Текст книги "Последний гетман"

Автор книги: Аркадий Савеличев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Аркадий Савеличев
Последний гетман

Из энциклопедического словаря,

Изд. Брокгауза и Ефрона.

т. LI. СПб., 1894

Разумовский (граф Кирилл Григорьевич) – последний гетман малороссийский (1728-1803), младший брат Алексея Григорьевича Р. В детстве пас отцовский скот, а после «случая» брата, вероятно, получил начатки образования. В 1743 г. был отправлен братом для обучения, инкогнито, в Германию и Францию, в сопровождении адъюнкта Академии наук Гр. Н. Теплова. В 1744 г. Р. был возведен в графы Российской империи. В Берлине он учился у знаменитого математика Эйлера, потом слушал лекции в Геттингене, объехал Францию и Италию и в 1745 г. вернулся в Петербург, где был сделан действительным камергером. Заграничное путешествие его совершенно переобразовало: «Он был хорош собою, – пишет о нем Екатерина, – оригинального ума, очень приятен в обращении и умом несравненно превосходил брата своего, который, однако, был великодушнее и благотворительнее его». Его очень любили при дворе;.особенным успехом он пользовался у женщин. В1746 г. он был назначен президентом Имп. Акд. наук, «в рассуждение усмотренной в нем особливой способности и приобретенного в науках искусства»; ему было всего 18 лет! Сама императрица высватала Р. свою внучатую сестру и фрейлину Е. И. Нарышкину. В 1750 г. Р. был возведен в звание гетмана Малороссии; для него было восстановлено упраздненное перед тем гетманское достоинство. По поводу избрания в гетманы Р. Ломоносов сочинил идиллию. В 1751 г. Р. поселился в Глухове, где жил царьком, окружив себя двором, телохранителями; тут давались балы и даже разыгрывались французские комедии; устроен был новый дворец для гетмана, а правителем его канцелярии сделался бывший его ментор Теплов. Первые шаги деятельности Р. возбудили справедливые жалобы на месте и неудовольствие государыни: он стал пользоваться своей властью для обогащения своих родственников. В1754 г. гетман явился в Москву ко двору; в это же время состоялся указ об отмене внутренних таможенных сборов (так назыв. индукты и евекты) на границе Великой и Малой России и тяжелых налогов, введенных Самойловичем и Мазепою. В Петербурге, куда он переехал вслед за императрицей, он жил очень открыто. Дела в Академии шли неважно; ее волновали распри академиков. В это время издан был целый ряд указов, ограничивших гетманскую власть: малороссийские дела были переданы из ведения Коллегии иностранных дел в ведение Сената; гетману запрещено было собственною властью назначать полковников; при нем назначен был состоять особый резидент из генералитета, для устранения непорядков; ему запрещено было иметь заграничную корреспонденцию. Только к 1757 г. гетман вернулся в Малороссию. Сколько возможно было, он отстаивал старинные права Малороссии перед Сенатом и выхлопотал прибавку жалованья для запорожских казаков. В том же 1757 г. Р. снова вернулся ко двору и занимался, с одной стороны, делами Академии, а с другой – проектом учреждения университета для Малороссии в Батурине. В 1760 г. гетман снова вернулся в Малороссию и стал серьезно заниматься делами; к этому времени относятся его реформы, касавшиеся суда и винокурения. Ко времени смерти Елизаветы он снова приехал в Петербург. Принимал живое участие в перевороте 1762 г. вместе с Измайловским гвардейским полком, которым он командовал. После этого Р. оставался при дворе, пользуясь полным доверием новой императрицы. В 1763 г. он снова вернулся в Малороссию и горячо принялся за окончание начатых реформ. Казаки получили однообразный мундир; в полки стал вводиться регулярный строй; восстановлены были старинные «градские, земские и подкоморские» суды; поднят был вопрос о наследственности гетманства в роде Р.; в таком смысле составлена и подана челобитная государыне, которая очень рассердилась и тогда же решила уничтожить гетманство в Малороссии. Гетмана вызвали в Петербург, где Теплов, особенно против него интриговавший, встретил его с распростертыми объятиями, так что присутствовавший при этом гр. Г. Орлов заметил: «И лоб-за его же предаде». Государыня потребовала у него прошения об отставке; Р. долго колебался, но, наконец, должен был послушаться. 10 ноября 1764 г. состоялся указ об уничтожении гетманства. Р. получил чин генерал-фельдмаршала и много имений в Малороссии. Управление Р., по отзыву современного историка Малороссии, «было для малороссиян тягостнее всех его предшественников, хотя, быть может, последний гетман был лучшим человеком из всего ряда ее правителей XVIII в. Несмотря на свое происхождение, Р. не знал больных мест своей родины и непосредственное заведывание краем вверил старшине…» Отзыв – несколько суровый и едва ли вполне справедливый. Положение посполитых при Р., правда, еще более ухудшилось, но Малороссия знала и худшие времена, и худших правителей. Р. проводил большую часть времени в Петербурге, мало занимался делами вверенного его попечениям края и слишком полагался на старшину; но он едва ли мог сделать что-либо существенное для края как для более или менее автономной области, раз что самое назначение его в гетманы было исключительным актом милости Елизаветы к его брату Алексею Григорьевичу. Еще затруднительнее сделалось его положение в царствование Петра III и особенно Екатерины II, которая постоянно стремилась к уменьшению и уничтожению политической особенности всех окраин, в том числе и Малороссийской. Последние годы жизни Р. провел под Москвой (в Петровско-Разумовском), а затем в Малороссии (большею частью в Батурине), где он и умер.

Часть первая
НА КАЗАЦКОМ РАЗДОРОЖЬЕ

I

Кирилку-пастушонка вызывает в Санкт-Петербург старший брат – его сиятельство камергер Алексей Григорьевич Разумовский. Так сказал не первого возраста курьер, макая в глиняную кружицу истинно казацкие усы. В Петербурге… и такая усатая рожа?.. Насмешлив был Кирилка, не словом, так взглядом нечто такое сказанул. Понятливым и курьер оказался – сразу подзатыльника дал и стукнул кружицей о стол:

– С полковниками не спорят! Возлей, Розумиха, а не то…

Вдова спившегося казака Розума маленько уже привыкла к наездам петербургских курьеров, не как в первый раз, когда забирали старшенького, – посмелее уже ответила:

– Неяк опять ты, пан полковник? Вспомнилось, что именно этот вислоусый и увозил ее Алешеньку. Во-он когда было!… Тринадцать годиков прошло. Помоложе были усы, не так обвисали. Кружицей, как истая шинкарка, тоже по столешнице пристукнула:

– Ащоб тоби!…

На большее смелости не хватило. Хотя это был уже третий привозивший от Алешеньки поклоны и грошики. Бери больше – хорошики! На них-то, золотых сыновних, и был куплен придорожный шинок да кой-какая справа для дочек. Они тут же крутились, пускай этот курьер-полковник, не в пример прежним ухлестам, был и староват, и пропитой уж больно. Как же, признала! Именно этот лях, скаженный в данную бытность, выкрал из-под отцовского ружья старшенького Алешеньку и умчал к москалям. Сейчас ни ружья, ни пьянчужного защитника – ружье казацкое на хлеб променяла, а сам казак на кладбище перебрался да и улегся там навечно. V, злыдень! Майся теперь вдовица. До того было дошли, что побирушкой стала. Дочек-то кормить-одевать надо, да и этого подраставшего бугаенка?.. По старой памяти тужилась Розумиха, но уже маленько смекала: раз старшенький сияет в Петербурге, так чего церемониться с его посланцами? Знала, как ответить:

– Як жа! Коли сиятельство, так роби по его ж наказу. За ничку слизную соберу Кирилку. Не опейся тильки, шановный пане.

Сурово выговаривала Розумиха, не забывая и дочек по срачицам пришлепывать. Выпирает непотребное, замуж просится. Мабыть, обождать? Грошей на шинок сынок сиятельный прислал, кой-какую справу домашнюю справили – можно надеяться?.. Стала бывшая казачка и бывшая попрошайка, а теперь всеми уважаемая шинкарка, веровать в судьбу-судьбинушку. Нечего зря жалиться, благоволит она. Сваты уже подъезжали к дочкам, хотя на клячах хромоногих. Как бы не так! Сыновним отблеском грелось сердце. Если в тяжкое для себя время не забыл мати, так теперь уж не забудет. Чуяла: восходит как-то сиятельное утреннее солнце. Веровала: дожди ли, метелица ли – не загасят. Не в пример старшенькому, которого из-под пьяного казацкого ружья увозили, – Кирилку сразу решилась: судьба! Она кочевряжилась только для гонору. Раз уж солнышко воссияло, так не затмится тучами. Как истая шинкарка, подливала в кружицу давнего знакомца, не уставая и напоминать:

– Пане добродею, не упейся. Ночка коротка, утре буде. Неяк состарился ты, Степан Федорович? Не выгнали тебя из полковников?

Все помнила – не такая уж и развалистая Розумиха. Все понимал, развалившись телесами на покрытой ковром лавице, полковник Вишневский, а главное, одно словцо: фавор! Оно похлеще не только полковничьего, но и генеральского звания. Шинкарка, как ни прозорлива была, не знала, но он-то знал: грядут в граде Питере великие события. Не зря же старший брат вызывал младшего. Главное – не опоздать. И по малолетству можно в «случай» попасть. Годы – они ничего, подрастут. Время не подрастает. Время уходит, если его вовремя за чуприну не ухватить. Так что полковник Вишневский не подкачает. Верой и правдой послужит его сиятельству. Со спокойной совестью растянулся на лучшей лавице шинка – на ковре и ковром же прикрытый. Знал: не проспит. При нем кучер, отставной преображенец. Разбудит, если что.

Не слышал он, не ведал, как собирали хлопчука. Самое лучшее, что было, вздевали. За благословением батюшку и дьячка призывали, который учил Кирилку не только уму-разуму, но и грамоте российской. Как знали, как могли, вышибали с его хохлацкого языка всякие «цоб-цоби» и «гэтушки». С напутствием тоже не одну кружицу омочили. Дело житейское. Дело понятное.

Пока сестры из зависти наревывались, братец уже был в полном казацком сборе: в кафтане, приталенном на шляхетский лад, малиновых шароварах и под черной смушковой шапкой. Сабля обочь впору! Но хотя был Кирилка сыном реестрового казака, сам-то ни в какие реестры не попал, да и попасть не мог. Какие сабли – бич пастушеский уже несколько лет по степи волочил. Так что маленько стеснялся храпевшего на весь шинок курьера. По такому важному случаю шинок был заперт на все крюки – напрасно казаки-пьянчуки в двери и окна ломились. Когда даже храпу стало невтерпеж, с лавицы поднялась волосатая рука с пистолью и саданула прямо в оконницу. Храп продолжался, а пьяный ор скатился к Десне-реке, от греха подальше, на лодках в какой-то другой шинок отчалил.

Не с руки шинкарке отлучать тароватых пьянчуг, да с пистолем не поспоришь. В обнимку вместе с дочками и Кирилкой посидела, еще поревела, помолилась, пока при первой заре не заявился со двора кучер и не стал драть полковника за полы служебного кафтана:

– Степане Федорович!…

Только храп под самую потолочную матицу.

– Полковник!

Пожалуй, и потолок маленько поднимало.

– Бомбардир… пушки к бою!…

Дошел молодецкий зов, застрявший в ушах еще с Полтавской битвы. Истинно, пушечным пыжом отклик:

– К бою? Дистанция? Пли… куда?..

– В Питер-град, полковник. Забыл, что нам велено побыстрее? Да, отношения между старым полковником и немолодым сержантом были свойские. Даже Кирилка, мало что смысливший в субординации, глаза вытаращил: ну и кучера! Ну и полковники!

Кружица-другая на дорожку, маленько потискать зареванную шинкарку – да в карету, дохрапывать. Уже сквозь второй сон слышалось:

– Сынку, трымайся каля старшенького братца!…

– Братцу, братцу шановный привет!…

– … ответ пришли!…

– …шли, шли!…

Не шли уже, а ехали. Не нова карета, не резвы и кони, а все ж бежали. По Черниговскому шляху, на Тулу и дальше на Москву, а потом и на Питер. У курьера была какая-то важно подписанная бумага, лошадей на станциях исправно меняли. А когда по темноте своей замешкивались, полковник выхватывал один из своих пистолетов, бомбардирским голосищем напоминал:

– Именем Государыни Елизаветы!…

Откуда было знать зачуханным содержателям всех этих путевых ямов, что Елизавета была всего лишь опальной, вроде бы ничего не значащей цесаревной?.. Но дочерью воителя-Петра? Время шло неумолимо – к ее развеселому царствованию.

II

Кирилка сам себе восторженно протрубил:

– Мати ридна, начало-ось!…

А что началось – и понятия не имел. Месяц всего и прошел, как хохлацкие глазищи опалило странное видение… Был он при полном казацком параде, то есть в выходном кафтане, в алых шароварах, в низко приспущенных сапогах и в смушковой шапке, само собой, – но шапка мигом слетела с головы. Так повелось с Лемешков: при виде самого худородного пана скидывай капелюх! А тут… «Чи пан, чи братец панский?!» В панском хорошем кафтане, в белых чулках и башмаках с пряжками, в чужих, зачесанных волосьях – и при шпаге! Добро бы – сабля. Казаку – да сабли не знать! Так нет, тонюсенькая дрыкалка, каких батька Розум понатаскал из прежних походов, понатыкал под застреху вместо розог, а с пьяных глаз ломал о колено, приговаривая: «Геть ты, пан Жуляковский… ты, пан Смердяковский!…» Все паны у него были Смердяков-скими-Таковскими.

И вот теперь такой же пан, чем-то похожий на старшего брата, с поклоном, на руках вынес паненку такую… что и не описать!., вынес и у ворот на разметенную дорожку поставил, младшего брата не признавая. Какое-то время спустя вскричал:

– Господыня… никак мой Кирилка?..

Он столбом торчал, пока высокородный… высокорослый!., пан, обратившись в брата, тискал его в объятиях, а ясноглазая пани, потряхивая светло-золотистыми волосами, смеялась:

– Да задушите вы друг дружку, право!

Месяц всего и прошел с тех пор, а Кирилка уже все понял и все осмыслил своим хохлацким умом. Славно приженился старший братец! Живи – не тужи. Одного не понимал – чего им мало? Шепчутся по углам, какие-то важные люди взад-вперед ходят, офицеры к тому ж, развеселье сплошное, с угрозами напополам: «Не потерпим! Веди нас, матушка! Хватит твоего уничижения! Иль грудь в крестах… иль голова в кустах!…» В закоперщиках-то не один брат был, поважнее и посановнее его крутились возле матушки… да что там – молодицы-раскрасавицы Елизаветы! Само собой, никто с Кирилкой в разговоры не пускался. Брат Алексей – и тот на все вопросы отмахивался: отстань, мол, и без тебя тошно!

А как отстанешь? Когда настал этот сумрачный, страшный вечер, он без спроса вспрыгнул на запятки саней, в которых уже сидели Елизавета, брат Алексей, еще двое высокородного облика заговорщиков, а обочь скакало несколько лихих офицеров, не со шпагами, как брат, а с палашами наголо. Лихо было и Кирилке: на шпагу он, еще по казацкому своему званию, права не имел, но из домашней схоронки выдернул. Как бывало батька Розум, ломать о колено не стал – сбоку, как и старший брат, прицепил. Знай наших! За этот месяц его тоже – на панский ли, дворянский ли лад – приодели, хохлацкий язык маленько пригладили, шпага как раз к новому кафтану пришлась. Вот пистоля, как у других, за пояс не нашлось. Не валялись они здесь, будто шпаги у батьки, по чердакам. Но горд был и самонадеян Кирилка. Когда один из офицеров, скакавших обочь, передавал флягу с коня на конь, заметил и его рьяную рожу, тоже сунул флягу. Он в подражание другим лихо влил в глотку. Офицерик, и всего-то чуть старше его, похвалил:

– Так-так, Кирилл, не отставай от нас.

– А як жа, не отстану!

Брат Алексей, занятый горячими разговорами со своими приспешниками, только сейчас заметил младшенького, махнул было:

– А ну брысь домой!

Но цесаревна, всем правившая здесь, остановила горячую руку:

– Охладись, Алешенька. Пускай привыкает. Иль не твоей крови?

Что-то такое шепнула на ухо, что брат Алексей хмыкнул:

– Гы-гы… моя господыня!…

Но гыкать было уже некогда. Рядом с санями и скачущими офицерами пешью, но не отставая, бежали гренадеры. Как оказалось, встречающие. Вся остальная гренадерская рота стояла уже в строю. Уму непостижимо! Цесаревна Елизавета, как заметил Кирилка, в кирасе поверх платья и в накинутой кем-то – да кем же – братом Алексеем! – на плечи собольей шубе – встала перед строем на колени, с крестом в руке. Слова Кирилка слышал, как бывало в Лепешках с церковного амвона, – восторгом обметали душу:

– Ребятушки мои… клянусь умереть за вас!… В ответ – будто пушечный залп по шеренгам:

– Матушка Государыня, клянемся… наша Государыня… умрем за тебя!…

Надо было видеть, как светло она рассмеялась:

– Умирать-то погодите. Еще Зимний дворец не взят.

Прямо от Преображенских казарм всей ордой и двинулись на Зимний дворец. Какой уж там строй! Двое саней с главными заговорщиками, конные офицеры – и пешей рысью гренадеры. Вдоль всего Невского, как по дворцовому паркету!

В конце Невского, пошептавшись в санях, решили идти пешью. Чтоб лишнего шуму не поднимать. Во дворце ведь не без охраны. Кирилка слышал такие имена, как Миних, других громких генералов. Поди, воители еще с петровских времен.

Смело спрыгнула в оснеженную грязь из саней цесаревна Елизавета, ее тут же подхватили на руки брат Алексей и, под стать ему, рослые гренадеры. Так на руках на ступеньки дворца внесли. Те же гренадеры, с примкнутыми штыками, уже и расчистили путь – кого повязали, кому слишком ретивый рот заткнули.

Офицеры выхватили шпаги. Выхватил свою оржавленную чердачную шпажонку и Кирилл. У брата Алексея хватило еще нахальства посмеяться:

– Ну, воитель!… В санях оставайся. Без тебя обойдемся.

Не слишком-то противилась охрана, бросала оружие и склоняла повинные головы. Только четверо офицеров не хотели сдаваться, отмахивались шпагами от штыков, а один, с пронзительно визгнувшей шпагой, бросился на цесаревну. Брат Алексей загородил дорогу. Тоже ведь был при шпаге, но, как и Кирилка, видно, не умел с ней управляться, – просто схватил нахального приспешника и бросил на гренадерские штыки. Закололи бы в минуту, да цесаревна закричала:

– Нет-нет, не надо крови!…

Не могли ослушаться гренадеры. Шпагу незадачливого офицерика просто изломали, а самого, поколотив, связали.

Дальше, в глубь дворца, цесаревна передом пошла. Правда, обочь брат Алексей с обнаженной шпагой, и офицеры, многие с палашами, и гренадеры со штыками.

– А ты… холява хохлацкая!…

Кирилка не посмел противиться очередному окрику брата, остался возле каких-то дверей, по всей видимости, спальных.

Пожалуй, слишком крепко там спали! Немного времени прошло, как из распахнувшихся дверей вышел брат Алексей с малюткой на руках, который и был до сего времени царем российским, Иоанном Антоновичем, а за ним его мать, правительница Анна Леопольдовна, ее париком прикрывшийся герцог-муженек, и чуть позади – грустно поникшая цесаревна Елизавета. Как подметальщица всего этого дворцового сора… Такое у нее было сердце, даже в эти минуты, жалостливое: поцеловала сопящего на руках у Алексея только что свергнутого императора со словами:

– Бедное дитя… Твои родители в твоей судьбе повинны. Пожалуй ко мне в гости… государь мокрозадый!

О том шепнул, отрясая пелены, смущенный Алексей. Елизавета хмыкнула:

– Дождичек – да во благо!

Уже огромной толпой, конной и пешей, возвращались обратно. Маленький и бедный дворец цесаревны не мог вместить всех. Кирилка слышал, как распоряжался, кому-то передав на руки свергнутого императора, брат Алексей, как-никак камергер цесаревны… Господи, да сейчас уже Государыни! Зычно покрикивал:

– Все, что есть в здешнем погребе, – на двор! Тащи столы, стели там досцы. Мало! Послать интендантов в Зимний дворец, к тамошним погребам. Гуляй, преображенцы!

«Лихо! – думал восхищенный Кирилка. – Хозя-яин!…»

С этой мыслью он перебегал из комнаты в комнату, в густой толпе всем, конечно, мешая. Но его не бранили, а кажется, даже считались. Шепот слышался:

– Бра-атец его сиятельства…

– Тож потребен фавор…

– Судьба, она кака-ая златокудрица!… Пожалуй, это уже относилось к самой цесаревне… да нет – Государыне! – скинувшей кирасу, шубу и плат подорожный. Золотисто-светлые волосы рассыпались по плечам и, кажется, высекали искры, заражая всех преданностью и весельем. Поласковее, чем у брата Алексея, но голос ее тоже требовательно разносился по комнатам тесненького, заштатного дворца:

– Чего невеселы? Дело сделано – гуляй, православные!

Где-то в соседней комнате, на руках у неумелых нянюшек и подвернувшихся солдат, ревмя ревел плохо спеленутыи горе-император Иоанн Антонович, а на свободном от бутылок столе сочиняли спешный манифест:

«Божьей милостью мы, Елизавета Первая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем во всеуслышание, во всенародное известие…»

Кирилка вертелся возле стола со склоненными, умными головами и так всем мешал, что сзади дернул его за шпагу брат:

– Да брось ты эту ненужную дрычину! Кирилка нехотя исполнил приказание – засунул шпагу под диван и сам в уголок забился. Гро-озен новый царский камергер!