Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

IX

День проходил за днем, зима опадала сугробами, а никакой ясности не было ни у гетмана Малороссии… ни у самой Императрицы Великороссийской. При всей своей самодержавной власти она не могла просто взять да и уволить гетмана. Не сенатор, не губернатор, не главнокомандующий даже – там достаточно было ее царской воли и именного указа, который проходил через Сенат. Гетманство же существовало на основе договора избранного всей Украиной гетмана Богдана Хмельницкого и царя Алексея Михайловича. Договор был скреплен Переяславской радой, в присутствии московских послов, и московским Земским собором, в присутствии посольства Богдана Хмельницкого. При личном присутствии царя. При благословении патриарха Никона и всего российского народа. В Грановитой палате Кремля, при полной торжественности. Сие происходило 1 октября 1653 года. Ни царь, ни патриарх, ни бояре – никто не осмелился самолично решать столь великое дело. Что с того, что люди, подписавшие договор, давно умерли! Не умер «извычай», закрепленный в шестом пункте Переяславской рады: «… Чтоб Войско Запорожское само меж себя гетмана обирали, а его царскому величеству извещали… чтоб то его царскому величеству не в кручину было, понеже то давний обычай войсковой».

Но в том-то и дело, что «кручина» одолевала нынешнюю Императрицу. Она была достаточно умна и начитанна, чтоб не понимать: Украину приняли в состав России на правах автономии. За сто с лишним лет никто не оспаривал это право. Ни Петр Великий, ни его дочь – Елизавета. И хоть не без ее влияния избран граф Кирилл Разумовский, однако ж, по всем войсковым правилам, по древнему «извычаю». Как Екатерина ненавидела это закостенелое слово!

Гетман Разумовский не давал никакого ответа. Бывая по своим многим чинам во дворце, он раскланивался со всем придворным этикетом, но о делах не заговаривал, аудиенции не просил. Екатерина давала себе отчет, что слишком круто повела себя при первой встрече. Она уважала этого несговорчивого человека… хуже того!., любила издавна. Что делать, и цари не властны над своей душой… хотя властвуют над огромнейшей Империей.

Крайне ревнивая ко всему, что касалось ее власти, Екатерина, вопреки себе же, запретила Разумовскому являться ко дворцу. Самое малое, это означало ссылку…

Но гетмана все любили – кто тайно, кто явно. Нелегко было найти людей, которые бы уговорили несговорчивого хохла отказаться от смешной и никчемной любви к Малороссии… во имя царской любови самой Императрицы. Все личное она отринула – не могла отринуть своей власти над этим упрямцем. Но ведь он-то…несчастный!., любит бывшую Фидхен, которой сейчас и думать о такой глупости, как любовь, не позволено… Кто может Императрице что-то не позволять?! Самый страшный человек – она сама… Мнит, глупый, что именно он своей публичной неприязнью к Гришеньке помешал обвенчаться с этим утешителем женской похоти. Какое заблуждение, Кирилл Григорьевич, недотепа Кирилка, как сказали бы русские бабы… Она-то – разве не баба, хотя и немка? Баба, истинно баба, вечно тоскующая по мужику. Что заблудшие тени, вроде Салтыкова или лощеного поляка Понятовского! Один станет добропорядочным прожигателем жизни, другой никчемным королем, а толку-то?.. Не больше, чем от убиенного племянника Елизаветы. О, она лучше других знает, кто задушил недозрелого «чертушку»… Не Орловы, нет. Стоит ли называть это лукавое имя?!

Екатерина семнадцать лет после венчания не знала своего мужика. Своего, Господи! Догадывается ли хоть кто из вас, увешанных царскими орденами, каково бабе-Императрице… да просто бабе!., просыпаться в постели, шелками и бархатом выстланной… и не знавшей крепкого мужского духа? После венца она этого не знала, не знала и позже, пока… Что об этом говорить! Под венец с такими, как Гришенька, не идут – идут в грязную, вожделенную постель. Бабский случник… да, именно случка, господа! – он этого не понимает; но не понимает и пентюх, которого угораздило стать гетманом и по глупости народить от сумасшедшей Нарышкиной одиннадцать верноподданных душ. Может, грешный позыв бабы лучше гетманства? Может, запах мужика дороже царского венца? То плоть вопрошает – не ум. Ум повелевает совсем другое. Власть!

Власть, которая слаще пропахшей потом постели…

…опьянеет сильнее вина…

…сильнее опаляющей молнии…

.. невского потопа…

…холеры азиатской…

…дыбы костоломной…

…ледяной сибирской ссылки…

…безмолвия Шлиссельбурга…

Власть беспредельная!

Екатерина понимала, что уже не отступит. Зря упрямец мнит себя вершителем своей судьбы. Судьбу его вершит она, Самодержица Всероссийская! Держит вот в этой руке…

Всегда найдутся рядом людишки, по своей малости рабски обожающие власть. Наплетут и напишут что угодно. «Чего изволите, ваше величество?» Она изволила иметь на своем Государевом столе, для всеобщего обозрения, письменное оправдание неминуемого решения. И оно незамедлительно воспоследовало:

«Известны каждому пространной Малороссии обширность, многолюдство живущего в ней народа, великое ее плодородие и по доброте климата различные пред многими империи нашей местами преимущества; но напротив того, не меньше известно всем и то, что Россия при всем том весьма малую, а во время последнего гетманского правления почти и никакой от того народа пользы и доходов от того народа не имела. Сверх всего вкоренившиеся там многие непорядки, неустройства, несообразное смешение правления воинского с гражданским, от неясности различных чужих законов и прав происходящие; в суде и расправе бесконечные волокиты и притиснения; самопроизвольное некоторых мнимых привилегий и вольностей узаконений, а настоящих частое и великое во зло употребление; весьма вредные как владельцам, так и самим посполитым людям с места на место переходы; закоснелая почти во всем– народе к земледелию и другим полезным трудам леность и такая же примечаемая в нем внутренняя против великорусского ненависть представляют вам весьма пространную рачительного наблюдения и старания вашего материю».

Неугодно ли вам, господа сенаторы, выслушать сию сентенцию? Письменно лицезреть? Ибо письменный же и указ принимать надлежит. Вам, вам, господа сенаторы!

Императрица только указует на несообразности нынешнего положения дел.

Несколько туманно, скажете?..

Извольте, более ясно:

«По многим и важным политическим уважениям гетманское в Малой России правление в рассуждении существа своего и искусств (опытов) прошедших времен с интересом государственным весьма несходно».

Вот так: несходно с интересами… кого?..

Полно, сын придворного истопника! Ты превзошел своего отца. Тот, похвально топя царские печи, сумел из-под черной топки вывести сынка на свет; ты же своего благодетеля загоняешь во тьму… Может быть, дьявольского Шлиссельбурга!

Крепость, построенная Петром Великим опротив врагов, стала против своих же. Там до сих пор томился Иоанн Антонович, которого еще в пеленках обогревал твой отец. Не дает покоя слава Бирона? Он тоже жив, хоть за грехи свои прозябает на Северах. В случае чего встретятся сегодняшний гетман и самый знаменитый царедворец…

Личного зла на Кириллу Разумовского Екатерина не держала. Но царская воля о волю гетманскую спотыкнулась… и нагромоздила ужасы в воображении. По Европе ползли слухи о новом заговоре – теперь уже против самой Екатерины. Разумеется, вожаком обозначили Разумовского. В друзья-соратники ему придали бывшего в опале Ивана Шувалова, сенатора Неплюева, чуть ли не всех офицеров-измайловцев, и даже прожженного царедворца Панина, который заведовал теперь всеми иностранными делами. По иностранной же части, подлаживаясь к своей землячке Екатерине, воду мутил и прусский король Фридрих П. Разумовский, мол, вместе с Паниным чают свергнуть Императрицу и посадить на престол ее сына Павла Петровича; один за гетманство свое ратует, другой – воспитатель будущего Императора. «Славная парочка!» – потирал руки прусский бес. Верил ли, нет ли Фридрих в слухи о российских заговорщиках, но велел своему послу все тщательнейшим образом проверить.

Пока Екатерина мучилась страхами – ведь у гетмана под ружьем целая страна, а Панин министр иностранных дел, – пока то да се, прусский дипломат с похвальной дотошностью изучал всю подноготную гетмана Разумовского. И к чести его, следов заговора не нашел. Пришел к такому выводу:

«Мне кажется, что он не такой человек, какой нужен для подобных смелых предприятий; он ленив и беспечен, любит только комфорт и хороший стол и чистосердечно ненавидит труд и занятия…» Фридрих был доволен, что, уповая на дружбу со своей землячкой, сможет успокоить ее насчет дерзкого гетмана. Но землячка давно уже обрусела, истово переняла российские предрассудки и предубеждения. На листе, который лежал рядом с конфиденциальным доносом Теплова, она беспорядочно чертила сломанным от гнева пером:

«Мазеповщина, яко явившаяся вновь…»

«Наследственное гетманство суть это!»

«Суду предать!»

«Имения – конфисковать?..»

«Шлиссельбург или Сибирь?..»

Может, и какие другие проклятия явились бы из-под сломанного пера, но тут на правах первой наперсницы влетела в кабинет Екатерина Дашкова – и прямо за стол, чуть ли не на колени. Обнимая свою царскую подругу, конечно, первым делом выпалила:

– Ах, наша революцья!

Молодые, вострые, бесподобно восторженные глаза ее из-за плеча Екатерины сейчас же наткнулись на злополучный лист, который та и прикрыть ничем не успела. Взгляд единым махом и донос Теплова схватил, и судорожно сломанное, еще не подсохшее перо. Ужас запечатлелся на лице прекрасной «куколки», как звала ее царственная подруга. Умом Дашкова могла потягаться и с самой писательницей Императорских указов. Да и слухи, будоражившие Петербург, конечно же, до нее доходили. Что говорить, она и прискакала на парных санях именно для того, чтоб развеять дурные вести о Разумовском. Некоторые стычки и нестыковки с ироничным гетманом отпали. Одна мысль: спасти, спасти! В недавнюю «революцию» спасала Россию, теперь вот своего ближайшего соратника– «революцьонера». Для ее живой и деятельной натуры снова находилось дело.

Но слухи-то – здесь, за этим столом, в чернильную кровь облекались…

– Моя Государыня! – в ужасе припала к ее плечу. – Вы верите?

– Пока что думаю, Катя…

– Не думайте! Горит камин? Вот я их сейчас!… – Она сгребла было бумаги со стола – и, не останови Екатерина, зашвырнула бы их в камин.

Остановил голос, какого Дашкова никогда не слыхивала:

– Княгиня! Что вы себе позволяете? Не видите – я работаю! Извольте выйти и успокоиться… где-нибудь там!…

Рука Екатерины-Императрицы ясно указывала на дверь.

Другая Екатерина, княгиня и племянница канцлера Воронцова, в слезах, ничего не видя, бросилась, куда повелевал перст указующий. Расшиблась бы о дверь, но слуги были вышколенные: распахнули обе половинки. И тут же захлопнули, не мешая главной Екатерине трудиться над делами государственными.

X

Не дождавшись муженька, сама гетманша сорвалась с берегов Сейма, из надоевшего ей Батурина, и вместе с дочками тронулась в путь по зимнику. Как бы предваряя что-то недоброе, в отсутствии правителя Украины двести подвод ей на проезд не выставляли – поначалу пятком троек обошлись, и ладно. Но Екатерина Ивановна умела на всех станционных ямах, не выходя и из возка, грозно приказывать сопровождавшему измайловскому сержанту:

– Доложи как след быть! Сержант грозно повторял:

– Ее сиятельство графиня Разумовская!

Если какой смотритель яма не разумел фамилию да хоть минуту мешкал – в шею били его сопровождавшие гренадеры, просветляя разум:

– Скотина, не догадался? Супруга ясновельможного пана гетмана!

Так ли, нет ли – дорожные вести неслись впереди поезда гетманши. Она еще только подъезжала к московской заставе, а Императрица уже знала об этом и в сильном раздражении, наскоро, без Теплова, писаласвоему тайному кабинетскому советнику Адаму Васильевичу Олсуфьеву:

«… Пошлите кабинет-курьера отселе до Москвы и велите ему наведаться под рукою, и будто от себя, об езде сюда Катерины Ивановны Разумовской. Она сегодня приехала, а сказывают, что лошадей до ста на станциях безденежно брали, и будто два гренадера и сержант, которые везде перед нею шествовали, прибили чуть не до смерти в Яжелбицах ямщика и множество озорничества делали по дороге; и если то так, то велите курьеру, чтоб он советовал обиженным мне подать челобитен, прося защищения и удовлетворения…»

Олсуфьев и Теплов, два кабинет-услужника, правильно поняли намерение Императрицы: любой ценой задержать продвижение гетманши к Петербургу. Ясно дала понять: с возникновением судебной тяжбы воспоследует запрещение продолжать вояж. Но верные кабинет-слуги не смогли исполнить столь великое поручение. Грозой к Петербургу летела не просто гетманша – царского роду графиня Нарышкина. И хоть жили последнее время супруги как кошка с собакой, общая беда их опять на время соединила. Императрице шепотом передавали многочисленные фрейлины:

– А она-то завтра во дворец собирается!

Было от чего обеспокоиться Екатерине: теперь все петербургские салоны обратятся в растревоженные ульи. Когда же и позлословить женушкам сенаторов и генералов, явно благоволивших к Разумовским, как не при сем случае:

«Нарышкиным вход во дворец воспрещают! Уже и Нарышкиным?.. Орловы крутят-вертят? Дожили, нечего сказать!» В роду-то не одна Екатерина Ивановна была. Как ни били явно и тайно со времен Петра, много еще по салонам царствовало.

Екатерине не оставалось ничего иного, как поклониться Панину:

– Любезнейший Никита Иванович! Справляйте свое безграничное доброжелательство. Как ни мирволишь Кирилле Разумовскому, он увещеваний наших не понимает. Да, вот еще: на подмогу ему Катерина Нарышкина из Москвы грянула. Задержите ее хоть на ступеньках Зимнего! Иль в заговоре останетесь?..

Непотопляемый Панин и по теперешней должности, и по характеру – иначе как бы мог семнадцать лет удерживаться в воспитателях наследника! – тряхнул всеми тремя косицами парика:

– Истинно, в заговоре, наистрожайшем… вместе с вами, моя Государыня!

Екатерина смотрела на этого вальяжного, рыхлого, изнеженного царедворца, у которого были известные не только на весь Петербург, но и на всю Европу парики: с тремя распушенными, напудренными косицами. Словно три дамских головки, да с русскими-то косами, угнездились на породистой голове главного российского дипломата. Если в переговорах с Фридрихом нельзя было без него обойтись, то как обойдешься в укоризне Разумовским?

– Ладно, Никита Иванович. От графини Разумовской я как-нибудь сама отобьюсь, вы же мужское дело на себя возьмите.

Покряхтел Никита Иванович, но поехал к Разумовскому.

– Надеюсь, граф Кирила, – сказал без особого подхода, – вы не сомневаетесь в моем дружестве?

– Не сомневаюсь, граф Никита, – ответил Разумовский, догадываясь, с чем тот пожаловал.

– Поручение у меня…

– С поручениями погодим маленько. Как у нас говорят – пустое брюхо к слову глухо. Я еще не обедал. Не откажете?

– Не откажусь. Тоже домой и не заезжал, только что из дворца. А там ведь знаете, как нынче кормят?.. Посмеялись, пообедали, посидели в креслах за кофеем. Панин издал решительный вздох:

– Однако надо… Не отвертимся. – Да и вертеться не будем. Что мы – мальчики какие? Излагайте суть, Никита Иванович.

– Да суть-то все та же, Кирилл Григорьевич: придется склонить выю. Повинную голову меч не сечет. Да ведь без поклона не обойтись?– Не обойтись…

– Я бы на вашем месте, Кирилл Григорьевич, и написал, и передал со мной некое, не унизительное для вас прошеньице. О детках мыслите? О том и доверьтесь бумаге. Может, всей-то сути и не излагая?..

Кирилл Григорьевич почесал свою мощную потылицу, которую когда-то драл старший брат, а теперь вот хочет надрать Императрица. Женщина, как ни крути. Не зазорно ли?

Да ведь все равно придется…

Так появилась из-под гетманской руки некая частная записка, отнюдь не похожая на прошение об отставке, чего добивалась Императрица:

«Всемилостивейшая Государыня! – читал Панин. – Вы всевысочайше знать изволите состояние и обстоятельства моей многолюдной фамилии. Я себя и с нею повергаю монаршим стопам с достоверною надеждою, что сей моего чистосердечия и верности поступок обратит ко мне и к детям моим вашего императорского величества монаршее призрение и щедроту и не будет мне к чувствительному ущербу их воспитания, содержания и пристроения».

– М-да, снизошел, Кирилл Григорьевич… Разумовский молчал.

– Да ладно уж… Постараюсь умиротворить Государыню.

С тем и отбыл, оставив в гостиной сладчайший запах пудры, посланец Екатерины.

Разумовский знал, что за этим последует…

Екатерина осталась, конечно, недовольна миссией Панина и сорвала зло на нем:

– Да нельзя ль было покруче поговорить?

– Покруче может только палач… – отвесил Панин нижайший поклон. – Таков ли я, ваше величество?

Она и сама не могла слишком-то круто говорить с такими людьми, как Панин и Разумовский, хотя Григорий Орлов под веселую вечернюю руку и советовал:

– Да гони ты их всех в Сибирь, Катеринушка!

– Если всех, так и тебя, поди? – остановила она

некоронованного муженька. – Испей еще… и молчи, негодник!

В голосе ее стали прорываться такие нотки, что Гришенька пасовал. Было понятие и в его солдафонской башке: сиди, пока в тепле сидится…

XI

Тут грянули события, которые и нынешнего гетмана в сторону отодвинули – призраком встали прошлые тени…

Зародились-то они еще при гетмане Мазепе, который передался на сторону Карла XII. А у Мазепы переяславским полковником был Федор Мирович. После поражения шведского короля под Полтавой, штурма светлейшим князем Меншиковым главной крепости Мазепы – Батурина, Мирович, гол как сокол, ускакал в Польшу, бросив в Малороссии жену и двоих малолетних сыновей – Якова и Петра. Немало помучились подросшие сыновья, прежде чем один за другим выбились в люди, – хватка отцовская сказалась; Петр незнамо какими путями определился в секретари цесаревны Елизаветы Петровны, а Яков – в секретари к польскому посланнику графу Потоцкому. И все бы хорошо, да вздумалось им с отцом переписываться; польские-то перехваченные письма и навели на след – из чьего гнезда вылетели шустрые секретари. И вот в 1732 году тайна их жизни открылась – оба попали в Тайную же канцелярию. Мало кто выходил живым оттуда, но надо же – вышли братья! Калечными, однако живыми были сосланы в Сибирь, где и окончили жизнь свою.

Кто бы мог подумать, что низменная судьба сына Якова пересечется с ясновельможной судьбой нынешнего гетмана Разумовского! Да вот же – пересеклась. Василий Яковлевич Мирович после долгих мытарств подал в. подпоручики Смоленского пехотного полка. Но что это была за жизнь… Дедовские и отцовские именья все были конфискованы, жить приходилось на скудное жалованье. Слава богу, что сослуживцы не знали его родословную! И без того унижения хватало. Полковые офицеры, словно что-то чувствуя, третировали замкнутого, озлобленного, нищего подпоручика. А у того – непомерные амбиции за род свой поверженный. И не выслугой он собирался выбиться в генералы – нет, «случай», как тогда говорили все вокруг него. Был грамотен, начитан и по-своему прозорлив. Бессонными ночами и познал тайну двух последних дворцовых переворотов: 1741 года, когда на трон взошла Елизавета, и 1762 года, когда трон заняла Екатерина. В обоих переворотах, как со жгучей завистью установил Василий Мирович, решающую роль сыграли братья Разумовские. В первом случае – Алексей, во втором – Кирилл. Старший брат был теперь уже стар да и фаворит отошедшего царствия. Младший же пребывал в полном фаворе, как считал внук мазеповского предателя. Чем не повод для подражания?

«Они, нищие казаки, могли, а я, потомок старинной шляхты, не могу?!»

Вот и возомнил подпоручик, что может совершить такое же деяние. Надо было познакомиться если не со старшим, так с младшим Разумовским. Где его только перехватить?..

А гетман, вызванный Императрицей из Батурина, в ожидании отнюдь не светлой участи коротал время поблизости, в своем роскошном дворце на Мойке. Подпоручик, разумеется, не знал его нынешней беды да и знать не хотел. Одна мысль непреходящая в мозгу стучала: «Как попадают в «случай», как попадают!…» Ответ мог дать только сам баловень судьбы – нынешний гетман Разумовский.

В свободное от службы время Мирович прохаживался вдоль Мойки, иногда и близко подходил к воротам дворца. Но не ближе, чем допускал взгляд двух измайловцев, стоящих на часах у парадных дверей. Так-то живут командиры гвардейских полков! Что говорить – попробуй кто сунуться в дом хоть и к полковнику Смоленского, отнюдь не лучшего полка? А тут и подступиться-то страшно. Когда выезжали сбоку, видимо, из каретного двора, крытые коврами расписные легкие санки да вскидывала морды тройка вороных, Мирович с каким-то восторгом, забывая всю скопившуюся зависть, взирал на командира измайловцев. Иногда он был в форме, иногда в цивильном, но неизменно в звездах и лентах через плечо. В широко распахнутых дверях набрасывали ему поверх соболью, крытую зеленым бархатом шубу. Так и садился хозяин дворца в сани. Двое измайловцев вспрыгивали на запятки, приспособленные для стояния прислуги. Дальше – свист бича и ликующее, грозное: «Пади-и!…»

И где они, баловни судьбы, берут таких зверских кучеров? Ни к чему и охранные измайловцы – такой зверина и в одиночку отобьется от любой разбойничьей шайки.

Возвращался домой гетман ли, командир ли измайловцев – называй как знаешь – в самое разное время и всегда без сумасшедших окриков кучера. Видимо, дремал в санях. Навстречу слуги выскакивали и осторожно, будто стеклянного, выводили хозяина из саней, всем скопом, поддерживая под локотки, сопровождали по ступенькам под навес верхней площадки, на ярко горевшие под плошками ковры. Нечего было и думать, чтоб перехватить его сиятельство у подъезда. Если в городском кафтане – так в шею вышибут еще на нижних ступеньках, а ежели в форме – те же Измайловские сержанты освищут. Что для них пехотный подпоручик!

Но не зря столь много ночных часов проводил Мирович за чтением приключений разных авантюристов. Нравились ему такие люди. И по здравом размышлении он нашел способ, как проникнуть к его сиятельству.

Обладая хорошим почерком, он исполнял иногда приватные поручения командира своего полка; не зная, что внутри пакета, но с отменной каллиграфичностью надписывал сверху, под полковой печатью, что приказывали, прежде чем отвезти. Командир страшно гордился похвалами в адрес своих писарей; естественно, никто не знал, что писал подпоручик Мирович. Занимаясь таким непыльным делом, он примечал безалаберность своего молодого командира. Письма были, конечно, любовные, замаскированные под служебный вид. Отсюда и спешка. Наштампованные печатями пакеты валялись у полковника на столе в полном беспорядке. Ничего не стоило позаимствовать такой паке-тец. А с ним и сторожевые сержанты не страшны.

Кирилл Григорьевич, прибыв сегодня из Академии, которую тоже следовало навещать, только что отобедал и за кофий еще не садился, когда комнатный слуга доложил о приходе ординарца Смоленского полка.

Якшаться с ординарцами пехотных полков не хотелось – Государыня давно, сразу же после коронации, сняла с него обязанность командующего всеми петербургскими гарнизонами. Но и отказать коллеге-полковнику невозможно.

– Проси, – с некоторой досадой велел слуге.

Вошел пехотный подпоручик с пакетом в руке. Одного взгляда было достаточно, чтоб определить всю его сущность: беден, самолюбив и жаждет фортуны. С достоинством отдал офицерскую честь и без лишних слов заговорил, торопясь высказать все сразу:

– Ваше сиятельство Кирилл Григорьевич! Я приношу нижайшее извинение за обман. В пакете, – он потряс им, – простая бумага. – Не обессудьте, ваше сиятельство! – Он на глазах разорвал пакет и бросил в горящий камин. – Выслушайте, молю вас! У меня не было иного выхода, чтоб проникнуть к вам, просьба нижайшая…

Кирилл Григорьевич кивнул на кресло, покорно думая: «Денег просить будет…» Просьбы такие были не в новинку.

Поручик сел и, как бы угадав его мысли, без тени заискивания продолжил: – Я Василий Яковлевич Мирович. Возможно, вашему сиятельству, как гетману Малороссии, приходилось слышать нашу фамилию… Да, да, именно мой дед и был в заговоре с тогдашним гетманом Мазепой…

– Вот оно что!… – перебил Кирилл Григорьевич. – Но продолжайте, подпоручик.

У того на мгновение угас блеск в глазах, а потом вспыхнул еще ярче:

– Честью клянусь! – Он вскочил и гордо вздернул подбородок: – Я не в ответе за деда. Даже за отца. Я хочу честно служить ее величеству и России!

– Верю, подпоручик.

– У нашего рода отняты все имения, все древнее наследство. На мне три сестры… и одно жалованье… Нет-нет! – заметив, что Разумовский встал и сделал шаг к бюро, протестующе взмахнул он рукой. – Денег я не возьму. Прошу заступничества у вашего сиятельства. Чтоб если не все, то хоть некоторые имения возвратили роду Мировичей. Ради сестер, буквально нищенствующих…

Разумовский сел обратно и жестом приказал сесть подпоручику. Эта просьба была хуже, чем просьба денег. Заступаться сейчас, когда он и сам висит на волоске, было смерти подобно… Но и выгнать подпоручика ни с чем он не мог.

Удивляло Разумовского, что подпоручик так охотно и дотошно рассказывает о своих предках, хотя не только деда, но и отца ведь не видел, – выходило, что того сослали в Сибирь еще в совершенном малолетстве сына. Тогда откуда же в подметных письмах, приходивших из Крыма, вместе с Орликом значится Мирович? Иль это доживший до сих времен дед иль сбежавший из Сибири отец? Разумовский размышлял сейчас об этом, ходя по гостиной, но о крымских вестях, разумеется, молчал. Не хватало еще и это повесить на плечи несчастного подпоручика. Гнева не было. Не только природная доброта, но и желание какой-то высшей справедливости заставляло искать выход из создавшегося положения.

– Ты, молодой человек, сам прокладывай себе дорогу. Попытайся понять, как другие выходят в люди. Хотя бы из ваших офицеров – все ли с рождения были богаты и благополучны? Уверен: добрая половина, по крайней мере старших офицеров, дорогу пробила сама. Приглядывайся к ним. Старайся подражать удачникам. Что толку роптать на судьбу? Судьбу творим мы сами. Надо хватать фортуну за чуб – и не отпускать! И тогда будешь таким же паном, как и другие. Думаешь, на пустом месте родилась говорка: или пан – или пропал! Случай? Он многое определяет в жизни. Учись пользоваться случаем, молодой человек, учись этот счастливый случай даже самолично находить. Что ты хотел от меня? От денег отказываешься – так прими хоть эти советы. Я попробую похлопотать о восстановлении имений деда. Большой надежды не вселяю, но все же… Дальше Разумовский не знал, что сказать. Подпоручик понял это и встал:

– Благодарю вас, ваше сиятельство.

– За что?..

– Вы вселили в меня уверенность. Пойду ловить фортуну!

– Ну-ну, – с сомнением покачал головой Разумовский. – Где сейчас ваш полк? Вдруг мои хлопоты увенчаются успехом.

– Наш полк стоит недалеко от Шлиссельбурга, а рота, в коей я служу, несет службу в самой крепости.

– Вот как! – невольно вздрогнул гетман, сразу вспомнив троекратное посещение страшного места.

Если бы подпоручик мог заглянуть в душу, он увидел бы там и вещий сон, объявший гетмана в первую ночь по приезде из Малороссии, и троекратное посещение крепости, к которой неизменно притягивало и Елизавету Петровну, и «чертушку» Петра Федоровича, и не склонную к сантиментам Екатерину Алексеевну…

Да, было общее, что связывало несчастного подпоручика, отец которого прошел через Шлиссельбург, и гетмана, объятого ужасом во сне – при виде необхватных, заиндевелых валунов…

Но подпоручику Мировичу не дано было заглядывать в чужие души. Он спешил на самый главный пост… где томился с 1741 года Император Иоанн Антонович, в колыбели свергнутый с престола и доживший до этих дней. Зачем только?!

Сенатор Никита Панин на общем чрезвычайном заседании предложил сенатора Кирилла Разумовского в число судей по делу дерзкого злоумышленника Мировича, по вине которого был убит все еще здравствовавший Император Иоанн Антонович.

Каков злодей! Выбрал время, когда Императрица отбыла в вояж по Прибалтике, стало быть, трон остался без Государева ока, выбрал дежурство ночное, подговорил свою караульную команду – много ли неграмотным солдатам вранья надо? – и порешил силою оружия освободить узника и возвести на престол. А у личных караульщиков никому неведомого узника, офицеров Власьева и Чекина, была секретная инструкция, подписанная Государыней; повелевалось в случае какой опасности, тем паче прямого нападения, узника не выдавать, поступать с ним по своему усмотрению. Вот они и усмотрели… На плацу перед дверями начальник караула подпоручик Мирович еще только убеждал солдат встать вместе с ним за Государя Иоанна Антоновича, а личные караульщики со страху да и с перепою «караул» вскричали – и шпаги вон! Как петушка искололи всего, катая по полу, когда опомнились, тело уже не дышало. Кого было провозглашать Императором? Мертвеца?!

Поняв свой позорный афронт, Мирович не препятствовал освободившемуся из-под стражи коменданту крепости чинить над собой расправу…

Теперь сенатор Панин и спрашивал сенатора Разумовского:

– Кирилл Григорьевич, да что ж вы отказываетесь?

– С того! Голова болит!

– Изволили вчера перебрать, граф Кирила?

– Изволил, граф Никита…

– Воля ваша, а придется соглашаться.

Слушая их перепалку, сенаторы не могли взять в толк, что стало с Разумовским. Невелика забота – подписать смертный приговор; казнить будут другие. Ведь совершенно ясно: иного решения и не может быть. Отверженный еще двадцать три года назад, но все же Император. Да хоть бы и простой смертный?..

Сенаторы зашумели в двадцать пять голосов – кворум был полный, даже больных не оказалось, – но шум сводился к тому, чтобы переложить нечистое дело на чужие плечи. Кому охота пачкаться? Может, и Разумовский под шумок отчурался бы, да Орлов напомнил:

– Государыня непременно хотела видеть среди судей графа Кирилла Разумовского.

Шумок принял одобрительный характер. Последний из пяти сенаторов, должных войти в судилище, был назван неукоснительно. Кто станет возражать против желания Государыни?

Никто не возражал. Сам Разумовский лишь посетовал:

– Ну ладно, с грехом, происшедшим двадцать три года назад, мы разберемся. А как быть с грешниками Петра Федоровича?

Никто, конечно, не мог заподозрить Разумовского, главного участника последнего переворота, в симпатиях к Петру III, но зачем же всуе поминать умершего своей смертью супруга Государыни?

– Петр III, почивший Господней смертью, с честью похоронен…