Текст книги "Тучи на рассвете (роман, повести)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
За два дня Пак Собан соорудил на своем пепелище новую хижину. Правда, не такую просторную, какая была у него до пожара, но для своей маленькой семьи он и не собирается тут целый дворец строить. Хижина получилась даже лучше, чем была на Двуглавой горе. Апання обмазала стены глиной и сложила печь. На старом пожарище валялись обгоревшие, но вполне пригодные чугунки. Она отобрала пару самых крепких, не потрескавшихся от огня, и вмазала их в очаг.
– Зачем нам столько чугунков? – сердился Пак. – Можно подумать, будто ты каждый день готовишь и рис, и фазана. Или ты думаешь, здесь поселится семья помещика?
– Не помешает, – оправдывалась Апання. – Зато в горячей воде не будет недостатка.
Каждый день Пак тащил в новый дом что-нибудь подходящее. То найдет жердь, чтобы еще надежнее подпереть навес, то сноп новой соломы достанет для крыши, то чурбак принесет, из которого потом можно будет сделать корыто.
Постепенно в доме появилась и посуда. Правда, не такая удобная, как прежняя, пока только деревянная, но со временем будут и тыквенные ковшики. Где это видано, чтобы сразу обзавестись всем хозяйством!
Не успел Пак обосноваться на новом месте, как по соседству появилась еще одна хижина – кочующего батрака Кан Сын Ки. Он, конечно, не мог построить такое хорошее жилище, как у Пака, потому что ему никто не помогал: жена больна, а старуха мать и маленькие дети – какие же из них помощники! Но на первых порах и это хорошо, было бы где приклонить голову.
Через неделю на старом пепелище выросла целая деревня. Все-таки место обжитое, вот и потянулись сюда батраки Ли Ду Хана, да и кое-кто из уцелевших погорельцев вернулся.
* * *
Как и велел Ли Ду Хан, только первую половину дня Пак с женой работали на помещичьем поле, а ближе к заходу солнца они могли идти на свой участок.
Спустя полгода Ли Ду Хан убедился, что у Пака нет прежнего усердия: он не успевает обрабатывать даже то полтенбо земли, которое арендует. Но помещик не стал отбирать у Пака землю, а дождался, пока тот собрал урожай.
И вот уже год, как семья Пака батрачит у Ли Ду Хана. У Пака стало меньше забот. Он и его жена теперь весь день на помещичьем поле, и им не приходится ломать себе голову над тем, как обработать еще и свой участок.
Однажды, когда семья собралась обедать, Апання выбежала зачем-то на улицу, но тут же с криком бросилась обратно:
– Смотри, смотри, кто идет!
Пак поднялся и вышел на порог. Он стал вглядываться в человека, показавшегося на дороге, и не сразу узнал своего старшего сына Сен Челя, который удивленно оглядывал незнакомую ему деревню.
Паку надо было стоять на месте и, сохраняя достоинство, ожидать, пока Сен Чель, как и должен поступить сын, подбежит к нему и, опустившись на колени, коснется головой земли. Но старик не выдержал, бросился навстречу Сен Челю и повел его в дом, на ходу крича жене:
– Ты видишь, это Сен Чель приехал, посмотри скорей, кто приехал!
Апання сначала совсем растерялась, но, спохватившись, быстро вытерла подолом юбки циновку у стола и начала усаживать сына, забыв, что стоит отец.
Сен Челю хотелось обнять стариков, но он постеснялся и только просил их успокоиться. Апання засуетилась у очага и, даже не спросив мужа, положила на стол приготовленные для продажи пять яиц, которые снесла их курица. Увидев это, Сен Чель достал из своей котомки кусок вареной свинины, яблоки и земляные орехи.
Семья уселась за стол, но опять все выходило не так, как надо бы. Вместо того чтобы выслушать сына и узнать, где он жил эти годы и достойно ли вел себя, старик сам принялся поспешно рассказывать обо всем, что произошло с ними в отсутствие Сен Челя. Апання тоже вставляла словцо, если он что-нибудь забывал.
Сен Чель слушал внимательно, подмечал все, что происходило в комнате. С той минуты, как он развязал свою котомку, Апання почти не отрывала глаз от свинины, да и старик то и дело поглядывал на стол, будто впервые в жизни увидел мясо.
Сен Чель стал их угощать, но никто не решался первым приняться за еду. Наконец мать, взяв со стола заостренную полоску тонкого железа, служившую ножом, отрезала четыре крохотных ломтика и, улыбаясь, заметила:
– Вот мы и свининки дождались.
Пак первым взял свой ломтик, а Сен Чель, разрезав мясо, сказал, чтобы они брали не стесняясь.
Сен Чель еще раньше обратил внимание на миску с мутной жижицей. Такой похлебки он дома раньше не видел. Все ж когда-то семья жила лучше. Отец ходит в рубище, да и на матери какое-то тряпье. А старики не жалуются, привыкли, видно, к этому, привыкли к своему шалашу, который отец называет «домом», к столику, сбитому из двух досок разной толщины. Отец рассказывает о своей жизни, о поджоге деревни так, будто речь идет о ком-то другом, о чужих краях.
Сен Чель слушал не перебивая и не задавал каждую минуту вопросов, как мальчишка, а дожидался, пока ему сообщат обо всем, что его может интересовать.
Потом отец сообщил, что и младший сын пошел по пути Сен Челя и вот уже два года, как отправился в Пхеньян на заработки. Не видал ли его Сен Чель?
Сен Чель замялся и сам поспешно задал отцу вопрос:
– А где же Мен Хи? Почему ее нет здесь и вы о ней ничего не говорите?
Пак рассказал все, что произошло с девочкой. Сен Чель сокрушенно качал головой, и всем стало неловко, и каждый ощутил свою вину.
Но тут Сен Чель, то и дело поглядывавший в окно, велел матери задвинуть решетку и попросил всех не так громко разговаривать, чтобы никто из посторонних не услышал их и не мог догадаться о его приезде. Пак удивленно посмотрел на Сен Челя и вдруг испуганно отшатнулся. Потом он поднялся, и лицо его стало строгим, и он уже не спускал глаз с сына. Мать заметила это и тоже посмотрела на Сен Челя и увидела, что шнурок на его рубашке развязался и что грудь его перебинтована.
Тогда она посмотрела на мужа: что скажет он?
Пак, глава семьи, решительно спросил Сен Челя, почему у него перевязана грудь и почему он должен прятаться от людей. Он добавил, что, если это его избили за нечестные дела, пусть лучше ничего не рассказывает, а берет свою котомку, которую мать уже перенесла на самое видное место, и пусть уходит. Пак Собан будет знать, что у него больше нет старшего сына, а людям скажет, что старший сын умер в его душе.
Сен Чель улыбнулся и ответил, что сражался за народное дело. А как все произошло, расскажет позже.
И только тогда старики вдруг всполошились: ведь им пора в поле, а то, чего доброго, кто-нибудь придет сюда за ними.
– Я пока отдохну, – сказал Сен Чель, – а вечером мы побеседуем. Можно даже позвать в дом двух-трех крестьян, но только надежных и толковых, чтобы умели язык держать за зубами, а при случае передали бы и другим то, что здесь услышат.
Пак Собан понимающе кивнул и стал торопить жену.
Сен Чель так и не решился сообщить родителям о брате: ведь они очень любят своего младшего сына. Сказать отцу, что его сын стал надсмотрщиком у Те Иль Йока, а потом попал в японскую армию, он не мог.
… Родители вернулись домой, когда уже стемнело. Едва успели поужинать, как пришел батрак Кан Сын Ки, а потом еще трое крестьян. Никого из них Сен Чель не знал, и они видели его впервые. Пак шепнул сыну, что люди эти надежные и при них можно говорить не стесняясь.
Гости сидели на циновках и с нетерпением ждали, что расскажет им сын Пак Собана, вернувшийся из города.
– Я не был в родной деревне несколько лет, – начал Сен Чель, – и половину этого времени я воевал в Китае.
Послышался шепот удивления, но он продолжал говорить, потому что людям предстояло услышать еще немало интересного, и если он будет каждый раз останавливаться, то неизвестно, когда ему удастся закончить рассказ.
– Два года я провел в Китае и не могу описать вам все, что видел за два года, потому что каждый день я видел что-нибудь новое.
Я расскажу вам только, как живут люди в освобожденных районах Китая.
Сен Чель говорил долго. И кроме обещанного он рассказал еще обо всем, что делается в мире: и о войне самураев с Америкой, о победах русских, которые уже изгнали немцев почти со всей своей земли.
Крестьяне слушали, изумленно качая головами, изредка задавая вопросы.
Когда все разошлись, Пак наконец тоже задал вопрос, который мучил его с той самой минуты, как Сен Чель появился с доме.
– А что же ты теперь? – спросил он сына. – С нами останешься? Иль как?
– Нет, отец, – твердо сказал Сен Чель. – Рано утром я должен уйти в другую деревню и там тоже рассказать, что делается на свете. Так я буду ходить по деревням до тех пор, пока не заживет рана. А потом я приду к вам попрощаться и снова отправлюсь в Китай.
ПодпольщикиДва года Пэ Чер Яка не было на фабрике. Говорили, что он ездил в Китай. А теперь он снова вернулся и сразу же потребовал, чтобы Мен Хи доносила ему, о чем говорят работницы. Но они ни о чем не говорят. С тех пор как во имя победы империи Ниппон над Америкой рабочий день увеличили до шестнадцати часов, у них не осталось времени на разговоры. Они только клянут самураев. А вот когда кончится самурайская власть, никто не знает. Но не об этом же говорить с Чер Яком. Почему он привязался именно к ней? Она ничего ему не сообщает, но он продолжает настаивать на своем. Он увеличил ей жалованье и хочет снизить рабочий день до двенадцати часов. Лишь бы она выполняла его поручения.
Конечно, хорошо бы работать только двенадцать часов. У нее даже нет сил постирать себе одежду. Недели проходят, как в тумане, она не знает, когда день и когда ночь. Она плохо соображает, что делается вокруг.
Со сна она толкает обеими руками соседку – Мен Хи и во сне продолжает подсовывать пеньку в барабан. Вся ее жизнь теперь – вертящийся барабан и мелькающие ножи. Все здесь так живут, но другим легче: к ним, наверно, не пристает Чер Як. Когда же это кончится?!
Выстоять у барабана еще можно, если бы было чем дышать. А воздух горячий, и хлопья пеньки набиваются в нос, в горло, в уши. Они прилипают к губам, и чем чаще вытираешь рот, тем крепче они пристают. Но и это можно бы вынести, не будь Чер Яка… Нельзя так жить. Лучше совсем не жить. Или пусть не живет Чер Як. Хорошо бы, он попал в барабан…
Какие страшные мысли приходят в голову! Их прерывает звонок. Это первый обеденный перерыв. Администрация во всем идет навстречу работницам. С тех пор как фабрика перешла на шестнадцатичасовой рабочий день, ввели два обеденных перерыва по полчаса.
Мен Хи выходит из цеха и останавливается у дверей подышать свежим воздухом.
На большой скорости во двор въезжает машина, нагруженная пенькой, и резко тормозит у навеса. Мен Хи видит, как из кабины выскакивает шофер, молодой, широкоплечий, с веселыми глазами.
– Эй, кто тут? – закричал он. – Разгружай машину, мы с ней есть хотим, обоим полная заправка требуется!
И он засмеялся, кивнув рабочим, показавшимся из-под навеса. Хмурые люди, как и все на фабрике, они заулыбались ему в ответ, и видно было, что его приезду рады.
Он что-то говорил окружившим его рабочим, но тихо, то и дело поглядывая по сторонам. Почему он так смотрит на нее? Уже дважды он надолго задержал на ней взгляд. Может быть, это из-за того, что она сама пялит на него глаза. Шофер, должно быть, спросил, кто она такая: все обернулись в ее сторону.
Мен Хи стало очень неловко. Она решила уйти отсюда, тем более что пришел надсмотрщик и начал разгонять людей. Они медленно расходились. Несколько грузчиков направились к машине. Мен Хи пошла было в столовую и вдруг увидела, что шофер идет ей навстречу. Она быстро повернула в другую сторону, но тот окликнул ее. Мен Хи остановилась.
– Что ты делаешь на фабрике? – спросил он, подойдя.
– Работаю у барабана.
– А брат у тебя есть?
– Есть, – в недоумении ответила она. – Два брата.
– А где они, как их зовут?
– Где они, я не знаю. Одного зовут Сен Дин, а другого Сен Чель…
– Сен Чель!
Он пристально смотрит на Мен Хи. Похожа на Сен Челя, как похожи два зерна риса с одного колоса. И такие же упрямые складки на лбу, как у того. Где-то ты теперь, мой боевой друг?
– А сейчас куда ты идешь?
– В столовую.
– Пойдем вместе, – неожиданно предложил он.
Он сказал это просто и ласково, опять улыбнулся и добавил:
– Меня зовут Пан Чак, а тебя?
– Мен Хи.
Она никогда не видела такой хорошей улыбки.
И как-то само собой получилось, что и Мен Хи улыбнулась в ответ. У нее вдруг стало легко на душе. Как это он сказал: «Пойдем вместе». С тех пор как мать отвела ее в дом помещика Ли Ду Хана, она всегда одна.
По дороге Пан Чак расспрашивал ее, давно ли она работает, сколько ей лет, как попала на фабрику. Он заметил, что с каждым вопросом девушка становится печальнее. Ему захотелось развеселить ее.
– Эй, кто там? – крикнул он, когда они вошли в столовую. – Отпусти-ка нам две порции фазана, осьминога и устриц, да живее поворачивайся, нас сам микадо ждет!
И он положил на окошко заранее приготовленные боны.
Все вокруг засмеялись. В окошке показалось лицо женщины. Увидев Пан Чака, она подмигнула, забрала боны и в тон ему ответила:
– Во что же вам класть фазана, господин микадо? Посуду давай!
– Посуду? Пожалуйста! – Он схватил с ближайшего стола две пустые миски и поставил их на окошко.
На обед была все та же черная разваренная чумиза, посыпанная крохотными пересохшими рыбками.
– Вот это императорский обед! – снова засмеялся Пан Чак и, взяв обе миски, повел Мен Хи к столу. Найдя свободное место, он велел ей садиться и сам примостился рядом. Тут же на столе, среди вороха посуды, отыскал деревянные палочки и принялся за чумизу. Ел он с таким удовольствием и аппетитом, что можно было подумать, будто перед ним и впрямь осьминог или устрицы.
«Что это за человек? – думала Мен Хи. – Шутит, смеется, и, видимо, все его любят. Он говорит то с одним, то с другим, и тем не менее его миска опустела с удивительной быстротой».
Кончив есть, он повернулся к Мен Хи и, глядя ей в глаза, серьезно сказал:
– Если кто обижать будет, мне скажешь…
Пан Чак ушел, и только теперь она спохватилась, что он заплатил за ее обед своими бонами. Надо сейчас же разыскать его и вернуть талоны.
Что он подумает о ней?
Мен Хи быстро пошла к навесу, рассчитывая найти Пан Чака там, но не нашла. Да и машины уже не было. Значит, уехал.
После звонка она снова стояла у барабана, но какие-то странные мысли не давали ей покоя. Вернее, мыслей не было, просто она видела перед собой лицо Пан Чака. И вдруг сильный удар по спине вернул ее к действительности. Она даже не обернулась, только проворнее стала совать в барабан пеньку. Мен Хи знала: это ее подкараулил надсмотрщик. Она уже отвыкла от его ударов, потому что работает не разгибаясь. А сейчас вот задумалась…
На следующий день перед обедом ее вызвал Чер Як. Он опять улыбался и говорил, словно извиняясь:
– Я узнал, что тебя ударил надсмотрщик. Это очень нехорошо. Я ему сделал выговор. Можешь теперь спокойно работать, можешь даже, если устанешь, отдыхать.
И он ущипнул Мен Хи за подбородок влажными от пота пальцами.
– Только ты никому не говори об этом. А то все захотят поблажек.
Мен Хи не знала, что ответить. Это хорошо, что ее больше не будут бить, но почему он так добр?
– Ну, поблагодари Чер Яка и иди, – сказал он. – Иди, потому что скоро перерыв, а тебя никто не должен здесь видеть. Потом я покажу тебе другое место, чтобы нам не встречаться в конторе. Иди же, – повторил он, подталкивая Мен Хи к двери.
Она уже готова была переступить порог, когда снова услышала его голос:
– Да, я забыл тебе сказать. Ты вчера обедала с шофером Пан Чаком. Это хорошо. Это очень хорошо. Ты становишься умной. С этим человеком стоит дружить. Он так интересно рассказывает! Мне тоже хотелось бы его послушать, но некогда. Запоминай хорошенько все, что он говорит. Я потом тебя спрошу об этом. А сейчас иди скорей, уже прозвонил колокол.
Мен Хи пошла в столовую и по дороге увидела Пан Чака. Она обрадовалась, побежала к нему и остановилась, позабыв, зачем он ей был так нужен.
Но Пан Чак заговорил сам, и лицо у него было строгое:
– Где ты была? Что ты делала в конторе?
Она хотела рассказать, но ведь Чер Як велел ей молчать. Если она проболтается, он все равно узнает. Когда он смотрит, кажется, ему видно тебя насквозь.
А Пан Чак, как нарочно, настаивал:
– Ты была у Чер Яка? Что он тебе сказал?
– Нет, нет, я не была у него, меня вызвали в контору за расчетной книжкой. Вот она. – И Мен Хи показала книжку, которая случайно оказалась при ней.
Пан Чак внимательно посмотрел на Мен Хи, и ему стало жаль ее: с такой мольбой смотрели на него глаза девушки.
– Ну а работается как? – спросил он.
– О, хорошо и совсем не так тяжело, как раньше. Я уже привыкла… Вот боны за вчерашний обед, – вспомнила она смущенно.
Пан Чак не брал боны, а она настаивала и сердилась, пока они не решили, что сегодня пойдут обедать вместе и на этот раз расплачиваться будет Мен Хи. Пан Чак снова был весел, и вообще все в этот день было радостным.
Пан Чак сказал, что вечером в цехе собираются ремонтировать машины, поэтому работу кончат на четыре часа раньше. Администрация фирмы, как всегда, шла навстречу текстильщицам: кто захочет, сможет отработать эти часы в другие дни, а у тех, кто не пожелает, просто удержат часть жалованья. Но главное, Пан Чак сказал, что, если ей интересно, она может поехать с ним на центральный склад за пенькой.
О, конечно, ей интересно. Она поедет с ним, как только прозвонит колокол.
Мен Хи никогда не ездила на машине, и ей было немного страшно. Но ведь Пан Чак рядом. Ей очень хорошо возле Пан Чака. Она даже не помнит, когда ей было так хорошо. Нет, так хорошо не было никогда!
Машина мчалась куда-то за город, на товарную станцию, петляя по узким улочкам. Мен Хи совсем уже не боялась. Это только в первые минуты замирало сердце.
Пан Чак снова стал расспрашивать Мен Хи о том, как она жила раньше.
Жизнь у помещика Ли Ду Хана приучила ее к скрытности. Там она научилась прятать от людей свои мысли, не рассуждать, не жаловаться, даже когда боль становилась невыносимой. Там ее научили улыбаться, когда тугой комок сжимал горло и слезы невозможно было удержать. Она молча терпела, молча сносила обиды. Она даже не понимала, что можно жаловаться кому-то, что можно делить свое горе с людьми.
Как же получилось, что одиночество вдруг стало ей в тягость и захотелось чаще видеть этого человека, которого она так мало знает? Как вышло, что она, не таясь, рассказывает ему всю свою жизнь?
Она научилась распознавать людей. Конечно, Пан Чак – хороший человек. Но ведь и Тэн был честный, отзывчивый человек. И дедушка Мун был с ней добр и ласков. Но разве могла бы она пожаловаться им на свою горькую долю? Разве прежде она хоть словом обмолвилась о том, как ей тяжело? Нет, она скрывала от них свою боль, она готова была утешать их самих.
Да что Тэн! Она не могла даже перед родными так раскрыть свою душу, а ведь кому же доверишь больше, чем отцу и матери!
Нет, Пан Чак не такой, как Тэн или ее отец. Те беспомощны, как сама Мен Хи, тем нужна чья-то поддержка. А в Пан Чаке она почувствовала силу. Как хорошо он сказал тогда: «Пойдем вместе!»
В общежитие Мен Хи вернулась поздно. Два раза они ездили на склад, а потом еще долго сидели на тюках пеньки под навесом. Странные вещи рассказывал Пан Чак. Как же это русским удалось прогнать всех помещиков и фабрикантов? Да, но вот и теперь они уже прогнали немцев со своей земли и почти из всех стран, куда те забрались.
Засыпая, она думала о Пан Чаке. Может быть, первый раз в жизни Мен Хи заснула с радостным чувством.
Утром опять было трудно подняться. Но едва она проснулась, как ею овладело предчувствие чего-то хорошего, доброго, счастливого. Что же это такое? О, Пан Чак! Вот отчего так радостно на душе.
И все утро Пан Чак стоял у нее перед глазами, будто он был рядом, будто он помогал ей подсовывать пеньку под ножи. Скорее бы наступил перерыв. Не потому, что она устала, нет, ей хотелось скорее увидеть Пан Чака.
Она первой вышла из цеха, когда прозвонил колокол. Но ни Пан Чака, ни его машины нигде не было. Не оказалось его и в столовой. Мен Хи внимательно смотрела по сторонам. Не увидеть его она не могла, если бы он был здесь. Зачем же он как раз в обеденный перерыв уехал?
Наскоро поев, Мен Хи пошла к навесу и просидела там, не спуская глаз с ворот, до тех пор, пока опять не раздались удары колокола. Через три минуты он снова зазвонит, и к этому моменту барабан уже будет вращаться. Надо идти.
На следующий день ей тоже не удалось повидать Пан Чака. Прошла неделя, а его все не было. Она постоянно думала о нем. Она не боялась, не стеснялась своих мыслей, не гнала их от себя. Она не понимала, что с ней происходит, да и не хотела в этом разбираться. Просто в мыслях о нем легче и незаметнее проходило время. У нее появилась цель: увидеть его. В последний день недели Мен Хи было особенно тяжело. Но все же она решила отработать те четыре часа, что пробыла с Пан Чаком, когда ремонтировали машины…
Но вот прошли и эти часы. Барабан остановился, и Мен Хи поняла, что может идти отдыхать. Она шла, не держась за машины. Она даже смогла отряхнуть с себя пыль и вытереть лицо.
Выйдя из цеха, Мен Хи направилась не в общежитие, а к навесу. Может быть, потому, что надеялась увидеть там Пан Чака, но, скорее всего, ей просто захотелось подышать свежим воздухом. Ведь была уже совсем ночь, и Пан Чаку в такое время здесь нечего делать.
Мен Хи села на развалившийся тюк пеньки и долго просидела там ни о чем не думая. Потом ей стало холодно, и она пошла под навес.
Огромные тюки пеньки громоздились до самой крыши. Она ощупью шла вдоль проходов между ними, пока не оказалась на площадке, образовавшейся среди беспорядочно набросанных тюков. Здесь Мен Хи обнаружила небольшое углубление, нечто вроде ниши из пеньки, и, не раздумывая, улеглась в ней.
Сколько проспала она – неизвестно. Она бы спала еще долго, но ее разбудил негромкий говор. Странно, ведь здесь никого не было!
Тусклый свет проникал из-за тюков, но людей Мен Хи не видела. Что они тут делают? Сначала она не различала слов: говорили несколько человек сразу – мужчины и женщины.
Потом все смолкли, и она ясно услыхала знакомый голос:
– Все собрались?
Были произнесены только два слова, а сердце у Мен Хи замерло.
Пан Чак говорил тихо, но ей был слышен каждый звук.
– Нашу родину называют Страной утренней тишины, – говорил он. – Это правда. Нет утра красивее нашего, нет более тихого утра, более спокойного утра на земле, чем у нас. Но в этой тишине гибнут люди. Эта тишина заглушает стоны пытаемых в застенках Содаймуна, в этой тишине молча умирают с голоду, и каждого, кто нарушит эту тишину, ждет самурайский меч.
Нашу дорогую родину называют Страной утренней свежести. И это правда. Нет чудесней прохлады нашего утреннего горного воздуха. Но этот воздух отняли у нас самураи. Нам нечем дышать! Они превратили для нас прохладу в ледяной холод подвалов, в нестерпимое удушье фабричных бараков!
Каждый месяц на фабрику пригоняют новую партию работниц, а где старые? Старых выбрасывают за ворота вместе с их первым кровавым плевком. А этим «старым» по двенадцать – пятнадцать лет. О, собаки Чер Яка зорко следят за работницами! Они точно знают, кто и когда начинает харкать кровью. Эти собаки вербуют себе помощниц среди девочек, опутывают их липкой паутиной подачек и льгот, из которой не вырваться.
Мен Хи слушала, почти не дыша, но при последних словах чуть не вскрикнула. Так вот почему ее больше не бьют!
А Пан Чак продолжал говорить, и она внимала каждому его слову.
– Мы корейцы! – говорил он. – Наш язык существует пять тысяч лет. Они запретили нам говорить по-корейски. Они переименовали на японский лад наши города и реки, горные хребты и заливы. Наш древний Пхеньян они назвали Хейдзио, столицу Сеул переименовали в Кейдзио, они не оставили в Корее ни одного корейского названия. Теперь издали приказ изменить все корейские фамилии на японские.
Мен Хи слушала, и ей хотелось выйти из своего убежища, но она боялась даже пошевельнуться.
Пан Чак на минуту умолк, потом снова заговорил, но теперь голос его стал спокойным и даже торжественным.
– Друзья! – сказал он. – Сейчас я предоставлю слово товарищу Ван Гуну.
Послышался другой голос – медленный, спокойный, уверенный. На слух можно было заключить, что это пожилой человек.
– Закончилась величайшая из войн, которые знало человечество. Несметные силы фашизма, страшнее, чем полчища кровавого Хидэёси, ринулись на первое в мире государство рабочих и крестьян, чтобы задушить его и покорить народы России, как поработили нашу родину самураи, залив ее кровью. Но победить народ, которым руководит испытанная революциями Коммунистическая партия, невозможно. Все народы России поднялись против безжалостного врага, залившего кровью Европу, истребившего миллионы невинных людей, и раздавили драконово жало фашизма. Русский народ освободил от ига фашизма свою родину, вызволил из неволи десятки стран, и мы верим, что великий час истории, великий час грядущего освобождения исстрадавшегося корейского народа близок. Уже трепещет перед возмездием самурайская Япония. Уже поднимается повсюду корейский народ. Он видит великий день свободы, который несут нам русские братья. Но друзья! – повысил голос оратор. – Сидеть и ждать, пока придет свобода, мы не имеем права. Нам будет стыдно перед русскими братьями. Настала пора действовать. Решительно и немедленно. И прежде всего мы должны поднять восстание в Сеуле. О плане восстания вам расскажет сейчас председатель стачечного комитета.
И вот уже голос нового оратора. Мен Хи не слышит, о чем он говорит. Ее отвлекло совсем неожиданное. К нише, куда она забилась, приблизились два человека. Одного она узнала бы даже с закрытыми глазами. Это был Пан Чак. Второго, старика, она видела в первый раз. Но как только он заговорил, она поняла: это тот, кого Пан Чак назвал Ван Гуном. Теперь он говорил шепотом:
– До восстания осталось девять дней. Не забывайте, что вы не рядовые участники. Ваша забастовка будет сигналом всем сеульским заводам и фабрикам. Если этого сигнала не последует…
– Не шевелись! – раздался резкий, как удар ножа, окрик.
И в ту же секунду полоснул яркий свет, словно прожекторы осветили все вокруг.
Мен Хи сжалась, слилась с пенькой в своей нише. Она услышала выстрелы, крики, удары, возню. Потом стало тихо, и в этой тишине отрывисто прозвучала короткая команда:
– Марш!
Мимо нее вереницей прошли люди. Сначала она увидела двух вооруженных самураев. За ними в наручниках шел седой кореец, потом снова самурай с обнаженным мечом, дальше несколько рабочих и работниц, тоже в наручниках, затем опять два японца и, наконец, Пан Чак.
– Быстрее! – крикнул полицейский, шедший последним, и ударил Пан Чака по спине плоской стороной меча.
Мен Хи сразу узнала в нем человека, который отправлял ее из Пучена на фабрику. Только он теперь был в полицейской форме. Но мысль на нем не задержалась. Она смотрела на Пан Чака, который, наверное, даже не почувствовал удара. Он не вскрикнул, не повернул головы, не ускорил шага. Прядь черных густых волос закрывала ему лоб, руки были скручены за спиной, но он шел не сгибаясь.
Когда Пан Чак поравнялся с нишей, Мен Хи подалась вперед, готовая на любой, самый безрассудный поступок. Движение Мен Хи привлекло его внимание, он медленно повернул голову, и они встретились взглядами. Пан Чак вздрогнул. Глаза его на мгновение расширились, и Мен Хи прочла в них столько презрения, такую ненависть, что у нее захватило дыхание.
– Змееныш!.. – услышала она шепот Пан Чака.
– Молчать! – крикнул полицейский, не заметивший Мен Хи, и снова ударил Пан Чака.
Когда она пришла в себя, под навесом было тихо и темно.
