. На ее губах блуждала безумная улыбка, глаза блестели от ужаса и сладострастия испуганно и блаженно. Как все верные жены, Рози уже не раз с трепетом признавалась себе, что мечтает о маленьких приключениях, о мимолетных наслаждениях. Но если она пойдет по той дороге, куда ее толкает инстинкт, чтобы заработать деньги, она достанется не любимому мужчине, не мужчине-герою, ее купит первый встречный. И с ним надо будет познать тайны пола, с ним изведать границы унижения – нет, таких границ не существует. И снова Рози думает: какое жестокое наслаждение – понести кару, погрузившись в ужасающую грязь! Измученная, она поворачивает голову то вправо, то влево – голову, в которой проносятся все эти мысли. Будь что будет. Рози не хочет, чтобы ее любимый Гильдебранд терзался, не зная, как возместить потерю. Пускай, презрев отвращение, она сама искупит свою вину, испытает наслаждение, подобное каре, будет брать деньги, словно какая-нибудь девка. А почему бы и нет? В этом мире все считается нормальным. Здесь из похоти убивают маленьких девочек, а безумцев, одержимых этим пороком, лечат тем, что отрубают им головы. (В сознании Рози возникает плакат, наклеенный на столбе для афиш.) Что считается единственной ценностью? Пфенниги, кайзеровские пфенниги. Их крестным отцом, как говорили на уроках истории и писали в газетах, был Вильгельм I. И тот, Бисмарк, который дал конституцию. Их рождение ознаменовалось покушениями и казнями, болтовней в рейхстаге, ростом социал-демократии, преследованиями и оправдательными приговорами, колониями, флотом, парадами, новыми гаванями, новыми каналами, банкротствами и вновь возникшими состояниями, Фридрихом III и его трудной смертью, гнавшейся за ним еще в Сан-Ремо и сразившей его здесь, на севере, Вильгельмом II, его грубостью и блеском, быстрым ростом Берлина… Когда ей было десять лет, Оливерплац еще находилась за чертой города, а вокзал Кайзердам – в лесу. В то время им жилось хорошо… Она носила носки гольф, коротенькие платьица, соломенную шляпку с матросской лентой; у отца были сбережения в прусских облигациях-консолях, они представлялись ей похожими на мраморную консоль с прусским золотым орлом и вызывали воспоминание о подставке под зеркалом в их гостиной. Окружная дорога вела тогда в Халензее – за город. В Грюневальде жили богатые люди. «Когда ты вырастешь большая и выйдешь замуж, я куплю вам виллу в Грюневальде». У них была прибыльная бакалейная лавка на Фленсбургерштрассе. Но потом началась бурская война, война на Балканах, война против гереро, триполитанская война – теперь все эти события смешались в ее голове в кашу. Да, сначала была еще война с Китаем, с Киао-Чао. В ее сознании всплывают черно-белые картинки из иллюстрированных журналов; на них в живописных позах изображены солдаты со штыками и солдаты у пушек. А потом началась русско-японская война, и сражения продолжались целые дни напролет. Но все это происходило где-то там и нас не касалось. Кайзер защищал мир, обнажив меч. Когда она приходила домой, напичканная плоскими истинами, которые, согласно прусским обычаям, внушали будущим учительницам, она слышала, как отец иронически замечал: «Весь мир не может не завидовать нам». И он не давал ни гроша на общество «Содействие флоту» и не участвовал в сборах «в пользу Восточных областей». «Я сам все понимаю!» – говорил он.

А потом, несмотря ни на что, началась война. Неописуемое воодушевление царило в городе! Отец стал солдатом, отец умер. Сыпной тиф, смертельный исход, exitus. До сих пор еще в ушах у нее стоит безумный крик матери, барабанившей кулаками по столу, покрытому клеенкой:

– Неправда! Мой муж жив!

Но факт остается фактом. Свою лавку они удачно продали, военные займы давали хорошие проценты, ибо все золото теперь принадлежало рейхсбанку и деньги были деньгами фатерлянда. В школе она прививала берлинским ребятишкам любовь к отечеству и к утешительнице-природе. Четыре года подряд были одни сплошные победы, но жизнь становилась все тяжелей. Ее брат погиб геройской смертью; на протяжении трех лет погибли и двое ее возлюбленных, фронтовики, с которыми она наслаждалась жизнью в жаркие ночи их отпуска; жизнь этих юношей убыла быстро, словно песок в песочных часах. Обоим было наплевать на войну, оба они, яростно желая мира, опять попали на фронт, и обоих их быстро зарыли в братской могиле.

Уже давно нужда приучила ее думать, подобно тому как нужда научила первобытного человека пользоваться своим разумом. Мало-помалу, с трудом Рози начала идти против течения, вступая в борьбу с общественным мнением и людьми. Сперва ее больно поразила наглость спекулянтов и спекулянток, богатевших на угольных талонах, карточках на мясо и сахар, жиревших на хлебе насущном. Пусть только настанет мир! Но мир им принесло поражение.

– Пока все не развалится, те, кто сидит наверху, не прозреют, – сказал ей Отто и с серьезным видом сообщил, что еще Бисмарк (его назвали Отто в честь Бисмарка) заложил основы, сделавшие возможным все это безумие…

Повсюду красные флаги. И черно-красно-золотые. Их несут толпы народа, изголодавшиеся и смертельно усталые. Надо ли их бояться? Все сытые, все, кто желает, чтобы война продолжалась возможно дольше, вооружаются. Вооружаются против каждого, кто хочет, чтобы из хаоса родился новый мир. Правые убивают левых вождей. И Рози возмущается от всего сердца, видя, что правосудие парализовано. Государственная машина и наглое насилие всегда подавляют безоружных.

Рози привел в себя грохот надземной дороги. Захваченная своими мыслями, пытаясь понять, в чем корень зла и почему в этом диком мире грабители остаются безнаказанными, она бежала по улице, не глядя по сторонам. Теперь ей надо повернуть обратно. Рози качает головой, удивляясь собственной рассеянности. Уже почти пять. Пробираясь между машинами, она идет вперед. Над ее головой – железная дорога; потом Рози перебегает через улицу.

Только в это мгновение она не грезит, а потом в ее воображении вновь проносятся картины инфляции: дикая спешка, страх и отчаяние. Губы Рози дрожат; нахмурив брови, низко опустив глаза, она бредет к себе домой… Ее семья обеднела, у них не осталось ничего, кроме мебели и небольших сбережений в реальных ценностях. Ее другом становится некий Гильдебранд Мюллер. Под сердцем у нее шевелится ребенок, они празднуют свадьбу. Бедствия изливаются на мир все более широким потоком. Убийства следуют за убийствами. Как только трудящийся люд, измученный непосильной работой и лишениями, начинал мечтать о передышке, как только усиливалось падение марки, как только начинались перебои в экспорте, как только возникала угроза финансовых мероприятий, которые возложили бы на плечи богачей бремя добывания денег для своего рейха и для разоренных областей, так учащались хладнокровно и организованно подготовленные богачами убийства сторонников республики. Именно так воспринимал события Гильдебранд; Рози в точности переняла его взгляды. Силы, жертвой которых становится одаренный и знающий министр Ратенау, тоже, кстати, богатый, подымают стоимость всемогущего доллара, мерила всех ценностей, с трехсот двадцати пяти до шести тысяч марок, позже до восьми тысяч марок и наконец – до двадцати тысяч. А затем Рози узнаёт, что богачи форсируют инфляцию. Она долго не верит, долго сомневается, но потом все же вынуждена поверить, ибо это вполне доказано. Инфляция нужна богачам, чтобы по дешевке сплавлять товары за границу! В памяти Рози всплывает имя «гиганта» Стиннеса, ставшее символом безграничного успеха, человека совсем особой породы. Миллионы, миллиарды, биллионы. Бумажные деньги и почтовые марки; пока их безостановочно выбрасывают из машин на улицу, не успевая даже просушить краску (печатники уже давно добились оплаты в долларах), банкноты превращаются в мелкую разменную монету; на письмо приходится наклеивать целые серии почтовых марок. Безумие охватывает цифры и людей. Спекуляция превращается в национальное бедствие, голод становится обычным явлением для всех, кому нечего продавать, кроме собственных рук. Правда, рейху удается отделаться от своих долгов. Это великое время великих концернов навсегда наложило свой отпечаток на нервы и плоть ее маленькой дочки… Но вот таинственная длань судьбы карает одного за другим всех троих, тех, кто, согласно мнению общественной прослойки, к которой принадлежит Рози, несет главную вину за чудовищное падение марки: главу рейхсбанка, министра, выпустившего военные займы, и наконец самого виновного – чернобородого бога промышленников с меланхоличным лицом индуса, того, кто уже в 1916 году решил, что воюющий народ будет впредь бесплатно работать на него… Усталая душа маленькой Рози упивается мстительными воспоминаниями. Вот умирает министр, умирает страшной смертью, охваченный пламенем горящего вагона, умирает так же, как и сотни тысяч людей, в том числе как оба ее возлюбленных-фронтовика, которые погибли от огня гранат, погибли из-за него – это она теперь поняла, – из-за его рабской покорности и подчинения крупным концернам, затягивавшим войну и множившим долги Германии… И сам хозяин гигантского концерна, его божество, умирает от гнойного аппендицита только потому, что он чересчур поздно дал разрезать себе живот, – ему вечно было некогда, уж слишком он усердствовал, хватая все, что покупается на земном шаре… Материальные блага ценились в то время больше человека. Власть денег была превыше всего…

И тут внезапно жалость переполняет ее сердце, чувство сострадания к покойному властелину, подобно струе свежего воздуха, врывается в ее наркотические грезы, в ее лихорадочные мысли. Как ужасно он жил! Он не знал счастья, которое освещает ее путь, он не знал отдыха, который она вкушает каждый вечер, он без устали старался завоевать землю, этот круглый пляшущий земной шар, не зная, что его внутренности божества, неконтролируемая часть его «я», уже давно находились во власти чужеродных микроскопических существ, вызывающих гниение, что эти бактерии, которые по сравнению с ним были не больше, чем он по сравнению с земным шаром, неудержимо овладевали им, продырявливали стенки его кишечника, проникали в его брюшную полость, и пока он, бедный, ничего не ведающий человек продолжал свою шахматную партию, стараясь обыграть весь род людской, победоносная смерть уже давным-давно воцарилась в нем…

То были бесовские деньги, подарок дьявола, колдовское золото Рюбецаля, которое наутро превращается в кучу угля. И это утро наступило. Катастрофа следует за катастрофой. Слухи ползут отовсюду. Все лопается, как большие мыльные пузыри, розовато-зеленые, коричневато-синие; как раз в тот момент, когда они особенно красиво переливаются всеми цветами радуги, вдруг раздается тихий треск и… на носу и губах остаются брызги мыла.

Была ли от этого какая-нибудь польза? Разумеется, нет, наоборот. В чертежные бюро пробирается страх перед увольнением. На пособие по безработице не прокормишься. Какие бы перемены ни происходили каждый день, вся тяжесть жизни падала на тех, кто не владел ничем, кроме своих слабых сил, терпения и любви. Да, таков в конечном счете этот мир: здесь давят слабых, грабят бедняков, обманывают доверчивых, навозные мухи сосут здесь беззащитных младенцев. И над всем этим царит господь бог – господин Кёллер, гигант, владеющий миром. Он сидит за умопомрачительным биллионным письменным столом при минус двухсот семидесяти градусах по Цельсию, глядит сквозь золотые солнца своих очков и управляет аппаратом вселенной, величайшим предприятием мироздания, согласно принципу «каждый за себя». Сидя за пультом управления, он укрощает мятежные и доверчивые детские души людей, весь грех которых заключался в том, что они спрашивали господа бога – «почему». Почему, например, о боже, в мире взрослых столько краж? Или почему не существует бюро находок для заблудших душ? Или же почему люди относятся друг к другу так холодно? А в ответ на это из космоса раздается грубый рык:

– Проходи! Стреляем без предупреждения!

Рози Мюллер ступила на мостовую, чтобы перейти улицу, впадавшую в другую артерию; движение, этот незримый, но убийственный поток, было здесь не очень уж бурным. К сожалению, ряд обстоятельств оказался против нее. И повинна в этом была не только лихорадочная смена видений, проносившихся в ее затуманенном мозгу. Прежде всего против нее было солнце: освещая косыми лучами черные крыши домов, оно било прямо в стекла ее пенсне; солнце извергало целые потоки золотистого света в лицо маленькой женщины, ослепляя ее. И вот, когда Рози, еле передвигая ноги от усталости и мигая от яркого света, очутилась на мостовой и ее белокурые искрящиеся волосы загорелись чарующим огнем в ярко-золотых лучах солнца, зазвонил трамвай, слева пронеслись две машины, велосипедист промчался у нее под самым носом – вот и все, что она успела заметить, грезя наяву. Сзади нее мчался автобус, нагруженный, как верблюд, а по ширине он не уступил бы и двум слонам; громадная, словно скала, туша автобуса двигалась небеззвучно. Рози взглянула налево, посмотрела вперед, еще раз налево, внезапно к ней подскочил полицейский, махнул рукой – и так же внезапно за ее спиной рявкнул гудок автомобиля. Рози так испугалась, что не в состоянии была двинуться с места; шофер нажал на тормоз, и тотчас же к ней протянулась красная рука – совсем рядом была остановка; и если бы Рози не чувствовала себя такой измученной, если бы она не потеряла присутствия духа и не остановилась как вкопанная, она благополучно перешла бы улицу перед самым носом чудовища и достигла бы тротуара – этого прибежища пешеходов. Но как раз в эту секунду детская душа Рози вступила в печальный спор с самим господом богом… От толчка Рози упала на спину, ее окровавленная голова ударилась о тротуар, а щиколотка хрустнула под шиной автомобиля. От сильной боли Рози потеряла сознание, которое охотно отлетело от нее в этот злосчастный день.

И вот, сама того не ведая, Рози отправилась домой в санитарной машине. Очнулась она у себя в постели с искусно наложенной шиной; она еще ощущала острую боль в ноге и сильную слабость, и ей казалось странным, что она лежит в собственной кровати, что рядом с ней сидит Гильдебранд, бледный, с темными тенями под глазами, вперив в нее взгляд, полный жалости и бесконечной любви.

Да, она была жива.

Что значили несчастные сто марок по сравнению с ее спасением? Гильдебранд попросит у себя на службе аванс в размере месячного оклада, мотивируя свою просьбу продолжительной болезнью жены. Конечно, не так-то все просто, это ущемляет чувство независимости; ведь Гильдебранд не любит быть обязанным своим работодателям; кроме того, он и сам не знает, из каких денег и когда вернет долг.

Все же на следующее утро он попросил аванс, а также выхлопотал себе освобождение на один день. Просьба Гильдебранда была удовлетворена благодаря поддержке одного из его начальников, который не забыл, что во времена оны, когда его еще не отдаляли от Гильдебранда Мюллера ни толстое брюшко, ни умеренные взгляды, она вместе дрожали в окопе, выпрашивали еду у более счастливых товарищей и крали хлеб со складов, благо охрана делала вид, что ничего не слышит и не видит.

Крупный аванс оказался для Мюллера счастьем. Вообще с момента их несчастья, которое можно, впрочем, истолковать и как удачный поворот судьбы, если рассматривать дело в более широкой перспективе, жизнь молодой четы резко изменилась к лучшему, стала более интересной и значительной.

Через несколько дней встал вопрос об увольнении ряда служащих в связи с сокращением производства и, как это бывает всегда, уволили тех служащих, которые состояли в левых организациях. Вот тут-то значительная задолженность Гильдебранда, а также его прилежание и ровный характер явились важнейшими аргументами в пользу его оставления «в деле». Стремясь поскорее развязаться со своим долгом, Гильдебранд вспомнил, что ему везет в карты. Он начал часто встречаться с приятелями и подолгу сидеть в пивных; думая о своем и раскуривая трубочку, он прислушивался к тому, что говорили окружающие, и сам высказывал свои мысли. И Гильдебранд с удивлением обнаружил, что он не только свободно читает в умах своих партнеров по скату, не только ясно видит причины и следствия их действий, но что он очень ясно разбирается в современных событиях – в их сущности, обусловленной политикой и экономикой, и может выразить свои умозаключения в простых и бесхитростных словах. И люди, сидя в дыму и чаду пивных (за шутками они с трудом скрывали чувство безнадежности, вызванное бессмыслицей их существования), подчас откладывали карты, чтобы послушать его. Они спрашивали Гильдебранда, почему он никогда не открывает рта на собраниях – ведь он все знает и разумеет, и Гильдебранд со смехом обещал им выступить, и он действительно начал с немалым успехом выступать на собраниях. При этом у него была ясная цель – он хотел повести своих слушателей по определенному пути, правильному пути, как он утверждал. Он верил в него, говорил о нем с горящими глазами. Светлые мальчишечьи вихры Гильдебранда, милые ямочки на его твердо очерченных щеках тоже помогали ему, когда он произносил свои речи. Ибо умным и приятным людям доверяют больше, чем просто умным.

Гильдебранд Мюллер многое понял и обрел свой путь. Он считал, что обязан этим тому самому универсальному магазину, который толкнул его маленькую Рози под молот несчастного случая. После происшествия с Рози, в ясную, светлую ночь, Гильдебранд кружил вокруг магазина, спрятав в кармане добротную пращу из двух резиновых трубок и кусочка кожи посередине и еще сучок для рогатки, а также около десятка круглых камешков; с помощью этого оружия Гильдебранд решил разбить как можно больше дорогих и роскошных витрин. Это и будет его «репрессией»; оправданием ему служила (современная общепринятая мораль, которая повелевала, если возможно, ответить на перенесенную несправедливость еще большей несправедливостью. «Я тоже государство, – свирепо думал он. – Я – государственная ячейка: Мюллер! Дорогу мне!»

Перед ним в лунном свете возвышалось здание универсального магазина, увенчанное черной крышей, которая казалась Гильдебранду боевым шлемом; сотни окон на этом здании словно говорили ему: мы разобьемся, мы разлетимся вдребезги, мы зазвеним необычайно весело, мы к вашим услугам!

Но Гильдебранд сел на скамью и задумался; он думал не о сторожах и полиции, а о взаимосвязи всех звеньев современного «предприятия», под которым он подразумевал жизнь. Кому он, мальчишка, намеревается нанести ущерб своей рогаткой? «Индейцам» из универсального магазина? Как будто хозяева магазина не застрахованы в страховых обществах, а вклады их не перестрахованы в других фирмах! Просто они выбросят на улицу одного, а может быть, и десяток сторожей – это и будут единственные люди, которые пострадают из-за него. Всё и всегда рикошетом попадает в тех, кто не защищен аппаратом власти; профессиональные союзы и партии не сумели помешать тому, что государственная машина и народ снова попали в руки сильных мира сего. Чему же удивляться? Но разве уже раньше бедняки не терпели позорных поражений от своих злейших врагов только потому, что их лидеры считали своим священным долгом смертельно враждовать из-за различных программ, из-за различных «священных идей»? Из-за догм и различных миросозерцаний! Вечно занятые ожесточенными спорами, погруженные исключительно в духовные материи, они вообще не имели возможности осуществить свои идеи. До тех пор пока массы индивидов, продающих свой труд, позволяют разъединять себя, победа остается за государственной машиной и крупными концернами. Народ, который некогда позволил расколоть себя церкви, ныне расколот разными идеологическими программами, что дает возможность богачам разделять его и без труда властвовать над ним. Чтобы обеспечить права бесправной, мирной и трудолюбивой массы, не обязательно прибегать к силе оружия, думал Гильдебранд, надо лишь попытаться доказать, что раздробленность вовсе не является неизменным свойством человечества, кроющимся в его природе…

В ту ночь, прислушиваясь к громыханию поездов, глядя на причудливые клумбы с бледными ночными розами, издающими чарующее благоухание, в ту ночь, когда прогуливающиеся взад и вперед женщины пытались вступить с ним в «деловые отношения», Гильдебранд вспомнил глубоко верную, злую и вместе с тем смешную историю, которую прочел когда-то в «Путешествии Гулливера». Он вспомнил о столетних войнах между «тупоконечниками» и «остроконечниками». В результате этих войн были потоплены целые флотилии, сожжено множество провинций и убиты миллионы людей, а между тем войны эти были вызваны лишь различными толкованиями заповеди великого пророка – спором о том, с какой стороны надо разбивать яйцо за завтраком. В то время как одна партия с абсолютной уверенностью заявляла, что заповедь повелевает разбивать яйцо с тупого конца и только с тупого, другая партия с не меньшим ожесточением выступала в защиту острого конца – причем обе стороны называли своих противников еретиками, преступниками и подлецами и соответствующим образом обходились с ними. Что же говорилось на самом деле в заповеди, в этом спорном слове божьем? Там говорилось: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее».

И Гильдебранд вдруг понял многое; ему показалось, что он увидел перед собой в ночном небе фосфоресцирующие буквы. Увидел решение уравнения – суть всех общественных конфликтов и путь к их разрешению. За всеми спорными идеологическими вопросами чертежник Мюллер разглядел толпы тружеников, которые зло и непримиримо враждовали друг с другом, увидел руководителей, попутчиков и обманутых во всех политических партиях; охваченный яростью, Мюллер убедился, что миллионы людей мешают друг другу пробиться к свету и лишают себя элементарнейших прав, хотя все они едят одно и то же, живут в одинаково скверных жилищах, хотя на них одинаково обрушиваются полицейские, хотя врачи лечат их спустя рукава, а судьи взирают на них злыми глазами, хотя они больше чем кто бы то ни было страдают от пошлин, налогов и высоких цен, хотя владельцы производства и акций одинаково эксплуатируют их, хотя их жены рано отцветают, а дети согнуты муштрой и смолоду впряжены в ярмо. И все это происходит в эпоху, когда без интенсивного труда рабочих никто не имел бы ни крошки хлеба, ни одно письмо не дошло бы до своего адресата и не зажглась бы ни одна лампа. Да ведь поверить в это невозможно!

Все передуманное им Гильдебранд облек в простые, доступные ему слова, а они-то и были самые подходящие. Да, никто не сумел разрешить доселе те самые сокровенные проблемы, над которыми люди бились испокон веков, споря ночи напролет, никто так и не понял, в чем смысл жизни и есть ли разумное начало в страдании; никто не пытался затронуть самые коренные и трагические проблемы человечества, проблемы любви и вечности, проблемы самоочищения и смерти. По-прежнему неразрешенными оставались все самые существенные и драматические вопросы, которые человек – это животное, наделенное разумом, – ставил самому себе. Именно поэтому – и Гильдебранд сам ужаснулся, проникнув в свои мысли, к которым он уже давно исподволь подходил и которые заставили его сейчас прозреть, – именно поэтому надо заняться тем, что поддается изменению! Подневольные люди должны выразить свои насущные нужды и стремления – и это не может не удаться им – в единых требованиях, которые благодаря лишениям, пережитым народом, и его грозной воле будут особенно вескими и действенными. Эти единые требования должны выставить все партии, невзирая на то, получили ли их приверженцы, борющиеся за хлеб насущный, установки от Бебеля или от Ленина, от старого Дюринга или от Эйгена Рихтера. Он понял, что эту программу невероятно трудно исполнить, ведь людям до сих пор не удается защитить свои самые элементарные права. И все же он попытается… Да, его постигло горе! Его маленькая доверчивая Рози навсегда останется калекой. Из-за одного этого стоит, пожалуй, выступить на собрании или на заводском митинге и попытаться узнать, остались ли люди по-прежнему «тупоконечниками» и «остроконечниками» и собираются ли они быть ими и впредь… Ему еще только тридцать три года. Он не питает чрезмерных надежд на успех. Зато обладает изрядным чувством юмора, смелостью и железной хваткой. Значит, можно попытаться что-нибудь сделать.

Скамейка, на которой сидел Гильдебранд, оказалась поистине исторической. Очень поздно побрел он домой по безмолвным, опустевшим, заснувшим в лунном свете районам Шёнеберга и Фриденау, и в ярком свете луны вдруг стало видно каждое здание, каждый изгиб улицы. Так он шел, воодушевленный своими идеями и преисполненный решимости.

Описываемые здесь события разыгрались после первой мировой войны, в период, когда Веймарская республика еще казалась жизнеспособным организмом и когда считалось, что она будет опираться на решительных республиканцев; иными словами, эти события произошли до выборов 1929 года, проведенных под защитой танков. Но о том, что же случилось с Гильдебрандом и с Рози Мюллер после политической катастрофы, когда перед всеми их согражданами открылся крутой спуск в долину смерти, можно поведать только в следующий раз, ибо дальнейшая их жизнь должна стать темой отдельного рассказа. Сейчас можно лишь сообщить, что им удалось избегнуть гибели в последующие годы и что они вернулись в разрушенный Берлин, как только там снова затеплилась жизнь. Ибо чертежник Мюллер, известный под именем «товарища Гильдебранда», – один из тех, кто сумел возглавить политическое объединение немецких рабочих, способствовать высвобождению пролетариев из-под буржуазных влияний, подготовить их союз с многотысячной массой служащих. И товарищ Гильдебранд осуществлял этот союз на протяжении всей своей жизни. В период, богатый общественными событиями в Европе, Гильдебранд был одним из тех людей, на долю которых выпало немало страданий и разочарований, трудов, бедствий и успехов.