Текст книги "Тучи на рассвете (роман, повести)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Каждый раз, когда джонка Пан Юр Ила причаливала к седьмому затону и начиналась разгрузка, Пан Чак незаметно отрезал у пяти-шести рыб по плавнику. Вскоре на берегу начинали жужжать насосы: рыбу из баржи засасывали два широких резиновых рукава, перекинутых через борт, и она неслась наверх по чугунным трубам на конвейер, и Пан Чак думал: попадет его рыба в руки матери или нет?
Раньше мать стояла у самой трубы. Там всего шесть женщин – по три с каждой стороны конвейера. Они внимательно следят за потоком, идущим из жерла трубы на широкий желоб конвейерной ленты. Им надо успеть так схватить рыбу, чтобы потом уже не возиться с ней и не перекладывать в руке, а сразу зажать в ладони и полоснуть узким острым ножом вдоль живота, снова бросить ее на конвейер и хватать следующую.
Все это надо делать быстро, иначе часть рыбы пойдет по конвейеру неразрезанной, и те, кто потрошат ее, ничего не смогут с ней сделать, и те, кто посыпают ее солью, – тоже, и дальше, пока в конце ленты такую рыбу не заметит контролер.
После окончания рабочего дня всю неразрезанную рыбу принесут в корзинах на конвейер для обработки, да еще удержат штраф за убытки, которые несет завод из-за нерасторопности работниц.
И все же, когда мать стояла у жерла трубы, она всегда замечала рыбок без плавников и знала, что это сын посылает ей привет.
Потом ее перевели на солку. Здесь тоже все делалось быстро, ведь конвейерная лента движется безостановочно, но мать и тут успевала заметить рыбу, посланную ей Пан Чаком. А когда она думала о нем, не так щипало руки, хотя мокрая соль разъедала их одинаково все двенадцать часов.
А вот в последнее время ей было не до Пан Чака. Она уступила свое место слабой и больной женщине, которая стояла у конвейера впереди нее и потрошила рыбу. Это самая трудная работа. И не потому, что надо успеть каждую надрезанную рыбу зажать в руке, поддеть двумя пальцами за жабры и вытащить их вместе с внутренностями. В этом ничего трудного нет. Но ведь и потроха идут на переработку, и приходится каждый раз поворачиваться назад и бросать их на другой конвейер, который движется рядом с главным. А ребенок за спиной этой женщины не мог привыкнуть к тому, что его двенадцать часов мотают из стороны в сторону, и постоянно плакал. И его мать сама обливалась слезами, если плакал ее сын. Никто этому не удивлялся, ведь она принесла мужу первого сына. Больная женщина благодарила Хе Сун – так звали мать Пан Чака – за то, что та уступила ей хорошее место. И все женщины хвалили Хе Сун. Почти у каждой ведь за спиной ребенок, привязанный тряпкой или полотенцем, и они сочувствовали матери, родившей первого сына.
У Хе Сун тоже за спиной был новорожденный, и она тоже гордилась своим сыном и была рада, что у Пан Чака появился брат, а не сестра, которую надо растить для чужих людей.
Тайком она поглядывала на него и любовалась, какой он крепкий и красивый, как похож на Пан Чака. Но об этом никому не надо говорить. Пусть увидят, когда вырастет, а сейчас нельзя его хвалить.
Хе Сун теперь постоянно думала о младшем сыне и научилась работать, не тревожа его. Если ребенок начинал плакать, она втягивала в себя живот и быстрым движением рук передвигала сына вместе с полотенцем так, что узел получался на спине, а мальчик на животе, и давала ему грудь.
Он сразу затихал, и она успокаивалась, хотя теперь ей трудно было поспевать за конвейером. Руки приходилось держать на весу и стараться, чтобы вода с рыбы не попала на голову ребенка.
Когда он засыпал, Хе Сун снова передвигала его на спину и потом уже, бросая потроха на второй конвейер, поворачивала не весь корпус, а только голову, лишь бы не побеспокоить сына.
Все удивлялись, как это она может так часто и резко поворачивать голову. Но она могла, потому что тело ее было хорошо натренировано.
До рождения второго сына она, как и все женщины острова Кочжедо, у которых не было грудных детей, добывала водоросли и моллюсков, ныряя за ними в море. На воде она оставляла мешок, привязанный к большой высушенной тыкве, ловко ныряла на дно и кривым ножом срезала морскую капусту или другие съедобные водоросли, всплывала наверх, укладывала в мешок добычу и снова ныряла.
Она так работала изо дня в день, пока не почувствовала, что скоро у нее будет еще ребенок. Ей очень хотелось, чтобы родился мальчик.
Она ждала сына и уже за неделю до родов перестала нырять за водорослями. Она так тщательно готовилась к родам, потому что ей хотелось принести хорошего и здорового ребенка, и она боялась повредить ему, если случайно ударится о подводный камень или скалу. Но, прекратив добычу водорослей, она не стала сидеть сложа руки, когда муж и сын работают и старшая дочь, привязав к спине сестренку, собирает на берегу съедобные ракушки, и топит печь, и помогает ей по хозяйству. Она не могла все эти дни сидеть и ничего не делать. Поэтому она собирала траву, чтобы был запас топлива на зиму, и вплела два пучка тростника в крышу в том месте, где она прохудилась, и замазала глиной трещины в стенах, и перестирала все белье, а в оставшееся свободное время вместе с дочерью собирала ракушки.
Так она работала, пока не почувствовала, что надо звать соседку. Но той не оказалось дома, и Хе Сун велела дочери уйти на берег и подольше не возвращаться. Ей очень хотелось, чтобы к приходу мужчин все было кончено.
Роды прошли хорошо, и она легла на чистую циновку, и по телу ее разлилась радость: рядом с ней лежал ее второй сын.
Когда вернулся с моря Пан Юр Ил и увидел все, что произошло, а Хе Сун сказала, что родился сын, он тоже испытал счастье. Ему было только обидно, что его отец умер и никогда не узнает, что у него уже четверо внуков и двое их них мальчики.
Утром Пан Юр Ил снова ушел в море с Пан Чаком рыбачить.
Перед уходом Хе Сун приготовила им поесть, и день был хорошим, и улов богатым, и так оно и должно было быть, потому что если человеку везет, то счастье окружает его со всех сторон.
Через сто дней, когда ребенка уже можно было привязывать к спине, она отправилась вместе с ним в Пусан искать работу. Она знала, что теперь не скоро сможет опять нырять за водорослями, потому что старшей дочери только восемь лет, и она не управится с двумя детьми, но от этого радость Хе Сун не тускнела. Ей тоже счастье шло навстречу, и она сразу устроилась на завод «Ниппон Юки» в седьмом затоне, хотя другие по году не могли найти себе работу.
Хе Сун работала у конвейера, но не забывала, что она жена и мать, поэтому у мужчин всегда были выстиранные белые штаны, и всюду, где истрепалась материя, ставились новые заплаты, и в хижине было чисто.
Каждый день на рассвете Хе Сун шла на берег и вместе с другими женщинами садилась в большую джонку, принадлежавшую заводу «Ниппон Юки», и ехала в седьмой затон, на завод рыбьего жира.
По дороге Хе Сун думала о младшем сыне, и, когда приходила ее очередь грести, она гребла, и мысли ее были о сыне, который спокойно спал за спиной, и весь день она тоже думала о нем.
Это были несбыточные мечты, и она никому не осмелилась бы их открыть. Неизвестно, откуда только они могли забрести ей в голову.
Она думала о том, что через несколько лет старший сын вырастет и она станет брать в городе белье в стирку и стирать в свободное от работы время, чтобы заработать побольше, и тогда они смогут отдать в школу второго сына.
Если счастье останется в доме, она выберет время, когда у Пан Юр Ила будет хорошо на душе, или даже купит сури, чтобы развеселить мужа, и скажет, что в такой большой и хорошо зарабатывающей семье вполне можно учить одного сына разбирать иероглифы. Может быть, когда он вырастет, ему удастся купить себе должность.
Она так думала, и хотя понимала, что мечты ее не осуществятся, но мысли об учении сына были приятны и не выходили из головы.
Другие женщины разговаривали между собой, или ссорились, или ругали «Ниппон Юки» за большие штрафы и дорогой перевоз на джонке, или жаловались на свою судьбу. Были и такие, что предлагали всем сразу бросить работу, если их не перестанут так часто штрафовать.
Хе Сун не принимала участия в этих разговорах: мысли ее были заняты младшим сыном.
Так прошло около полугода, когда она заметила, что ее мальчик стал скучным и начал худеть. Она все чаще заглядывала ему в лицо, совсем побледневшее и острое, как у птички.
И вот однажды, работая на своем месте между двумя конвейерами, стараясь поменьше шевелиться, чтобы не тревожить ребенка, она почувствовала, что тело у него горит и он уже не цепляется руками за ее одежду. Потом ей почудилось, будто ребенок вздрогнул и как-то сразу потяжелел. Она замерла на мгновение, а конвейерная лента перед ней плыла и плыла, и оторваться от нее было невозможно.
Она работала и вслушивалась, стараясь уловить хоть какое-нибудь движение сына или его дыхание, и боялась повернуть к себе ребенка. Горячий комочек почти совсем остыл и больше не согревал ей спину. Но, бросая рыбьи потроха на второй конвейер, она все равно не поворачивала корпус, чтобы не тревожить тело сына.
Когда конвейер остановился, она пошла к пристани, и вместе с другими женщинами села в джонку компании «Нишюн Юки», и гребла, никому не отдавая весла, пока не почувствовала толчка. Тогда она поняла, что джонка коснулась земли, и вышла на берег.
Женщины, которые шли вместе с ней, заметили, что за спиной у нее мертвый ребенок, и перешептывались, не решаясь окликнуть ее. Но и допустить, чтобы она так пришла к мужу, они не могли и попросили самую пожилую работницу сказать о несчастье Хе Сун.
Когда старуха собралась уже заговорить, а женщины подошли поближе, чтобы тоже сказать слова утешения, Хе Сун передвинула мертвого сына на живот, как делала это, собираясь кормить его грудью, поправила ему холодные руки, снова передвинула его на спину и пошла в гору.
И тогда все увидели, что ей уже ничего не надо говорить и горе ее так велико, что она не может плакать. Они стояли и смотрели, как она медленно поднималась на гору и голова ее ребенка свешивалась набок.
Они смотрели молча и не утешали ее, чтобы не мешать ей обдумать, какие слова сказать мужу и как объяснить, почему она принесла домой мертвого сына.
Хе Сун шла не оборачиваясь.
Страдания совсем затуманили ей голову, и она не подумала о том, как оправдаться перед мужем. Так и вошла она в хижину.
Пан Чак с отцом, дожидаясь ужина, чинили сети. Когда она переступила порог, они взглянули на нее и в глазах ее увидели что-то такое, от чего оба поднялись и не могли произнести ни слова, хотя это были ее муж – ее полновластный хозяин и хозяин дома, и ее старший сын – первый хозяин после, отца.
Хе Сун остановилась посредине комнаты, развязала на животе узел полотенца и положила труп на циновку.
И когда отец, увидев, какое горе пришло в дом, спросил:
– Это наш сын? Отчего умер наш сын?
Хе Сун молчала.
– Может быть, ты забыла меняться местами с женщинами возле конвейера и все время стояла спиной к солнцу и оно убило сына? Или, может быть, зеленые мухи, наевшись рыбы, пили его кровь?
Она покачала головой.
– На нем нет ожогов от солнца, – сказала она тихо, – и нет следов от укусов. Наверно, в сердце его вошел гнилой воздух и отравил его.
После похорон она уже не пошла на завод рыбьего жира «Ниппон Юки», а взяла мешок, привязала его к тыкве и снова стала нырять за водорослями.
Она добывала их почти до конца декабря, пока не выпал ранний снег, и хотя он, как и должно быть, тут же растаял, но стало холодно. Правда, в воде было тепло, но воздух уже не нагревался больше чем на четыре градуса, да и водоросли потеряли цену, потому что они в эту пору уже теряют прежний вкус.
Зима выдалась снежная. Хе Сун насчитала, что за эту зиму снег падал семь дней. Но она не стала дожидаться теплых февральских дней, а уже в конце января начала нырять за молодой морской капустой.
В феврале и Пан Чак перестал ездить с отцом за рыбой. В это время к берегам Кочжедо из глубин моря идут крабы класть икру. Компания «Ниппон Юки» вылавливает их и отвозит на консервные заводы. Полицейские катера охраняют побережье, чтобы корейцы не воровали крабов. Да разве можно уследить за такими ловкими ребятами, как Пан Чак и его товарищи? Не успеет пройти катер охраны, а Пан Чак уже выскакивает из-за камней, бросается в воду и принимается орудовать толстой палкой. Он старается с первого удара оглушить краба и сразу выбросить его на берег. Часто он помогает матери и, не стесняясь женской работы, тоже ныряет за водорослями.
В марте, когда листья морской капусты вырастают длиною в пятнадцать – двадцать шагов, Пан Чак все время проводит на воде. Она такая прозрачная, что даже на большой глубине можно увидеть дно. Он выбирает пучок капусты побольше, ныряет и быстрым движением острого ножа срезает у самого камня, за который цепляются корни, а глаза быстро бегают по дну: нет ли поблизости перламутровых моллюсков или кораллов?
Ни одна женщина не в состоянии пробыть под водой столько, сколько Пан Чак. Пока мать наберет полмешка, у него уже полный, так плотно набитый, что едва удерживает тыква. Тут можно и отдохнуть. Он лежит на воде, а вокруг – тыквы, тыквы, словно на огороде.
На всем острове не было мальчишки, который бы мог дальше него проплыть под водой. Редко кому удавалось найти Пан Чака, когда затевалась игра в прятки. Да и как найдешь такого, если из воды повсюду торчат скалы, а Пан Чак, бросившись в воду, может всплыть за любой из них.
А он всегда выбирал себе скалу подальше и не вылезал из воды, а, приблизившись к камням, переворачивался на спину, высовывая на поверхность только нос и рот.
К концу лета Пан Чак снова стал ездить с отцом на рыбную ловлю. Хе Сун, как всегда, ныряла за водорослями. И вот однажды выдался очень неудачный для нее день. Моллюски совсем не попадались, и водорослей она нарезала мало. Стало темнеть, и пора было собираться домой.
Она поставила на голову корзину со скудной добычей и, придерживаясь пальцами за выступ скалы, согнула колени, отыскивая свободной рукой свою тыкву. И когда она опустилась, держа голову прямо, чтобы не свалилась корзина, и уже нащупала бечевку на тыкве, вместо того чтобы подняться, она так и осталась на корточках, уставясь глазами в скалу, а рука застыла на бечевке. Потом она быстро сняла корзину, поставила ее на берег и подошла к скале посмотреть внимательнее, хотя знала, что не ошиблась.
Раковина величиной с тыкву, только почти плоская, сливалась со скалой, потому что они были одинакового цвета. Теперь уже сомнений не могло быть: моллюск аваби присосался к скале и прикрылся своей единственной створкой.
Хе Сун с трудом оторвала его от камня, положила тяжелую добычу в корзину и быстро пошла домой.
Не часто бывает такая удача. Это не остров Чечжудо, где аваби находят каждый день. Ей просто повезло. Нежное мясо аваби она высушит, и оно начнет розоветь, потом покраснеет, и, когда станет темно-красным и вкусным, Пан Чак отнесет его на рынок. Она отрежет только два маленьких ломтика; один из них, тот, что побольше, отдаст своему мужу и своему старшему сыну, а другой – дочерям. Наверно, Пан Юр Ил будет ругать ее за это, но такие маленькие кусочки уже нельзя будет продать. И если сын отрежет половину своей порции матери, она спрячет ее и отдаст потом младшей дочери.
За раковину тоже хорошо заплатят. На ней толстый слой самого лучшего перламутра, и точильные мастерские охотно купят ее.
Мужчин еще не было дома, когда Хе Сун вошла в хижину. Девочки бегали где-то на берегу, потому что дома всегда раньше времени: хочется есть.
Хе Сун торопливо готовила еду. Ей хотелось скорей заняться моллюском. И когда все было готово, она принялась за аваби. Прежде всего Хе Сун отделила мясо от раковины, очистила его от плевы и отрезала кишечный мешок. Подумав, она все же не стала разрезать мясо, решив, что, может быть, Пан Юр Ил захочет продать его целым куском.
Потом она споласкивала раковину, и перламутр внутри нее блестел и переливался яркими цветами. Она смотрела на искрящийся перламутр, и он играл все новыми красками, и одно и то же место становилось то розовым, то голубым, то синим.
Внезапно на крутом изгибе створки она увидела большую слоистую горошину. Хе Сун смотрела теперь только на горошину, и боялась притронуться к ней, и боялась отвести взгляд, чтобы горошина не исчезла. Наконец она прикоснулась к шарику и убедилась, что он твердый, и уже больше не сомневалась. Жемчужина, большая, матово-блестящая, будто случайно закатившаяся сюда, крепко приросла к перламутру на невидимой шейке.
Хе Сун схватила мясо моллюска, бережно положила его обратно в раковину, прикрыв жемчуг, и отнесла ее в другую комнату. Вернувшись в кухню, начала переставлять посуду с места на место, потом принялась поспешно убирать кухню. Ей показалось, будто здесь недостаточно чисто. Не закончив уборку, Хе Сун вдруг побежала в соседнюю комнату, достала из сундука маленькое зеркальце, к которому не прикасалась уже много лет, посмотрелась в него, поправила волосы. Но тут ее внимание опять привлекла раковина.
Хе Сун осторожно подняла ее и понесла в кухню. Она аккуратно вынула мясо, сполоснула перламутр и опять стала смотреть на горошину. В это время за дверью послышался голос Пан Юр Ила. Она положила раковину посреди комнаты и вышла из хижины. Пусть ее муж, увидев богатство, радуется, не стесняясь своего счастья.
Хе Сун подошла к длинным жердям, на которых вялилась рыба, подвязанная травяными бечевками, и стала переворачивать ее, чтобы завтра утреннее солнце лучше просушило спинки. Но тут выбежал Пан Юр Ил и закричал, чтобы она скорей шла в дом, и уже во дворе стал расспрашивать, как это ей удалось найти жемчужную аваби. Потом они ужинали и больше не говорили о раковине, и каждый о чем-то думал.
В эту ночь Хе Сун не спалось; одна тревожная мысль не давала ей покоя. Ей хотелось скорее узнать, что Пан Юр Ил будет делать с жемчужиной. Утром она не выдержала и спросила, будто между делом, как он хочет распорядиться своим богатством.
– Этого я еще не решил, – ответил Пан Юр Ил. – Наверно, куплю маленькую джонку и сети или, может быть, рис, потому что джонку могут отнять, когда будем ловить рыбу в водах «Ниппон Юки».
– Да, джонку могут отнять, – сказала она, – а рис мы съедим быстро, и его тоже не будет.
Эти слова рассердили Пан Юр Ила.
– Может быть, ты хочешь подарить жемчужину невесте сына? – сказал он, посмотрев на нее с усмешкой.
– Нет, решай как хочешь, – поспешно ответила Хе Сун.
Но Пан Юр Ил видел, что у нее есть какие-то мысли, и, хотя он знал, что ничего разумного она не придумала, все же спросил:
– А как бы ты поступила с жемчужиной?
– Как знаешь, как знаешь, – снова заторопилась она. – Я только подумала об одном деле, но ты сам решай, ты сам лучше понимаешь, как поступить с этим жемчугом.
– О каком же деле ты подумала?
– Я подумала, что, если выучить Пан Чака разбирать иероглифы, он, может быть, стал бы писцом.
Пан Юр Ил рассмеялся. Эти слова показались ему смешными. И в течение всего дня он несколько раз вспоминал о них и улыбался. Где это видано, чтобы сын рыбака учился разбирать иероглифы?
В конце концов Пан Юр Ил стал злиться, потому что все же эти глупые слова засели у него в голове и мешали думать о том, куда в самом деле истратить деньги, которые он выручит за жемчуг.
Вечером Хе Сун была молчалива и, подавая ужин, только робко и покорно смотрела на мужа. И уже совсем поздно, ложась спать и как бы размышляя вслух, заметила:
– Я думаю брать в городе стирку. У меня вполне хватит времени и для этого. – Она помолчала немного и, увидев, что муж тоже молчит, добавила: – Если брать за стирку рыбой, это как раз получится столько, сколько зарабатывает Пан Чак.
Больше она ничего не говорила, и Пан Юр Ил стал совсем мрачным.
Утром он пошел с сыном к джонке. И по дороге он думал про жемчуг. Прошло уже два дня, как в его доме богатство, а он из-за своей жены никак не может решить, на что истратить деньги, которые он выручит за такую крупную жемчужину.
И вдруг Пан Чак, шедший сзади, сказал:
– Говорят, Пек Ун, что живет у седьмого затона, совсем состарился и уже не может ходить продавать свою рыбу.
Отец ничего не ответил.
– Говорят, он ищет себе мальчишку, – продолжал Пан Чак, – который продавал бы ему рыбу. За это он согласен пустить его в свою хижину и даже кормить.
– Что ты привязался со своим Пек Уном?! – разозлился отец.
– Нет, я только хотел сказать, что, доведись мне учиться, я бы мог жить у старого Пек Уна, и у тебя на один рот уменьшилась бы семья.
– Замолчи ты! – крикнул Пан Юр Ил. – Все об учении толкуют, будто в доме управляющего. Твой дед работал руками, и отец твой работает руками, а ты вдруг захотел ученым стать!
Пан Чак притих и больше ничего не сказал.
На следующий день Пан Юр Ил встал совсем рано, завернул в тряпку жемчужную раковину и взял ее с собой на рыбную ловлю. Всего полдня прошло, и еще джонка не была полной, а он уже стал поднимать паруса, чтобы идти в затон. Хорошо, что и у других рыбаков нашлись дела в городе. Он сгрузил в баржу рыбу и поплыл не домой, а вдоль берега и причалил невдалеке от хижины старого рыбака Пек Уна. Здесь он велел Пан Чаку дожидаться.
Пан Юр Ил отправился в город, узнал, сколько стоит жемчуг, и, не дав себя обмануть, продал его, получив настоящую цену. Он все еще не знал, что ему делать с деньгами. Если бы не жена со своими глупыми словами и не Пек Ун, у которого в самом деле мог бы жить Пан Чак, он давно решил бы, на что истратить деньги. На всякий случай, просто так, для интереса, он пойдет в школу и узнает, какую надо дать взятку начальнику, чтобы мальчишку приняли туда. Хотя отдавать его в школу все равно ни к чему.
Директор корейской народной школы – вышедший в отставку инспектор полиции из Нагасаки господин Харийоси – встретил его сухо.
Он сказал, что хотя занятия еще не начались, но прием закончен, и если определить мальчишку сейчас, то это вызовет дополнительные расходы, которые вряд ли рыбак сможет оплатить.
Но Пан Юр Ил почтительно осведомился, сколько все же понадобится денег.
Директор школы назвал сумму и, увидев, что кореец не удивился, спросил:
– А сколько твоему сыну лет?
– Пятнадцать, – ответил Пан Юр Ил.
– О, тогда он намного старше, чем следует! Чтобы принять такого переростка, потребуются еще и новые дополнительные расходы.
Тогда Пан Юр Ил, неожиданно осмелев, спросил, во что обойдутся эти дополнительные расходы и все другие расходы, чтобы сын мог поступить в школу.
Когда господин Харийоси подсчитал, Пан Юр Ил поклонился, извинившись, что побеспокоил такого занятого человека, и вышел.
Он прикинул, что, если дать взятку директору народной школы, и оплатить стоимость учения за год, и внести деньги за пользование помещением и за то тепло, которое придется на долю Пан Чака в оба зимних месяца, когда школу будут отапливать, у него даже кое-что останется.
Еще вполне хватит на штаны и рубаху Пан Чаку. Ведь в школе учатся дети богатых родителей, которые имеют свою торговлю, или дети служащих, и все они ходят хорошо одетыми. И кроме этого, останутся деньги, чтобы купить сыну одну палочку черной туши, и одну палочку красной туши, и кисточку, и тонкую рисовую бумагу, на которой он будет рисовать иероглифы.
Он шагал к берегу и злился на свою жену, которая первая придумала отдать сына в школу, будто сам он не сделал бы этого. Да ведь если разобраться, так он давно уже об этом думает, и она только высказала его мысли. Да и вообще он, должно быть, раньше когда-то сам говорил ей о том, что хорошо бы научить сына разбирать иероглифы.
Теперь настроение у Пан Юр Ила стало хорошим. Он решил наконец, куда истратить деньги, и решение это было твердое. Он зашел к Пек Уну, и тот охотно согласился взять к себе его сына.
Пан Чак слушал их разговор и не знал, думает ли отец учить его или хочет определить на фабрику.
Домой они плыли молча, и Пан Юр Ил был горд своим решением и тем, что сын у него будет ученым.
Дома он торжественно объявил свое решение, но Хе Сун, едва выслушав мужа, выбежала из хижины, сказав, что пойдет посмотреть, хорошо ли привязана джонка.
До берега она не дошла. Остановившись у тростниковой калитки, Хе Сун облокотилась на нее и так стояла, не вытирая слез, и они стекали по щекам.
Там и застал ее Пан Чак, когда вышел сказать, что отец требует ужин. Она побежала в хижину, забыв вытереть слезы, и стала поспешно готовить еду.
Пан Чак был совсем спокоен и сам не мог понять, почему он не может есть. Он так сильно проголодался и еще у Пек Уна думал о еде, а теперь она совсем не шла в рот.
Когда мать посмотрела на него и, будто случайно положив руку ему на голову, спросила, почему он не ест, Пан Чак ответил, что его хорошо угостил старик Пек Ун и что ему очень хочется спать.
Мать приготовила постель; он лег, но и спать не мог. Он закрыл глаза и старался не дышать, чтобы отец не подумал, будто он не спит и не сможет завтра рано подняться. Он лежал и думал о школе.
Утром Пан Юр Ил отвез сына в Пусан.
С тех пор Пан Чак каждое утро ходил в школу. После уроков он возвращался в хижину Пек Уна, брал ведерко с рыбой и шел в японский город.
В первый день он ничего не продал. Он любовался красивыми, как на картинках, домиками, увитыми виноградом. На прямых асфальтированных улицах, чистеньких и аккуратных, – арки с разноцветными фонариками. Он любовался этими улицами и совсем забыл, что надо бить бамбуковой палочкой в медный кружок, привязанный к ведерку, иначе никто не будет знать, что он продает рыбу.
Вспомнив об этом, он принялся колотить в пластинку, и вскоре из одного дома вышла японка. Она посмотрела на него, почему-то выругалась и ушла. Он направился дальше, продолжая бить в медяшку, пока его не окликнули. Из ворот показалась японка с корзиной в руках и удивленно спросила:
– А где же твой уголь?
Пан Чак улыбнулся:
– Я торгую рыбой.
– Почему же ты трезвонишь, как угольщик? Если все торговцы будут стучать в одинаковые пластинки, придется целый день бегать на улицу.
Так в тот раз он ничего и не продал. Потом ему объяснили, что его пластинка слишком толста, и он подобрал себе потоньше, чтобы его не путали ни с торговцем углем, ни с продавцом хурмы или игрушек. Он ходил из квартала в квартал и бил бамбуковой палочкой в медный кружок, как заправский торговец рыбой.
Случалось, что из домика выйдет японка, посмотрит на рыбу, скажет, чтобы он показал вот этого леща со всех сторон, потом посмотрит второго, третьего и, наконец поморщившись, берет самого большого.
Тогда он достает нож, быстро потрошит отобранную рыбу, счищает чешую и, сполоснув, подает покупательнице.
Чтобы не запачкать руку о Пан Чака, японка бросает на землю мелкую монету, самую мелкую, потому что сколько же можно дать за одного, хотя бы и большого, леща?
Вечером при свете кунжутки, когда старый рыбак уже спал, Пан Чак готовил уроки. И каждый день он узнавал много нового…
Пан Чак хотел только взглянуть на море и идти в город, но воспоминания нахлынули на него, одна картина сменялась другой, и он долго простоял на обрывистом берегу. Справа виднелись завод рыбьего жира компании «Ниппон Юки» и седьмой затон.
Возле старой, хорошо знакомой ему баржи Пан Чак увидел новую, такую большую, что на ней вполне могли бы разместиться все хижины с Кочжедо. Вокруг старой баржи, как и раньше, теснились джонки, и их мачты раскачивались в разные стороны. Возле новой стояло высокое рыболовное судно. Теперь уже не два, а пять резиновых рукавов всасывали и подавали рыбу наверх, на новые конвейеры. Значит, компания «Ниппон Юки» увеличила мощность завода в два с половиной раза.
Иными глазами смотрел теперь Пан Чак на японский завод. Идет война, и уже не двенадцать, а шестнадцать часов в сутки движутся конвейерные ленты. Шестнадцать часов работают насосы, и резиновые рукава, словно щупальца огромного спрута, засасывают рыбу в несметном количестве.
Три японские компании – «Ниппон Юки», «Чосон Юки» и «Чосон Чиссо» – держат в своих руках весь рыбный рынок Кореи. Бесчисленные щупальца японских магнатов присосались к рыболовецким угодьям на корейских островах и на самом полуострове, на протяжении всех двадцати восьми тысяч километров береговой линии.
С утра и до ночи к затонам идут джонки, нагруженные рыбой. Она поймана у тысячи островков, в крошечных скалистых бухточках, куда не войти большому флоту. Бесконечными вереницами тянутся джонки к затонам, чтобы дать пищу железным баржам. Но это только часть добычи. Мощный рыболовный флот круглые сутки выгребает рыбу из открытых корейских вод, чтобы накормить ненасытные баржи. А широкие резиновые рукава все сосут, и тянут, и заглатывают добычу, чтобы выбросить на конвейеры пять тысяч тонн рыбы в день.
Семьдесят шесть видов съедобной рыбы нескончаемым потоком движутся по конвейерам в цехи, на сортировочные и разделочные площадки, в котлы и чаны. Легионы женщин с детьми за спиной, задыхаясь от зловония, перерабатывают, перемалывают, выжимают, прессуют это богатство, превращают его в удобрение, в рыбий жир, в сырье для мыла, свечей, глицерина, кислот. Десятая часть добычи – только самые высшие сорта – идет в Японию. Остальное в переработанном виде японские монополисты продают другим странам.
Полмиллиона корейцев занято добычей и переработкой рыбы. Они не в силах оторвать от своего тела щупальца трех рыбных магнатов. Как и спрут, японские монополисты отпустят свою жертву, когда высосут из нее всю кровь, когда от нее останется лишь бездыханное тело. Пока в корейских водах есть хоть одна рыба, насосы не остановятся, не прекратят свой бег конвейеры.
Пан Чак с ненавистью смотрит на завод «Ниппон Юки» и медленно спускается со скалы. Он направляется в город, и путь его лежит через нищие корейские поселки.
Нельзя терять времени. До Пусана почти восемь километров. Надо связаться с нужными людьми, действовать решительно и смело, как его приучили в партизанском отряде.
Пан Чаку хочется скорее повидать своего старого учителя Ким Хва Си. Но он не имеет права сейчас идти к учителю.
Прежде всего надо разыскать сцепщика вагонов Сон Чера. Пан Чак легко нашел его хижину на окраине города, но дома сцепщика не оказалось. Он на пристани, где железнодорожные эшелоны подаются на паром, который доставит их в японский порт Симоносеки. Там сменят под вагонами колесные пары, поставят вагоны на узкую колею, принятую на железных дорогах Японии, и состав пойдет дальше, до места назначения. Так, без задержки, следуют срочные грузы из любого пункта Кореи и Маньчжурии прямо до подъездных путей японских заводов на островах.
Чтобы не терять времени, Пан Чак идет на пристань. Он разыщет Сон Чера и вместе с ним вернется назад.
