Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

V

Время пришло годом позже. Ни для кого уже не было секретом, что первый камергер Орлов из дворца изгнан и собирается жениться на двоюродной сестре Екатерине Николаевне Зиновьевой. То-то было удовольствие для недоброжелателей! Как, этот ловелас, претендовавший даже на корону, довольствуется ласками сестрицы?!

Ату его, ату!

Известно: кому больше доставалось от фаворита, тот и первейший враг. Все с подобострастной надеждой поглядывали на Разумовского. В Сенате шли закулисные шептания. Готовились некие постановления, одно другого страшнее. Уж теперь-то отыграются за все унижения! Так оскорбить Государыню, так пренебречь ею… Все словно с цепи сорвались, позабыли, что не он удрал из дворца и позарился на захудалую сестрицу – его «удрали»; с горя и всеобщего пренебрежения, чтоб совсем не спиться, всесильный фаворит и бросился в ее объятия. Да ничего особенного и не было: французская мода. Она теперь пересмешницей-кумой в самые знатные дома входила. Эпатаж! Кузен да кузина. Если французам возможно, так почему бы и нам не сотворить ласковенькое родство? Церковь еще не знала, как быть с таким новшеством, а господа сенаторы знали: воспретить… и примерно наказать! Чтоб другим неповадно было.

Немало потрудился в пользу Сената и тайный советник Теплов; тут уж как есть тайно, без особой огласки. Его теперь тоже исключили из кабинет-секретарей, и ему очень хотелось попасть в круг сенаторов. В отличие от услужающих царедворцев, сенаторы были более независимы. Какие люди, какие фамилии! Граф Бестужев, граф Шувалов, фельдмаршал Бутурлин, канцлер Воронцов, целая когорта князей – Трубецкой, Одоевский, Голицын, Шаховской, Волконский!… Ну, и бывший покровитель – Разумовский. Общим-то числом – всего двадцать пять персон! Сыну истопника – как не порадеть. Истинно, последний шанс попасть в «случай». Осечки быть не должно.

«Не потрафляя французской моде, не узаконяя родственную пагубу, не оскорбляя Святую церковь – того ради брак графа Орлова с сестрой Зиновьевой, паки по-грешный, всенепременно воспретить и обоих в дальние монастыри разослать, поелику совместно жить им нельзя…»

Дело верное, во всех смыслах богоугодное. Да и для Государыни тож – весьма приятное.

Сенат благосклонно шушукался, читая этот указ. После сенатского закона Государыня подпишет его как пустую бумажку.

И вот, когда дело дошло до именного подписания, сенатор Разумовский слова попросил. Упреждая всех, со своей несокрушимой насмешкой заявил:

– Дело ваше, господа сенаторы. Но я сие не подпишу. Правая рука напрочь отвалилась, левой невместно.

Он плетью неподъемной из кружев камзола опустил калечную руку. Болталась, бедная, перед глазами сенаторов…

Как перешагнуть через плеть пересмешника?

Графские голоса раздались. Княжеские вострубили. Да и прочие:

– Граф Кирила!

– Ведь мы вроде порешили?..

– Потешился Орлов, хватит.

– Извольте объясниться, граф Кирила…

– Да, да, никого не оскорбляя…

Когда за громадным круглым столом поднялась внушительная фигура экс-гетмана, разговоры стихли.

– Изволю, господа сенаторы, объяснить. Все хорошо вы… пускай мы… порешили, да забыли ведь выписку из постановления о кулачных боях.

Он стоял над сидевшими в изумлении сенаторами, вроде и с одной рукой готовый биться на кулаки.

– Какие бои?..

– Кулачные?..

– …постановления?..

Сенаторы посмеивались, покачивали светлыми, русыми, каштановыми, вовсе черными париками – темень какая-то!

Но Разумовский без всякой темноты продолжал:

– В постановлении о кулачных боях, утвержденном нашим Сенатом, ясно сказано: «Лежачего не бить». Стыдитесь, господа сенаторы!

Под общий шум, вздохи, старческое кряхтение, ожидание скорого застолья – голосование отнесли на другой день…

Но ведь такой сенатский анекдот не мог удержаться в четырех, даже самых крепких, стенах. По всему Петербургу пошло-поехало!

И на другой день – перенести, излишних разговоров для… И на третий – поправки опять же для… На пятый… Десятый…

Пока Государыня, которой надоели анекдоты, своим негромким голосочком не прикрикнула:

– Делать им больше нечего!

Дела нашлись и без Григория Орлова.

В монастырь его не отправили, а направили в Первопрестольную, где разгоралась чума. А погаси-ка ты ее, любезный!

Орлов чуму погасил руками рогожских раскольников – за что им были дарованы земли за Рогожской заставой и свободное строительство своих церквей. А царскому пожарному – опять же от имени раскольников – подарено десять тысяч червонных.

Встречаясь с Екатериной, Разумовский мог ожидать как пересказа самого анекдота, так и его московского продолжения. Но Екатерина хранила странное молчание. Вроде как Григория Орлова уже и не существовало?

Из Дунайской армии как раз приехал «на поправку здравия» другой Григорий – Потемкин. Тоже богатырь великолепный и тоже участник последнего переворота – в чине унтер-офицера Конной гвардии. Десять лет пребывавший в тени своего счастливого тезки, он обнаружился лишь недавно… в чине генерал-поручика, знай наших! Может потому, что во время восхождения на трон Екатерины унтер-офицер был на третьестепенных ролях, не примеченный даже прозорливой княгиней Дашковой, не знал его и Разумовский. А обнаружив в образе героя Дунайской армии, как-то сразу сошелся с ним накоротке, хотя был постарше да и в звании большем. Не от грусти ли, что сей герой отбыл в армию, Екатерина опять выбрала в собеседники старого сотоварища. Понимай как знаешь! Ни единого дня не могла провести без него. А когда он заговаривал о Малороссии, на правах какой почти любимой сестры ужасалась:

– Кирилл Григорьевич, свет мой ясный! Как без вас жить-то буду? Вы смерти моей желаете, да?

Она, конечно, и сама не верила в свои слова. Но перед обедом почему бы и не посмеяться? В отсутствии одного Григория и другого – старый друг был как нельзя кстати. А после – вист, по десять рублей робер. С уходом царствования Елизаветы Петровны – ушел и досточтимый «фараон»; теперь вист, только вист. За которым можно лукаво вопросить:

– Слышал я, ваше величество, вы уже готовы были отправить в Шлиссельбург одного такого старого друга?

И получить, под шлепок карты, не менее лукавый ответ:

– Так и мне, для виста-то, пришлось бы туда идти. А ведь, чай, холодно там, Кирилл Григорьевич?

– Холодно. Помнится, мне довелось побывать в крепости… на предмет подыскания фатеры… даже с одной знатной дамой?

– Страсти какие! Даме-то чего там было делать?

– Может, тоже фатерку подыскивала…

– Граф Кирила! Не заговариваетесь ли?..

Имя Григория Орлова с уст этой женщины больше не слетало.

А гнев счастливо пропадал. И Екатерина вдруг сама приезжала на Мойку, как бы случайно, без эскорта. Всегда неожиданно и всегда без предупреждения. Но надо же – ливрейные слуги еще у подъезда склонялись в поклоне, навстречу выходил улыбающийся хозяин, в гостиной уже в полном параде был накрыт стол, и ей оставалось только удивляться:

– Кирилл Григорьевич, да как же вам удается узнавать о моих проделках?

– Уж так, Екатерина Алексеевна. Из почтительной любви к моей гостье.

Тоже слова, не обижающие слух. Не будешь же распространяться о том, что скороходы у него отменные, а на ее собственном каретном дворе дежурят еще гетманской выправки казачки…

Обед проходил в легких и веселых шутках, нагоняющих аппетит. Взаимной игривости предовольно, всегдашнего словоизлияния предостаточно, но о Малороссии?..

Даже на дому о ней не было ни слова.

VI

В 1775 году Двор отправился на целый год в Москву – для празднования Кючук-Кайнарджийского мира. Изгнанная за Дунай и оставившая всякие мысли о Крыме – Турция у ног Российского трона молила о пощаде. Это ль не победа!

Это ли не повод всему Петербургу двинуться в Москву? Зрелище грандиозное само по себе. Сенат, Синод, Адмиралтейство, военные ведомства, правительственные чиновники, многочисленные послы со своими посольствами, даже богатейшие купцы и заводчики, вроде братьев Демидовых, графы, князья, генералы, уцелевшие от старости фельдмаршалы – несть числа увешанным гербами каретам, сопровождающим их рыдванам, коляскам, грузовым телегам! Каждая карета тащила за собой обоз челяди и ломовых извозчиков, ибо со времен еще Петра Великого повелось, Елизаветой продолжилось: все возить за собой из столицы в столицу. Кресла, диваны, столы, зеркала, комоды, карликов, собачек, шубы и одеяла, иконы и люстры, столовое серебро и ночные горшки, даже провизию – будто Москва без хлебов сидела. Половина добра ломалась и терялась по дороге. Столы и комоды не влезали в московские двери – знали, что простенки выламывать будут, а все равно везли. Обочины Московского тракта были завалены брошенной утварью, колесами, оглоблями, искрошенным стеклом, поломанными экипажами и дохлыми лошадьми. Как казаки ходили в поход о дву-конь, так и чиновный Петербург поспешал, на перемену лошадей не надеясь. Где их наберешься для такой орды? Путевые станции брались штурмом, как при движении Дунайской армии, а порядка здесь было еще меньше, чем на военных дорогах. Ибо ни Румянцева, ни Потемкина во главе, один дурной крик:

– Пади-и!… Пади-и!…

А куда уж дальше падать? Разве что в придорожную канаву…

Кто впервые пускался в такой правительственный вояж, тот не чаял и живота своего сохранить. Ну а кто привык таскаться из Петербурга в Москву и обратно, тот мог спокойно полеживать на подушках кареты. И главное, не толкаться средь мелкого чиновничества, следовавшего за своим сановным хозяином.

Фельдмаршал Разумовский, он же по-прежнему и шеф-командир Измайловского полка, дорогу себе в этом нашествии прокладывал с помощью верных измайловцев, да и не замечал того: они врубались в любой генеральский или министерский поезд, а квартирмейстеры захватывали самые лучшие березовые опушки и неистоптанные лужайки. Поспорить могли только Румянцев-Задунайский да нынешний фаворит Потемкин, нареченный Таврическим. Но первый после дунайских походов пребывал в великих болезнях, а второй своим ходом следовал из Тавриды прямиком на Москву. Так что мало кто решался заступать дорогу фельдмаршалу Разумовскому. Кто его знает! То ли он в опале, то ли в самом ближнем окружении Императрицы…

Она тронулась чуть позже этого обозного авангарда и нагнала поезд Разумовского уже недалече от Москвы. Фельдмаршал, как водится, стоял у своей кареты со шпагой наголо и со всеми ординарцами. Екатерина ласково поманила пальчиком:

– Мой фельдмаршал, да вы хоть куда!

– Куда прикажете, ваше величество! – отсалютовал он шпагой истинно молодецки.

– Пока приказываю – ко мне в карету.

Он опустил шпагу и, едва успели выскочить на лужок сопровождавшие фрейлины, полез в пропитанную духами карету.

– Уф, ваше величество… – коленопреклоненно припадая к ручке, не слишком церемонился.

Да и какие церемонии на коленях, хоть и в огромной карете, да не во весь же рост.

– Садитесь, Кирилл Григорьевич, ради бога садитесь! Право, своей возней вы развалите мои дорожные стены. Еще и заколете, как овечку!

Он запоздало бросил шпагу вниз, одному из ординарцев, и кое-как умостился на подушках.– Ну, наконец-то, – по-дружески рассмеялась Екатерина. – Вы еще влезаете в карету?

Разумовский отдувался, пока не понимая насмешливого, покровительственного тона Екатерины.

– Да полноте, Кирилл Григорьевич, – положила она свою аккуратную, затянутую в белейший шелк ручку на его растопыренное колено. – Куда денешься, все мы толстеем… – Вздохнув, поворотилась под дорожной ниспадающей накидкой – нечто вроде распашного плащика.

Кажется, и себя к этой породе вольно или невольно причислила…

Разумовский несогласно, искренне запротестовал:

– Екатерина Алексеевна… свет наш негасимый!… Как вы можете так о себе думать? Выбросьте из головы это «мы». Может быть только – «вы»… Разумовский… иль кто там другой! Я рассержусь на вас… уж простите…

Этим мыканьем, выканьем он переходил всякие границы, но что с него возьмешь? Если и за более дерзкие мысли не решилась усадить в Шлиссельбург – так сейчас-то дальше кареты куда усаживать?

Екатерина плотнее запахнула накидку, как бы ужимая и свое раздобревшее тело.

– А ведь нам предстоит еще к Троице сходить. Пешочком! Не осрамимся, Кирилл Григорьевич?

Он привык к решительным переменам ее характера, но все-таки воззрился широко открытыми глазами:

– Пешо-очком?.. Тут веселый смех:

– Да разве вы не ходили, Кирилл Григорьевич? С нашей бесподобной Елизаветой Петровной?

– Вроде хаживал, – прежним гоголем вздернул он плечи. – Если пригласите, сочту за благость, Екатерина Алексеевна.

– Ах, друг мой смешной!… Да не видите – я уже вас пригласила. А пока – в путь. Достославную победу праздновать!

– В Петровском-то по старой памяти остановитесь?..

Он как великой милости просил. Екатерина поняла:

– Ну, как откажешь вам, Кирилл Григорьевич? Да только ненадолго. Попутно. Герой Тавриды, поди, целый полк приведет, боюсь, и Головинский дворец всех не поместит.

Ясно, что не будет, как перед коронацией, целыми днями гостить…

– Я рад, ваше величество, и тому, что вы пообещали. Прикажете готовить встречу?

– Не приказываю – прошу… по старой памяти, Кирилл Григорьевич.

– Тогда скачу, лечу поперед вас!

Он приложился к вздрогнувшей ручке и выскочил на дорогу, крича своим:

– Коней! Лучших! Налегке!

Карета, освобожденная от лишних вещей и запряженная свежим шестериком, сорвалась с места под оглашенное хлопанье бичей.

Такой бешеный шестерик не могла нагнать и Государыня.

Кроме обычных приготовлений, еще надлежало упрятать куда-то Софью Осиповну, отправленную ранее в Петровское. Екатерина наверняка не захочет с ней встречаться.

Слава богу, и в Москве, и в Подмосковье было немало домов, оставшихся от старшего брата. И пяток Софьюшек спрячешь. Государыня… она же и Екатерина Алексеевна… по старой памяти в гости грядет!

До самого последнего дня Кирилл Разумовский не очень-то верил в богомолье Екатерины Алексеевны. Конечно, ее прошлое протестантство давно улетучилось из души, и тело напиталось стойким русским духом; конечно, живы были в памяти пешие походы с незабвенной Елизаветой Петровной, восторг при виде людских толп, двумя шпалерами падающих ниц при виде шествующей Государыни, но… Это ж не коронация, не память о великом строителе Петербурга, не воскрешение его царственной дочери. У Екатерины все было иное. Даже поздняя любовь к утехам женской жизни… Разум, душа и тело жили как бы порознь, в триединство не соединялись; над всем властвовал неукротимый разум. Власть! Власть! Даже над покорителем Тавриды. В приливе женской благодарности можно дать титул «Таврического», но при малейшем неудовольствии ожечь окриком: «Не забывайся!» Иначе чем объяснить, что перед самым выходом в этот пеший поход в тихое Петровское нагрянул сам виновник исходившей пирами Москвы?

– Нет, Кирилл Григорьевич, с турками легче! – едва оставив свою небольшую свиту в приемной зале, покорно побрел за хозяином дома внутрь апартаментов.

Так и просидел до того времени – время, конечно, зря не теряя, пока прискакал курьер с известием: Государыня выступает! Ни слова более. Екатерина знала, разумеется, где сейчас пребывает герой Тавриды и задунайских походов, но в свой поход его не пригласила. Она лучше его представляла, как нелепо будет выглядеть импозантная фигура генерала на пыльной Яро-славке, – и «не пожелала того». Потемкин с невольным извинением сказал Разумовскому:

– Не судьба, Кирилл Григорьевич, попировать нам где-нибудь на ярославском бивуаке. Но вы идите. Для вас это – поход в Малороссию. Разведку боем я сделал – штурмуйте крепость. А я помогу. И не я, Потемкин, буду, если не закреплю победу!

С этой мыслью и вышагивал фельдмаршал, своим-то видом тоже не походивший на богомольца, по знакомой Ярославке. Который уж день. С ума сойти можно!

Но с ума никто не сходил, не сошел и он. Ибо с умом великим была сама Екатерина. Она не пылила столь бесшабашно по Ярославке, как Елизавета Петровна. Довольно и того, что на выходе из Москвы. На подходе к очередному подорожному храму. На отворотке к знакомому Раево. Там уже стояли шатры. Дымились костры. Дорога к Петровскому шла через Раево. А Екатерина «шла» в удобной «царской» карете, из которой выходила загодя, как и всегда, при виде ликующей толпы. Кто мог ее столь непринужденно сопровождать, как не граф Разумовский? Неслышно, невидно, на полшага позади, но всегда под правой рукой. Если не нужно – в бессловесности, а если нужно – будь добр, отвечай:

– Как поуляжется гвардейская пыль, и прогуляться ведь можно?

– Можно, если изволите, ваше величество.

Приветственные крики? Да, да, надо уважить величественной улыбкой. Но по взмаху ее одетой в черное ручки они стихли. Да, да небольшой отдых в походном кресле. Чего всем топать кругом да около? Конногвардейцы удалились кормить лошадей. Камеристки свернули молебный плат – до нового явления народу, и Екатерина кивнула, поднимаясь:

– Кирилл Григорьевич, что же вы?..

А он тут как тут, уже на ногах. С приятной улыбкой:

– Право, Екатерина Алексеевна, я пажем с вами становлюсь!

Она вначале с некоторой насмешкой глянула на него, потом одобрительно:

– А ведь и верно – паж. Сия должность – не утруждает?

– Услаждает, ваше…

– Не договаривайте уж в таком разе. Завидую я вам, Кирилл Григорьевич.

– В чем же, Екатерина Алексеевна?

– Можете жить как живется. Не царь, не гетман… и даже не герой Тавриды. Знаю, знаю, он просил за вас… и в поход сей просился. Хороши бы вы были на этой дороге! Вдвоем-то. Да после бивуака?

Но и она неплоха на этой лесной дороге, где можно позволить и под ручку себя взять. Чуть-чуть, чтоб не забывался не такой уж молодой паж…

– Не в последний ли раз мы идем вот так, Кирилл Григорьевич?

– Что вы говорите, Екатерина Алексеевна!

– Знаю, что говорю, – отсекла она всякое недоразумение. – Будет не хватать мне в Петербурге упрямого хохла, но не смею вас больше удерживать при себе.

– Екатерина Алексеевна?..

– Увы, опять Императрица! Доля моя такая.– Ваше величество!…

– Ничего, пройдемся пока как старые друзья… вплоть до самого Петровского, а?

– Да чего же лучше, ваше…

– Не величайте пока, Кирилл Григорьевич! Не судьба вам называть меня Катеринушкой, но… Назовите!

Он замер на полушаге, опустился на колени и припал к ее зависшей руке:

– Катеринушка…

Затянутая в белое ручка – да когда же успели переменить ей перчатки? – эта белоснежная ручка совсем ласково потрепала его по щеке:

– Да, Кирилл. Вам тоже не позавидуешь. А мне завидовать – с чего же? Видите, с какой неохотой я отпускаю вас в Малороссию. Вспоминать-то будете?..

– Екатеринушка…

– Довольно, Кирилл Григорьевич! Императрица не вольна под ручку прохаживаться по лесным дорогам… Видите? Стражи мои!

Поодаль, за деревьями, угадывались конногвардейцы.

– Ваше императорское величество!…

– Увы, граф. Опять величество, опять императорское… Прощайте. Можете отправляться куда угодно и когда угодно! Ступайте. Карета вас догонит.

Он не оглядываясь пошел по дороге в свое Петровское…

«Тридцать верст, далеко ли!» – только и успел в грустном раздумье посмеяться. Карета в пять минут нагнала.

VII

Не суждено ему было сейчас же галопом пуститься в Батурин. Софья Осиповна со всем своим родственным ворчанием отбыла вперед, чтоб налаживать поместную жизнь, а граф Кирилл Разумовский погрузился в изучение свадебных прожектов старшего сына.

Не то что дядька Алексей Григорьевич, тем паче отец – нет, нынешний отпрыск семейную науку по всем законам узаконивал. Женился он на первой – знайте наших! – российской невесте. Из рода Шереметевых. Кому теперь уступал – да и уступал ли? – род Разумовских. Со всеми дареными имениями Елизаветы Петровны, Екатерины Алексеевны, купно с великим наследством старшего брата, ого-го?! Две первых российских фамилии еще могли поспорить между собой. Хотя московский нарышкинский дворец на Знаменке и предвосхищал дворец на Мойке, да и Аничков дом, все ж не стоило столь скрупулезно описывать приданое. Казаки – барахлом не хвастались! Отец Кирилл Разумовский немало испил вина токайского, читая свадебный ангажемент:

«Рядная запись графини Варвары Петровны Разумовской, рожденной графини Шереметевой.

… Генерал-аншеф Ея Императорскаго Величества Обер-камергер и разных орденов кавалер граф Петр Борисов Сын Шереметев, зговорил я дочь свою девицу графиню Варвару в замужество Двора Ея Императорскаго Величества за камер-юнкера графа Алексея Кириллова сына Разумовскаго, в благословение за нею, дочерью моею, пишу Божия милосердия святыя образа: первой, Спаса Всемилостиваго на большой цке, обложен золоченым серебром; второй, Володимирская Пресвятыя Богородицы, в окладе чеканном золотом, с финивтью, украшенным алмазами, яхонтами и изумрудами-лалами, обнизан крупным и мелким жемчугом с подвесками крупнаго бурмицкаго жемчуга, в киоте серебряном; третей, Казанския Богородицы, поля, свет, ризы и венцы с сиянием золотые чеканные; четвертый, Тихвинской Богородицы, обложен золотом, украшен алмазами, яхонтами, крупным и мелким жемчугом…»

– Вина, вина мне, олухи! Не видите, сколь граф занят?!

«…пятый…

…шостый…

…седмой, Ангела хранителя и Преподобнаго Серия Радонежскаго, обложен золотом, украшен алмазами, яхонтами, изумрудами и жемчугом в киоте серебряном…….осмой…

…девятой…

… десятый, на большой цке Богородицы всех Скорбящих, обложен золоченым серебром…

… За нею ж дочерью моею приданаго даю состоящего в платье, кроватях, белье, серебре и протчем, а именно: робронт с юпкою сюрсака золотою выложено кружевом пон де аржантон 1440 рублев…»

– Да хоть две тыщи! Хоть десять! Вина!., «робронт с юпкою полосатой померанцевое с белым, штофной с разными цветами, на нем агреман, 212 рублев…»

– Вина под агреман! Почему так мало?!

«… И сервиз серебряной ценою тридцать три тысячи восем сот четыре рубли».

– Вот это куда ни шло! По-графски! Жмоты шереметевские! Вином сие залейте!…

«… Всего приданаго и денег на ето сорок одну тысячу двадцать рублев, дал и руку приложил со всеми свидетелями, как то:

… Волконский…

… Шаховской…

… Воронцов…

… Гагарин…

.. по сей сговорной вышеписаное Граф Алексей Разумовский получил все сполна…»

– Сполна? Вина! Вина мне, сынок!

Истинно был не в себе от веселости и раздражения.

Не успел разделаться с одной свадьбой, как другая набежала. Андрей был хоть и молодым, но уже известным дипломатом, служил послом при неаполитанском короле, а Италию, разорванную на куски, терзала Австрия, – стало быть, не давай слишком большой воли российской союзнице. Русский властолюбивый дипломат мотался между Неаполем и Веной… да подзастрял там. Молодо-зелено! Юная графиня Тун-Гогенштейн влюбилась в красивого русского дипломата – чего же лучше? Даже имя у нее было привычное – Елизавета. Но родные невесты с немецкой дотошностью требовали от жениха перемены веры, перехода в австрийское подданство, перевода части имений за границу, к себе поближе, наконец, «доказательства о древности дворянства». Их не смущало, что дяде жениха, Алексею Разумовскому, именно из Вены было пожаловано достоинство «Графа Римской Империи», ведущего свой род от великого литовского князя Гедимина и первого гетмана Богдана Рожинского». Нынешние казаки Разумовские без улыбки не воспринимали свою родословную – но как могут какие-то австрияки в том сомневаться?! Не подкоп ли под русского дипломата?..

Взыграло ретивое отца-казака! Хоть Батурин и не Вена, но честью не поступится. К сыну-дипломату в Неаполь полетело не слишком дипломатичное письмо:

«Сказав тебе о приступе к сему сватанию, скажу о персоне, яко главной причине нашея беседы. Может быть, она мила, прекрасна и так совершенна и наполнена добрыми качествами, как ты описываешь… но германский педантизм… Лучше с германцами не связываться и не срамиться напрасно, а обратить взоры на предмет в другую сторону, всего бы лучше Российскую…»

Вот так, сынок: русские бабы не хуже, хохлушки и того слаще!

Но Андрей, переняв отцовское упрямство, был все же по дипломатичнее отца: так сватовство провел, что ни пяди не уступил из своей чести. Не переменив ни веры, ни подданства.

Ворчливый гнев отца сменился на открытую похвалу:

– В мени вдався! Геть им, австриякам!

И королю Неаполитанскому, который, собственно, и свел русского дипломата с австрийской графиней, экс-гетман презентовал… отличную свору собак! Да еще и с двумя собственными егерями. Как их переправляли в Неаполь, знала доподлинно вся Европа; собак встречали на границах с не меньшим почетом, чем самих русских дипломатов. Как же, эхо уральских пушек на Дунае до сих пор в дрожь приводило не только турок, неаполитанских и прочих королей – чопорная Вена все чаще вспоминала, что стоит на том же Дунае, а венские графини, в перекор собственным родичам, спешили на поклон в Петровское.

Истинно так. Ворчливый экс-гетман, уладив свои малороссийские дела, запущенные за одиннадцать лет хозяйственного безвластия, тоже поспешил на встречу с графиней Тун.

Старый ловелас не хотел ударить лицом в грязь. Петровское, умевшее с должным почетом встречать Российскую Императрицу, сейчас встречало так и графиню австрийскую. Весь военный штат фельдмаршала стоял в строю, со вскинутыми шпагами, с громовым «ура!». Целая армия разодетых егерей, с ревущими от восторга сворами борзых и гончих. Лихие гусары несколько станций сопровождали кортеж молодоженов. Скороходы, бегущие обочь, обгоняли графский шестерик. На подходе к усадьбе – шеренги слуг, лакеев, по-праздничному наряженных крестьян, домочадцев во главе с хозяйкой Софьей Осиповной. Флаги российские, австрийские, неаполитанские. Приветственный залп измайловцев, при несмолкаемом «ура». И на ступенях дворца – сам фельдмаршал, при всех орденах и лентах. При личных красавцах-адъютантах. Вот австрийская графинюшка, знай наших!

Но после первых встреч и парадных обедов старый экс-гетман и не стареющий фельдмаршал истинно влюбился в невестку. Будто солнышко юное ворвалось в несколько угрюмые, вековые стены Петровского. Граф Кирила с удовольствием распивал привезенные ему в подарок италийские вина и вспоминал немецкий язык, на котором вступал в свою собственную юность. И уж чего не ожидал – графиня Тун нашла светлую дорожку к ворчливой душе Софьи Осиповны. Дочки не сыскали – не хотели искать, а она в обнимку ходила с хозяйкой, которая прямо-таки таяла под ее ручками. Нарышкинский подмосковный дворец начинал новую, молодую жизнь.

А жизнь вечных странников-дипломатов? Им надлежало колесить по Европе. Как ни хорош солнечный Неаполь, но это все-таки европейское захолустье, подвластное к тому же нахальным австриякам. Хлопоты отца увенчались успехом – столь блестящего диплома та переводят поближе к центру старушки-Европы: в Копенгаген. Молодые уезжают с твердым обещанием: почаще наезжать в Петровское.

А у Кирилла Разумовского столько вотчинных столиц – Батурин, Козелец, Гостилицы, Перово, два дворца в Петербурге, бывший Шереметевский дом на Воздвиженке, Псков, Можайск и пр., пр., – что даже быстрые кони не поспевают за движением его мысли. Кони отменные, свои. Отсюда и сетования:

«Ездил я также в Троицкое, где нашел довольно порядка, однако конный завод весьма не экономический и не полезный здесь иметь. Троицкое село с принадлежащими ему местами составляет слишком 600 душ, которые все употреблены к заводу; оный прибыли большой не приносит…»

А расставаться жалко. Кони! Кони же вороные!

Знай узнавай, что деется с сыновьями. То в огонь, то в полымя… Не успел уладиться с Алексеем, Петром и Андреем – Гришенька-швейцарец подоспел. Эк угораздило недотепу – втюриться в швейцарку! Никогда не любил этого угрюмого, болезного сынка – прости покойная Екатеринушка, под какой подгорелый блин его зачали?..

Троих последних сыновей – Григория, Льва и Ивана – не спешил вызывать из-за границы; с гувернерами ездили из города в город, постигали науки, да, кажется, похуже, чем старшие. А Григория, уже подходившего под мужской возраст, он как-то и позабыл вовремя отсадить от соски. Без меня, мол, разберутся. И разобрались! И поделом отцу… В недозрелой кочерыжке настырный росток проклюнулся; взял да и обзавелся в Швейцарии невенчанной женушкой. Каким умом, с какой денежки жить. Давай, батюшка, раскрывай пошире кошель! Водилось в нем немало, да ведь и детишек не в малости. Эва, полный десяток!

Жизнь человеческая не беспредельна; живи, да не замай наследство. Когда распределял между дочками и сыновьями, под горячую руку любимые братнины Гостилицы на Григория и записал – как плату за отцовскую нелюбовь. Когда опамятовался: Боже! Боже! Войдя в законный возраст – ведь распродаст, растранжирит со своей неуемной швейцаркой!

Но устраивать между братьями передел – тоже дело несладкое…

Самый разумный из Разумовских – конечно, Андрей-дипломат. Можно сознаться в своей оплошности:

«Между имениями, распределенными вам, братьям, от меня в Великороссии достались Гостилицы нашему философу Григорию, слепому и влюбленному в швейцарку и Швейцарию. Сие имение отменно стоит уважения по красоте места, по выгодам его и по привязанности и уважению, которое имел брат покойный, дядя ваги, и я имею. Но наш шалопай всему сему цены не знает, и предается достойное в руки недостойные. Мне приходит на мысль передать сие и доставить тебе в твой удел, а ему отдать часть из твоих деревень…»

Как он был рад, что сын и невестка побывали в тех краях!

«Хорошо, что вы, осматривая Кронштадт и Петергоф, заглянули и в Гостилицы, которые вы видели с лучшею прикрасою, нежели я их оставил, ибо два пруда, которые все хвалят, я только велел делать, а сделанными не видал…»

Передел?

Какое же возмущение посыпалось на отца!

«Влюбленный Швейцар пишет ко мне с негодованием на мое молчание и за недавнее переведение на его имение денег. Виноват ли я и мои правители, что его нелегкая занесла в Швейцарию, что деньги наши в упадке и что он не получает определенной ему суммы наполовину?»

Он чувствовал, что теряет власть над детьми, но не хотел признаться в роковой роли своей новоявленной женушки. А братья писали сестрам, сестры писали братьям – и вот что выходило:

«Из всех семейных историй самая крупная это история Софьи. Она до того возмутительна, что у меня едва хватает духа говорить об ней… Никогда женщина эта не была наглее, бесстыднее и в более открытых отношениях к кое-кому (??), и никогда ее лучше не принимали, более не ласкали, усерднее за нею не ухаживали!»

Какая разница – Наталья, Елизавета, Анна…

А того не поймут отколовшиеся доченьки: как ему жить старым бобылем?..

Махнул он на все это заржавелой сабелькой и, оставив Софью Осиповну в Батурине, сбежал было в Петровское.

Но и там сыновние жалобы настигали. Теперь уже больше пугал Алексей, отринутый от камер-юнкерской службы и выше, в сенаторы или камергеры, пока не попавший; по доходившим до отца слухам, за связи с нарождавшимся в России масонством. Отсюда и последовавший вскоре развод с женой, и не совместные с таким молодым возрастом сетования: