Текст книги "Тучи на рассвете (роман, повести)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
Невыносимо печет солнце. То хлынет ливень, то снова ясное небо. Влажный раскаленный воздух давит грудь, кружит голову. Одежда липнет к телу. Трудно дышать, трудно двигаться. Такого скопления людей в Сеуле еще не видели. Что происходит в столице?
С фабрик и заводов, с окраин и из близлежащих деревень идет народ. Опустели подвалы и чердаки. По узким, как коридоры, переулкам и тупикам люди стекаются на широкие центральные улицы и площади. Они несут знамена и транспаранты.
Что же это делается в Сеуле? Почему не стреляют в демонстрантов? Почему прячется полиция?
Пало величие империи Ниппон! Плачь, богиня Аматерасу! Корея для тебя потеряна!
Люди идут и идут. Тесно стало на широких магистралях. Остановились трамваи и конка, автомобили и рикши. Им негде проехать. Из тайников извлечены национальные флаги. Они взвились на пагодах и дворцах.
Впереди колонны текстильщиц фабрики Катакура рабочий несет знамя. Рядом идут Мин Сун Ен и Мен Хи. Она несет транспарант:
«Вся власть народным комитетам!»
Мен Хи крепко держит легкий бамбуковый шест. Она проходит мимо здания «Чосон-отеля». Новая волна ликующих возгласов:
– Свобода! Свобода!.. Мансэй! Мансэй! Мансэй!
На трибуне среди незнакомых людей Чан Бон. Он приветствует колонны, он улыбается.
Мен Хи кажется, что Чан Бон смотрит на нее и улыбается ей. Одной рукой она прижимает к себе древко транспаранта и, подняв вверх вторую, радостно машет Чан Бону:
– Мансэй! Мансэй!
И вдруг на глаза у Мен Хи навертываются слезы: где же Пан Чак? Почему его нет рядом с Чан Боном?
Над улицами и площадями из всех рупоров несутся радостные слова:
«Конец полицейскому режиму!»
«Сорокалетнее иго пало! Вся власть Народным комитетам!»
«Вступайте в рабочие дружины по поддержанию порядка!»
«Возрождайте демократические организации! Оберегайте народное добро!»
«Мансэй великой Советской Армии – освободительнице! Япония капитулировала! Свобода… Свобода…»
Слезы текут по щекам Мен Хи. Она не прячет слез.
… Тяжелая портьера чуть-чуть отодвинута. Абэ Нобуюки смотрит в щелочку. Железные ворота старого королевского дворца заперты и подперты столбами. Из окон и чердачных люков торчат невидимые с улицы стволы пулеметов.
Когда же придут американцы?
* * *
Чан Бон дежурил в Народном комитете, когда туда прибыла группа японских офицеров.
На середину комнаты вышел полковник и, вытянув руки по швам, отчеканивая каждое слово, сказал:
– Генерал-губернатор Кореи господин Абэ Нобуюки приказал передать, что он не сложил своих полномочий и несет перед ожидаемой армией Соединенных Штатов полную ответственность за порядок на юге страны. Генерал приказал немедленно распустить Народный комитет. Прекратить бунт!
Чан Бон слушает полковника, поглядывая в окно: отряд вооруженных рабочих человек в двести подошел к Народному комитету.
Чан Бон выходит из-за стола.
– Передайте Абэ Нобуюки, – обращается он к полковнику, – что требование его неразумно. Сообщите генералу, что у нас тоже есть ряд требований. По поручению Народного комитета я прибуду к нему через два часа.
Полковник в нерешительности поглядывает на сопровождающих его офицеров. Дверь отворяется. На пороге командир рабочего отряда.
– Товарищ Чан Бон! – рапортует он. – В ваше распоряжение прибыл отряд вооруженных рабочих численностью… – Командир отряда запнулся, косясь на японцев, и уверенно закончил: – Численностью, какую вы требовали. Если надо, можно привести любую численность.
Чан Бон улыбается:
– Спасибо, товарищ, прошу расположить отряд на территории Народного комитета и ждать распоряжений.
Он обращается к японскому офицеру:
– Так и передайте генералу. Через два часа!
В назначенное время группа членов Народного комитета во главе с Чан Боном переступила порог кабинета Абэ Нобуюки. Генерал не поднял глаз на вошедших.
– Вы готовы нас слушать?
– Да, готов, – поднялся он.
– Вам известно, – говорит Чан Бон, – что Квантунской армии больше не существует и Япония капитулировала…
– Если мне известно, значит, незачем повторять это! – прерывает его Абэ.
– Квантунская армия сдалась в плен советским войскам, которые остановились в шестидесяти километрах от Сеула, – спокойно продолжает Чан Бон. – Они не идут дальше, потому что по договоренности с союзниками разоружить японскую армию южнее тридцать восьмой параллели должны американцы. Власть Японии над Кореей кончилась. Хозяином страны стал народ. От имени народа, – голос Чан Бона звучит негромко, но властно, – мы требуем, чтобы вы не вмешивались в дела Народных комитетов. Во избежание кровопролития надо запретить полицейским показываться на улицах. Мы требуем немедленного освобождения политических заключенных, прежде всего узников Содаймуна. Если вы не согласитесь выполнить наши законные требования, мы разоружим полицию.
По лицу Абэ Нобуюки нельзя прочесть его мысли. Осунувшееся, помятое лицо курильщика опиума.
– Мне надо подумать, – наконец произносит он. – Этот вопрос я решу завтра…
– Нет! – прерывает его Чан Бон. – Народный комитет поручил мне вернуться от вас с ясным и четким ответом.
Абэ тяжело опускается в кресло и молчит. Чан Бон ждет мгновение, другое. Потом идет к двери. Генерал снова поднимается.
– Я принимаю ваши требования, – говорит он, – но вы должны гарантировать безопасность всему японскому административному аппарату и обеспечить сохранность нашего имущества до прихода американцев.
– Хорошо. Мы берем под охрану вас, ваших подчиненных и ваше имущество.
* * *
Все знали: звонок, извещающий об окончании работы, прозвучит сегодня раньше на восемь часов. И все ждали и не могли поверить, что так произойдет на самом деле. Куда же девать время, если действительно теперь можно работать только восемь часов?
Но вот раздался звон колокола. И все равно трудно было поверить, что кончился рабочий день: ведь еще вчера все работали шестнадцать часов. Но люди поверили, потому что машины остановились. А на дворе было еще совсем светло.
Мен Хи взглянула в окно и тихо засмеялась. И все стали смотреть друг на друга и смеяться от счастья. Никто не устал, и никому не хотелось идти домой.
Мен Хи не знает, как это вышло.
– Давайте устроим в цехе митинг! – вырвалось у нее. – И не просто так, а чтобы ораторы были, как вчера на фабричном митинге, когда решили установить вентиляцию…
Все работницы согласились, хотя не знали, о чем они будут говорить. Женщинам просто хотелось почувствовать, что они здесь хозяева и могут собираться и свободно говорить.
Чер Як скрылся пять дней назад, а надсмотрщики еще раньше сбежали. И все это было такое счастье, которое невозможно переживать в одиночку и молча.
Работницы достали стол, покрыли его куском материи и посадили за стол пять самых пожилых и уважаемых ткачих. Председателем выбрали Мин Сун Ен. Но вначале дело не ладилось, потому что говорили все сразу.
Мин Сун Ен смотрит на женщин. Всю свою жизнь она работала на текстильных фабриках. И все ткачихи, которых она знала, – и те, что давно умерли, и те, которых похоронили всего два-три дня назад, и те, что сейчас стоят вот здесь, – всегда были одинаково молчаливы. Каждый день они молча приходили в цех, молча сгибались у ненавистного барабана, молча в темноте плелись в барак, молча умирали. Они улыбались только по необходимости: когда бил надсмотрщик – чтобы перестал бить; когда падали на землю от истощения – чтобы не выгнали с работы; когда получали увечье – чтобы не судили за саботаж в военное время.
Мин Сун Ен привыкла к тому, что у девочек и у старух одинаково согнуты спины, одинаково торчат из-под одежды острые лопатки.
Ома привыкла видеть их погасшие глаза, их костлявые, повисшие вдоль тела руки, их тяжелый шаг.
Она никогда не думала, что злая Лун умеет добродушно смеяться, что женщины могут говорить без умолку.
Взгляд Мин Сун Ен падает на Мен Хи. Девушка стоит возле своей машины и сосредоточенно вытирает тряпочкой барабан, ласково гладит его рукой.
Мин Сун Ен не может оторвать глаз от Мен Хи и не может сдержать слез…
Надо взять себя в руки: ведь она председатель.
Мин Сун Ен стучит ладонью по столу и, стараясь придать голосу строгость, говорит, что пора перестать без конца шуметь, а кто хочет выступать, пусть просит слова, и пусть все подчиняются ей, если уж ее выбрали председателем.
И хотя только что все говорили сразу и у каждой было что сказать, но выйти к столу и произносить речь перед утихшим цехом никто не решался.
– Я хочу!
Женщины обернулись на голос и заулыбались: слова просит Мен Хи, сейчас она будет говорить речь перед всеми!
Наступившая тишина испугала девушку, и она в нерешительности остановилась. Мен Хи подняла глаза и увидела ткачих, которые в ожидании ее слов будто подались немного вперед, увидела их ободряющие глаза, их добрые улыбки.
Так смотрит мать на своего ребенка, который сам поднялся с пола и стоит, качаясь, готовый сделать свой первый в жизни шаг.
Ну-ну, Мен Хи, смелее! Шагай, шагай, не бойся, ты не одна, к тебе протянуты все руки, с тобою все сердца!
Мен Хи успокоилась и заговорила, глядя на работниц, и боялась оторвать от них взгляд, чтобы не потерять силу, которую черпала в глазах ткачих.
Она показала рукой на окна и стропила, на лампочки и машины и сказала:
– Видите, сколько тут всюду налипло грязи? Разве у нас дома бывает такая грязь? Теперь это наша фабрика, поэтому давайте ее приберем. Вот я вычистила свой барабан, посмотрите, какой он стал красивый.
На этом и кончилась речь Мен Хи. Но эта речь очень понравилась ткачихам, и они радостно зашумели. А Мин Сун Ен призвала всех к порядку и сказала:
– Поступило предложение ткачихи Мен Хи бесплатно и в нерабочее время прибрать цех. Кто еще хочет об этом говорить?
– Правильно, правильно! – зашумели женщины.
– Тогда каждая, кто с этим согласна, пусть поднимет руку.
И ткачихи впервые в жизни проголосовали.
Даже дома так тщательно не убирали женщины, как здесь. Они вытирали машины, сметали пыль во всех уголках, мыли окна и так быстро работали, что, если бы их увидел надсмотрщик, он не поверил бы своим глазам.
Неожиданно пришел человек из конторы.
– Очень хорошо, что ткачихи не разошлись, – сказал он Мин Сун Ен. – Надо выбрать трех человек в рабочий контроль.
Женщины снова собрались у стола. В комиссию рабочего контроля была выбрана и Мен Хи. Девушка так растерялась, услышав свое имя, что ничего не могла сказать. Мин Сун Ен поняла, как волнуется Мен Хи, и стала ее успокаивать.
– Ты видишь, – сказала она, – все, кого выбирают, тоже простые работницы.
Спустя час в конторе состоялось первое заседание комиссии рабочего контроля.
Мен Хи поручили наблюдать за работой столовой, следить за чистотой общежития, за тем, чтобы правильно расходовалась пенька.
До самого вечера она была занята; когда пришло время идти отдыхать, ей снова стало грустно. Что же с Пан Чаком?
Мен Хи идет к навесу и садится на тюк пеньки. В эти дни она часами просиживает здесь, думая о Пан Чаке.
* * *
Чан Бон сказал Мен Хи, что она может поехать в Содаймун вместе с делегатами Народного комитета встречать освобожденных узников. Но у Мен Хи не хватило для этого сил. Она и сейчас еще слышит слово «змееныш», которое бросил ей Пан Чак в момент ареста. Пусть лучше Чан Бон сам расскажет Пан Чаку, что она не виновата.
Группу освобожденных, в том числе и Пан Чака, привезут в Народный комитет. Чан Бон сразу же поговорит с ним. Мен Хи может не беспокоиться.
На окраине города, далеко от Народного комитета, за углом дома, мимо которого должны проехать освобожденные, притаилась Мен Хи. Прижавшись к стене, она вглядывалась в каждую проходившую машину. И вот наконец показалась колонна из нескольких грузовиков. Она еще далеко, можно лишь угадать, что в кузовах люди, но Мен Хи знает: это они.
Пронеслась первая машина, вторая, третья, мелькнула последняя… Пан Чака нет. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, Мен Хи выскакивает из своего укрытия и бежит вслед за грузовиками.
Не может быть, чтобы она не увидела Пан Чака. Она узнала бы его в тысячной толпе. Она бежит, спотыкаясь, наталкиваясь на людей. Колонна скрылась за поворотом, но Мен Хи, выбиваясь из сил, продолжает бежать…
Когда, совсем задыхаясь, Мен Хи достигла здания Народного комитета, митинг уже заканчивался. Люди рассаживались по машинам. Один за другим уходили грузовики. И вот уже скрылся за углом последний…
Мен Хи идет, ничего не видя перед собой, и лицом к лицу сталкивается с Чан Боном.
– Жив, жив твой Пан Чак! – смеется Чан Бон. – Он немного нездоров и должен несколько дней пробыть в больнице. Я сейчас еду к нему. Я ему обо всем расскажу, не волнуйся, Мен Хи.
Вместе с другими политическими заключенными Пан Чак был освобожден из Содаймуна. Его поместили в лечебницу господина Исири Суки. Это одна из японских больниц для корейцев, которая не закрылась в эти дни. Она продолжала работать, как и прежде, потому что Исири Суки сказал, что он – врач и не вмешивается в политические дела. Он должен лечить больных, а остальное его не касается.
Пан Чаку невмоготу лежать. Он то и дело поднимается с циновки и, опираясь на костыли, делает шаг-другой. Но боль в ноге становится нестерпимой, и приходится ковылять обратно к своему ложу. Единственное, что скрашивает его жизнь здесь, – это присутствие Мен Хи. Она теперь живет при больнице. Чан Бон поручил ей ухаживать за Пан Чаком.
– Мы освобождаем тебя на эти дни от работы на фабрике, – сказал Чан Бон, – не только для того, чтобы ты готовила Пан Чаку обед. Пан Чак – очень дорогой для партии человек, но горячий, несдержанный. Может сбежать отсюда раньше времени. Не допусти этого.
Мен Хи счастлива. С больным обычно поселяют только жену, или дочь, или близких родственников. Ей очень приятно ухаживать за Пан Чаком. Чан Бон оплатил владельцу больницы доктору Исири Суки стоимость двух циновок – Пан Чака и ее.
Вместе с другими женщинами она готовит обед в большой кухне. Пан Чак еще не ел такою вкусного фазана. И наперчит она его так, что не стыдно будет подать самому императору. Пан Чак увидит, как она вкусно стряпает. Тут много женщин вокруг одного очага, но она старается не мешать им. У всех скорбные лица и за спиной плачут дети. Наверно, потому, что на кухне чад и дым.
Мен Хи отрезает сочный кусок фазана, кладет на тарелку и обливает соусом. Рис – в отдельной чаше. Она ставит все это на дощечку, кладет палочки и идет в палату.
В большой полутемной комнате с низко нависшим потолком много людей. Стоны больных смешиваются с плачем детей. Они ползают от одной циновки к другой. Кто-то мечется в бреду. В углу, окружив умирающего, причитает целая семья. От запахов пищи и лекарства, от угара и пота в палате трудно дышать.
Скоро доктор Исири Суки начнет обход.
Пан Чак сидит на циновке, прислонившись к стене. Как глупо торчать в этой больнице, когда в стране происходят такие великие события.
– О, Мен Хи!..
Пан Чак не успел еще поблагодарить ее, как вошел доктор Исири Суки. Он в накрахмаленном белоснежном халате. С ним медицинская сестра. Доктор направляется к первой циновке у окна. Возле больного – женщина. Она вскакивает.
– Господин доктор! – смотрит она умоляюще. – Сегодня не надо осматривать. Сыну легче.
Еще несколько дней назад за такие слова Исири Суки выгнал бы из своей больницы и эту женщину и ее сына: если нет денег, пусть не лезут сюда. Но теперь он осматривает бедняка бесплатно и лишь потом отходит к другой циновке.
Здесь больной молча протягивает доктору пять вон. Откинув полу халата, Исири Суки прячет деньги в карман узеньких, как трубки, брюк и начинает выслушивать больного.
Наконец очередь Пан Чака. Мен Хи поспешно сует деньги в руку врача, а Пан Чак говорит:
– Доктор, я не могу здесь больше оставаться.
Исири Суки с недоумением смотрит на него.
– Я вижу, что вы хорошо питаетесь и у вас достаточно средств. Куда вы торопитесь?
– Мне надо работать.
– Хорошо, сегодня сделаем перевязку, а там посмотрим. Думаю, что дней через десять сможете ходить.
– Только через десять?
Но доктор уже у другой циновки. Не оборачиваясь, говорит Пан Чаку:
– К вам подойдет сестра, она скажет, сколько с вас за бинты, лекарства и перевязку.
– Хорошо, доктор.
Исири Суки берется за ручку двери.
Больной у окна тяжело стонет…
Две недели лежит Пан Чак в больнице, и все это время возле него Мен Хи.
Он до сих пор не в состоянии избавиться от угрызений совести. Как мог он заподозрить ее? Как мог так плохо думать о ней в Содаймуне? Всеми силами Пан Чак старается загладить свою вину перед Мен Хи. Он учит ее грамоте, долгими часами рассказывает о партизанских отрядах в Китае, о великой России, приславшей сюда своих сынов, чтобы освободить Корею.
Сегодня особенно радостный день. Пан Чак уже совсем хорошо управляется с костылями, и ему разрешили покинуть больницу.
Они садятся в машину и едут через центр города по главным магистралям освобожденной столицы. Близ древнего королевского дворца Пан Чак просит остановиться. Здесь заседает Народный комитет. Они выходят из машины и направляются к дворцовому парку.
Мен Хи смотрит на широко раскрытые железные ворота и видит транспарант, прибитый над аркой:
«Вся власть Народным комитетам!»
Пан Чак и Мен Хи входят в королевский парк.
Во дворце заседают представители народа, взявшего власть в свои руки. А в парке тысячи людей. Они гуляют по отшлифованным плитам голубого мрамора, по песчаным дорожкам, стоят у перил ажурных мостиков. В павильонах и беседках, на берегах искусственных прудов, на балконах пагод – всюду толпы людей.
Древние челны и перламутровые джонки скользят по воде.
Пан Чак и Мен Хи спускаются к озеру. Похожий на веранду плот с высокими перилами, с резной крышей, украшенной фигурками зверей, заполнен людьми.
– Подождите, и мы сядем! – кричит Пан Чак, и веселый юноша, уже готовый оттолкнуться, цепляется за пристань белым лакированным багром.
– Нет, нет, тебе нельзя! – удерживает его Мен Хи, хотя самой ей очень хочется покататься в этой сказочной джонке.
Они возвращаются к машине. Пан Чаку трудно идти, и он слегка опирается о плечо Мен Хи.
– Можешь сильнее опираться, Пан Чак, мне совсем не тяжело, – говорит она, заглядывая ему в глаза.
За воротами дворцовой ограды они остановились. Стемнело. Окруженный горами, перед ними весь в огнях сверкал Сеул. Древний Сеул, исстрадавшийся, окровавленный, получивший свободу.
Они долго стояли молча, любуясь городом.
Да, у Мен Хи будет счастья – полные рукава, у нее будет радости – полные рукава. И маленький домик с цветущей вишней за окном, и сыновье тепло на спине…
ЛицемериеПо деревне разнесся слух, будто землю Ли Ду Хана будут раздавать крестьянам. Откуда пришла такая весть, никто не знал, да, может, она и не приходила совсем, а просто люди думали о земле, им хотелось получить землю, и, когда кто-то высказал свои думы, каждому могло показаться, будто он уже про это слышал. Слух о земле всполошил всех, и даже с гор спускались хваденмины, до которых, должно быть, тоже дошла молва.
Пак-неудачник не поверил слухам. Но сидеть спокойно в своей хижине все же не мог: ведь японцев-то прогнали – это известно точно. Всей деревней ходили на сопку и смотрели, как русские солдаты вели пленных японцев. Казалось, колоннам пленных не будет конца. И каждый вечер люди собирались возле какого-нибудь дома, чтобы еще раз послушать или рассказать о том, что ни японской полиции, ни сборщика налогов больше не будет, и говорили только об этом и о земле.
Сегодня мужчины решили послать кого-нибудь в город точно все разузнать. И тут кто-то заметил, что с горы к ним спускается всадник в военной одежде. Когда всадник подъехал совсем близко, Пак вдруг бросился ему навстречу и закричал что-то такое, чего никто не мог разобрать. Можно было подумать, будто он сошел с ума. А когда человек спрыгнул с лошади, батрак Кан Сын Ки тоже закричал:
– Что же вы стоите, разве вы не видите, что это Сен Чель, старший сын Пака-неудачника.
И все увидели, что это действительно Сен Чель – старший сын Пака Собана. Соседи шептались о том, что, должно быть, Сен Чель – теперь большой начальник, а ведь он только сын Пака-неудачника и родился в их деревне.
Но Сен-Чель почувствовал неловкость оттого, что отец при людях ведет себя, как дитя, и готов расплакаться. А приехал он не в гости к отцу – сейчас не до того! Он приехал сюда с мандатом Коммунистической партии Кореи и Временного Народного комитета по важным государственным делам. Такие мандаты выдали ответственным людям и послали по деревням разъяснять новую обстановку и создавать местные Народные комитеты. А тут не к месту расстроился отец и никак не может успокоиться. Обеими руками гладит одежду сына, смотрит на него и без конца спрашивает:
– Это ты приехал, Сен Чель? Ты приехал совсем, Сен Чель?
– Подожди, отец, – старался образумить старика Сен Чель, – надо сначала заняться делами, а потом, если останется время, мы поговорим. – И, обратившись ко всем, добавил: – Я прибыл по поручению Временного Народного комитета, мне еще надо сегодня в соседнюю деревню поспеть, поэтому быстрее созывайте народ, и будем решать важные дела.
– Все уже собрались, Сен Чель, – сказал Кан Сын Ки, – говори, если у тебя хорошие вести.
– Не может быть, чтобы все собрались, – недоверчиво покачал головой Сен Чель.
– Деревня теперь маленькая, – сразу заговорили несколько человек, – звать больше некого.
– Да, да, Сен Чель, – подтвердил Пак таким тоном, чтобы все почувствовали, что это его сын, – можешь начинать говорить, весь народ собрался.
– А разве в вашей деревне живут только мужчины? – с любопытством спросил Сен Чель. – Или вы думаете, женщинам не интересно послушать, о чем будет говорить представитель Народного комитета? Вон они уже из всех дворов выглядывают, – показал он рукой.
Все удивленно смотрели на старшего сына Пака-неудачника и слушали его странные слова.
– Пока еще женщин здесь нет, – продолжал Сен Чель, – я скажу вам вот что: теперь начинается новая жизнь. Про это я и буду сегодня говорить. Но в новой жизни женщины тоже должны иметь права, потому что они такие же люди, как мы, и работают даже больше нас. Значит, зовите их сюда, и пусть они слушают. А когда будем принимать решение, мы спросим, что думают женщины. И если они станут смотреть на вас, боясь говорить, скажите им, что теперь каждый может говорить все, что хочет, и для этого не требуется разрешения мужа или старшего сына.
Никто не стал спорить с Сен Челем, хотя такого еще не было, чтобы женщины вмешивались в дела мужчин, да еще говорили, что им вздумается. Все поспешили за женами, потому что хотели поскорее узнать, что же будет с землей.
Пак Собан тоже торопился в свою хижину. Подумать только, вернулся Сен Чель и так разговаривает! И одежда на нем такая, какую, наверно, носят начальники. Это просто неслыханно, что делается.
Еще за несколько дней до прихода русских помещик Ли Ду Хан начал вдруг продавать свое добро, да по дешевке, только бы скорей продать. В ход пошло все – и инвентарь, и скот, и зерно. Он больше времени проводил в Пучене, чем в своем новом поместье, которое отстроил лучше прежнего. Сюда приезжал только на несколько часов с покупателями и сразу же возвращался в Пучен. Потом все дороги наводнили японские войска, и шли они без конца, так что на улицу и носа нельзя было высунуть. А спустя несколько дней японцев, уже безоружных, гнали обратно советские солдаты.
Вот чем все это кончилось. И Ли Ду Хан перестал ездить в Пучен. Наверно, он тоже прослышал, что его землю будут раздавать крестьянам. Сейчас все будет известно. Сен Чель обо всем расскажет.
Пак доволен. Да, он вырастил такого сына, который стал начальником и сможет все хорошо объяснить. Надо скорее позвать Апанню, пусть она порадуется и тоже послушает. А то потом ей все придется пересказывать.
В хижине Алании не оказалось. Где это она в такое время бродит? Но искать ее он не пойдет. Пак снова поспешил туда, где собрались люди. Он не может, как мальчишка, бегать за ней!.. Да вот она, оказывается, сама прибежала! Но женщина остается женщиной. Не может хоть при людях сдержать свою радость и вытереть слезы.
Пак Собан едва поспел к началу. Все окружили Сен Челя, и он уже хотел говорить, но старый Дзюн сказал, чтобы Сен Чель поднялся на телегу, тогда все его будут хорошо видеть и слышать. Это был самый старый и самый мудрый в деревне человек, и хотя Сен Чель заявил, что является представителем власти, но не подчиниться Дзюну не мог.
– Земляки! – начал Сен Чель, взобравшись на телегу. – Вы знаете, что немецкие фашисты и самураи хотели уничтожить первое в мире государство рабочих и крестьян. Но русские рабочие и крестьяне, все народы Советского Союза как один поднялись на смертельного врага. Они разгромили фашистов на своей земле, освободили от гнета народы многих стран и вот пришли к нам. Они пришли, как старшие братья, чтобы вызволить из неволи наш многострадальный народ…
Все, что говорил Сен Чель, крестьяне уже слышали, но никто точно не знал, правда это или только слух. Теперь все стояли не шевелясь, чтобы не пропустить ни одного слова, и недовольно оборачивались, если кто-нибудь кашлял. И хотя говорил Сен Чель, который всего только сын Пака-неудачника, но ведь он является представителем власти, а время теперь такое, что, может, и в самом деле другая власть будет.
А Сен Чель, ободренный тем, что даже старики, даже Дзюн внимательно слушают его, рассказывал, как все произошло:
– Самураи не хотели уходить отсюда. Но неисчислимые силы русской армии разгромили самурайских собак и дали нам свободу…
– Подожди, Сен Чель, – перебил его старый Дзюн. – Подожди. Скажи нам, кого они назначили генерал-губернатором?
– Да-да, кого? – послышались голоса.
– Кого? – переспросил Сен Чель. И тут же ответил: – Никого. Всю власть они передали народу. Уже создан Временный Народный комитет Северной Кореи, и во всех городах и селах выбираются Народные комитеты. В нашем уезде тоже скоро начнутся выборы. И вам уже довольно сидеть и ждать, будто здесь власть помещиков. Пора браться за дело, как полагается хозяевам. Так сказали наши освободители. Им не легко далась победа. Самураи цеплялись за нашу Корею как бешеные собаки. Русские братья пролили свою кровь на наших границах, в Начжине, Хыннаме, Вонсане, Чхончжине…
И снова старый Дзюн перебил Сен Челя.
– Кто тебе сказал, – спросил он, – что всю власть, которую завоевали здесь русские собственной кровью, они передадут нашему народу?
– А вот кто, – не задумываясь ответил Сен Чель, доставая из сумки какую-то бумагу. – Слушайте обращение советского командования. Это писали те люди, которые разгромили самураев и помогли освободить нашу страну.
И он начал читать обращение…
– Понимаете, что это значит, – оторвался от чтения Сен Чель. – Это значит, что теперь все будут решать Народные комитеты, избираемые всем трудовым населением. Всю землю Временный Народный комитет передает крестьянам. Каждый получит два или три тенбо земли бесплатно, чтобы хватило прокормить всю семью…
И тут началось такое, что даже Сен Чель не смог успокоить людей. Но старый Дзюн поднял вверх обе руки и пошел к телеге. Ему помогли взобраться на нее, и крестьяне смолкли. И хотя он был очень старый, в наступившей тишине голос его слышали все.
– Много раз наш народ поднимался на борьбу за свободу, – начал Дзюн. – Много корейской крови пролито на нашей земле. Гибли лучшие сыны народа, а свободы добиться не смогли. Я помню великое восстание в девятнадцатом году, в нем участвовало больше двух миллионов человек. Вы знаете, я честно боролся в те дни вместе с народом. Но кровью залили самураи наши мирные демонстрации, подавили стачки. Двадцать пять тысяч человек убитых и раненых остались на улицах и площадях. Тысячи и тысячи корейцев были арестованы и замучены в тюремных застенках.
Дзюн обвел взглядом всех собравшихся, будто спрашивал, помнят ли они все это. Люди скорбно кивали, подтверждая сказанное. Старый Дзюн продолжал:
– Сейчас во имя нашей свободы на нашей земле пролилась кровь русских братьев. Скажи им, – обернулся старик Дзюн к Сен Челю, – передай им, что мы не забудем их подвига. Пожми их благородные, сильные руки и скажи: если когда-нибудь им трудно станет, пусть рассчитывают и на нас, вечно благодарных им людей Кореи.
И снова загудела толпа. И в общем шуме все отчетливее раздавались крики о том, что надо собрать и послать русским богатырям и освободителям подарки. И так было велико это желание, что люди готовы были немедленно бежать домой и начать сбор, но Сен Чель остановил их.
– Это хорошее предложение, – сказал он. – И не вы одни так хорошо придумали. Весь наш народ стремится хоть как-то выразить свои горячие чувства. Но сначала надо выбрать комитет по распределению земли.
Пак Собан уже ничего не слышал. Люди что-то кричат, называют его имя, его выбирают в крестьянский комитет по распределению земли. Все это происходит будто не на самом деле, а в сказке. У него будет земля…
… На следующий день опять все собрались у колодца, уже без Сен Челя, который уехал в другую деревню, а еще через несколько дней помещик Ли Ду Хан позвал к себе Пак Собана.
С тяжелым чувством пошел Пак к своему бывшему хозяину. Чего ему надо? Потребует старый долг? Но ведь народная власть не признает этих долгов. Так говорилось на сходках, так написано в бумаге, вывешенной на дереве возле колодца.
Пак Собан шел, и все больше нарастало в нем возмущение. Ему хотелось крикнуть этому Ли, что тот не смеет больше вызывать людей к себе. Разум подсказывал ему, что Ли не властен больше над ним, но вернуться он не мог. Пак шел, твердо решив дать Ли Ду Хану достойный отпор. Пусть теперь сам трудится на своем участке. По новому закону помещику дадут столько земли, сколько он сможет обработать сам, без помощи батраков.
Помещик встретил Пака возле усадьбы и повел его к себе не через западные ворота, где обычно проходят батраки и издольщики, и даже не через восточные, куда вход разрешался лишь родственникам и приятелям Ли Ду Хана. Он провел его через главные, центральные ворота, что раскрываются только для самого помещика и особо почетных гостей.
Пак Собан ожидал упреков, требований, наконец, угроз и решил защищаться. Сегодня он выскажет Ли Ду Хану все, что накопилось на душе за долгие годы.
Многое собирался сказать Пак. Но первым начать он не мог. Ведь его встретили ласковый прием, и обильная еда, и сури за помещичьим столом.
Пак Собан присел на корточки, не решаясь опуститься на богато расшитую подушку, любезно пододвинутую ему хозяином.
Ли Ду Хан не торопился. Медленно достал большой, шитый шелком кисет, висевший у пояса на тугом шнурке, медленно набил табаком длинную трубку, предложил трубку и Паку. Из кувшинчика с высоким, узеньким горлышком он торжественно налил сури в маленькие фарфоровые чашечки. И странно, как только белая чашечка наполнилась сури, на донышке проступило и явственно обозначилось изображение смеющейся гейши. Сначала Пак даже испугался, но тут же вспомнил, что ему рассказывали о таких волшебных сосудах, имевшихся в каждом богатом доме.
