Текст книги "Тучи на рассвете (роман, повести)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)
Чо Ден Ок ходит из угла в угол по своему новому кабинету.
Нет, это уже не мечты, а действительность. Нельзя сказать, что он просто поднимается по служебной лестнице. Он взвивается вверх так, что кружится голова. Японцы действительно умеют ценить деловых людей. Он блестяще выполнил задание в Пусане, и, кроме того, ему удалось раскрыть там явку революционеров.
Будь у него время, он до конца распутал бы весь клубок. Он нашел бы, конечно, тех, кто пустил ко дну паром в Цусимском проливе. Он узнал бы, почему расплавились подшипники в насосе парома, когда начали откачивать воду. Ведь это произошло не случайно: возле мотора были обнаружены крупинки золотого песка и мельчайшие ракушки.
Но даже то, что он успел сделать, создало ему славу. Так прямо и сказал начальник полицейского управления генерал Такагава и назначил его на такую высокую должность. Даже взятки не пришлось никому давать.
А ведь первые шаги он делал только с помощью взяток. Разве иначе назначили бы его надсмотрщиком на Супхунскую гидростанцию?!
Это была первая должность, где проявились его природная находчивость, ум и осторожность. С тех пор он все время совершенствует и развивает в себе эти качества.
Но все же он не мечтал о такой карьере. По возвращении в Сеул с ним разговаривал и поздравлял его сам Такагава.
– За пусанское дело, – сказал он, – вы заслужили повышение.
– О господин генерал, – склонился Чо в поклоне, скрестив на груди руки, – мой слабый мозг и мое ничтожное тело не достойны таких слов! Я навсегда останусь горд тем, что ваш мудрый взгляд задержался на мне, а ваши благородные уста произнесли мое недостойное имя.
И вот его взяли в Кейму киоку [15]15
Кейму киоку – департамент полиции при японском генерал-губернаторе в Корее.
[Закрыть]. Сердце останавливается, когда он даже мысленно произносит эти слова. В них величие и сила империи Ниппон. Эти слова приводят в трепет и дрожь тридцать миллионов корейцев. В своих самых дерзких мечтах, в самых безудержных взлетах фантазии Чо Ден Ок не доходил до Кейму киоку.
Вот где власть! Здесь работают люди, у которых нет нервов. Перед ними открыты все двери и сейфы, все тайники и частная жизнь людей.
Они стоят над законами и судом. Им не нужен повод для ареста, при допросах они не уговаривают. Они умеют пытать так, что дар слова обретают камни. Они все видят и все знают. От них никто не укроется. У них есть уши и глаза в каждом квартале, в каждом доме.
Вот где он покажет себя! Он уже получил значок «Кейму киоку», который открывает доступ всюду, даже на женскую половину любого дома. А ведь туда тысячи лет не имел права входить ни один мужчина. Он может зайти в любой дом и посмотреть, что лежит в сундуках.
Он может давить, душить, резать, пытать каждого подозрительного. А на подозрении у него все. Все они преступники. Взять под подозрение – значит сделать первый шаг к открытию заговора.
Рыбопромышленник из Маньчжурии даже под подозрением не был, а теперь ясно, что это крупный преступник. С ним еще надо расплатиться за непочтительный разговор в вагоне экспресса Сеул – Пусан. Но этого мало Чо Ден Оку: он еще разыщет и тех, кто бил его в школе, и того, кто ударил его на Супхунской гидростанции!
Если эти подлецы уже умерли, он найдет их родственников. За действия мужчины должны отвечать все его родственники до пятого колена. Это старый закон. Если нет родственников, он найдет друзей или, наконец, знакомых этих преступников. Он не доставит им радости умереть от первого удара. О нет! Он изучит все методы Кейму киоку. Он готов применять их уже сейчас. У него тоже нет нервов.
Злорадное ощущение еще не изведанного счастья охватывает Чо Ден Ока.
Он не успел даже начать работу в Кейму киоку, как ему опять повезло. Эта машина с пенькой сразу привлекла его внимание. Правда, она чуть не сшибла его с ног, но зато шофер затормозил, и удалось разглядеть лицо. И одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в шофере рыбопромышленника, с которым он тогда ехал в Пусан. Теперь ясно, что это за птица. Ему нечего делать за рулем грузовой машины с пенькой.
Не такой простак Чо Ден Ок, чтобы упустить добычу. Он записал номер машины и без труда разыскал ее.
Настоящее имя шофера – Пан Чак. Но ведь именно шофер Пан Чак исчез с пусанской мельницы в тот самый день, когда арестовали старого рыбака Пек Уна. Теперь-то этот «рыбопромышленник» расскажет, зачем он ездил в Пусан и чем занимался здесь. Конечно, взрыв парома – это его рук дело.
Но пока нельзя говорить Такагава, какая это крупная добыча. Пусть думает, будто задержанный шофер – просто подозрительный тип.
* * *
На горе Инвансан нет ни дерева, ни травинки. Сюда не добраться человеку. Птицы не вьют здесь гнезд. Черные гранитные глыбы вздымаются, будто стена, иссеченная гигантскими мечами.
Когда дует ветер, скалы Инвансана гудят. Страшно стоять под ними, страшно смотреть вверх. Кажется, вот-вот рухнет этот исполин и погребет под собой все живое. А под скалами на большом протяжении вьется крепостная стена из дикого камня. Высокие корпуса образуют внутренний двор. За корпусами еще одна крепостная стена. Она прижимает к скалам шестнадцать железобетонных склепов с маленькими, как бойницы, окнами. На железных засовах тяжелые висячие замки.
Между склепами и корпусами, вдоль стен, ходит стража, вооруженная кривыми самурайскими мечами и короткими винтовками с плоскими штыками. На каждом повороте пулемет.
Жутко под скалами Инвансана. Тишина. Кажется, солдаты охраняют мертвый город. И ветер, что воет и кричит на вершинах скал, только подчеркивает зловещую тишину внизу.
Но склепы живут. Живут гигантские корпуса. В них шесть тысяч замурованных людей. Шесть тысяч заключенных корейцев.
Город под скалами Инвансана – это Содаймун. Это центральная политическая тюрьма Сеула, опора японского наместника в Корее генерал-губернатора Абэ Нобуюки. Отсюда никто не выходит. Даже самые старые охранники не помнят случая, чтобы им пришлось открыть ворота и выпустить заключенного.
В глухую ночь то здесь, то там прогремит засов, тюремщик вытащит из застенка труп, и снова все стихнет. Ночью не заперт только один склеп – самый большой, номер тринадцать. В нем нет окон. Это центральная камера пыток.
Через массивную чугунную дверь сюда вводят людей, а спустя час, два… пять часов через узкое отверстие в прилегающей стене сбрасывают в ущелье изуродованные трупы. И даже эхо не доносит удара тела о скалы.
Перед рассветом в Содаймун привели пять человек, связанных общей веревкой. Когда закрылись ворота, людей развязали, оставив на руках у каждого только кандалы. Троих повели в одну сторону, двоих – в другую. Эти двое – Ван Гун и Пан Чак.
Они шли большим тюремным двором, мимо корпусов с решетками на окнах, потом перед ними открыли ворота второй крепостной стены. Их вели в самый глухой угол Содаймуна.
Это было на четвертый день после ареста. Три дня их продержали в полицейском участке, пока не приехали генерал Такагава и Чо Ден Ок.
Арестованные стояли со связанными руками.
– Ван Гун? Так вот вы какой, господин Ван Гун! – заговорил генерал, и голос у него был мягкий и ласковый. – Я очень рад с вами познакомиться. Нам так и не удалось в прошлый раз побеседовать. Вы ушли, не получив разрешения и не попрощавшись. Это, конечно, невежливо. Но вы думали, мы больше не встретимся. Вам казалось, что вы обманули генерала Такагава…
Генерал прошелся по комнате.
– Вы тогда не знали генерала Такагава, – продолжал он так же мягко, – но вы его теперь узнаете. Вы его хорошо узнаете. Только жаль, что не сможете рассказать о нем своим товарищам.
Обернувшись к начальнику полицейского участка, он спросил:
– Господин Ван Гун уже сообщил вам, где находятся его друзья? Ах, он молчит! О, Ван Гун – серьезный человек, он не станет болтать попусту, как безусый юнец! С ним надо умело разговаривать, а вы, наверно, недостаточно внимательно к нему отнеслись. Но ничего, я исправлю вашу ошибку. Я сам попробую с ним поговорить… Ведь вам тоже хочется со мной побеседовать, – снова обратился он к Ван Гуну. – Не правда ли? Только, я думаю, нам не стоит оставаться здесь, в этом жалком районном участке. У меня имеется загородный особняк, достойный столь уважаемых и долгожданных гостей, как вы. Я поеду туда сейчас же, чтобы подготовить вам встречу. А вы, – повернулся он к начальнику участка, – подайте машину этим господам. Пусть шофер отвезет их в Содаймун.
… И вот Ван Гун и Пан Чак в Содаймуне.
Ван Гун спокойно идет по тюремному двору. Да, отсюда не убежать. Он не думает о смерти, хотя хорошо знает, что ждет его. У Такагава с ним старые счеты. Трижды Ван Гун оставлял в дураках эту полицейскую собаку. Теперь надо подумать о том, как лучше использовать свои силы в последний раз. Да, это последний бой.
И прожитое предстало перед ним, будто он взглянул на картину, где был нарисован весь его жизненный путь.
Тысяча девятьсот седьмой год. Он еще совсем юноша. Ему непонятно, почему распускают корейскую армию. И когда пхеньянские рабочие вышла на улицы с протестом против запрещения национальной армии, он примкнул к демонстрантам.
Потом японские войска разгоняли народ. Выскочивший откуда-то самурай стал бить его толстой бамбуковой палкой. Он прикрывался руками, а японец бил с остервенением. И еще один подбежал с палкой. Тогда Ван Гун увидел, что жалости в них нет и сердца тоже нет, и побежал, хотя бежать было трудно, потому что его качало во все стороны. Он заскочил в какой-то двор, а японцы побоялись туда забежать, потому что их было всего двое.
В маленьком дворике никого не оказалось, и он спрятался за куст сирени. Потом увидел старуху, которая, казалось, его не заметила и заперла калитку. Она подошла к кусту и сказала:
– Вон там стоит бочка с водой, можешь обмыть кровь на руках. И лицо вымой, оно тоже в крови. А с рубашки кровь я сама отстираю, ты сними ее.
Рубашку она сушила не во дворе, а в комнате. Она сказала:
– Если тебе негде спать, я дам тебе циновку. И если боишься идти, оставайся…
… Впервые Ван Гун был арестован после того, как кровавый генерал Терауци разгромил восстание пхеньянцев. Тогда Ван Гун узнал, что такое японская тюрьма, что такое пытки. С тех пор его тело в рубцах и шрамах. Его кости переломаны в пяти местах. И все же он выжил. Выжил и бежал после трех лет заключения.
Теперь он снова на тюремном дворе. В который раз?..
Ван Гун идет по двору Содаймуна. Позади молодой Пан Чак.
Как он будет вести себя? Он вырос и воспитан в партизанском отряде, но… Содаймун… Хватит ли сил и выдержки?
В узком, ярко освещенном коридоре с них сняли кандалы. Загремел засов, дважды щелкнул со звоном замок. Медленно отворилась внутрь камеры тяжелая дверь. Без единого звука тюремщик подтолкнул Ван Гуна. Тот взглянул на Пан Чака.
Пан Чак понял этот взгляд. Он выпрямился, расправил плечи, поднял голову.
Вот так, хорошо, теперь Ван Гун спокоен. Он шагнул через порог.
Дверь закрылась, дважды щелкнул замок: «дзинь-дзинь». Ван Гун прильнул щекой к двери, прислушался: не посадят ли Пан Чака рядом.
Пан Чака долго вели по коридорам. Несколько раз сворачивали то вправо, то влево. Он шел мимо бесконечных рядов чугунных дверей с закрытыми глазками. Его сопровождали два тюремщика, и это шествие на всем пути безучастно встречали и провожали глазами коридорные стражи. Наконец тюремщики остановились. На двери большой, четко выведенный номер – триста двадцать шесть. Уже знакомый звон замка: «дзинь-дзинь».
Пан Чак вошел.
Пустой каменный ящик. Два шага в длину, два в ширину. На низком потолке маленькая лампочка, опутанная толстой металлической сеткой. Окошко под самым потолком с двумя решетками – снаружи и внутри. Если просунуть всю руку сквозь первую решетку, пальцы не дотянутся до второй.
Пан Чак стоит посреди камеры. Серые каменные стены, такой же пол.
Кто сидел в этой камере? Сколько страданий видели ее стены? Как неожиданно он сам оказался здесь! Нет, он ни в чем не может себя упрекнуть. Все было продумано и подготовлено. Он ждал Ван Гуна в горах, где никто не мог их увидеть. На фабричный двор въехали, ни у кого не вызвав подозрения. Когда разгружали пеньку, уже было темно. Все три грузчика – надежные люди, никто из них не мог выдать. А на совещании были только революционеры.
Пан Чак мысленно останавливается на каждом из них и твердо решает: «Нет, все это верные друзья».
Значит, он не ошибается. Значит, это она, змееныш! Она ходила к собаке Чер Яку. Зачем? Чер Як не упустит случая завербовать еще одного шпика, – значит, он и ей предложил шпионить. А она ничего об этом не сказала. Значит, продалась. Такая молодая и такая подлая!
Пан Чак ходит по камере. Из угла в угол, по диагонали. Два шага – в одну сторону, два – в другую.
Но откуда она узнала о собрании? Видимо, случайно. Сидела под навесом и дожидалась его, спрятавшись в пеньке. И тут же побежала к Чер Яку. Он велел ей вернуться и наблюдать, а сам вызвал полицию… Но как же она незамеченной вернулась? Да и к Чер Яку она не могла сбегать незаметно. Ведь за час до собрания он велел товарищам следить за навесом. Но как же она попала туда? Ничего нельзя понять… А какие у нее добрые, ласковые глаза! И вся она такая робкая, доверчивая, беззащитная на вид…
Пан Чак ходит по камере вдоль стен. Два шага – поворот, два шага – поворот.
А зачем здесь вторая дверь? В соседнюю камеру, что ли? Только сейчас он заметил эту дверь, узкую, как доска.
Кто-то остановился в коридоре, в глазке мелькнуло лицо. Звук вставляемого в замочную скважину ключа, потом знакомое – «дзинь-дзинь». На пороге Чо Ден Ок.
Пан Чак стоит у стены.
– Как чувствует себя господин Пан Чак? Как идет торговля у маньчжурского рыбопромышленника?
Пан Чаку захотелось ударить по этому лицу или плюнуть в него.
Он не ударил и не плюнул. Он ничего не ответил и больше не смотрел на Чо Ден Ока. Он не будет замечать ни его, ни других палачей.
Чо Ден Ок перестал улыбаться, хорошее настроение покинуло его. Он прикрыл за собой дверь, поправил на ремне маузер в большой деревянной кобуре.
– Я пришел сообщить тебе, – продолжал он, – что мы не считаем тебя главным преступником, хотя ты занимался антияпонской пропагандой. Мы хорошо знаем: тебя подстрекал к этому Ван Гун, человек неизвестной профессии, который сбил с пути многих честных рабочих.
Пан Чак внимательно осматривал потолок, а Чо Ден Ок говорил так, будто ему безразлично, слушают его или нет.
– Ты должен ответить всего на три вопроса. Если ты будешь благоразумен и ответишь на них, тебя сейчас же освободят. Первый вопрос: из кого состоит организация на фабрике? Второй вопрос: кто руководит коммунистами в Пусане? Третий вопрос: как попал на фабрику Ван Гун?
Пан Чак молчал. Он даже отвернулся.
– Мы так и думали, господин Пан Чак, – весело заговорил Чо Ден Ок. – Мы предвидели, что тебе трудно будет сразу ответить. Но мы можем подождать. Мы можем ждать три дня: на каждый вопрос – день. За это время ты успеешь хорошо подумать. Только, пожалуйста, не забудь, что ты находишься в Содаймуне. Здесь деловые люди. Нам некогда. Мы не сможем уделять тебе много внимания.
Чо Ден Ок совсем развеселился.
– Извини, пожалуйста, – заулыбался он. – У нас тут нет циновок, придется тебе сидеть на полу; он чистый, каменный, и вообще, у тебя удобная комната. Она на два этажа выше уровня земли. А вот во втором этаже ниже уровня земли – там плохо, там немножко сыро. Но мы пока оставим тебя здесь.
Сказав это, Чо Ден Ок открыл дверь и подал знак рукой. В камеру вошли два тюремщика и внесли толстую сырую дубовую доску, по ширине равную плечам человека. В камере стало тесно, и Чо Ден Ок отошел к порогу.
Пан Чак смотрит на доску.
Канга! Он слышал о ней, но никогда не видел. Теперь ее наденут ему на шею. Длинная, почти в человеческий рост, доска состоит из двух половинок, стянутых на концах железными скобами. На верхнем конце, у самого края доски, круглое отверстие для шеи.
– Что же вы стоите? – обращается Чо Ден Ок к тюремщикам недовольным тоном. – Помогите господину Пан Чаку надеть кангу. Он щедро отблагодарит вас.
Пан Чак смотрит на кангу, медленно расправляет плечи, поднимает голову:
– Надевайте!
Тюремщики разводят обе половинки доски, надевают на него кангу так, что ее отверстие приходится на шею, и снова стягивают скобы. Теперь доска обхватила его, словно хомутом. Тюремщик отпускает свободный конец канги, она падает, и жесткое ребро дубового хомута с силой врезается в затылок. Голову, словно паровым прессом, прижало вниз, подбородок уперся в доску, повисшую вдоль тела. Пан Чак невольно наклоняется, и нижний конец канги упирается в пол. Теперь он стоит согнувшись, но так легче. Вся тяжесть канги передается на пол. Надо только не потерять равновесия.
– О, господин Пан Чак кланяется! – слышит он голос над собой.
Пан Чак видит только носки сапог: четыре тупых, широких, чуть загнутых вверх и два узких, плоских, прилегающих к полу. Тупые носки – из толстой, грубой кожи. На краях виднеются металлические пластинки – подковы. Узкие носки – из тонкой, мягкой кожи. Они начищены до блеска.
Оказывается, он в самом деле склонился перед ними.
Пан Чак широко расставляет ноги, упирается руками в бедра.
Он напрягает мускулы на шее и разгибает спину.
Канга сильнее врезается в затылок, но Пан Чак уже совсем выпрямился, расправил плечи. Он чувствует, что лицо его налилось кровью. Но он будет стоять так, он не хочет смотреть на кованые носки самурайских сапог.
– Какой силач! – восторженно восклицает Чо Ден Ок. – Ведь ему очень тяжело, помогите человеку сесть!
Тюремщик подтаскивает гирю, лежавшую у двери, закрепляет груз на свободном конце канги и отпускает ее. Опять голову рвануло вниз, гиря тяжело ударилась об пол. Пан Чак снова стоит согнувшись. Теперь не выпрямиться.
Перед глазами носки сапог: четыре тупых, кованых, загнутых вверх и два плоских, блестящих.
– Саюнара, господин Пан Чак, до свидания! Я еще приду к вам. Вы не забыли моих вопросов?
Застучали сапоги, загремела дверь, дважды щелкнул замок. Снова все тихо.
Пан Чак стоит согнувшись, придерживая руками доску. Долго так не простоишь. Постепенно приподнимая кангу, он медленно сгибает колени и садится на пол. Теперь можно вздохнуть. Он сидит, широко расставив согнутые в коленях ноги и наклонившись вперед. Один конец канги опирается на плечи, другой вместе с гирей лежит на полу…
Часа два он не шевелится. Но больше так сидеть нельзя. Не хватает сил. Кажется, что кости трут напильником. Одной рукой опираясь об пол, а второй придерживая кангу, он валится на бок. Теперь канга лежит ребром на полу. Хорошо бы расправить кости, но вытянуться некуда – слишком мала камера.
Пан Чак лежит на боку согнувшись. Голова на весу, шея зажата в ребристый хомут канги. Если расположить тело по диагонали камеры, тогда можно будет вытянуть ноги. Он поочередно и медленно перемещает то тело, то кангу. И вот она устроена вдоль стены, а тело – по диагонали. Как хорошо! Только голова на весу, и нельзя опереться на руку.
Нет, так лежать невозможно, голова уже не держится. Ребро доски трет шею. Надо подняться. Надо сейчас же подняться, иначе канга задавит!
Сесть труднее, чем лечь. Одной рукой надо упереться в пол, но канга стала невыносимо тяжелой. Вся тяжесть навалилась на шею. Шея уже стерта и кровоточит. Надо поменьше шевелиться! Надо сесть и сидеть, покуда не привыкнешь. Это – самое удобное положение.
И лучше не будет. Этого надо было ожидать. Надо помнить, что здесь Содаймун, а не благоуханные Алмазные горы…
Вечером в камеру принесли еду: в маленькой миске черная вываренная масса. В нее воткнуты липкие деревянные палочки. Надо поесть. Надо поддержать в себе силы.
Пан Чак берет палочками комок из миски, но дотянуться до рта не может: мешает канга – она толстая и широкая. Он наклоняет голову вбок. Нет. Ничего не выходит. Пан Чак отталкивает миску.
Как все это выносит Ван Гун?.. Кто же эта гадина, что выдала их?
Три дня просидел Пан Чак в канге. Три дня он не ел и не спал. Порой забывался. Его сразу же хватали за горло и начинали душить. Он открывал глаза. Он понимал: душит канга.
На исходе третьего дня с Пан Чака сняли кангу, и он неуклюже повалился на бок. Ему что-то говорили, его пинали ногами, требовали, чтобы он встал. Ему очень хотелось встать, но он лежал. Ни один мускул больше не слушался его. Руки валялись отдельно, сами по себе, и ноги – тоже. А шеи не было. Он чувствовал только плечи и голову. Ему еще немного подчинялись веки. Он мог ими шевелить. Он поднимал их и видел широкие, тупые, загнутые вверх носки сапог, подбитые железом. Он видел, как носки отрывались от пола и ударяли его тело. Видел, но не чувствовал удара. Тогда он опускал веки… Больше он ничего не помнит.
Он очнулся от острого, щекочущего запаха кимчи. И действительно, на плоской тарелочке перед ним возвышалась горка кимчи, а рядом, в миске, – рис. В камере никого не было. Он съел и рис, и кимчи. Потом поднялся, прислонился к стене. Стоять тяжело. Совсем разогнуть спину он не мог: мешали позвонки, нажимавшие друг на друга, но все равно он радовался, что смог встать.
Наверно, за ним наблюдали в глазок. Он простоял не больше минуты: пришел тюремщик и вывел его из камеры.
Ему хотелось шагать спокойно и ровно. Он плелся, согнувшись и покачиваясь. Руки у него не были связаны и висели, как веревки.
Его привели к Чо Ден Оку. Но только настроение на этот раз у того было плохое. Он очень торопился и нервничал.
Пан Чак не успел переступить порога, как услышал окрик:
– Я готов слушать ответы на мои вопросы!
Веки Пан Чака дрогнули.
– Я ничего не скажу, если даже меня будут держать в канге, пока я не умру.
– О-о-о! – протянул Чо Ден Ок. – Я хвалю твою храбрость. Но зачем так долго сидеть в канге? – И он постучал ладонью о стол.
Вошел тюремщик.
– Этот преступник хочет еще подумать. Отведите его обратно. Смотрите, как он согнулся, – показал Чо Ден Ок кивком головы на Пан Чака. – Дайте ему возможность расправить спину.
Пан Чак снова в своей камере.
Тюремщик отпер узкую дверь в задней стене и тихо сказал:
– Заходи…
Но заходить было некуда. Перед ним оказалось лишь небольшое углубление, как поставленный вертикально гроб. А тюремщик толкал его в этот гроб, и Пан Чак понял, что именно сюда он должен втиснуться. Он вполне уместился там и, когда дверь захлопнулась, остался стоять, сжатый со всех сторон стенами и дверью. Волосы упали ему на лоб, лезли в глаза, но поправить он их не мог, потому что из-за тесноты нельзя было поднять руку или тряхнуть головой. Он закрыл глаза. Так лучше: волосы не мешают, а темнее не стало. Было одинаково темно, и это не имело значения: открыты глаза или закрыты…
Дверь отворилась через двадцать четыре часа. Он вывалился из ниши, как куль. Его поставили на ноги и вывели из корпуса. На воздухе было очень хорошо. Он глубоко дышал и оглядывал двор. Но тюремщик не велел ему смотреть по сторонам, и тогда он перестал осматриваться и только глубоко дышал.
Вскоре увидел, как из небольшого кирпичного домика, до крыши заросшего диким виноградником и сакурой, вывели какого-то старика. Его вели навстречу Пан Чаку, и вдруг он сообразил, что это Ван Гун! Его еще можно было узнать по глазам. Они остались такими же, как были. А голова его теперь походила на череп, из которого торчали в разные стороны редкие и длинные седые волосы.
Когда они поравнялись, лицо старика сморщилось, и Пан Чак догадался, что Ван Гун улыбается.
Пан Чак тоже улыбнулся, хотел что-то сказать, но не хватило воздуха, и он только закашлялся.
Что же они сделали с Ван Гуном!
Пан Чака ввели в маленький домик и под охраной оставили в коридоре. Потом из двери высунулась голова, и он услышал: «Триста двадцать шесть». Пан Чак вспомнил: это номер его камеры.
– Живей! – толкнул его тюремщик.
Стены комнаты, куда вошел Пан Чак, были обтянуты шелком. На подушке у низенького столика сидел Чо Ден Ок.
– Садись, – указал он рукой на подушку, лежавшую в нескольких шагах от столика. – Положение твое очень серьезное. Случайностей в Содаймуне не бывает. Либо ты ответишь на наши вопросы, либо умрешь. Ты должен выбрать, ты…
– Я уже выбрал, – прервал его Пан Чак.
– Что же?
– Я не отвечу ни на один вопрос.
– Ты расскажешь все, что меня интересует! – властно сказал Чо Ден Ок. И, обернувшись к двери, крикнул: – Корпус тринадцать!
Тюремщики вывели Пан Чака. Он снова на тюремном дворе. Он снова шагает вместе с тюремщиками – один спереди, другой сзади.
И вот перед ним корпус номер тринадцать – выступающая из земли железобетонная глыба без окон. А чуть дальше отверстие в стене, через которое сбрасывают трупы. Пан Чака сдают под расписку. Его ведут по ярко освещенным коридорам и вталкивают в камеру. Знакомый звук – «дзинь-дзинь».
Пан Чак сидит на полу в новой камере. Можно подумать, что она фанерная. Слышно, как ходят по коридору, слышны разговоры. Потом все стихает. И в этой тишине вдруг раздается заглушенный вой, и эхо несется по коридору и замирает у двери камеры.
Он понял: кричит человек.
Пан Чак ложится на спину. Руки под головой, колени согнуты. Он лежит с открытыми глазами и слушает. Здесь пытают людей. Значит, все, что с ним было, – это еще не пытки. Пытки впереди. Для этого он здесь. А Ван Гун? Его тоже, наверное, приведут сюда.
Пан Чак слышал каждый звук ночи. Каждый звук в отдельности. Он все время твердил себе: «Надо заснуть» – и закрывал глаза. Но глаза были открыты. К утру он научился узнавать: вот это вырвался сдавленный крик – пытка только началась, это уже последний, предсмертный стон.
И весь следующий день Пан Чак слышал то же самое.
Мимо камеры ходили и бегали, но он знал, что это еще не за ним. А когда опять наступила ночь, где-то в конце коридора раздались шаги. Тяжелые, будто на пол бросали гири: «бух-бух!»
По коридору ходило много людей, он слышал звуки многих шагов, но прислушивался только к одним: «бух-бух-бух!» – все ближе и ближе. Он не удивился, что шаги затихли у его двери. Послышался звук отпираемого замка.
Теперь его уведут.
Пан Чак не стал дожидаться, пока его вытолкнут, а поднялся и пошел сам. Один тюремщик – впереди, другой – сзади.
В помещении, куда его привели, сидели Такагава, Чо Ден Ок и еще какой-то самурай.
Пан Чак остановился посреди комнаты и стал смотреть на них, и ему не было страшно. Он знал, что умрет в этой комнате, и те, что сидели за столом, перед кем трепетали сотни людей, показались ему маленькими, ничтожными и слабыми. Они долго готовились к встрече с ним. И вот теперь думают, что он будет молить о пощаде.
– Что решил господин Пан Чак? – обращается к нему Такагава, не глядя на него.
В чем же их могущество, если они спрашивают, что решил он?
– Господин Такагава интересуется, готов ли ты отвечать на наши вопросы? – поясняет Чо Ден Ок.
Пан Чак молчит.
– О, господин Пан Чак не стал благоразумнее, придется ему помочь.
По сигналу, которого он не заметил, в комнате появились два палача. Они схватили его и поволокли к стене.
– Не тронь! – оттолкнул их Пан Чак. – Сам пойду, ты только петлю затянешь.
Он шагнул к стене.
– Раздевайся! – скомандовал палач.
Пан Чак разделся, аккуратно сложил на пол одежду и сел на указанный ему железный стул у стены.
Его привязали к сиденью, руки прикрепили к стене железными скобами. Одну ногу привязали к ножке стула, а другую положили пяткой на специальную табуретку и тоже привязали.
– Готово! – услышал Пан Чак и подумал: «Сейчас начнется».
И когда эта мысль мелькнула в его голове, раздался другой голос, голос Такагава:
– Начинайте!
Палач достал из кармана плотную шелковую нить, надел кожаные перчатки, обмотал вокруг ладоней концы нити, натянул ее, как бы пробуя прочность, и подошел к Пан Чаку. Присев на корточки, приложил нить к его ноге немного выше колена и начал перетирать мышцы.
Пытка началась. Пан Чак уже не видел, как в комнату вошел капитан и передал Такагава пакет.
Такагава вскрыл его и прочел письмо. В нем была только одна фраза:
«Генерал-губернатор Абэ Набуюки просит Вас выехать в его резиденцию в ту минуту, как Вы получите это письмо».
– Убрать его! – кивнул Такагава в сторону Пан Чака и быстро вышел.
