Текст книги "Тучи на рассвете (роман, повести)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
Впервые Гарди Стоун обратил внимание на своего тезку сержанта Гарди с громкой фамилией Стефенсон, по прозвищу Лэддер [17]17
Лэддер – лестница (англ.).
[Закрыть], только благодаря его росту. Он выделялся неправдоподобной длиной, хотя был достаточно упитан, казался худым. Он немного сутулился, и его непомерно длинные руки болтались, будто искали для себя место. Почти по всей левой щеке, захватывая половину уха, расплывалось красное бугристое родимое пятно. На запястьях позвякивали серебряные браслеты из цепочек, в двух задних карманах торчали запасные магазины пистолета-автомата.
Это был ловкий и легкомысленный парень, который приносил немало хлопот. Его давно бы выгнали из хозяйственной роты военной администрации, где он служил, не обладай он одним совершенно поразительным качеством. Лэддер мог раздобыть все, что приходило в голову начальству. Он доставал где-то корни дикорастущего женьшеня, дорогие сувениры из сеульских дворцов и музеев, красивых девочек…
В центре Сеула для американцев был открыт пятиэтажный магазин «Пиэкс», где товары продавались по ценам в пять-шесть раз ниже рыночных. Через «Пиэкс» Лэддер вел чуть ли не оптовую торговлю с местными коммерсантами. Он продавал все: купальные трусы, мебель, противозачаточные средства… Таким размахом торговли, какого достиг Лэддер, не мог похвастаться ни один американский солдат или офицер.
Лэддер не был жадным, денег не копил, щедро угощая и одаривая товарищей и начальников. За это его терпели, мирились со многими его проделками, порою вызывавшими чуть ли не публичные скандалы.
Гарди Стоун быстро оценил достоинства Лэддера и забрал его к себе в качестве рассыльного. Такая должность давала возможность использовать Лэддера по своему усмотрению.
Капитан не собирался вести в Сеуле жизнь аскета. А для организации веселья Лэддер был наиболее подходящей кандидатурой. Капитан так же быстро учуял, какую ценность представляют уникальные произведения корейского искусства из драгоценного металла. И в этой области капитан возлагал немалые надежды на своего тезку.
Лэддер понял, чего ждет от него новый начальник, и не проходило дня, чтобы не приносил какую-нибудь, как он выражался, «штуковину» для капитана. Он знал все злачные места, где и проводили они с капитаном веселые ночи. Изредка Лэддер брал с собою своего земляка и собутыльника сержанта Дика, служившего начальником личного гаража генерала Арнольда.
* * *
В день прихода «Глориус Джейн» Лэддер и Дик пришли к капитану Стоуну с невинными индифферентными лицами и положили перед ним акт на списание за негодностью недавно полученного «виллиса». Понимающе улыбнувшись, капитан подписал акт, и друзья укатили на этом «виллисе» на окраину города, где их с нетерпением ждал покупатель.
Получив деньги, прежде всего зашли выпить. Потом брели куда-то, распевая песни. Люди обходили их, ускоряя шаги, а Лэддер, размахивая своими огромными руками, делая вид, будто готов погнаться за ними, хохотал, глядя, как те пускаются наутек.
Заметив рикшу, остановили его, взгромоздились на тележку.
– Бегом! – крикнул Дик.
– Куда? – поднял голову рикша.
– В рай, – расхохотался Лэддер. – Понимаешь, в рай! Вези все время прямо.
Им было весело. Они подгоняли рикшу, продолжая орать песни:
Здесь мы в Корее, мистер Джон,
Здесь мы вдали от наших жен.
Завтрак в постели и в кухне газ —
Эти блага теперь не для нас…
Вскоре они оказались на шоссе Сеул – Инчхон. Бросив рикше монету, соскочили у придорожного кабачка. Пропустив по рюмочке, пошли дальше, продолжая горланить:
Здесь мы в Корее, мистер Джин,
Здесь нет подушек и перин…
И вдруг Лэддеру пришла в голову новая идея: проверять документы у шоферов грузовых машин, идущих в Сеул. Авось перепадет что-нибудь интересное.
Они повязали на рукава носовые платки и начали останавливать машины. Люди покорно предъявляли документы и, услышав презрительное: «Проезжай», торопливо включали моторы.
Когда машина неожиданно остановилась, Мен Хи не придала этому значения. Счастливыми глазами смотрела на все окружающее, ничего не видя. На душе было хорошо. Листовки доставлены по назначению, но главное – Пан Чак. Всю дорогу он стоял перед ней.
С трудом поняла, чего от нее хотят, и предъявила паспорт. Она услышала:
– Это не твой паспорт, вылезай!
Чего ей тревожиться! Паспорт настоящий, никаких листовок с ней нет. Она спустилась, соображая, как бы побыстрее отделаться от этого контролера. Она видела, что и длинный отвратительный верзила, и его напарник изрядно выпили, и решила уговорить их по-хорошему. Но ее не стали слушать.
– В участок! – грозно сказал верзила.
Ее повели в сторону от шоссе. Она мучительно думала, как избавиться от них, не замечая, что дорога ведет куда-то к оврагам и пригоркам. Она думала, как вести себя в участке, и нервничала, представляя волнения Чан Бона. Поняла серьезность создавшегося положения, когда ушли уже далеко от дороги. Они завернули за какую-то полуразрушенную гробницу на кургане, скрывшем от них шоссе, идущее слева, а справа были овраги и поле.
Поймав на себе их взгляды, Мен Хи в ужасе поняла, что они задумали. Она сумела сдержать готовый вырваться крик: зажмут рот, и никто не услышит. И не убежать: они шли рядом, по обе стороны от нее.
Будто по сигналу, американцы замедлили шаг, озираясь по сторонам. Машинально обвела взглядом вокруг и Мен Хи. Нигде ни души.
– Подожди здесь! – приказал Лэддер Дику и подтолкнул Мен Хи в сторону оврага.
– Нет, ты подожди! – запальчиво крикнул Дик.
– Ну, тогда жребий.
Господи, да что же это? Мен Хи видела, как взлетела монета, слышала радостный крик одного и ругань второго. Что они задумали? Что же делать?
– Иди! – подтолкнул ее Дик. Она пошла.
– Побыстрее там, – бросил вдогонку Лэддер.
Спустились в овраг. Пригнувшись, крался за ними Лэддер. Она остановилась первой. Осмотрелась, зло сказала:
– Отвернись!
– Что еще за капризы, – схватил ее Дик.
Она вырвалась, закричала:
– Отвернись, гадина!
Ругаясь и что-то бормоча, он немного повернул голову. Этого было достаточно. Мен Хи быстро схватила примеченный раньше камень и, ударив американца по голове, бросилась вдоль оврага.
Лэддер, лежа на краю оврага, все видел. В несколько прыжков он настиг Мен Хи, сбил ее с ног.
– Помоги! – стонал Дик.
– Потерпи, старина, моя очередь! – радостно кричал Лэддер.
Мен Хи отбивалась и как безумная кусала его руки, а он бил ее по лицу, рвал блузку. Мен Хи не защищалась от ударов, только вырывалась, пока он не схватил ее за горло. Уже поплыли перед глазами черные круги, уже никакого спасения не было, но из последних сил она старалась оторвать эти страшные руки, клещами вцепившиеся в горло. И, понимая, что Мен Хи уже не может сопротивляться, он разжал свои клешни и хотел стряхнуть с них почти безжизненные руки Мен Хи, но именно в эту долю секунды она успела схватить его палец, точно судорогой сжался кулак, и она рванула этот палец вверх. Раздался хруст, и, завизжав от боли, он вскочил, выхватил пистолет-автомат и выпустил в нее все четырнадцать зарядов. Пули вонзились в грудь и в голову.
Зажав руку, бежал к шоссе Лэддер.
В овраге лежало бездыханное, окровавленное тело Мен Хи.
Новый переделКрестьяне Змеиного Хвоста делили землю Ли Ду Хана. Член крестьянского комитета Пак Собан ходил по участкам и еще раз все обмерял, чтобы не было ошибки. Представители Народного комитета часто к нему обращались, потому что он хорошо знал все помещичьи угодья. Он помогал не только в своей деревне, но и в двух соседних, и тоже мерил землю: отдельно поливную и отдельно суходольную.
А потом каждого крестьянина вызывали в бывший помещичий дом. Здесь теперь школа, и днем учатся дети, а вечером – смешно сказать! – вечером учатся взрослые, старики и даже женщины. Сначала думали, никто не придет на вечерние уроки, но настало такое время, что многим захотелось научиться читать.
Каждый день в деревню приносили газеты. Крестьяне шли в соседнее селение, где был грамотный человек, и он читал им вслух. Но к нему приходили и из других деревень; вокруг его дома всегда толпился народ, хоть и неудобно заставлять человека с утра до вечера читать.
– В тот день, когда крестьян стали вызывать в дом Ли Ду Хана, занятий в школе не было. Представитель Народного комитета вручал каждому бумагу, в которой значилось, какой участок земли передается этому крестьянину. И у кого было больше детей, тем давали больше земли. И все говорили, что это справедливо.
Пак Собан сидел рядом с представителем Народного комитета и видел, что земля и инвентарь распределяются правильно. Очередь на рабочий скот так установлена, что каждый успеет вовремя обработать свой участок.
А вечером, когда все уже было закончено, Пак Собану тоже вручили бумагу, где было написано, что ему принадлежит. Он поклонился представителю Народного комитета и, держа в руках бумагу, вышел из дома Ли Ду Хана. Он пришел в свою хижину и плотно задвинул за собой дверь.
Новые чувства и мысли охватили Пака. Молча сел он на циновку, поджав под себя ноги, и сидел в оцепенении, не в силах двинуться, не в силах осознать, что произошло. Потом поднялся, снял с себя рубище, достал из ниши в стене новую одежду, подаренную сыном, накинул на плечи халат и начал молиться.
Долго клал земные поклоны Пак Собан. Всю свою, жизнь – горе и мечты о счастье, смятение души и великие надежды вложил он в молитву.
Впервые в жизни он ничего не просил у богов. Пусть все будет так, как сегодня…
На рассвете Пак пошел посмотреть на поле, которое теперь принадлежит ему. Сладостен был запах земли. Пак лег на землю, обнял ее руками, прижался к ней грудью, и обильные слезы потекли по его сухому, изрезанному морщинами лицу.
1954 год
Эхо войны
Гурам Урушадзе окончательно рассорился с Валей. Во всем виновата она. Одна она. Себя он ни в чем упрекнуть не мог. И чем больше в его глазах вырастала вина Вали, тем острее он чувствовал необходимость обвинить ее еще в чем-нибудь, словно кто-то более убедительно возражал ему.
Они давно решили свою судьбу. Их дружба так окрепла, что решение пришло само по себе. Он даже предложения ей не делал. Все было ясно. Они подолгу мечтали о том, как сразу же после его демобилизации поедут к нему на родину, в Ланчхути, строили планы будущей жизни.
В Ланчхути их ждет отец. Он выделил две лучшие комнаты с кухней и запретил Нази и Давиду заходить туда: это для Гурама и его будущей жены. Добрый старый отец! Ему не понравились кровати в мебельном магазине Ланчхути, и он специально тащился за ним в Батуми.
И вот окончились три года службы. Послезавтра наступит день, о котором они столько мечтали. И кто мог подумать, что именно теперь она заупрямится. Появился тон, какого раньше не было: «Пока не поженимся, никуда не поеду». Но почему это делать сейчас, в горячке отъезда? Ему надо получать в штабе все необходимые документы, она будет брать расчет, бегать в контору, в домоуправление за всякими справками, и среди этой беготни – загс и еще одна бумажка, будто багажная квитанция. К чему эта спешка?
Гурам шел от Валиного дома в казарму, и в мыслях всплывала их совсем неожиданная ссора. Особенно возмутилась Валя после того, как он сказал, что должен сначала познакомить ее с отцом, а потом расписываться.
– Так что же это, смотрины? – вскипела она. – Ведь мы комсомольцы, как тебе не стыдно?
– А ты не бросайся этим словом! – разгорячился и он. – Это когда-то находились такие умники: комсомолец – значит, долой все старое, даже хорошее. Комсомолец – значит, не носи галстука, комсомолка – не надевай кольцо, комсомольцы – значит, не надо советоваться с родителями. А почему?
Потом он старался спокойно все объяснить. Ну почему, в самом деле, надо лишать старого отца радости сказать свое родительское слово, лишить его возможности преподнести традиционный предсвадебный подарок?
– А если я ему не понравлюсь? – горячилась Валя.
– Ты опять требуешь комплиментов. Ты ему обязательно понравишься. А во-вторых, не думай, что отец – отсталый человек. Он, правда, стар, но ведь уже сорок лет Советской власти…
– При чем здесь власть? – все более раздражаясь, перебила она.
– Очень при чем. Некоторые, наслушавшись разных сказок, видят в Грузии только древность, чуть ли не дикость…
– А женитьба по воле отца – это как называется?
– Не по воле отца, пойми же ты! Если я приведу в дом жену, он ни за что не скажет «нет».
– Значит, пустая формальность?
– Нет, не формальность, и не пустая! – разозлился Гурам. – Отец – это отец. Он вырастил и воспитал меня. Почему я должен обидеть старого и дорогого для меня человека? Если рассуждать по-твоему, значит, все формальность. А загс разве не формальность? Разве крепче будет жизнь от того, что конторщица поставит рядом наши фамилии?
– Но ведь так все делают.
– Это же не довод. Если человек нехорошо поступит с женой, перед загсовской бумажкой он не покраснеет, а перед отцом стыдно будет. Но пусть, в конце концов, формальность, такая же, как и загс. И я за то, чтобы обе эти формальности выполнить.
– Да, но ты ставишь ультиматум – сначала отец, потом загс.
– Не ультиматум это. Просто твое непонятное упрямство. И вообще, я хочу тебе сказать, я еще до армии заметил, есть у нас люди, которые действуют по принципу: найти хоть какую-нибудь возможность не выполнить просьбу человека, не сделать ему приятное. Попросишь у продавца монетку разменять для автомата – у него целая гора мелочи. «Нет, – говорит, – нету». И вот на такой чепухе мы озлобляем друг друга.
– О чем ты говоришь, я не понимаю.
– О том, что, если можно не огорчать отца, сделать ему приятное, значит, надо сделать. Меня удивляет, почему ты не предлагаешь к твоей маме в деревню съездить, это же совсем рядом. Представляешь, как она будет рада, если до замужества ты ее совета спросишь! Нет, не в том самостоятельность, чтобы как снег на голову: знакомься, мама, это мой муж. Что-то очень обидное для родителей в этом.
– Ты совсем о другом говоришь, Гурам, – начала Валя примирительно. – Пойми же, что мне стыдно. Еду в совсем незнакомое место, в чужой город. Ну в качестве кого я еду? Жена? Нет. Невеста? Тоже нет. Невесты не ездят сразу с кастрюльками и подушками. Просто знакомая… Не поеду, – решительно и даже зло закончила она.
– Ну и не надо! – не выдержал Гурам.
– Ах, вон как! Тогда уходи отсюда! – совсем уже вне себя выкрикнула она.
Хлопнув дверью, Гурам ушел, не сказав больше ни слова.
Грустные мысли одолевали Гурама Урушадзе. Он шел в казарму и злился. Резкий автомобильный гудок заставил его отскочить в сторону. Одна за другой пронеслись зеленые машины военного коменданта Курска Бугаева и полковника Диасамидзе. И уже совсем на немыслимой скорости пролетела машина председателя Курского горсовета.
«Это неспроста», – подумал Гурам, отвлекаясь от своих грустных мыслей. Он остановился возле группы людей, горячо о чем-то споривших. Оказывается, у железнодорожного переезда близ гипсового завода нашли мину и снаряд.
Вездесущие и всезнающие мальчишки авторитетно заявляли, что найден не один снаряд, а десять, и даже не десять, а пятьдесят три.
Гурам послушал болтовню ребят и побрел дальше.
До казармы было далеко. Он вполне мог сесть на трамвай или автобус, но шел пешком. Незаметно для себя начал шагать размашисто и упрямо, со злостью сбивая с дороги случайные камешки.
Мимо неслась колонна милиционеров на мотоциклах. В том же направлении быстрым шагом проследовал усиленный наряд военных патрулей.
«Все же что-то случилось», – подумал Урушадзе, но тут же снова вернулся к своим мыслям.
В казарму Гурам пришел перед самым ужином, когда собирается вся рота. А ему никого не хотелось видеть. В последние дни, где бы он ни появлялся, говорили только о нем. О нем и о Вале. Над ним подтрунивали, а он только посмеивался. В шутках товарищей он не видел насмешки. Наоборот, эти шутки под внешней грубоватой формой не могли скрыть, а лишь подчеркивали теплые солдатские чувства к нему и к Вале. В них выражалась и полная поддержка его решения уехать вместе с ней.
Эту маленькую, хрупкую девушку, почти девочку, с наивными голубыми глазами знали и уважали все друзья Гурама. На первых порах она стеснялась их и, здороваясь, казалось, с испугом протягивала свою тоненькую руку, которая едва могла обнять широкую солдатскую ладонь. Постепенно она привыкла к этим веселым здоровякам и, несмотря на свою стеснительность, великолепно чувствовала себя среди них. В шутку она даже отдавала им команды.
– Рядовой Маргищвили! – строго говорила она. – Срочно подайте мне сумку. А вы, младший сержант, доложите, все ли готовы к маршу в кино.
– Слушаюсь! Так точно! – следовали четкие ответы, и ребята вытягивались по стойке «смирно».
Солдатам приятно было слушать ее, выполнять маленькие бесхитростные капризы. И только в одном не признавали они ее власти: они не разрешали Гураму «эксплуатировать» ее труд.
Впервые протест против «эксплуатации» Вали поднялся, когда однажды целой гурьбой они зашли за ней по дороге в кино. Вале не понравилось, как подшит у Гурама подворотничок. Взяв иголку с ниткой, она скомандовала: «Ну-ка, расстегивай ворот!» С довольной улыбкой Гурам выполнил приказ. Но поднялся вдруг со своего места младший сержант Иван Махалов.
Русый паренек из-под Воронежа, с ямочками на щеках, спортсмен-разрядник Махалов был любимцем товарищей и начальников. Он командовал отделением, и все уважали его за мягкий нрав, за большую физическую силу и ловкость, за глубокие знания военного дела, а главное – за то, что он не зазнавался. Он как бы стеснялся своих прав и преимуществ перед товарищами.
Он никогда не кричал на людей. Его приказания звучали четко, по-военному. Но тут же появлялись ямочки, он улыбался, точно извиняясь за такой свой тон.
Может быть, потому и удивила всех его шутка в тот вечер у Вали. Встав между нею и Гурамом, он совершенно серьезным и строгим тоном заявил:
– Властью командира отделения запрещаю вам, рядовой Урушадзе, эксплуатировать детский труд.
– Она же портниха, – пытался оправдаться Гурам, – это ее профессия.
– Понимаешь, Гурам, – сказал с сильным и приятным грузинским акцентом Дмитрий Маргишвили, – твоя шея по диаметру как раз заводская труба возле фундамента. Пришить тебе подворотничок – дневная норма передовика производства.
Первой прыснула от смеха Валя. В тот вечер ей так и не дали поухаживать за Гурамом.
Спустя несколько дней солдаты заметили у него подозрительно белоснежный носовой платок.
– Еще раз увижу, – сказал Махалов, – отберу. Не заставляй Валю работать. Думаешь, мы не знаем, кто тебе вчера гимнастерку нагладил!
Перед демобилизацией Гурама все отделение хлопотало вокруг него и Вали. Каждый считал своим долгом дать нужный совет. Втайне от «молодых» собирали деньги для проводов и на подарок Вале. Чего бы ей хотелось, выспрашивали у Гурама, и делали это неловко, так что Гурам сразу понял, в чем дело. И затея друзей была ему приятна.
Что же сказать им сейчас?
Первым обратился к нему Камил Хакимов.
– Валя уже взяла расчет? – спросил он.
– Не твое дело! – грубо обрезал Гурам.
И все, кто был рядом, насторожились. Добродушный весельчак Хакимов растерялся.
Такой ответ глубоко оскорбил людей. Валя была их общей маленькой радостью. Никто не завидовал Гураму, товарищи признавали его «права» и всеми силами старались помочь им обоим, если требовалась помощь. Маленькие заботы о Вале доставляли им удовольствие. Им приятно было, когда Вале хорошо. Случалось даже, что они ухитрялись брать на себя работу Гурама, чтобы он мог пойти к ней. А вечером, когда он возвращался, с улыбками спрашивали: «Ну как? Удивилась Валя, что ты пришел? Обрадовалась? А ты сказал, что в это время я за тебя казарму мыл?»
И Гурам всегда охотно рассказывал товарищам, как встретила его Валя, что нового у нее на работе, передавал от нее приветы.
Грубый ответ Гурама удивил и Дмитрия Маргишвили. Но, как и всегда в напряженную минуту, он попытался шуткой разрядить атмосферу. Зная привязанность Вали к Гураму, Дмитрий насмешливо заметил:
– Валя не хочет с ним ехать.
– Кто тебе сказал? – поразился Гурам.
– Сама сказала. Она дожидаться будет меня.
– Не смеешь так про Валю говорить даже в шутку! – закричал Гурам. – Понял?
* * *
Для командира роты капитана Леонида Горелика сороковой Октябрь был особым праздником. Он наконец получил приказ о зачислении на специальные курсы, о которых давно мечтал. Но главное, в семье ждали второго ребенка, и Леонид радовался, что в родильный дом Поля поедет уже из новой квартиры, которую ему предоставляют к годовщине в только что отстроенном корпусе. И хотя праздник предстояло встретить не вместе с женой и друзьями, настроение было хорошим.
Полина просила оттянуть отъезд на трое суток, чтобы хоть в этом году отметить день рождения мужа. Вот уже третий год, как из-за командировок и заданий они не могут провести этот день вместе.
Он попрощался с товарищами, съездил на вокзал за билетом и вернулся домой в полной готовности.
Офицерские сборы коротки. А вот Полина долго укладывала чемодан, объясняя, где что лежит, просила чаще отдавать в стирку белье, не занашивать его.
– Ухаживать там за тобой некому будет, – говорила она, – поэтому не разбрасывай все по комнате, как дома, клади вещи на место, чемодан не перерывай, и все необходимое будет у тебя всегда под рукой.
– Да, да, конечно, – пряча улыбку, говорил Леонид, – не беспокойся.
Каждый раз, когда он уезжал в командировку, а они были очень частыми, он слышал подобные наставления жены, охотно соглашался с ними, но стоило ему хоть раз полезть в чемодан, как там воцарялся хаос. Зато перед возвращением домой он тщательно упаковывал свои пожитки, стараясь вспомнить, как они были уложены Полиной, и она видела, что он точно соблюдает ее наставления.
Поезд в Москву уходил в час сорок ночи, и у Леонида оставалось еще много свободного времени. Пока Полина готовила его к отъезду, он возился с пятилетним сыном Борькой, довольно сложно объясняя ему предстоящее появление брата или сестры. Борька никак не мог взять в толк, почему до сих пор неизвестно, будет это брат или сестра. Он слушал не очень ясные объяснения отца, сопел, хмурился и, так ничего и не поняв, солидно заключил:
– Никого не надо.
Это искренне огорчило Леонида. Отношения у него с сыном складывались очень хорошо. По всем вопросам они находили общий язык и пользовались друг у друга авторитетом.
Известно, что с ребенком надо говорить не сюсюкая, на равных, ни в коем случае не уязвляя его самолюбия. Эту истину Леонид воспринимал не как воспитательную меру, а как самое жизнь. Он всерьез обсуждал с Борькой различные проблемы, часто соглашался с ним, порой возражал горячо или спокойно, но всегда объективно подходил к делу.
Покончив со сложной темой, досадуя на себя за неумение толком объяснить предстоящее появление нового члена семьи, Леонид попросил сына показать сегодняшние рисунки. Для своих пяти лет Борька рисовал вполне прилично. Занятие это он любил, и каждый день появлялось значительное количество новых «полотен». На этот раз Борька показал сюжетную группу из трех танков, на которых стояли три солдата. Кроме автоматов они были вооружены мечами и щитами.
Леонид внимательно посмотрел на рисунок сначала вблизи, потом отставив руку, как бы оценивая общую композицию, и серьезно заметил:
– Понимаешь, Борис, почти все хорошо. Но ведь это советские солдаты, а щитов и мечей Советская Армия на вооружении не имеет.
– Так они же богатыри! – удивился Борька. – Ты сам говорил.
Довод был веским, но не успел Леонид подумать над ответом, как в дверь постучали.
Вошел помощник дежурного по штабу части младший сержант Иван Махалов и доложил:
– Полковник Диасамидзе приказал вам явиться к нему завтра утром в семь ноль-ноль.
Полина с тревогой взглянула на мужа.
– Хорошо, Махалов, можете идти, – сказал капитан, стараясь скрыть от жены свое удивление.
– Что же это, Леня? – спросила она, пожимая плечами, когда Махалов ушел. – Ты позвони полковнику, скажи, что поезд скоро уходит. Он, наверное, забыл о твоем отъезде.
– Неудобно, Поля, он уже спит, ему вставать рано.
– Так что же будет?
– Завтра уеду, какая разница! С вами еще денек проведу, – улыбнулся он и, помолчав немного, добавил: – Придется сходить на вокзал сдать билет.
Накинув шинель, он быстро вышел.
Горелик хорошо знал, что полковник ложится поздно и, конечно, сейчас еще не спит. Но он хорошо знал и самого полковника. Без крайней нужды тот ни за что не задержал бы командировку. А может быть, совсем отменили приказ о его учебе? Нет, тогда бы он не вызывал так рано. Значит, что-то случилось. Забыть об отъезде полковник не мог. Сегодня они тепло попрощались, Диасамидзе пожелал ему отличной учебы, велел не беспокоиться о Полине, обещал, что ей будет оказана всяческая помощь. Тут же дал указание поместить Борьку в детский сад, как только Полина об этом попросит. Что же могло случиться?
Незаметно капитан дошел до железнодорожного переезда и наткнулся на оцепление.
– Проход закрыт, товарищ капитан, – сообщил сержант милиции и объяснил, как пройти к вокзалу.
– Так это же наш капитан! – с укором сказал старшина Тюрин, вынырнувший откуда-то из темноты.
– Вижу, что капитан, но проход все же закрыт, – резонно заметил милиционер.
Этот ответ еще более удивил Тюрина. Он был старшиной в роте Горелика, и его люди сейчас тоже стояли в оцеплении. Ему казалось противоестественным, что милиционер задерживает командира, человека, чьи подчиненные стоят здесь, на посту, тем более такого человека, как капитан Горелик.
Михаил Тюрин, старшина сверхсрочной службы, находился в армии пятнадцатый год. Это один из тех людей, на которых держалась рота. Кроме богатого опыта и знаний он обладал еще врожденной жилкой хозяйственника.
Каким-то чутьем угадывал, когда и где ему надо появиться, чтобы навести порядок. Он никогда ничего не забывал сделать или отдать нужное распоряжение, в затруднительных случаях первым находил правильное решение. Эти решения, казалось, были у него заготовлены на все случаи жизни: помогал огромный армейский опыт.
Он умел приказать так, чтобы не обидеть человека, не умалить его достоинства.
Своего командира капитана Горелика он уважал за те же качества, которыми обладал сам. Тюрин и не подозревал, что за четыре года их совместной службы эти качества он заимствовал именно у капитана.
И вот сейчас старшина был глубоко уязвлен: его командира не пропускают к подчиненным. Вскоре недоразумение выяснилось, и капитан прошел за оцепление.
Тут же Тюрин рассказал, что случилось. А произошло следующее.
Курск, как и другие советские города, вел большое строительство. Возникла необходимость проложить новую высоковольтную линию. Она должна была пройти через густонаселенный район, и, естественно, ее решили вести под землей. Для этой линии и рыл траншею экскаваторщик Николай Семенович Шергунов.
Восемнадцать лет было пулеметчику Николаю Шергунову, когда его тяжело ранило на Одере.
После окончания войны Николай стал строителем. Он рыл котлованы под фундаменты заводских корпусов и жилых домов.
… Взметнулся очередной ковш земли и застыл в воздухе. Стена траншеи немного осыпалась, и странным показался Шергунову пласт грунта в образовавшейся нише. Но времени терять не хотелось. Да и какая ему разница, что там за грунт. Следующим «заходом» он подденет эту черную массу, и тогда все станет видно. Шергунов снова взялся за рычаги, чтобы отвести в сторону и опрокинуть ковш. Но взгляд опять уперся в черное пятно.
А может быть, это остатки древней посуды? Ведь нашли же недавно какие-то черепки, представляющие большую историческую ценность.
Шергунов выключил мотор и спустился в траншею. В стене лежали снаряды, как чертежные принадлежности в готовальне.
Вот тебе и черепки!
Снаряды были небольшого калибра, одинаковой формы. Шергунов решил, что во время войны здесь стояло орудие и боеприпасы к нему так и остались в окопе, который постепенно засыпало.
Бывший сержант Советской Армии, он хорошо знал, что такое снаряд, пролежавший в земле годы. Аккуратно расчистив пальцем песок, он бережно вынул снаряд, за которым обнаружилась страшная пирамида из боеприпасов.
Поминутно оборачиваясь, чтобы никто не подошел к опасному месту, Шергунов побежал в контору гипсового завода. Через две-три минуты у траншеи уже был директор завода С. Выменец, а спустя еще несколько минут – и военный комендант города Г. Бугаев, который сразу же поставил оцепление.
На место происшествия прибыли исполняющий обязанности начальника Курского гарнизона Герой Советского Союза полковник Диасамидзе, полковник милиции Кирьянов, военный инженер, руководители Кировского района и города.
После первого предварительного осмотра стало ясно, что яма представляет большую опасность. Быстро определить, что в ней скрыто, не представлялось возможным.
Полковник Диасамидзе приказал расширить запретную зону. В нее вошли теперь три улицы.
Слух о снарядах разнесся по всему Кировскому району города. Даже люди, не склонные верить слухам, поняли, что на этот раз за ними действительно что-то кроется.
На предприятиях, в магазинах, трамваях только и говорили, что о снарядах. Эта тема вытеснила все остальные и испортила предпраздничное настроение, посеяла тревогу.
Руководители города видели, что надо успокоить население, но не знали, как это сделать: нависшая опасность превосходила даже худшие предположения.
В кабинете директора гипсового завода собрались партийные и советские работники, директора нескольких предприятий, прилегающих к заводу, представители железнодорожного узла. На их тревожные вопросы полковник Диасамидзе отвечал: пока его люди не разведают, что и как спрятано под землей, – ничего сказать нельзя. А в наступающей темноте разрешить разведку он не может.
Дав указание о первейших мерах предосторожности, он попросил всех, кроме военного коменданта и двух военных специалистов, оставить кабинет. Они обсудили создавшееся положение, наметили план завтрашних действий. Полковник отправился в штаб, чтобы связаться с командующим Воронежским военным округом.
* * *
Капитану Горелику стало ясно, почему задержан отъезд на учебу. Люди его роты, пройдя специальную подготовку, последние три года извлекают оставшиеся от гитлеровцев боеприпасы в Орловской, Курской и Белгородской областях. Отличные пулеметчики Голубенко, Махалов, Урушадзе, снайпер Маргишвили, не говоря уже о старшине Тюрине, да и многие другие солдаты, стали мастерами саперного дела. Им приходилось обезвреживать неразорвавшиеся бомбы, убирать с колхозных полей противотанковые и противопехотные мины, вывозить снаряды. Более шестидесяти тысяч взрывоопасных предметов обезвредила рота.
