Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

VII

Истерики и скандалы, как петербургский туман, нахлынули на осенний, сразу потемневший берег Сейма. Вот ведь природа – чувствует! Если графинюшка, вместо утреннего поцелуя, кричит: «А, конфеденциаль? Шашни?» – жди дневных туч. И набегали с северного берега Сейма, словно он нашептывал что-то графинюшке. А может, и какие другие берега сплетничали. Дело-то какое благое – пошептать на ушко нервной хозяюшке. Мало ли что, да мало ли как – мужики, они все такие, милая графинюшка… Ой, лихо их бери! И лихо брало, доставало, хоть жили на разных этажах огромного нового дворца. Для семейной благости – так надо бы потеснее строиться. Какой-нибудь казачке в маленькой мазанке – много ли по углам нашепчешься? Казаку – разве на особливых диванах отоспишься? Поневоле пойдешь под женский бочок! А то выдумали отде-ельные спальни… Особли-ивые кабинеты… Ну, и особьтесь, господа хорошие.

Даже удивительно, сколь много при таком местопребывании дел делалось. Секретаря Соседкина поминутно зов слуги настигал:

– Сиятельство требует!

А он не требовал – просил:

– Аристофан Меркурьевич, уставы? Московский? Петербургский? Не помешает и какой-нибудь берлинский.

– Не помешает, Кирилл Григорьевич, – соглашался вездесущий секретарь, которого арест Хорвата оставил совершенно без дел.

Плохо ли, хорошо ли теперь колонистам-сербам, но ими чиновники занимались. Куда и кому пошло награбленное Хорватом добро – дальше перестань копаться, все равно не докопаешься. Хорвата арестовали, имущество его конфисковали – ищи себе новое занятие. Нашел его сам Кирилл Григорьевич Разумовский, кроме всего прочего еще и куратор Петербургского университета, а секретарь прыгай на побегушках. Такое надумать в Богом забытом Батурине – ой-ей-ей!…

Речь шла ни больше ни меньше как об университете.

Да! Малороссийский гетманский университет!

Мысль о том возникла еще при Государыне Елизавете Петровне. У президента Академии наук – не только академики под рукой, но и академический университет, и университетская же гимназия. Сладка слава? Да уж послаще какой-нибудь хохлацкой вишенки. Когда он впервые сунулся к Елизавете Петровне с такой мыслью, она истинно по-бабьи заохала:

– Окстись, граф Кирила! Дел у тебя мало? Лучше любовку заведи.

Завел не завел, а частенько дразнил:

– Уж как хотите, добрейшая моя Государыня, а я готовлю к переезду в Батурин с десяток молодых адъюнктов, женатых, чтоб они осели покрепче вместе со своими…

– …бабами, милейший граф Кирила? Ну, хват у тебя братец! – кивала она старшему, Алексею.

Тому что университет, что добрая вечерняя посиделка – все едино. Под локоток младшего брата и сам локотком Елизаветушку донимает. Для разнообразия-то ой как хорошо!

Вот и выходило, что под смешечки-усмешечки дело-то помаленьку подвигалось. Дворец в Батурине строился с таким умыслом, что одно крыло подпадало под университетские апартаменты, на первое время, а там кто запретит наособь еще одно здание отгрохать? В ретивый замысел был вовлечен и тогдашний секретарь Григорий Теплов. Тоже амбиция: ему место ректора готовилось. Он рьяно взялся за дело, которое упрощалось с открытием Московского университета. Во-первых, поближе к Батурину, – да и опыт накапливался. Факультеты и кафедры сличались уже не с Петербургским – именно с Московским университетом. Многих мысль-то эта заразила, а уж Михаилу Ломоносова так просто в восторг привела. Он при встречах говаривал:

– Господин президент, не забудьте меня пригласить. Я еще тряхну старой гривой!

Почему бы не тряхнуть: в планах и такое было – приглашать заезжих профессоров. Петр Великий отправлял отроков в Киев и Чернигов, чтоб «научались там книжному и печатному делу особливо», а таких, как Феофан Прокопович, к себе в Петербург тянул. Почему не явиться и обратному течению?

Начали сочинять проект еще за год до смерти Елизаветы Петровны – как чувствовали перемены… Разговоров хватало. Теплов больше тянул на университет Берлинский, в котором и он сам, и Кирилл учились, сам же граф, особенно после разговоров с Ломоносовым, больше тяготел к системе Московского, только что открытого университета. Но как бы то ни было, сговорились, проект сочинили на славу. В Батуринском гетманском университете предполагалось преподавать:

– языки латинский, греческий и французский;

– латинское красноречие;

– логику;

– философию;

– права натуральные;

– юриспруденцию;

– древности;

– историю литеральную и политическую;

– генеалогию и геральдику;

– физику теоретическую и экспериментальную;

– математику;

– анатомию;

– химию;

– ботанику и натуральную историю.

Наряду с ректором за гетманом учреждалось пожизненное звание «протектора Батуринского университета».

Казалось, все уже было сделано. Помещения в новом дворце подготовлены, преподаватели адъюнкты сосватаны, смета – 20 000 рублей годовых – за чаями у Государыни обговорена, помощь на первых порах Ивана Ивановича Шувалова, молодого фаворита стареющей Государыни, к тому ж первого помощника Ломоносова в организации Московского университета, благосклонно получена, но… Подкосились ноги у дочери Петра Великого. Петру III, голыптинскому «чертушке», до университетов не было дела. У Екатерины, взошедшей на трон, в предвкушении коронования кружилась голова – еле улучил Кирилл Григорьевич момент поговорить, да и то впустую. Новая Государыня любила отделываться русскими приел овиями, чтобы скрыть свое немецкое происхождение; под шутку и ответила: «Поживем – увидим».

Нечего было и заикаться о двадцати тысячах годовых, когда новые фавориты казну по карманам тащили. Теперь «протектор» сидел со своим молодым секретарем и размышлял:

– Двадцать тысяч – сумма изрядная. Гетманская казна сего не потянет. Значит?..

– Как хотите, Кирилл Григорьевич, а придется вводить дополнительные налоги.

Аристофан Меркурьевич входил во вкус денег. Никем еще не утвержденный «протектор» сумрачно покачал головой. Но что делать?

– Налоги так налоги. Мельницы?.. – первое пришло на ум.

Мельницы – это старинное «кормление» полковников, старшин и прочей казацкой верхушки. По две-три мельницы полагалось, вдобавок к государеву жалованью. На каждой несколько «поставов», то есть жерновов. Ведь мельница мельнице рознь. Одна с чужих кулей и для себя немало мучки намелет, другая и с собственных ларей мучную пыль обметет.

– Мельницы… – продолжал размышлять. – Добро. Только брать-то следует не с самой мельницы, а с жернова. Стало быть, пиши: «обложить податью каждый вертящийся жернов». Опять же по справедливости: речка может обмелеть, постав может сломаться, нельзя разорять мельника, будь он хоть купчина, хоть полковник киевский.

Гетман предвидел, что мельничья подать восторга не вызовет. Какое дело казаку до какого-то университета? Но опять же – что делать?

Дальше – больше…

– Таможенные деньги? Ну хоть часть?..

– Да, хоть часть, – повторил Аристофан, мало что смысля в таможенных делах.

А они были выклянчены у царских ножек Елизаветы Петровны. Своим благим указом Государыня… царство ей небесное!., уравняла малороссийскую пошлину с российской. А вино, так любимое старшим братцем, венгерское, – оно ж через Малороссию идет. Да и многое другое. В войну, когда прибалтийские границы в огне, «французская вода» и румяна для модниц, лучшие шелка и сукна попадают в Москву и Петербург с этой же стороны. Эва, хоть сам зажигай войну!

– Пиши, Аристофан Меркурьевич: «Поелику возможно, со сборов пошлинных малую толику полагаем отчислять на университет…»

Истинно, с миру по нитке!

– Дальше… налог на косы, а? Им несть числа. В саму Малороссию – сколько везут? А через Малороссию – в Россию?

Аристофан мотал кудлатой головой и писал, потуже завязывая университетский денежный мешок. Чувствовалось, что бывший студиоз насиделся на пустых щах.

– Еще что?..

У гетмана иссякал алчный огонь. И тут Аристофан вдруг шмякнул перо с жирнющей кляксой:

– А, все равно перебеливать надо! Кирилл Григорьевич, мыслитэ пришло: налог на цыган! Сколько их прет через наши земли? От мадьяр, молдаван, валашцев, австрияков, со всего Балканья, того гляди! Чего им зря топтать наши дороги да сенокосы? Как хотите, Кирилл Григорьевич, ненатужно будет каждый табор маленько пощипать. А коль заупрямятся – казачков на-сустрачь им пустить. За милую душу отстегнут из своих кошелей на университет.

Кирилл Григорьевич уже хохотал, как всегда при хорошем настроении:

– Нет, Аристофан Меркурьевич, под цыган-то обязательно следует выпить!

Конечно, маленько пропускали они и под жернова, и под косы, так как не уважить цыган? Песни «спивают» не хуже малороссов. Воруют, правда, много, но что с них возьмешь, разве что денежку на университет…

Так вот и сидели допоздна, исчисляя всякие мыслимые и немыслимые налоги. Срамота? Обдираловка? Но обдирали-то они не худородных казачков, а всякое приблудное-пришлое. Топча малороссийскую землю, пущай Малороссии и послужат.

Под конец, уже изрядно пошатываясь, гетман изобрел и зело веселый налог:

– Знаешь что, молодой мой секретарь? Налог на баб чижолых! Сейчас война затихла, казаки какие воз-вернулись, какие подрастать будут – как не чижелеть казачкам? Непременно так и будет. Пиши: «Налог на каждое грузенько-пузенько, на каждую шмякоть-мякоть сладостную!…»

Хохотал гетман, секретарь ему вторил. Весело завершались университетские дела.

VIII

Когда гетман собирал в Петербурге с миру по нитке – по голове то есть – италийскую труппу, то мало думал о грядущих последствиях. Театральная зала была приготовлена на втором этаже, со сценой, креслами и всем таким прочим – трудитесь, господа италийцы, на благо малороссийской культуры. Так он думал, рассаживая два десятка бездельников по каретам. Не сам, конечно, но с некоторым пиитетом являясь на проводы лично. Обозы за их медленностью отправлялись вперед, как и всегда делалось. Обоз гетманский, обоз графинюшки да этот, театральный. На всякий случай к ним Измайловского сержанта приставил, чтоб не разбежались по дороге. Они и не разбегались, только вываливались из карет часто, поскольку были слабы на петровскую водочку. Так что в Батурине двоих все-таки не досчитались. Ну, Бог с ними. Кастраты-то уцелели. Мода на кастратов пошла, как' без них. Так вот и пошатывались на гетманском подворье две винных бочки, время от времени издавая пронзительный вопль. Слыхали, как орет мужчина, которому в дверях прищемили слишком отвисшую мотню. Вот так и они орали, оглашая берег Сейма своими взвизгами. А поскольку зимние холода наступили, кастраты даже больше других требовали петровской водочки. Было ведь родственное италийцам – венгерское, так нет: во-тька, во-тька! Ни бельмеса по-русски, а это уразумели. Пятый, кажись, месяц шел, зима кончалась – у них все тоже: во-тька! Только сейчас уразумел гетман, что легче управиться с татарской ордой, нежели с этой ордешкой. Иван Иванович Шувалов, когда помогал с университетскими делами, сбагрил заодно и две италийских винных бочки. То-то сейчас посмеивается, лиходей!

Гетман никак не мог добиться, когда же театр начнется, песнопенья шли в основном по берегам да по задворьям. Вначале это веселило во время прогулок, потом надоело, потом и забеспокоило: кого же он прикупил по дешевке? Правда, возились иногда и в театральном зале, но все больше под этот клич: во-тька, во-тька! Погреба выгребали почище орды татарской. Нежаден был гетман, но сколько можно без толку орать? Наивные полковники, наезжая, дивились: что же ты, ясновельможный, одних мужиков навез? Добро бы баб италийских! Смущенный гетман пробовал объяснять: баб сами же мужики играют* смекайте, дурье. Смекали, но больше смеялись: как они в платье влезут да где тить-дритьки возьмут?..

Графинюшка под эти италийские взвизги, которые прошибали все стены огромного дворца, совсем самоудалилась в свои покои. Оно вроде и к лучшему: под руготок да матюжок одиннадцать раз деток заводили, к чему еще? Но ведь дочки были, где-то там на женской половине крутились. Как бы замуж без него не выскочили, по примеру старшей, Натальи. Долго ли, коль перепало им больше разумовской, нежели нарышкинской, крови. Батька-то, чего там… пошаливает! слышали иногда мамашины крики, не на ус, так на локон подвитой мотали. Скучно. Не Петербург: ни балов, ни театров. Иногда отваживались бурчать:

– Батюшка, когда же ваш теантер будет? Грамоту знали, слова с нарочитой язвительностью коверкали. Потрафляя, он обещал:

– Скоро, скоро. Уже заканчивают репетиции. Может, они когда-нибудь и закончились бы, но тут кухарка Данька, целое утро шаставшая около дверей его кабинета, вдруг отважилась с отчаянной решимостью броситься к ногам:

– Ясновельможный пане! Убейте нехабицу! Кастрат в першие же дни черево мни навустробил, теперь – во!… – Кажется, она для смелости подвыпила, потому что юбку вздернула аж до пупка. – Кнутом запорите, ясновельможный, можа, брюшина хуть лопне…

Одного взгляда было довольно: в самом деле, навустробил! Ай да кастрат!

Этого ему только и не хватало – совсем уж в бабские дела влезать. Рукой к полу махнул:

– Прикрой голь!

Данута, которую все звали Данькой, кухарка была хорошая, да и собой ничего молодица. Как угораздило от кастрата забрюхатеть? Не сложно отослать ее куда-нибудь подальше из усадьбы, но что с кастратом-то делать?

Сунул денег, велел сказать управляющему, чтоб перевел ее в портомойню, на речные задворья, стало быть, а сам по уходе вызвал денщика Миколу.

Войдя, тот остолбенел: гетман смехотворным медведем ревел:

– Светы небесные! Девки от кастратов беременеют!

Микола стоял почтительно и молчаливо, поигрывая эфесом тяжелой сабли. Пора было пояснить свой хохот.– Ну что, Микола? Немало я тебе давал глупых заданий, но это – глупее некуда. А все ж надо. Надо! Ты, – остановил его играющий эфес, – вот что… Слухай и не ухмыляйся. Возьми троих хлопцев неболтливых… хватит, справитесь… Поймайте кастрата, который помоложе, заведите его в какую глухую камору, стащите портки… и проверьте, может ли этот кастрат брюхатить девок? Ты понял, Микола?

Тот помотал чубатой башкой:

– Не, не понимаю.

Пришлось объяснять, не называя, конечно, имени.

– Девку брюхатую я сам видел. Славно накачал пузенько! Не ухмыляйся мне! – прикрикнул. – Девке что: юбку задрала – удостоверяйся. Но теперь ведь надо в портки кастрату лезть. Это-то хоть сообрази – что в портках? Ничего, ощупайте, а если надо – и оторвите. Ругать не буду. К вечеру мне доложишь. Ну, теперь-то хоть понятно?

– Начал понимать, ваше сиятельство… ну уж верно, заданьице!… Как бы меня-то не осмеяли.

– Говорю же: возьми неболтливых хлопцев. Валяй, Микола!

В развалку, нехотя, но пошел валять. По любви приверженной гетман разрешает вольности, но не до такой же степени, чтобы не выполнять даже самое зряшное поручение.

А самому гетману стало грешно-весело. Бог некарающий – от кастратов детки появляются! Он попробовал под это веселое настроение заняться делами – ка-ки-ие дела?..

В ответ на высочайшее прошение – открыть Батуринский университет – до сих пор нет доброго знака. И это при том, что прошение наверняка прошло через руки Григория Теплова, вместе с которым и зачинали первый прожект. Письмецо-то неофициальное мог написать, стервец? Нет, майся здесь в полном неведении!

Но как ни сердил себя – не сердилось. Мысль о глупой Даньке постоянный смех вызывала. Как же она обратала италийского кастрата? Даже нечто вроде зависти появилось. Его вот любезная графинюшка не обратает, не-ет… Иль он хуже какого-нибудь кастрата? Пробавляйся вот на стороне.

Лукавил, конечно, ясновельможный гетман; для успокоения подгулявшей совести, что ли. Дурная-то кровь не сходила, била куда ни есть под брюхо. Сорок годиков всего, эва! Как ни обзывай себя стариком, не по старости же он так исправно прогуливался по берегу Сейма? В марте отметили всем казацким кругом гетманские именины, а сейчас уже май зеленой ногой ступил на берег Сейма. Ветлы, осоки и даже нагорные дубы солнце почувствовали – он-то такой ли уж губошлепый? Походный шатер уже с месяц стоял над обрывом. Для красы, что ль? Озелененная садовниками тропинка была доступна только троим: ему самому, Миколе, ну и, конечно, ей…

Даня уже была там, хозяйничала. Все потребное Микола да камердинер приносили. Микола, так, пожалуй, с приглядкой. Чего, такого – хлопец гарный. Не пора ли оженить его?

От этой неизбежной мысли взгрустнулось, и поцеловал он Даню, наверно, холодновато. Зыбкая душа, сразу почувствовала:

– Что случилось, Кирюша?

Он хотел намекнуть ей про ревность, а сказал совсем про другое:

– Кастрат меня замучил, Даня, кастрат!

Сути, конечно, она не понимала и похлопала, обнимая, чуть пониже спины:

– Кострец, мабыть, застудился?

За кострец-то он и прижал ее обеими лапищами, сразу повеселев:

– Он, проклятый!

Даня задернула полог шатра:

– Да погоди ж ты, ненасытный…

Истинно, голод нутряной почувствовался. Когда там годить! Вино-то уже на закуску пошло, после заедок хороших, а не наоборот, как следовало бы. Глядя в глаза отнюдь не графской жинке, он и растолковал, что такое кастрат. Даня пришла в ужас:– Осподи милостивый! Чаму ж мужика так ганьбить?..

– Чтоб пелось ему голосисто.

– Да какой же голос без коханого срамотья?..

В доказательство своих слов и сползла подбородком с волосатой груди до волосья нижнего, всласть поцеловала.

– Погоди, Даня, – остановил он ее неурочный пал. – Мне еще надо сегодня кастрата надрать за это самое…

Вечер славно опускался на Сейм, в шатре тоже было славно – но – дела! Он нехотя, но выпростался из полюбившихся рук, наказав денька через три снова похозяйничать здесь.

У входа во дворец как на часах уже стоял Микола, хотя службу исправно несла и гетманская когорта. Будучи безмундирным, покивал, прошел к себе. Микола за ним, с ухмылкой во всю рожу. Еле дождался, когда войдут в кабинет.

– Никакой он не кастрат! У него там во!… – отрубил ребром ладони аж полруки.

– Так, значит?.. Иного и быть не могло. Тащи ко мне этого кастрата.

Микола с удовольствием побежал исполнять приказание.

Десяти минут не прошло, как под нагайку привел. Не говоря о чем другом, и лица-то на кастрате не было. Славно поработали ребятки!

– Ну? Дурить меня вздумал?

Он не вдавался в суть дела, почему это оба кастрата, ни бельмеса до сих пор не смысля по-русски, довольно сносно болтают на немецком. Переводчиками в случае нужды служили, и ладно.

Сейчас несчастный повалился в ноги, бормоча:

– Майн гот!… Товарищ мой истинно, а мне не хотелось терять службу в театре» голос скастрировал, а все остальное…

– Хватит, подлец! Докончим докторскую экзекуцию? – уже к Миколе оборотился.

«Экзекуций» Микола не понимал, а общий смысл понял, выхватил из ножен саблю:

– А что? Сабля у меня вострая!

Прохиндей обнял гетманские ноги, уцепился, что не оторвешь, вопя по-немецки:

– Майн гот!… Пощадите, ясновельможный пан гетман! Без денег, нищим уйду домой, только не…

– Так ты, подлец, и других девок забрюхатишь? Хватаясь за полы его домашнего кафтана, тот истово перекрестился:

– Видит мой Бог! Видит моя Мадонна!…

– Мадонну-то хоть оставь в покое! Прочь! После комедии вашей я уж свою комедь устрою…

Пожалев на этот раз, пинка все-таки дал такого, что несчастный и Миколу чуть не сшиб. А уж Микола-то – ого!…

Ну, как после такого случая не устроить доброе по-вечерье с полковниками, которые как раз собрались в гостиной?

IX

Не все же, однако, заниматься кастратами. Душа чувствовала, что нехорошие для Украины дела творятся в Петербурге… Государыня рьяно занялась устройством губерний в России; оно вроде бы и понятно, и хорошо, да как бы это волна и сюда не докатилась…

Губернские новости с ветрами северными приходили, тревожили душу, но дело-то своим чередом делалось. Киев уже не первый раз забирали из ведомства гетмана и отдавали под власть Иностранной коллегии. Вроде бы невелика печаль – хлопот меньше. Но что за Украина без Киева? Первый раз еще Елизавета Петровна учудила, иль ей когда власть Алексея Разумовского поослабла, в ушки Иван Шувалов надул, – поставили в Киеве генерал-губернатора. Тогда зачем гетман? Только при Чернигове, Полтаве да при других городах? Не постеснялся ясновельможный гетман пасть в старые ножки, уже зело болящие; не стал кичиться старший брат, тоже напомнил о своем праве на эти ножки. Смилостивилась Елизаветушка. Но «чертушка», вспрыгнув на трон, сразу же, по чьему-то наущению, тетушкин трюк повторил. Помогла любовь тетушкина племянника к Измайловскому полковнику… словно чувствовал «чертушка», какую роль сыграет этот полк в его собственной судьбе. Исправно проводимые плац-парады, пиры и карточные проигрыши вечно нуждавшегося в деньгах Императора помогли вернуть Киев под гетманскую булаву. Но Екатерина-то, Екатерина!… Даже не посоветовавшись, в известность не поставив, бросила Киев обратно в пасть Иностранной коллегии и восстановила генерал-губернатора.

Это пинок под зад старому гетману… Сорока лет от роду! Кто там распинался? Иван Шувалов не мог сейчас шутковать, ибо локтищами Орловых и сам был отринут, – значит, все тот же Гришенька? Не прощал разговора, что задумай какой новый переворот – будет повешен через две недели? Но ведь его брат Алехан грозно тогда пояснил: вместе с гетманом попридержит братца за ноги. Мало? Никто еще не снимал гетмана с командования Измайловским полком, а полк-то – горой встанет за командира!

Утешение? Оправдание некой непонятной возни вокруг Малороссии?

Зная, что не влезть ему в душу отшатнувшейся от него Екатерины, он торопился, торопился обустраивать Украину.

– Ну, Екатеринушка! Мы еще погуторим. На меня брехати?

Забыл, что секретарь поодаль, за боковым столиком, скрипит пером. Аж вздрогнул костлявыми плечами, воззрился на гетмана.

– Ладно, Аристофан, шуткую. На чем мы остановились? На судейских крысах?

Не стоило бы крыс поминать. Порядок судейский был установлен Богданом Хмельницким и вот держался уже более ста лет. Даже грозен-Петр не сумел – не захотел? – его поломать. Нужда заставила Хмельницкого все судейство на полковников переложить. До того всяк саблей судился да грозой своего кошевого атамана. «Нет!» – сказал тогда грамотей Богдано. На всей территории, подвластной Киевскому или там Полтавскому полку, полковник же и судей назначает. Мало, дела воинские, казацкие – баб, подерись они на базаре, и тех должна разнимать полковая канцелярия, с судьями-казаками. А известно, что они за судьи! Вот и надумал гетман Разумовский, вопреки воле своего любимого предшественника, развести дела военные с делами гражданскими. Значит?..

– Суды земские.

Секретарь Соседкин тряс лохматым, без парика испачканным чернилами волосьем:

– Пишу, Кирилл Григорьевич. Однако ж поясню, что сие значит. Гетман до пояснений канцелярских не опускался.

– Суды гродские.

– Пишу, пишу…

– Суды под коморские.

– Пишу… Пока без объяснений.

Но объяснять все же пришлось – и для своих толстолобых, и для петербургских же толстых лбов.

Малороссия разделялась на двадцать поветов. В каждом земский суд. Судья, подсудок и земский писарь избирались вольными голосами из шляхетства и не сменялись. Несогласие? Кляузы? Апелляция в случае нужды шла в суд генеральный, гетманский. Но все ж судились-то земцы по-земскому, не казацкими саблями.

Когда уж уголовщина начиналась, вступал в действие гродский суд, по городам посаженный. Бейтесь хоть на саблях, но судитесь по правде.

Ох, лихо все бери!…

– Аристофан Меркурьевич, голова у меня разболелась. Ты почисти наши корявые бумажки, а я пройдусь.

Как бы не так! Сабель звон на первой же отворотке с главной аллеи. – Интересно, что за татарва там объявилась? Он решительно раздвинул шпалеру[18]18
  Шпалеры – здесь: ряды деревьев, кустов по обеим сторонам дороги, дорожки.


[Закрыть] акаций, ломился сквозь острые сучья, обдирая легкий шелковый кафтан.

Ах, сукины дети! Дрались двое из разных полков – Черниговского да Киевского. Жупаны были скинуты натраву, но шапки-то?.. По шапкам и различил. Дрались нешуточно: у одного рука кровянилась, у другого плечо. Форменные синие кафтаны, которые по здешней привычке все равно жупанами назывались, валялись под ногами, досужие воители были в одних нательных рубахах. Мундиры новые, еще не во всех полках и установленные, а нравы старые, дремуче казацкие.

– Что не поделили?

За звоном сабель они и голоса гетманского не– слышали.

Он с налету плечом врезался между драчунами – сам чуть под сабли не попал. Пот заливал глаза, слепая ярость разум мутила.

Ну, да и у гетмана ведь сила в руках была – одну, другую саблю вырвал, жалами по грудям направил:

– Чего ради? Причина?

Такой голос нельзя было не услышать. А «причина» как раз из-под соседнего кустика мордашкой смазливой проглянула. Aral Дело ясное, что дело темное, бабское то есть. Кажется, многовато во дворце поразвелось разной дворни, а графинюшка все увеличивает да увеличивает женский соблазн. Хоть выметай всех драной метлой да сам борщи вари и портки стирай!

Пыхтели драчуны, отрясая кровь на траву, а головы все ниже и ниже клонили. Шея, она таковская, отвечай за дурость. Чего скрывать, иногда и самолично ласкала гетманская рука. Главное, не раздражай батьку…

Но случилось то, чего драчуны никак не ожидали. Гетман не стал мылить им шеи, а просто крикнул одному из подскочивших денщиков:

– В кутузку! Судью ко мне! Завтра чтоб и суд был! Из полков, само собой, долой!

Нечасто вот так ярился гетман. Слава добряка глаза застила.

Взрослые хлопцы залились слезами, к которы и «причина», выпрыгнувшая из куста, свое добавил? Страх напал почище, чем при набегах татарвы. Слух о каких-то судах уже носились по Батурину, но никто не знал, что гром вот сейчас грянет. Завопили шалопаи

– Ба-атько!…

– Отлупи нагайкой!…

Гетман с размаху вонзил обе сабли меж драчунов:

– Суд!

Гродский судья только вчера и был выбран на собрании старшин, а в роль свою уже входил – бежал с охоткой на зов. За ним с новехоньким прошнурованным журналом летел подсудок. Как же, первое судейство, да еще из-под гетманской руки.

Он взглядом указал, что нужно делать, а сам прошел на берег Сейма. Вот и заводи новшества!

Но заводить все равно потребно. Не шпань степная – реестровый казак, на государевой службе. Да ведь как привыкли? Лишь бы о дву-конь был, при пике, мушкете да сабле, а во что одет – горюшка мало. Но если полк – так полк?!

С этих грозных гетманских слов и началось переодевание. Точнее– то сказать, полное одевание, под общий мундир. Сам гетман выбирал-перебирал казацкую старинную одежду, польский обряд, ну и маленько от измайловцев перенял, изменив, конечно, цвет. Вот и вышло:

Недлинный верхний суконный «жупан» (кафтан), темно-синий, с красными отворотами и такими же обшлагами…

…а по краям на полях и внизу у красного сукна узенькая опушка…

…полукафтанье белое, суконное…

…штаны белые же суконные, польские…

…жупан» и полукафтанье длиной по колено…

…кушак красный стамедовый…

…шапка польская, низкая, разноцветная в каждом полку свой цвет, но обязательно с черным овчинным околышем…

…плащи синие, как у измайловцев…

…ружья и сабли гусарские…

…пики и седла казацкие, геть!

По шапкам гетман уже знал, что дрались в кровь киевлянин да черниговец – эти полки первым чином одели. Видать, где-то и полковники ихние здесь обретаются, наверняка из охраны драчуны. Он как в воду Сейма глядел: не успел Даню как следует обнять – денщик набежал:

– Ясновельможный! Не стал бы тревожить, но там черниговский полковник наскакивает на киевского. Сабли уж звенят, ясновельможный!…

Он развел руки – мол, ничего не поделаешь – и пошел обратно, раздумывая, как помирить полковников. Их-то в кутузку не пошлешь.

– А, петровский жбан – лучший судия! – пришел к благому выводу. Вот и вводи новшества, заводи строевое войско…

Чтоб показать полковникам, с кем имеют дело, перед выходом к ним зашел к себе и кликнул камердинера:

– Парадный!

Мундир только сегодня поступил от портного, еще и не примерялся. А ведь вместе с гетманом было установлено и всем генеральным старшинам, чтоб…

…мундир немецкий общего синего цвета…

…кафтан синий, с красными округлыми обшлагами…

…с красным же воротником…

…с желтыми на стороне и на обоих полах пуговицами…

…камзол и нижнее платье белого сукна…

…шпага конная, офицерская…

Жарко при таком параде, а что делать? Надо же полковникам показать, как одеваться. Денщики гетманские их, конечно, уже разняли, каждому по жбану в зубы сунули и помаленьку приводили в порядок озолоченные бархаты, шелка и смушки. Но все равно – вид был еще тот! Полковники в сечу ходили наравне с казаками, разве что мишуры на себя побольше навешивали.

Сейчас, завидев гетмана в полном строевом мундире, усы в кружицы опустили от удивления:

– Ба-атько?..

– Ты ль, наш ясновельможный?..

Нижнее белье он, конечно, не стал показывать, но наказал:

– Чтоб в следующий приезд были при таких же мундирах! А то на порог не пущу…

Для смягчения непривычного приказа добавил:

– …и, право дело, петровской не дам!

Горилки кругом было – хоть залейся, но петровскую-то из Петербурга в гетманском обозе привозили. Чтоб отвести от себя такое наказание, враз примирились и в един голос поклялись:

– Дамы как все… шьем мундирцы!…

Ну, что ты с ними будешь зряшно балакать! Лучше мигнуть кухарям, чтоб побыстрее стол накрывали. По-гетмански, быстро!