Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

IV

«Сие приключилось», как тогда говорили, в воскресенье 7 июля, а в ночь на понедельник тело Петра Федоровича перевезли в Александро-Невскую лавру. Обрядили усопшего как подобает: в светло-голубой мундир голштинских драгун. Не преминули и самих голштинцев пригласить, даже прощеного старика Миниха, который верой-правдой, до последнего служил усопшему.

Государыня была великодушна, простила. Может, и печалился старик, что ни регалий, ни орденов не было при покойнике. Но и так велика честь: хоронили по всем православным канонам. Даже народ допустили ко гробу. Хотя дежурные офицеры слишком уж торопили, окриками подхлестывали народ, который при виде мертвеца в страхе перекликался:

– Ужасть какой!…

– Шея-то чегой-то шарфом замотана?

– Душили, никак…

– Сама-то, небось, не придет?..

– Злодейство истинное…

Хотела быть на погребении супруга и Екатерина Алексеевна. Дело столь опасное, разговоры на улицах столь откровенные, что Сенат по сему поводу собрался. Престол был еще непрочен, стоило ли раздражать народ? Сенат в полном составе в покои Государыни вступил, с просьбой, «чтобы Ее Величество шествие свое в невский монастырь к телу бывшего Императора Петра Третьего отложить изволила». Через президента Академии наук, в академической же типографии, такое же слезное прошение. В ответ согласие Государыни на просьбу… Тем самым погребение низводилось до похорон частного лица. Ничего не выражали лица сенаторов, только слезную покорность. Екатерина редко поднимала глаза; лишь один взгляд заставил ее взметнуться – граф Кирила! Самый молодой, только что назначенный сенатор явно не соглашался со стариками. Одному ему понятным кивком Екатерина ответила: да, ты прав…

И вот вопреки решению Сената к монастырскому зданию подъехала траурная императорская карета. Государыня без всякой свиты, в сопровождении лишь одной фрейлины. Черное платье, вуаль, строгость и величие во всем облике; так перед самым выносом гроба и прошла в покои, поклонилась телу мужа.

Та же фрейлина, без всякого придворного парада, вывела обратно и усадила в карету. Императрица в бесстрашном одиночестве проехала сквозь молчавшую толпу. Перед глазами мелькнул креповый бант на зеленом мундире графа Разумовского, дальше кони рванули крупной, размашистой рысью.

Куда она спешила? К кому?..

Седьмой день Григорий Орлов полеживал на диванах, хотя потертая в походе на Петергоф нога давно зажила. Но ему нравилось положение болящего, он прилюдно требовал к себе внимания. Как же, главный герой переворота!…

– Ревлюции! – на свой французский лад поправляла неотступно крутившаяся в покоях графиня Дашкова. -

Спор за тело и душу Екатерины велся непрестанный. И – только третий спорщик, Кирилл Разумовский, молча и насупленно посматривал со стороны. Он чаял и вовсе не появляться во дворце, но как можно? Под его командой состоял весь петербургский гарнизон, включая Выборг и окрестности. Императрица все еще не находила верного командующего. При таком-то сонме сенаторов, генералов и фельдмаршалов! Вот поди ж ты…

Казалось бы, не хочешь старого – назначь молодого. Фавор в трудах ратных добывается. Если граф Разумовский бежал от ратной славы, так и фавора сторонится. И не только потому, что отец одиннадцати деток – знал свое место: возле трона, но не в сердце сидящей на троне женщины… Впрочем, сидела-то она больше в мягком и удобном кресле, за письменным столом; окружающие лишь мешали. Кабинет-секретарь Теплов назойливо подсовывал бумаги; слуга четырех господ, то бишь граф Разумовский, затаенными вздохами отвлекал, а друг Гриша придворные манеры путал с манерами казарменными. Он считал себя уже мужем Императрицы, следовательно, Государем при Государыне. В словах и изъяснениях не считал нужным и скрываться. В офицерском кружке, за пирушкой, то и дело слетало с красивых, мужественных губ: «Катеринушка», «Катя» и даже – «моя немочка». Был Орлов из немецких колонистов Адлеров – знатность для русских князей и графьев сомнительная, но вот поди ж ты – угоден, даже слишком угоден Императрице! Открыто намекал: пора ему уже быть и законным Императором. В кружке офицеров, участвовавших в заговоре против Петра Третьего, назревал новый заговор; сговаривались решительно, убеждая прежде всего самих себя: «Господа, пора нам, офицерам гвардии, собраться всем и просить Ее Величество, чтоб она изволила сии побуждения рассеять…»

Гвардейские пересуды – не шутка; гвардия меняла царей как перчатки. Оставшись наедине с графом Разумовским, Екатерина доверительно спросила:

– Кирилл Григорьевич, правда ли, что Орлов себя супругом моим мнит?

Вопрос щекотливый, но щекотно, со страхом напополам, и отвечать на него. Как всегда, выручила хохлацкая изворотливость. Кирилл усмешливо поклонился:

 
– Ой, хотела меня мати, за першаго, за другого…
… За третьего отдать,
А тот третий, як у поли ветер -
ой, не отдай меня мать!
 

Осердившись на песнопения, Екатерина взглядом повелела тотчас же откланяться и остаток дня хмуро и невразумительно занималась делами. Истинно, все из рук, то есть из-под пера, валилось. Песенный совет Кирилла Разумовского не забывался. И вечером, когда в ее личные покои вальяжно завалился Григорий Орлов, слава богу, хоть в обоих сапогах, напрямую спросила:

– Слышала, ослышалась ли я – говорят, что ты на мне венчаться хочешь?..

Орлов бестрепетно и нагловато посмотрел на Екатерину. Томный взгляд его предвещал самые глубины женского счастья. Слова были излишни, хотя он и напомнил:

– Венчался же Алексей Разумовский с Елизаветой Петровной.

Это были, конечно, придворные догадки, никто ведь сути не знал.– Не тревожь, сударь, вечный сон истинно богоданной Государыни, – парировала доселе уступавшая Екатерина. – Да и в моральных благостях графа Алексея Григорьевича я не сомневаюсь.

Орлов вышел в недоумении, при всем своем ограниченном уме понимая, что потерпел сегодня фиаско. Екатерина тотчас послала за канцлером Воронцовым. А пока того поднимали с диванов, одевали и привозили, в переходах дворца опять встретился Кирилл Разумовский. Гнева в прекрасных глазах Екатерины как не бывало. Она пальчиком смахнула с отворота его камзола пылинку:

– Скажите, Кирилл Григорьевич, дома ли любезный граф Алексей?

– Дома, ваше величество, – ответил он с вопросом во взгляде. – Чаю, заскучал без гостей…

Она кивнула, не дослушав, да и пора было: канцлера Воронцова доставили во дворец и сопроводили в кабинет двое камер-юнкеров. Она поспешила опередить, чтобы встретить с подобающей важностью.

В таких случаях лучше было не ходить вокруг да около.

– Михаил Илларионович, вы издавна дружны с графом Алексеем Разумовским. А меня, как всякую женщину, вдруг разобрало любопытство: верна ли молва, что он был повенчан с покойной Государыней? Ведь в таком случае должны остаться какие-то бумаги?..

Воронцов был истым царедворцем, на всякий случай ответил уклончиво:

– Граф Алексей Григорьевич по сему поводу никогда не распространялся. Но почему бы нам с ним не поговорить по-стариковски?..

– Поговорите, друг любезный, со старым приятелем, поговорите… Я не смею вас больше задерживать, – осталась довольна Екатерина ответом.

Воронцов тотчас же поехал к Алексею Разумовскому, не зная, конечно, что Кирилл уже опередил его. По сырой погоде братья сидели у камина и попивали венгерское – исстари любимый напиток брата старшего. Кирилл как раз рассказывал о тайных тревогах Екатерины и о странных к нему вопросах, когда камердинер доложил о приезде графа Воронцова. Усмехнувшись, Кирилл сказал:

– Я, пожалуй, в соседней комнате побуду? Алексей согласно кивнул, будто предвидя щекотливость разговора.

Дружба дружбой, но Воронцов явно спешил и долго рассиживаться не собирался. После первого бокала и после первых дворцовых сплетен несколько неуклюже раскрыл цель своего визита:

– Скучаете? Как не скучать по смерти такой богоугодной Государыни… Чай, вы ведь повенчаны были?

Не отвечая на последний вопрос, на первый Алексей ответил со вздохом:

– Скучаю…

– Плохо, когда Бог не оставляет нам деток… – Воронцов тоже вздохнул. – Они ведь наследники наши?

Разговор о наследниках был слишком прозрачен. Будь у Елизаветы Петровны наследники – разве Екатерина Алексеевна имела бы право на трон?

От вкрадчивого вопроса старого канцлера что-то грохнуло в соседней комнате. Воронцов отстранил ладонью закрывавший ухо парик, Разумовский чертыхнулся:

– Вроде вышколил слуг, а они… ч-черт!… вечно не вовремя уборку затеют!

Благостную тишину все-таки расстроило. Старые други некоторое время сидели молча, вперившись на огонь. Затем Алексей встал, достал спрятанный под нагрудным крестом золотой ключик и отпер неприметную для стороннего глаза боковую дверцу бюро. Маленькая, осыпанная бриллиантами шкатулка явилась. Тот же ключик, с тем же вздохом, повернулся. Близко бюро стояло, боковым взглядом Воронцов видел: в золотой парче сверток, перевязанный красной лентой, со свисавшей, знакомой печаткой…

Алексей подержал на ладони парчовый пакетец, поцеловал и швырнул в огонь, едва слышно прошептав:

– Прости, Елизаветушка…

Старое, лисье ухо канцлера расслышало эти слова. Задерживаться не имело смысла.– Вижу, нездоровится вам, Алексей Григорьевич. Как-нибудь в другой раз по-стариковски посидим…

Благопристойно откланялся граф Воронцов, благопристойно же проводил его до двери и граф Разумовский. Лишь третий граф вылетел из боковых дверей ошарашенно:

– Ты с ума сошел?!

Он даже схватил кочергу, норовя ворошить пепел.

– Поздно, братец, поздно…

– Глупо, ох, глупо!

– Мудро, братец, мудро…

Больше ни о чем не говорили. Пиши венгерское, а потом и петровскую.

Водочка петровская очень хороша во всякой горести!…

V

На седьмой день нового воцарения отпал «Император всея Ропши» Петр Федорович; отпали, пропали в огне мнимые ли, сущие ли наследники Елизаветы Петровны; но оставался еще Иоанн Антонович, сущей тенью пребывающий в Шлиссельбурге.

Императрица Екатерина Алексеевна знать не знала, что эта прошлая тень тревожила и Елизавету Петровну, и Петра Федоровича, а знавшие о том братья Разумовские ум имели, не выставляли свое знание. Но тревога царская была одна и та же: не может существовать самодержавие при многих Императорах… С первого дня своего вступления на престол думала о том Екатерина Алексеевна. И дума ее опять же уперлась в графа Разумовского – Кирилла, поскольку он-то представлялся ей самым надежным.

Этому предшествовала странная стычка между Григорием Орловым и Кириллом Разумовским.

Был, как обычно, небольшой обед в кругу самых близких людей. Ну, там княгиня Дашкова, оба брата Орловых, гетман Разумовский – семейный в общем-то обед. Чем ближе дело подходило к коронации – а она назначилась на первые числа сентября, – тем уже становился круг друзей. Кто возгордился наградами, кто зажирел на подарках, а кто и в обидах пребывал. Обычная придворная история. Екатерине некогда было во все тонкости вникать; одно понимала: с коронацией не шутят, как шутил Петр Федорович, за полгода не удосужившийся вздеть на голову корону. И потому это был, вероятно, последний обед перед поездкой в Москву. Он прошел бы как всегда, не перепей Григорий слишком много. Тут налетело на него прежнее сумасбродство. Бахвальство, хвастовство, непомерное выпячивание своих заслуг. Кирилл Разумовский похмыкивал, своих заслуг не выпячивал. Алексей Орлов, прощенный и даже повышенный в чине, в обнимку посиживал с гетманом, Дашкова туда-сюда метала колкие взгляды, она же, хозяйка стола, и за весельем показным пребывала в заботах. Кто мог знать ее мысли? Очнулась, когда Григорий Орлов стал уж слишком томно посматривать в ее сторону и говорить:

– Как хотите, а гвардия в моих руках. Вот они, – насмешливо указал на обнимающихся друзей, – ревниво отрицают сие – что с того! Брат да сват – здесь не указ. Гвардия понимает, ваше величество, – тот же томный взгляд в другую сторону, – что вы сделаете все, что я скажу. Женская душа – мягкая. Захочу – и через месяц-другой и вас можно свергнуть с престола…

Иногда Григория заносило, но тут было уж слишком. Вызов не только Екатерине, но и мужчинам. Разумовский набычился сильнее обычного и, упреждая Екатерину, по своей привычке хмыкнул:

– Як говорят хохлы, горазд брехать! Разумовскому тоже прощалось многое, но все-таки офицер офицера обвинял публично в брехне, да еще при Государыне. Орлов взвился:

– Меня подозревать?.. Как изволите понимать, гетман?

– Да так и понимать, – не шелохнулся Разумовский. – Случись такое, мы с твоим братом, – он крепче сжал плечо Алехана, – тебя через неделю же и повесим. Унижаешь ты, братец, нашу Государыню, своими глупыми речами ниц роняешь. И терпеть-то тебя не-можно!

Поскольку Григорий Орлов вскочил и через стол рванулся к Разумовскому, тот привстал, выставив навстречу кулаки, все это под визг княгини Дашковой, под звон падавшей посуды. Могла веселая драчка в императорских покоях произойти – но Алехан!… Он встал между Разумовским и Орловым – и отвесил славную братнюю оплеуху со словами:

– А пока граф Кирила натягивал веревку, я бы тебя за ноги попридержал…

Под взвизги Дашковой было самое время вмешаться Екатерине:

– Право, я вас всех троих на гауптвахту отправлю! Пьяны-пьяны, а очнулись:

– Ваше величество, да мы что…

– Да я пошутил…

– Дамы сами разберемся…

Она и повелела разобраться и впредь таких глупостей не говорить.

Но разве мысль об Иоанне Антоновиче – не та же глупость? Тот же Панин, тот же Воронцов, уладивший дело с Алексеем Разумовским – не подталкивали Екатерину? Ей надлежало как-то устроить свою человеческую судьбу. Она – не Елизавета Петровна, которая могла и невенчанной править, она – иностранка, не имеющая российских корней.

Вот откуда явилась и стала сгущаться мысль о возможном венчании с Иоанном Антоновичем, которому к этому времени было уже двадцать два года. Разница в возрасте? Эка беда! Была же дерзкая фанаберия Петра Великого – повенчать тринадцатилетнюю дочь Елизавету с пятилетним французским принцем Людовиком, будущим королем? Придворные браки – не посиделки на деревенской завалинке; это «государственный политикёс», – утверждали толпившиеся вкруг трона великочиновные доброхоты.

В конце концов и Екатерина Алексеевна, уставшая от казарменных шуток Григория Орлова, стала склоняться к тому же самому. Смотрины? Да!

Кому она могла довериться? Само собой, только Кириллу Разумовскому, воздыхателю вечному и верному; он не проболтается хотя бы потому, что на ответный шаг надежду потерял, а в сторону отойти не может. Бедный, бедный Кирилл!… Странной жалостью его жалела – была ведь помоложе, а жалость являлась истинно материнская. В ее власти было – турнуть куда подальше гетмана-воздыхателя, даже за окрайную Украину. В таких случаях, не желая намертво казнить, ссылали послом, чтоб поохладилось слишком горячее сердце. Как Сергея Салтыкова, например; время прошло, юно-красивый граф остепенился, женских телес накушался, кой-где и детишек разбросал – как не сказать спасибо прозорливой Елизавете Петровне?

Но ехать прямиком в Шлиссельбург Екатерина не решилась. Она, конечно, не знала о похождениях бывших Государей, да и об участии в том братьев Разумовских, но по наитию какому-то решила так. Будучи теперь командиром Преображенского полка, послала доверенного офицера с запечатанным Императорским приказом: привезти узника номер один в имение Мурзинку, подле Петербурга. Оно было пожаловано когда-то Елизаветой Петровной в личное пользование Великой Княгине. Почему бы княгинюшке, ставшей Императрицей, не навестить свое именьице?

Некое лукавство, а все остальное – как и при прежних Государях: таинственность и внезапность. Кириллу Григорьевичу прислали придворную карету, когда он собирался в Академию, навестить болящего Михаилу Ломоносова. Сколько еще протянет старик… ведь несколькими годами старше президента. Но титул – «старик» – уже закрепился за профессором. Чего в том плохого? Плохо было лишь то, что посещение опять откладывалось.

– Прости, старина, – про себя пробормотал, – как-нибудь потом…

Следовало поспешать во дворец – Екатерина все еще жила в старом, бревенчатом Летнем, не жалуя новый, Зимний. Присланная карета пристала к другой, тоже весьма скромной, без всяких гербов. Разумовский предчувствовал это событие и сейчас верно угадал: едут не иначе как к «узнику номер один!» Видно, улыбка была на лице – не та ли каретица, в которой они с Петром Федоровичем катили к Шлиссельбургу? – видно, забыл некие приличия, когда шумно полез в карету. Из глубины голос Екатерины отрезвил:

– С чего такой веселый, граф?

Он припал к ручке, неохотно протянутой:

– В карты вчера продулся! Что остается, ваше величество?

Карты были хорошим оправданием. Только подчеркивали нежадность Разумовского. В бытность еще Княгиней Екатерина подмечала, что он нарочно проигрывает ей, всегда сидящей на скудном пайке. Сейчас можно было и пожурить:

– Не увлекайтесь, граф. Все свободные деревеньки я пораздала, помочь ничем не смогу.

– Что вы, ваше величество! Я и без того вспоможен больше заслуг.

– А это уж мне позвольте решать. Трогай! – кивнула стоящему у дверцы офицеру.

Видно, маршрут был заранее указан. Офицер без лишних слов вскочил к кучеру на козлы, сзади пристроился десяток конногвардейцев. Карета вынеслась за город, на шлиссельбургскую дорогу, но вскоре свернула на более узкую, идущую прямиком к Неве. Кирилл не подавал вида, что удивлен: куда ж едут? В заштатном именьице Княгини он не бывал, дорог не знал. Екатерина ничего не объясняла, ради дорожного разговора спросила:

– В добром ли здравии Екатерина Ивановна? Секретов тут не было, Кирилл пожал плечами:

– Болезнь сия чисто женская… скука, ревность ли какая, не знаю.

– Знать бы должно, муженек! – погрозила она затянутым перчаткой пальчиком, впервые чуть улыбнувшись.

– Слушаюсь, ваше величество.

Из соснового леса выехали к Неве. Плашкоутный[16]16
  Плашкоут – несамоходное грузовое судно с упрощенными обводами для перевозки грузов на верхней палубе; используется в основном для перегрузочных работ на рейде. Служат также опорами наплавных мостов.


[Закрыть] мост. Баржи и плоты справа и слева. Волны мотали настил. Дождь хлестнул. Кирилл посмотрел на Екатерину: неужто осмелится ехать? Она, веселя себя, указала сопровождавшему офицеру: вперед! Все же тот пустил карету не прежде, чем по плашкоуту проскакали пяток конногвардейцев. Кирилл все больше и больше недоумевал: куда несет?..

В не меньшем недоумении был, наверное, и тот, кого из Шлиссельбуга везли на свидание с Императрицей. Ему-то путь был неблизкий. Вначале в лодке по Ладожскому озеру да не в приволье, а в устроенной на корме конуре, чтоб гребцы не могли его видеть. Немалая лодка оказалась, ялик, с четырьмя парами гребцов. Им-то и вовсе не полагалось знать, кого везут через бурную Ладогу. Не утопли, и ладно. Видели только двух сопровождающих офицеров, суровых и хмурых, как сама Ладога. Гребцам обратная дорога, а офицеры усадили узника в закрытую кибитку. Проселочные дороги, тряска по корневищам сосен. Дальше пески верески. По сторонам села, но кибитка по-воровски их объезжала. Узрел узник дождливое небушко – и по такому в крепости-то соскучился, – когда вывели его во дворик неказистого домика. То ли дача какая, то ли заброшенное поместьице. Ни жизни здешней, ни названий он не ведал, хотя проще было бы назвать Мурзинку мызой. Чухонская мыза, явившаяся вместе с Петербургом, для летнего времяпрепровождения не очень богатых обывателей. Тут давно никто не бывал: под ногами поросший травкой песочек, вороны на крыше, бродячая собака гавкает. И большая карета, оставившая следы на песочке…

Государыня и сопровождавший ее Кирилл Разумовский были уже устроены в просторной комнате, на два окна. Несвежий диван, круглый стол, несколько креслиц да ваза с наскоро собранными полевыми цветами – вот и вся обстановка. Кирилл взглядом испросил разрешения удалиться, но Екатерина взглядом же приказала: остаться. Было ей, видно, страшновато одной. Сопровождающих офицеров еще раньше выслала. Присела лицом в угол. Разумовский понял женскую хитрость: кто бы ни вошел, ему из прихожей трудно будет разглядеть затененное лицо. Вошел, подпихнутый в спину… тот же самый шлиссельбургский узник, к которому ездили с Петром Федоровичем!

Нечто подобное и ожидал Разумовский – но все же… Кресло под ним тяжело заскрипело. Екатерина недовольно покосилась и, откинув вуаль, пристально уставилась на вошедшего.

Он был в длинном сером кафтане, суконных панталонах, чулках и башмаках. И сам весь длинный, нескладный. Рост выдавал петровскую породу, но крепости не было. Хилое, вытянувшееся растеньице, которое Кирилл видел полгода назад, пожалуй, больше прежнего истончившееся. Синяки под глазами – били иль от жизненной, вечной печали? Лицо выражало еще меньше смысла, чем прежде. Опухшие, красные веки – от слез, поди?

При всем бессмыслии он узнал сидящего рядом с женщиной мужчину и сделал к нему два робких шага, бормоча:

– Вы? Опять… навестить несчастного?..

Кирилл растерянно указал на женщину, вздрогнувшую при этом обращении. Узник неохотно отвел взгляд от знакомого лица и перевел на незнакомое, женское. Но Екатерина уже справилась с первым смущением, покивала головой как-то по-матерински; красивые глаза ее засветились радушной печалью. Кириллу показалось – вот-вот обнимет несчастного. Но нет – остался только пристальный интерес. Вероятно, она сравнивала узника со своим мужем-уродцем, сравнение было не в пользу узника. Кирилл понимал, что долго эта немая сцена продолжаться не может. И верно, Екатерина спросила:

– Знаешь ли ты себя?

Лицо узника задрожало, нижняя челюсть отвисла, он плохо владел речью, заикался, но что-то понимал:

– Я знаю… я п-принц, а может… ам-ампиратор, да?.. Чего от мени с-скрывают? Богородица б-была, еще к-кто-то б-был… в-вы тоже Б-богородица, да?..

В нем жили как бы два человека. Один в детских воспоминаниях, пьяных намеках тюремщиков, долгих дум, догадок, прозрени скудеющего ума… другой, сотканный из мышиного страха, грубости, грязи, ругани, окриков, с завистью взирающий на убегавшую мышку… ему-то куда бежать?! Он готов был расплакаться, лицо пошло судорогами, слюна потянулась с нижней губы…

Кирилл, вторично видя его, понимал: никакого Императора Иоанна Антоновича здесь нет, есть несчастный, погибший при жизни идиот… Кажется, поняла это Екатерина, она холодно и отстраненно теперь уже смотрела. И вопрос был чисто царский, последний:

– Что тебе желательно? Проси.

Ответ был, при таком-то состоянии души, вполне резонный:

– В… монастырь хочу… к л-людям… Екатерина опустила вуаль, встала, на ходу пообещав:

– Пожалуй…

В карете ее чувства прорвались более открыто.

– Вы видели, Кирилл Григорьевич? Вы все поняли? Хотя вы-то и раньше с ним встречались?..

– Вместе с Петром Федоровичем, ваше величество.

– Почему ж мне не сказали?

– Если б я пересказывал все разговоры и встречи… – начал было Разумовский, но закончил без обиняков: – При таких моих хитросплетениях разве б вы доверились мне, ваше величество?..

Екатерина догадалась о неуместности попрека:

– Вы, как всегда, правы… мой дорогой Кирилл Григорьевич!

Он припал к ее руке, чуть повыше перчатки. На открытом запястье Екатерина, вероятно, ощутила слезы, руку не отдернула, другой рукой погладила взмокший парик:

– Полно, полно, я не забываю верных друзей… Негоже гетману, утритесь, – выдернула из-за кружевного обшлага платочек.

Кирилл махнул им по лицу, поцеловал… и без всякого спросу засунул за свой обшлаг, суконный.

– Ах, сантименты!… – начала отходить от недавнего наваждения Екатерина. – Извольте, граф, быть у меня к вечеру.– Слушаюсь, ваше величество, – и он взял подобающий тон…

Все же как ни хорошо знал гетман Императрицу Екатерину Алексеевну, и он бы вздрогнул, прочитав данную этим же вечером Инструкцию. Но того ему было не дано. Наисекретнейшую Инструкцию прямо с голоса Императрицы писал Григорий Теплов. Пространно и веско говорилось о судьбе узника номер один; между прочими там был и такой пункт:

«… Ежели, паче чаяния, случится, чтобы кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного, за собственноручным Ее Императорского Величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа, и захотел арестанта у вас взять, то онаго никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде ж так оная сильна будет рука, что опастить не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать. В случае же возможности, из насильствующих стараться ежели не всех, то хотя некоторых захватить и держать под крепким караулом и о том рапортовать ко мне немедленно через курьера скоропостижного…»