Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

II

Так с этой веселой мыслью и в Берлин по старой юношеской памяти прибыл. Но пробыл там недолго. Немки толстомясые не прельщали, но деток навестить хотелось. Детки! Старшему, Алексею, было уже восемнадцать, Петр и Андрей лишь с годика на годик уступали. Домашняя петербургская гимназия им уже надоела, с целой свитой слуг и гувернеров отправлены в Страсбургский университет. То-то, поди, буквоеды!

Кирилл тоже с порядочной вооруженной свитой вояжировал, так что темнота не пугала, уже поздним вечером прибыли. В пансионате, куда пересылались деньги, ни студиозов, ни их менторов не оказалось; французские слуги были не лучше русских и не могли объяснить, куда подевались их постояльцы, вместе с петербургской челядью. Русский рассерженный граф двоих зашвырнул под стол, заваленный бутылками, и понятливо так выругался!

– Псивое мусье! Псивые мои лоботрясы! В кабаке, небось?..

Собственная молодость вспомнилась!

Кабак ли, таверна, кафе университетское – только буйство там было вполне студенческое. Столы трещали, стулья летали, шпаги по бутылкам чиркали, и знакомая петербургская челядь кулаками отбивалась от местных студиозов. Сыновей что-то не виделось, да и мудрено: когда выскочил из пьяной замятии Алексей, на нем была половина камзола, треть рубашки, нечто вроде портков бархатных – но со шпагой в руке!

– Каков наш ротмистр? – взял его отец за шкирку, тоже выхватывая шпагу, поскольку за Алексеем гнались развеселые студиозы. Но батюшка-то не один был – пяток русских шпаг напрочь отринули наступление безусых французиков.

Ротмистр пытался привести себя в порядок, да куда там! Прикрывая ладонями кровянившее дезабилье, лишь твердил:

– Батюшка родный, как я рад, как я рад!…

– Еще бы! – шпагой, как хлыстом, отщелкивал самых нахальных.

– Постигаешь?..

Постигаю, батюшка, достохвально…

Трое менторов, посланных с детками за границу, напрасно поклонами себя утруждали, ибо были не в лучшем виде. Ну, учитель фехтования, может, урок какой здесь проводил, а учителю математики какого рожна по кабакам носиться?..

Всем дал разнос, всех погнал в пансионат, умываться, а сам в гостиницу, где старший адъютант сумел-таки отбить достойные апартаменты.

Тут вспомнил и про Петра с Андреем.

– Где? – потребовал у слуг ответа.

Но ясно – где. Если не были в кабаке, так где-нибудь у баб гулящих. Франция… черт бы ее побрал!…

Отец-фельдмаршал позабыл, как двадцать лет назад сам здесь куролесил, мотаясь с Тепловым между Берлином и Парижем. Но тогда-то денежки брат Алексей сыпал, а сейчас свои… олухи царя небесного!

Но не умел Кирилл Григорьевич – ну просто не умел! – долго сердиться. Когда сыновья, найденные и приведенные слугами в порядок, со всем должным поклоном явились к нему на взбучку, лишь для острастки притопнул:

– Сядайте, гарбузеньки… несчастные!

Ужинали уже как. взрослые люди, под тосты. Нескольких здешних профессоров для докладов призвали. Не только же ради дорогого вина они русских студиозов хвалили. Выходило, не совсем и зря отцовские денежки тратятся. Профессора, как по сговору, головами мотали: нет-нет, граф-боярин, к военному делу охоты не примечается, а в науках сильны, далеко пойдут!…

– Вот те раз! – посмеялся разомлевший отец. – Науки! Так не своими ли глазами я баталию ротмистра лицезрел?..

Ротмистр, он же старший над братьями, по старшинству и отвечал:

– Драться, батюшка, деремся, а к военной службе нет у нас потребы. Истинно, науки одолели! Что касаемо меня, так я бы в Англию, батюшка, желал…

– Гм… Англия! Иван Иванович, то бишь граф Шувалов, из Италии в Англию-то намерелся… – Понравилось стремление старшего. – Как встречусь с ним, о тебе и о Петре с Андреем распоряжусь. Живите пока так… да чтоб головы вам не оторвали!

Теперь уже младший из этой старшей троицы, Андрей, отца заверил:

– Не сердитесь, батюшка, и не беспокойтесь за нас. В обиду себя не дадим. Скажите лучше, как матушка поживает?

Он хотел сказать в ответ, что плохо поживает матушка-графиня, а вместо того, подавив вздох, рассмеялся:

– Передам ей, что скучают, графинюшка, мужики. А сама она, хлопцы мои, пребывает в добром здравии и поклоны вам материнские шлет.

Может, что и учуяли в отцовском голосе сыновья, но поклоны матери приняли с должной любовью.

Однако сам-то глава разбредшегося по Европе семейства знал совсем другое:

«Плоха, сынки, ваша матушка… Незрима, но тяжела душевная хвороба… Я ль один в том повинен?»

Ответа и в собственной душе не было.

Он задержался в Европе меньше, чем думал. Почта теперь работала более или менее исправно, письма худо-бедно добирались до границы, а по Европе летели быстро. Вести несли одна другой хуже… Дочери замужние уже писали: «Матушка страдает, а что нам делать?..»

Посетив Париж, Турин, Милан, Берлин еще раз и долго не задержавшись со старшим сыном в Англии, сдав там его на попечение Ивану Шувалову, распорядившись о Петре и Андрее, Кирилл возвратился в Россию.

Да и не тянуло его к долгим заграничным вояжам, как Шувалова и Дашкову. Заграничные пути добровольных изгнанников лишь на малое время пересекались. Хохол ли, россиянин ли – графа Разумовского звало на родину и без позыва болезной графинюшки. Ей – что Бог даст, а ему – что преподнесет ее величество Екатерина…

III

Умер брат Алексей Григорьевич. Через несколько дней умерла и жена Екатерина Ивановна…

Наверно, они не сговаривались, даже не очень-то и дружествовали, но Господь уподобил им вместе предстать перед ним, даже в единой, лишь разделенной тонкими стенками могиле. Граф Кирилл Григорьевич Разумовский поставил общий памятник: великолепный мраморный, в виде триумфальных ворот, с общей эпитафией:

«Здесь погребены тела в Бозе усопших: рабы Божией графини Катерины Ивановны Разумовской, урожденной Нарышкиной… и раба Божия Римского и Российского графа Алексея Григорьевича Разумовского, Российских войск генерала-фельдмаршала, оберегер-мейстера… орденов Российских святого Апостола Андрея, святого Александра Невского… и пр., пр., скончавшегося в Санкт-Петербурге 1771 года июля 6 дня…»

Вместе с женой фельдмаршал хоронил фельдмаршала. Само собой, под военные пушечные залпы. Много было и ружейной, даже пистолетной пальбы. Шутка ли, маршалы! Последние из елизаветинских. Всеми любимые и зла никому не делавшие. Что-то горестно вздрогнуло и во дворце на Мойке, и в Аничковом доме…

Тоже судьба. На месте нынешней богатейшей усадьбы жил когда-то, в неказистом домишке, полковник Аничков, ничем не приметный, даже наследниками забытый. Место, подаренное своему некоронованному мужу Елизаветой Петровной, так и закрепило ветхое имя полковника. Даже за роскошнейшим дворцом. Как Аничков дом!

Без хозяина, всегда безмерно тароватого, дом в один день опустел, хотя по необъятной усадьбе, с цветочными и овощными теплицами, со многими службами, конюшнями и каретными дворами и даже собственной кордегардией неприкаянно слонялись сотни ливрейных и безливрейных слуг, увешанных казацкими саблями гайдуков, охранников и прочей челяди. Чтоб остановить повальное пьянство, наследник назначил своего управителя да поселил в дворцовых палатах десяток измаиловцев. Того гляди, растащат все. Верно сказано: без хозяина и дом сирота.

Наследство, перешедшее от брата в разных подмосковных и петербургских поместьях, не говоря уже о малороссийских, требовало строгого учета и надзора. Вестимо, разворуют без догляда. Особливо на отдалении, в Малороссии.

Экс-гетман надеялся, что теперь-то Екатерина разрешит ему уехать, может быть навсегда, в обустроенный Батурин, чтобы оттуда назирать за всем свалившимся на его голову богатством.

Велика была надежда, когда на другой день после похорон она его пригласила, опять же с кабинет-курьером.

Надежда, наверно, скрасила его лицо, притушила печаль. Екатерина даже попеняла:

– Кирилл Григорьевич, да с похорон ли вы двуместных?

– С похорон, ваше величество… и с надеждой на вашу неисчерпаемую милость…

– О милостях попозже, а сейчас неутешный отец семейства… – Она вновь зорко глянула на него, но следов первоначальной благости, видно, не нашла. – Сейчас пока примите мои всепечальные соболезнования. Да не оставит Бог многажды здравствующих наследников.

– Благодарю, ваше величество, кланяюсь от всего многоликого семейства. – Он гораздо ниже дворцового этикета пригнул свое напитанное, неподдающееся уклону тело.– Пойдемте, Кирилл Григорьевич, ко мне, здесь как-то невместно, – обвела Екатерина глазами служебный кабинет – с тяжелыми бархатами, распахнутыми трехаршинными шторами, позолотой, пудовыми канделябрами, иноземными картинами, целыми когортами кресел и посетительских стульев, с громаднейшим служебным столом, пучками церьев в малахитовых уральских вазах, сегодняшними, еще не стертыми чернильными кляксами и фаянсовым кувшинчиком при единой чашечке.

Видимо, вслед за ней остановил и Кирилл Григорьевич взгляд на этом кувшинчике, потому что она, поднимаясь со своего внушительного кресла, понятливо кивнула:

– Нет-нет, не квасом поминают у нас, русских. Кирилл Григорьевич уже давно примечал это ее любимое – «у нас, русских».

Так оно и вышло. В небольшой, хорошо убранной антикамере, между домашним кабинетом и будуаром, посиживал Григорий Орлов.

– Я уже приказал принести все, что потребно случаю. И верно, не успели они сесть, как ливрейные слуги внесли несколько подносов, в един миг сервировали застланный розовой парчой стол и неслышно удалились. Орлов зря времени не терял.

– Помянем рабу Божию Катерину Ивановну.

Помянули стоя, преклоня головы в сторону сидевшей в кресле другой Катерины, Алексеевны. Ей по вполне понятной причине не понравилось совпадение имен, да еще при таком-то случае.

После некоторого молчаливого покачивания двух мужских голов Григорий уже увереннее продолжил:

– Помянем раба Божия Алексея… нашего любимого сотрапезника…

Тут Екатерина оживилась:

– Старшие у вас, Кирилл Григорьевич, уже во фрейлинах – может, и двух младших пора?

Благодарный наклон отцовской головы ответом был.

– В Конную гвардию ваш Алексей не хочет идти. Жаль. Тогда в камер-юнкеры?

Кроме благодарного поклона тут были уместны и слова:

– Как изволите, ваше величество. У меня только единое беспокойство: не оплошал бы сынок?

– А вы, батюшка, позаботьтесь об этом.

– Истинно так, ваше величество.

Она нахмурила чисто очерченные брови, припоминая:

– Да, а про Андрея-то не позабыли?

– Как можно, Государыня. Его на службу приглашает сам граф Панин. Ежели вы утверждение дать изволите?

– Изволю, Кирилл Григорьевич, изволю. Все? Она пристально и строго смотрела на Разумовского, заранее зная о последней просьбе.

– Да-да, ваше величество, – не стал он тянуть. – Без присмотра все мои малороссийские именья. И братнины тож. Как без моего присутствия там?

– А здесь, сенатор Разумовский? Вы забыли, что дали согласие возглавить Чрезвычайный Совет? На случай войны с турками созванный. А война-то только разгорается. Да и Григорий Григорьевич – как он без вашего умудренного руководительства?

Она шутливо ждала поддержки, и сенатор Орлов не замедлил прийти на помощь, тоже под видом шутки:

– Никак нельзя, фельдмаршал, вы средь нас при главном чине.

Разумовский понял, что и на этот раз до Батурина ему не доскакать… Уже седьмой год скачет, а берегов Сейма не видно. Неуж до сих пор боится Императрица отпускать его в бывшее гетманство? Эка пужливость! Он не Мазепа, даже будучи в обиде, против российского трона не восстанет. Разве что какими советами генералу Румянцеву надоест. Генералу хорошему, да плохому управителю. Повторяется то же самое, что было и до избрания его, Разумовского, единоличным гетманом. Опять «Малороссийская коллегия»! Четверо россиян да четверо малороссов. Под председательством Петра Александровича Румянцева, с наказом:

«Сему определенному от нас главному Малороссийскому командиру быть в такой силе, как генерал-губернатору…»

Экс-гетман отказывался от предводительства в Чрезвычайном Совете. Он создавался для войны – председатель же для мира жил. Императрица все с ног на голову перевернула. Генерал-аншеф Румянцев рожден для грома пушек и стона раненых – Бог простит ему кровь, Императрица наградит за пушки. Гетман Разумовский сошел на землю ради тишины и спокойствия своих хохлов – его понуждают таскать на своих плечах пушки, лазареты, разбитые дороги и черные пожарища вдоль Сейма, Десны, Днепра и дальше – до Прута, может, и до Дуная. Куда мысль Императрицы достигнет и конь генерала Румянцева доскачет. Потому и отказывался, по-хохлацки придуриваясь: «Я еще Петру III, когда он меня в главнокомандующие чуть не затолкал, под добрую чарку говаривал: «Мне потребны три армии, чтоб подружнее в затылок одна другую подпирали, потом и хоронили по-дружеству с первой по третью». Сейчас и того хуже: командир без единого казака иль солдата.

Многотерпеливый граф Панин тогда метко парировал:

– Как ни одного? А я? Опять же граф Захар Чернышев, князь Вяземский, Голицын. Наконец, и Григорий Орлов.

– Вот разве что Григорий!

– А вы не смейтесь, Кирилл как-никак тож Григорьевич.

Какой смех! Екатерина сама, на правах командирши, этот странный Совет собирала. То князь, то граф, то повелитель царских горничных, то предводитель мокрозадых дипломатов; но именно он, великий дипломат Панин, а вовсе не Орлов, подал Екатерине записку: «Не соизволите ль туда ж призвать фельдмаршала графа Разумовского, хотя бы сие только было в рассуждении значительности первого вашего класса, особливо у других дворов…»

Императрица соизволила именем экс-гетмана подкрепить «свой первый класс». Армия уже шла в турецкие пределы, генерал Румянцев командирствовал уже не только в Малороссии, но и на берегах Прута, ну а Чрезвычайный-то Совет?..

Он держал Разумовского на коротком поводке, не давая ему возможности удрать в Малороссию. Даже под двойной погребальный перезвон…

Нет, мудра волоокая Государыня! Недооценивает ее попивающий винцо в антикамере разлюбезный Гришенька, недооценивает. От дверей кабинета до антикамеры три пьяненьких шага; от этого дамского предбанника до жаркой баньки -и всего-то шажок, но вроде как конь спотыкается?..

Экс-гетман с сожалением посматривал на развалившегося в кресле Григория Орлова.

Пути Господни неисповедимы, а пути дамские… бабские то бишь?..

IV

Графиня Екатерина отошла в мир иной, но осталась у нее овдовевшая племянница – Софья Осиповна Апраксина. Роду старинного, многоликого, но потрепанного временем. И саму ее потрепало; нестара и немолода, по смерти мужа так же одинока, как и супруг ее покойной тетушки. Что свело их? Бог или черт, все едино – злословили дочери Разумовского. А зря. Племянница самым добрым образом ухаживала за болезной тетушкой, а потом и родича-вдовца утешала, говоря:

– Жить надо, Кирилл, жить.

– Само собой, София. Будем жить, помогая друг дружке.

– Будем, Кирилл. Четверо дочерей у тебя, все фрейлины. Только Прасковьюшка еще и не замужем? Но ведь тоже, глядишь, выскочит. При таком-то приданом, при таком-то именитом батюшке! Не засидится в отцовском доме. Дочери – для мужей своих, когда им об отце думать? Тем более заботиться. При деньгах и при богатстве ты, Кирилл? Что с того? Монах отринутый. А так ли ты стар, дорогой родственничек? Едва за сорок перевалило. Не устоять тебе против женской на-пасти, не устоять… Сказала бы, что мне тетушка перед смертью шепнула, да боюсь, Кирила.

– Чего ж бояться, София. Чай, не съем.

– В том-то и дело. Добряк ты, Кирилл. Я-то не съем, не скушаю, а другие, может, и косточки обгложут…

– Ну, страсти-мордасти. Ты уж не пугай.

– Тебя испугаешь, гетман!

– Бывший, София, бывший…

– Да по характеру-то? Характер не изменился, нет. Воитель! Только против бабской прыти устоишь ли?

– Устою, София, устою.

– Ой, не зарекайся! Сказать ли, что Катерина Ивановна говорила?.. – Она сама себя хотела остановить, но уже не могла. – Она наказывала, смертно наказывала беречь тебя, Кириллушка, беречь и охранительствовать… царство ей небесное!

В таких полудружеских, полусерьезных разговорах и проходили долгие петербургские вечера. По-родственному: Кирилл да София, София да Кирилл. Графинь не было, не было и гетманов. Кто он, что он?..

А днями Софья Осиповна занималась домом. Не спрашивая, надо аль не надо очередное переустройство. Начала она почему-то с женской спальни, в которой было слишком много «всякой дряни», как она выражалась. Да ведь и традиция: дом после умершего непременно очищается от лишних вещей. Обычно разная обувка-одёжка раздается бедным, да пойми, кто беден, кто богат. Новая полновластная хозяйка – а как же иначе назовешь племянницу? – вещами тетушкиными особо не разбрасывалась, просто приказывала слугам все перестирывать-переглаживать. Да аккуратно все в сундуки складывать. Кирилл Григорьевич, никогда не знавший ни числа, ни назначения женских вещей, да и на половине-то женской бывавший только в пору мужских потребностей, – теперь умилялся распорядительности новой хозяйки и спрашивал:

– Да не устала ли ты, Софьюшка? Право, отдохни.

– Отдохну, Кирила, как дом твой захламленный приберу.

Он не примечал ранее никакого хлама, при доброй-то сотне слуг, да ведь хозяйке виднее.

Устроив по-своему женскую спальню, она и мужской занялась. Известно, там больше служили мужики, одетые в ливреи и бархаты. Исключая, конечно, бельишко. Но и при других исключениях непорядки оказались столь велики, что Софья Осиповна решительно повелела:

– Переселяйся-ка ты, мой друг, на женскую половину, пока там маляры, полотеры, стекольщики да всякие прочие делом занимаются.

– А ты-то, Софьюшка? Ты куда?..

– Да уж куда-то, – отвечала она, оправляя кружева. – Небось, не прогонишь?

– С чего ж мне гнать тебя!

– Вот именно, мой друг. В таких хоромах – одной бабенке места не найдется?

Находилось, конечно. А когда уж стало совсем тесно, Софья Осиповна и на мужской половине уголок незанятый сыскала. Непритязательный и такой скромный, что Кирилл Григорьевич искренне озаботился:

– Да ты не стесняйся, Софьюшка. У одного-то камина, оно теплее.

Верно, когда началась петербургская гнилая зим, кресла сдвигали в единое место, потеснее к огоньку. Софья Осиповна снимала с экс-гетмана пропотевший парик и резонно говорила:

– Не больно лыс ты еще, Кириллушка, чего голову чужим волосьем кутать?

И самолично утирала его полотенцами и орошала прохладной французской водой. Он не мог припомнить, чтоб Катерина Ивановна таким дружеством занималась, и умилялся еще больше:

– Нет, истинно ты в ангелы мне, Софьюшка, дана! Они и не заметили, как присюсюкивать начали. Все Софьюшка да Софьюшка. Все Кирильчик да Кириль-чик. Кому какое дело? Громадный домина гудел от бездельничающих слуг, но в апартаментах было тихо, чисто и уютно. Софья Осиповна распоряжалась только насчет камина, вечернего чаепития, любимой закускихозяина, а мелкое услужение сама справляла. Постель ли оправить, подушки ли помягче взбить, полог ли будуара поплотнее задернуть. Не любила яркого света – и без того разгораясь ярче углей каминных. Остальное хозяин, как всегда, властно решал:

– Ну, нечего делать, племянница. Не подеремся, поди, под одним одеялом?

– Поди, не подеремся. Эк ширь! – открыто распахивала шелковый, отороченный соболями покров.

Ну, истинно жена любвеобильная!

Кирилл Григорьевич стал забывать и о гетманстве, и о Сенате, и о Чрезвычайном Совете, ибо здесь все было: гетманща, сенаторша и советчица непререкаемая.

Как-то незаметно исчезали из поля зрения дочери одна за другой, а самая любимая, Елизаветушка, и названная-то в честь своей благодетельницы-Государыни, вдруг взяла да и сбежала с графом Петром Апраксиным, свояком Софьи Осиповны. «Как?! – очнулся батюшка от сладкого забытья. – Этот развратник? К тому ж и женатый? Мусульманин он, что ли, чтоб десять жен заводить?!»

Невенчанные молодожены, как водится, покатили за границу, а отец поближе коней пустил – ко дворцу. Попутно и фрейлинский шарф прихватив.

– Возвращаю, ваше величество, сей доверительный шарф моей негодницы! Опозорила, грешная!

Екатерина насмешливо оглядела его похудевший лик:

– Да сами-то мы иль не грешные? Он потупился.

– Иль тоже без Апраксиных обходимся? Он молчал.

– Как хотите, граф Кирила, но я не вижу в любви вашей дочери большой беды… тем самым из числа фрейлин ее не исключаю.

– Ваше величество! Двоеженство же?!

– Ай-яй-яй, нехорошо! – веселым смехом зашлась Екатерина. – Так первое супружество я отменю, а второе-то зачем?.. Коль слюбились, так слюбились… чего и вам с Софьей Апраксиной желаю! Хотя могли бы вы, Кирилл Григорьевич, и получше выбор сделать.

Он как в ледяную прорубь от этих слов прыгнул:

– Мог бы… да ведь избранница моя не пойдет?..

– Не пойдет, любезный граф Кирила.

– Вот именно! А жить-то, Государыня Екатерина Алексеевна, надо? – Он с трудом перевел дух. – Надо ль?!

Он смотрел на нее тупо и бессмысленно, холодея всем телом и заваливаясь на подлокотник кресла.

– Граф Кирила?.. – заметалась возле него Екатерина. – Эй, кто там? Врача моего! Воды!…

Теплов первым прибежал – и тут же убежал искать врача, про воду забыв. Екатерина под шум набежавших слуг и фрейлин опять повторила:

– Воды!

Он открыл глаза и до врача еще встал, сказав:

– Вина бы лучше…

Подоспевший на крики Григорий Орлов притопнул:

– Вот именно! Вина! Никого не слушайте, тащите графа ко мне. Я лечить буду!

Екатерина сурово и решительно одернула своего любимца:

– Не забывайтесь, Григорий Григорьевич! Здесь слушают только меня. Меня… и никого другого!

Орлов мягко опустил крепкие, никому вроде бы не подвластные плечи…

Другому же Григорьевичу, Кириллу, было не понять сейчас столь грозный окрик. Просто время еще не пришло…