Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

IX

А малорусское?..

Полки, собиравшиеся в Малороссии, чтоб идти дальше на Запад, требовали не только овса и сена для лошадей, хлеба и сала для солдат, но и несметное число ведер «горячительного вина», сиречь горилки. Шинки росли как навозные кучи на месте лошадиных стоянок. А кто шинки те содержал? Немного было местных шинкарок, вроде Натальи Розумихи. Вместе с сербами война погнала в Приднепровье и других неприкаянных – евреев, которых иначе как жидами не звали. Вот они-то вдоль всех военных дорог и ставили свои шинки. А где шинки, там и винокурение. В связи с войной и проходом несметных войск приняло такие размеры, что трезвых в Малороссии уже и не оставалось. Один гетман разве?.. Хорошо опохмелившись, он засел за писание злосчастного универсала. Как ангел-хранитель для всех пьяниц. Под «горячительное» и универсал гетманский получился горячим:

«Малороссияне не только пренебрегают земледелием и скотоводством, от которого проистекает богатство народное, но еще, вдаваясь в непомерное винокурение, часто покупают хлеб по торгам, дорогою ценою не для приобретения каких-либо себе выгод, а для одного пьянства, истребляя лесные свои угодья и нуждаясь от того в дровах, необходимых к отапливанию их хибо избежание происшедших от того беспорядков определяем:

1) чтобы винокурением занимались одни только владельцы и казаки, имеющие грунты и лесные угодья, кроме духовенства, купечества, посполитого народа и нахлынувших с театра военных действий жидовинских шинкарей;

2) полковникам и сотникам, под опасением в противном случае лишения мест, надзирать за точным исполнением сего;

3) запрещается иметь в Малороссии винокурни и шинки великороссиянам, и вообще не тамошним владельцам, сербам, мадьярами жидам тож…»

На этом месте Универсала, который и самому-то жег душу, гетман вспомнил о несчастной Душице… что Саррой звали?.. Что же, топить в Днепре или Сейме, как ее родителей? Но выхода не оставалось. Так ли, иначе было при других гетманах, но его Малороссию захлестывало пьянство. Войной усугубленное. А конца войне не предвиделось. Ему – писать Универсалы, а Сенату – писать Указы о посылке все новых и новых казачьих смертников. Правда, подслащали маленько те Указы:

«… А казаки и служат для того, чтоб неприятеля беспрестанно тревожить, присматривать за ним и держать в страхе. Командующий генерал совсем о том не думает, много или мало их пойдет в поход и сколько возвернется. Поелику всегда ж убыль восполнят…»

Неподписанный еще Универсал валялся на столе, а гетман, вопреки своему же запрету, не венгерского, а горилки хватил и Сенату кулаком погрозил:

– У-у, окаянцы! Поелику восполнят!…

Не дочитал со злости, а там ведь маслица было подлито:

«Но там, где атаманы хороши, и казаков же берегут тож. У атамана Краснощекова напрасно со смертью не играют. Сказывают, он и сам копьем или стрелою попадает в цель на пушечный выстрел, а такоже сказывают, что ни от кого он пардона не принимает, казаков своих бережет. Известности его больше всего способствует свойство с Разумовским…»

Ах, Краснощек-атаман! Гетман спознал его еще при первом объезде своих владений, где-то уже за Полтавой, на границе с Донским казачеством. Никто ведь толком не знал границ между Малороссией, низовой Запорожской Сечью и казацким же Доном. Гуляли, где гулялось. Война стала сбивать в отряды, чем-то похожие на полки. А что это за полки, если одет кто во что горазд и при оружии, которое у неприятеля же в бою удалось перехватить? Задумал он ни больше ни меньше как приодеть казачков в одинаковые кафтаны и с разными, у разных полков, приметными шапками. Деньги? Да кто их когда давал, хотя и считались казаки реестровыми, то бишь на государевом содержании?

С началом же войны Сенат Указы слал:

«… Малороссийских Украинских гетманского уряду казаков с потребною старшиною таким образом нарядить, чтоб оные всяк каждый о дву-конь по первому указу в две или три недели собраться могли и по крайней мере на месяц провианта с собою имели, однако ж без обозу».

Читать такие указы – одно удовольствие: можно всласть поругаться. Будто здесь никто не знал, что такое «дву-конь!» Но между руганью гетман и свое разумение имел. Не дело это, чтоб казаки разношерстной толпой по Европам скакали. О форме казацкой он со старшиной давно рассуждение имел. Деньги! Но если поискать… да горилки пить поменьше… найти можно. В конце концов порешили: быть мундиру казацкому! Чтобы везде одного цвета и покроя…

Вот в таком настроении он и выехал на гетманский плац, чтоб проводить в прусскую землю очередной казацкий отряд. Еще две тысячи человек, из которых… кто вернется на «ридну Украину?..»

Командовал отрядом его родственник полковник Галаган. Отсалютовал шпагой, хотя при седле имел тяжелую казацкую саблю. Гетман подал старую, короткую команду:

– С Богом!

Речей и объятий не принято было и при прежних гетманах, а чего ему заводить? Рысью, по четыре в ряд, пошел сводный полк.

В сторонке жалась сестра, не смея при людях прильнуть к седлу мужа. Гетман тоже не обращал на нее внимания. Лишь дома, скидывая мундир, наказал своим прислужникам:

– Присмотрите за ней.

Полковник Галаган, как водится, не оглянулся. Плохой знак – оглядываться.

X

Молва о щедрости гетмана опережала его доходы, но что делать? Доходы, конечно, немалые, но где им угнаться за молвой. Это как степная зимняя завируха – от моря Черного до Днепра-Славутича метет. Человека подхватывает живьем, да хоть и с конем вместе, крутит-вертит, пока носом в снег не кинет.

А хоть и летом: те же ветра. Знай души распаляют, а что с ней, душой-то, поделаешь? Мать, Наталья Демьяновна, хоть и статс-дама двора ее величества, а попросту советовала:

– Ты, Кирилка, построже управителей набери. Хай кнутом за тоби машут. Усю стэпу украиньску не накормить.

По ее совету и взял Шишкоша Годянского. По происхождению шляхтича, по характеру гайдука. От Мазепы еще пошли они, гайдуки. Личная полиция, личная расправа и личный разбой. Когда видели на дороге к своей хате гайдука, так стар и млад прятался, шепча друг другу:

– Злыдень иде!

Конечно, времена не те, не те и гетманы. Шишкош Годянский кнутом никого не порол, а копейку панскую берег. Не без своей же выгоды. Но больно уж жить хорошо стало! Тем же степным ветром никчемное попрошайничество и отмело от пана-гетмана. Вроде бы все довольны и все низко кланяются при встрече.

Беда в том, что земли степные никем не меряны и никем не межованы. Кто сколько отхватил во времена оные, тем и владел. Саблей ли, судом ли полковым – другого не было, – права свои защищал, и то дело. Без защиты земли уносило степным ветром. Чересполосица была такая, что не пойми, где чье. Управитель, он же и гайдук гетманский, пришелся как раз впору. Пан ясновельможный вздохнул свободно. Имения его, подаренные Государыней в свое время, в разные годы и по разным поводам, прикупленные тож, были разбросаны по Киевщине и Черниговщине в невообразимом беспорядке. Управитель Шишкош Годянский старался земли гетманские упорядочить. Где округлить, где прикупить, где и самочинно отрезать-прирезать.

Так и наскочил на него черниговский помещик Будоляха. Когда-то служил в реестровых казаках, да был отсечен татарской саблей по локоть. Однако ж не запропал, не занищенствовал, как многие такие. Удел ему от отца по Десне достался, он тоже его маленько округлил, хозяйствовал хорошо и думал, что так до скончания века. Ан нет! Удел-то свиной кишкой в гетманские угодья завивался. Даже дорога через Будоляху шла. Управитель попробовал было поговорить с паном-гетманом, да куда там! Отмахнулся:

– Не с руки мне судиться.

Зато с руки было управителю. Он пригрозил:

– Смотри, Будоляха! И вторую руку отмахну.

По весне свою дорогу через кишку провел, а вдоль нее бахчу знатную разбил. Гетман добился свободной торговли между Малороссией и Великороссией – гар-бузы прямиком до Тулы и Москвы шли, а там и далее, до Петербурга. Будоляха год смотрел, второй упрашивал и подал в суд. Глупый! Суд-то полковой, значит Черниговский. Будет ли полковник судиться с гетманом, да хоть и с его управителем?

Не добившись в суде толку, стал грамотей-помещик писать на судей жалобы. Само собой, аппелируя к ясно-вельможному гетману. Опять же глупец! Как дойти его бумагам до гетмана? Застревали еще в первых канцеляриях. Добро, что Шишкош Годянский хоть и гайдуком себя считал, но в кнуты не брал. А жить-то надо Будоляхе. Пятеро дочек, одна красивше другой, а кто их замуж возьмет? Старшая, Ганнуся, и надоумила:

– Татко, сходи к ясновельможному.

Легко говорить! И до ворот гетманских не доберешься…

– Татко, после полудня пан-гетман выходит в сад прогуливаться. Сама видела. Перехвати его там, под вишнями. Как поменьше я была, мы с дивчинами за вишенками лазили. А ты-то? Иль не казак, татка?..

Чего не сделаешь для любимой дочери! Написал заново прошение, все изложил до точности и побрел до гетманской усадьбы. Недалеко и было-то, версты три всего. Не зря же девки за вишнями лазили. Время выбрал как раз послеобеденное. Глухими задворьями, через огорожу, пробрался до расчищенных, посыпанных песочком дорожек. Ага, здесь, видать, и гуляет ясновельможный пан. Сам-то на песочек ступить не решался, по-за вишенками прятался, где они ближе к дорожке подходят, чтобы сразу выпрыгнуть да бумагу на коленях подать… и задремал от волнения и усталости. Уже издали спину гетманскую, от жары только белой рубашкой прикрытую, увидел… и всплакнул было, собираясь ни с чем возвращаться. Да как вспомнилось личико дочкино, бесприданное, так откуда и смелость взялась! Вышел на дорожку и прямиком пошел ко дворцу, уже не таясь. Одет ради такого визита был прилично, а у гетмана на усадьбе столько челяди, что никто и внимания не обратил. Многие, наверно, и друг дружку-то не знали. Да и время послеобеденное. Гости у гетмана, конечно, были – стол он держал всегда открытый, – да кто в бильярд играл, кто в шахматы, а кто и подремывал по разным комнатам. Так что Будоляха беспрепятственно взошел на парадное крыльцо, по коридорам каким-то чутьем прошел к кабинету. Откуда и смелость взялась! В соседних апартаментах кто-то хлестко шары бильярдные гонял. Тупик здесь был, дверь заперта. С какой-то другой стороны подходили люди, галдели, может, после вина обеденного.

– Двойной в лузу!

– Режь в правую!

– Да не мажь, не мажь!…

Под эти крики хотел уже убраться прочь, да полоска света, выбивавшаяся под дверью кабинета, приковала внимание. Право, как не в себе был. Личико дочки в том ярком луче просвечивало, да и шаги тяжелые, хозяйские. Хоть издали, но видывал Будоляха гетмана – тот не таился от людей, хоть и при охране всегда. Шаги проследовали из бильярдной в кабинет, потом – мурлыканье басовитое. На голос гетман был не силен, бубнил:

 
… Да гусли поневоле
Любовь мне петь велят…
 

Такой диковинки, как любовь, однорукий казак Будоляха не знал. То воевал, то землю пахал, то дочек в темной ночи заводил. При чем тут любовь, если жинка толстенькая под боком! Вот эта насмешка-то над самим собой и придала новую смелость. Гетманский тяжелый шаг уже в кабинете чувствовался; даже в коридоре половицы, видно, соединенные с половицами кабинетными, пружинисто подрагивали. Там, может, и паркет, а здесь доски крашеные. Да лучик света, как с дочкиного лица…

Он к этому лучику пригнулся и ловко так сунул туда бумагу. Сам настолько затаил дыхание, что на той стороне шаги затихли. Может, минута, может десять, а может, и целый час прошел. Только бумага-то тем же манером обратно к нему шмыгнула. Будоляха схватил ее – и бежать по дорожке на зады гетманской усадьбы, а через забор и домой.

Там уже развернул и, не веря глазам своим, прочитал:

«Шишкош Годянский, сукин сын! Возверни помещику отобранные земли и удовлетвори все протори и убытки». Он сидел над бумагой, лил слезу счастливую, как неслышно вошла дочка и обняла его сзади за шею:

– Тато?..

Небогато жили, но она маленько училась, сама прочитала.

– Так чего же ты плачешь?

– Сожрет меня теперь пан-управитель…

Зря в дочкину душу тревогу посеял. Еще не стемнело, как на бричке прикатил управитель Годянский.

– Покажь бумагу!

– Так ты ж отберешь, пан-управитель?..

– Дурак! Гетманское слово не отбирается. Давай! Судом установлено, судом и отменится.

Что делать, пришлось отдать бумагу. Думал, пропало дело…

А на другой день другой чин, уже из суда, прикатил. Пакет на стол положил и сказал:

– Ну, Будоляха!… А если б другой гетман был?

– Другого не надо, пан судья…

– Пожалуй, и так. Мне что? Приказано всю прежнюю землю тебе вернуть и еще столько же прирезать. Я исполняю гетманскую волю, и только. Пакет-то?.. Разверни!

Там было годовое казацкое жалованье. Хоть сейчас Будоляха и не получал ничего, но знал же, сколько казаку причитается. Прямо культяшкой отрубленной и хлопнул по столу:

– Геть в таком разе!… Имеем мы право выпить за здоровье ясновельможного?..

– Это гетман не возбраняет… мне в приказе ничего такого не сказано.

– Вот и я говорю. Ганнуся! – прежним казацким голосом прокричал. – И тебе – геть! До шинка!

Легкая была на ногу Ганнуся, быстро слетала. До глубокой ночи из хаты помещика Будоляхи, мало чем отличавшейся от всех других хат, слышалось:

– Геть, наш ясновельможный!…

– Геть, пан судья!…

– Геть и дочку твою… замуж с таким-то приданым!…

XI

Если бы ясновельможный пан гетман предполагал, что выйдет из его скоропалительной резолюции, он наверняка бы отказался от нее.

А вышла самая что ни есть настоящая свадьба, причем такая же скоропалительная, как и сама резолюция.

Молва!

Она так быстро облетела не только Глухов и Батурин, но и все окрестности, так красочно описала внезапно открывшуюся дружбу Будоляхи с самим ясновельможным, такое богатство пророчила вдруг расцветшей невесте, что на второй же день повалили женихи, а через неделю сквозь их спины было и не пробиться. Вот дела!

Так именно и сказал своему сыну Тарасу управитель Шишкош Годлянский. Прибавив многозначительно:

– Моя справа. Не упускай такую дивчину, сынку.

А чтоб лучше уразумел отца, и в потылицу ему наддал, да так направленно, что и не служивший еще в казаках сынок истинно по-казацки полетел на неприступную, как ему казалось, крепость.

Хотя какая неприступность? Управитель ясновельможного пана гетмана – это почти что сам гетман. Может, и поболее того, если на дело глазами простого хохла глянуть. Ясновельможный витает где-то в ясных облаках, а управитель – вот он, тут, всем и вся заправляет. Немудрено, что никому не ведомый шляхтич Будоляха поначалу перепугался: а ну как подвох?..

Но Ганнуся была дивчиной мало что красивой, так еще и смышленой: от добра-то добра не ищут?.. Девичий возраст кончался, к двадцати уже подходило. Она и скажи:

– В рожь, что ли, зовешь?

Тарас никуда и не звал, но вышло, что само позвалось.

– В рожь, можливо…

Пока другие женихи осаждали старого Будоляху, на крыльцо ломились, эти через окно да в поле. Там и в самом деле рожь колосом шумела. А во ржи шумящей, да при теплой ночи – как не оженихаться?..

Очнулись-то на зорьке вроде как мужем да женой. И тут на два голоса вскрикнули:

– Батько будоляху мне выдерет!…

– Управитель мой… плеткой управится!… Парня хоть и записали в казаки, но был еще зелен;

Ганнусю хотя никогда еще и не сватали, но она знала: осоромят на всю Черниговщину, если про ночку эту узнают, а матери хомут на шею оденут. Если новобрачная окажется нецеломудренной, то по обычаю поведут мать с хомутом по улице. За слабое смотрение над дочерью.

Может, так бы оно и вышло, будь Ганнуся дурехой. Но она сразу же нашлась:

– Я где была? Я теляти шукала, поплутала и сама маленько. Ты, Тарасюк, где пропадал? Да горилку с хлопцами пил. Так-то, мати! Так-то, тата! Наша тайна, дурень. По звычаю засылай сватов.

Так все и вышло. Управитель, потаскав сынка за чуприну, что пьянчужит в такое время, велел приодеться, а сам к своякам: будьте старостами! Сватами то есть.

Покряхтели старосты-сваты, горилки для храбрости выпили, оделись во все лучшее, ручники через правое плечо повязали – и на двор к шляхтичу Будоляхе. Без горилки и без храбрости нельзя. Ведь в случае отказа, да если еще девка лихая да жениха не любит – проставят на столе вместо угощения кабак иль тыкву, овощ презренный, на отказ и приготовленный, да и скажут: «Кушайте, шановные панове!»

Но ведо не поставили, еще по ручнику повязали, поверх прежнего, да и жениха кликнули:

– Гайда, хлопче!

Он тут как тут, потому что батька в спину подталкивал. И жениха вслед за сватами повязали – красным платком по правой руке, чтоб всяк видел, к чему дело идет. Домой жених уже в окружении подгулявших старост шел.

А назавтра и в церковь – чего откладывать. У казака так: сегодня время гулящее, а завтра татарва налетит, не до свадеб будет. Это даже дружки-подружки знают, по дороге в церковь поют:

 
Да кланяйся, Ганнуся, своему батькови низко.
Бо к серденьку его ты близько,
А матери да кланяйся ище низче.
Бо к серденьку ее ище ближче.
 

Может, и опустили в спешке, что церковь-то на подворье гетманском. Как раз и сам ясновельможный вышел на крыльцо, поразмяться.

– Как? – вскричал. – Без меня?

Какое там! Ему кланялись пониже, чем отцу да матери. Может, кто из домашних сказал, что управитель сына женит; тот уже на стременах подбежал:

– Ясновельможный пан гетман! Стыдно было вас по такой малости беспокоить…

– Стыдно… что не обеспокоили заранее… Ладно! Без меня не начинать. Геть – уже выскочившим следом денщикам. – Мундир! Парадный!

В сорочке шелковой был по летнему времени, так что мундир уже пришлось следом нести.

Он выстоял всю службу в церкви, вперед не вылезая. Обряд венчания долгий, дотошный, а церковь невелика, народу при такой оказии набилось невпроворот, едва несколько денщиков вкруг гетмана уместилось. Совсем-то без охраны нельзя. Начальник «гетманской корогвы» особо не церемонился, самолично распихивая зевак. Гетман ему выговаривал: уймись, свои здесь все. Так вот, запросто, его нечасто видели. Вроде как стеснялся своего положения.

Ко времени выхода из церкви несколько старшин подоспело, один из полковников. Свадьба грозила превратиться в какое-то гетманское шествие. Он нарочно протолкался к отцу невесты и тихо вопросил:

– Не ты ль ко мне под дверь лез, пан Будолях?

– Я, ваше сиятельство, – робко, но внятно ответил смущенный отец, склоняя голову.

– Выходит, помирились с моим управителем?

– Породнились, ваше сиятельство…– Чего ж на свадьбу не пригласил, шановный Панове?

– Только по робости, ваше сиятельство, по малости своей…

– Робость! А, говорят, был не из робких казаков? – тронул его обвисшую в рукаве культю.

Будолях припал к низошедшей на его небогатый кафтан руке.

– Ну, ну, я не поп все-таки… – отдернул гетман руку. – В дурацкое положение поставил ты меня, пан Будолях. – Он пригнулся к одному из своих сопроводителей, зашептал: – Скажи графинюшке: на свадьбу иду… пусть срочно пришлет с девками все такое…

Дорога от Глуховской церкви до помещичьей хаты Будоляха неблизкая: успел и денщик слетать обратно, и девки поспели вовремя, передали объемистый сверток, в золотой парче, перевязанной красной лентой. Гетман придирчиво осмотрел, но разворачивать, разумеется, не стал. Трем домовым дивчинам., принесшим подарок, кивнул:

– Можете оставаться при свадьбе.

Прислуга была из местных, им в радость. Поклонились и где-то сзади пристроились.

Будолях откланялся с извинениями:

– Побегу, ваше сиятельство, обряд блюсти… Ему надлежало вместе с женой встретить молодых.

С образами. С хлебом и солью.

По теплому времени столы были приготовлены на улице – куда ж всех в хату вместить. Лавки, само собой, из тесин, но для гетмана вынесли хоть и старенькое, но застланное ковром креслице. Знайте, мол, наших, ваше сиятельство! Все-таки мы помещики.

Гетман за столом оказался обочь невесты, вместо отца, чуть отодвинувшегося в сторонку. Понравилась невеста, хоть-видел ее впервые. Она склонила головку на хлеб, имевший форму большого бублика. «Це дивен», – шепнул сбоку польщенный таким вниманием Будолях. Невеста смотрела сквозь этот «дивен» на окружавших ее людей, на жениха и, конечно, дивилась своему новому положению. Два раза жених поднимал ее головку – она опять роняла. Только на третий раз села прямо возле него.

Гетман уже подзабыл, как здесь свадьбы делаются, толкнул локтем Будоляху:

– Чего ж они не едят?..

– Исстари не едят, ваше сиятельство…

Действительно, новобрачные ничего не ели за свадебным столом. Да и как было есть? Ложки их повязали вместе красной лентой.

За невестой стоял ее брат, уже с казацкими усиками. Он-то и расплел косу. А потом стал махать саблей вкруг ее головы, как бы обороняя. Все громко, кто в лад, кто не в лад, запели:

 
А татарин, братец, татарин
Продав сестрицу за талер,
А русую косочку за шестак,
А биле личенько пишло и так.
 

Брат саблей подцепил с головы папаху и ловко кинул ее на стол.

– Куп!

– Выкуп!…

По рядам понеслось давно ожидаемое. Польский иль немецкий талер, малороссийский шестак, стоивший шестьдесят копеек – в половину талера. В папахе забрякало-зазвякало. Гетман денег с собой не носил, стыдливо заозирался. Один из денщиков, стоявших за его креслом, сообразил и выгреб, что было, из своего кармана. Видно, немало, с руки гетмана звонким серебром посыпалось.

Вот когда и пляски начались! По кругу, друг за дружкой. Это называлось – «водить журавля».

 
Та внадився журавель,
Та до наших конопель…
 

За столами почти никого не осталось, все толкли необъятную, в степь уходящую землю. Матери невесты с поклоном поднесли красные чоботы – как награду занепорочность дочери. В противном случае был бы на шее хомут…

Молодые лукаво переглянулись, но ничего.

 
Не бийся, матинько, не бийся,
В червоны чоботы обуйся,
Щоб твои пидкивки бряжчали,
Щоб твои вороги мовчали!
 

Ясновельможному было невмочь сидеть за столом, почти одному.

– Ге-еть ты! – скинул он на руки денщикам мундир и остался в одной шелковой сорочке.

Уж и забыл, когда плясал-то, да общие крики помогали. Под шелком сорочки так и ходило брюшко. Он этого не замечал, крепкими ногами крепко же и землю травянистую утаптывал, словно дорожку к кому-то торил. А к кому, как не к невесте? Жених не мог противиться натиску гетмана, потеснился маленько. Вот так-то, мил-женишок! Гетман начал припоминать, как плясывали в Лемешках, на посиделках. В присядку он уже не мог, ноги так низко не сгибались, но руки-то крылами орлиными вкруг невесты кружили, иногда и перышками крепкими пощипывая плечики. Что говорить, хороша была орлица, если бы не…

Не конник вестовой, ворвавшийся прямо в круг с криком:

– Нема кого с Батуринской сотни?.. Приказано в ночь выступать!

За всей этой свадьбой гетман и позабыл, что еще вчера подписал приказ – Батуринской сотне срочно выступить к Чернигову. Там формировался очередной сводный полк, чтоб вдоль Припяти, через польские, в этой войне союзные, земли идти в прусские края…

Там командовал Апраксин, Фермор, Бутурлин, а сейчас вместо главнокомандующего заступил граф Салтыков. Впрочем, какая разница? Никто из казаков, несколькими полками туда отправленных, обратно еще не возвращался. В том числе и муженек родной сестрицы, полковник Галаган. Да и возвратится ли кто?

Увидев, как побледнел и остановился середь пыльного круга жених, гетман догадался:

– Хлопче, ты к Батуринской сотне приписан? Жених, подбитый на лету, ничего не мог ответить.

Один из денщиков кивнул:

– Батуринскийон… Ему и наказал гетман:

– Скачи к писарю. До завтрашнего утра отсрочку! Догонит.

Невеста уже ревела и плохо видела, что клонит голову не к жениху, а к гетману на плечо. Он поцеловал ее, толкнул на руки каменно застывшему парню и пошел домой. Впрочем, и сотни шагов не сделал: в тени стояла припасенная для него коляска. Он вскочил как был, в одной сорочке; денщик уже набросил мундир на плечи.

«Ах ты, Господи! Как это скверно – быть гетманом! Таких вот хлопцев с пиками наперевес посылать под пушки! Вернется ли к своей невесте?..»

Даже Господь-Бог не мог ответить на этот вопрос.