Текст книги "Сладкая жизнь"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Он думал так, а потом нащупал в кармане пальто сигару – Ланский дал первого января. Он к нему заехал тридцать первого ненадолго, вечером, часов в восемь, вместе с Хохлом – там уже Кореец у него сидел, – ну и махнули чуть-чуть. И Вадюха закурил, и он тоже взял сигару из деревянной коробки и, неумело щелкнув обрезалкой, долго выпускал ароматный дым. Не докурил, конечно, уж больно здоровая, а ломать ее в пепельнице не хотелось – чтоб никто не подумал, что он просто понтанулся, – так что взял с собой и выкинул из окна машины. А первого в клубе одном гуляли, и Вадюха сам ему сигару дал, в металлическом футляре, – и отказываться не хотелось, но и курить желания не было. И сейчас, на кладбище, заметив, что многие курят, потому что кончилась уже служба, извлек ее, зубами откусил кончик – так Шварценеггер в каком-то фильме делал – и сказал Голубю, чтобы дал прикурить.

Он знал, что народ на него сразу начнет коситься и кто-то подумает, что, понтуется, мол, пацан. Но ему это до одного места было – пусть думают что хотят, а если кто рискнет чего сказать, так пожалеет. Он стоял, как всегда, гордо, подняв голову, расправив плечи, и втягивал дым, зажав сигару между большим и указательным пальцами. И вдруг сказал себе, что обязан дать Вадюхе клятву – прямо сейчас. Клятву в том, что продолжит его дело, сделает все, чтобы не допустить разлада, сплотить пацанов. И Ольге будет помогать всем, чем надо, и памятник поставит, даже если все свои бабки понадобится отдать.

А потом обратился к Вадюхе – не беспокойся, брат, все сделаю как положено. И в момент почувствовал себя другим – более взрослым, более авторитетным, более деловым. Почувствовал себя человеком, имеющим большой вес и большую ответственность, знающим, что в любой момент кто угодно может заказать под него работу, но продолжающим делать свое дело, об этом не думая. Идущим на самый верх – и обязанным дойти…

– Чего заскучал, Андрюх?

На стуле слева вместо девшегося куда-то Немца оказался Серега Каскадер, старый кореш, пришедший в команду чуть позже его, Андрея.

– Похороны вспоминал. Помнишь, мороз какой был?

Серега кивнул, покосился на вискарь. На столах стояла водка, только перед ним виски – и Каскадер, видать, только что это заметил, хотя недалеко где-то сидел, на самых близких один большой стол был. Что-то скептическое промелькнуло по его лицу – но сказал только:

– Да как забудешь…

Переменился Серега, то все в спортивных костюмах ходил или джинсовых, а тут прям банкир. Растут люди. Серега и в самом деле каскадером был, трюки исполнял, на тачке в основном, на которой мог такое выделывать, что никому и не снилось. А потом чего-то херово стало с кино, и он к Вадюхе пришел, когда-то пересекался с ним по карате еще, давно. С молодыми пацанами в зале занимался, Ольгу учил стрелять и тачку водить, одно время Вадюху возил, после того как его ранили, – в общем, не особо при делах был. А сейчас переменился, вырос – на кладбище на новеньком «рэйндж ровере» прикатил, костюм от Версаче, золотишко на пальцах появилось – напомнишь, что водилой был, обидится ведь.

– Тебя не слышно чего-то, Андрюх, – не звонишь, пропал куда-то. Как там Кореец-то, видишь его? Я думал, он прилетит…

Он впервые задумался, почему Кореец настаивал, чтобы он никому ничего не говорил о его приезде, мол, если столкнемся – одно дело, а так ни к чему. И вдруг подумал, что Серега, может, знает что-то, и херово получается, – и решил уйти от прямого ответа.

– У нас же Яшку убили, слышал? Ну кореш был Вадюхин, в Штатах жил, у нас с ним бизнес был – Кореец там, а я тут. А в ноябре завалили Яшку…

– А мы тут с Вовкой в Америку собрались – весной, в марте где-то, – равнодушно произнес Каскадер, показывая как бы, что у него дела свои, а чужие по херу. – Я тебе наберу тогда, возьму Генкин номер – думали встретиться с ним, давно не виделись. Ладно, давай махнем, что ль, за Вадюху…

Каскадер капнул себе чуть-чуть виски, начал наливать Андрею, посмотрев вопросительно – сколько, мол? – а выпив, зацепил вилкой кусок ветчины.

– У вас-то чего? – Вопрос был задан из вежливости, и Серега это, кажется, понял.

– Да все нормалек. Давай, может, завтра-послезавтра пообедаем где-нибудь – Вовка с тобой встретиться хотел, тоже говорит, что крутой стал Андрюха, старых корешей забыл. Вовка перетереть хотел по проблеме одной – тут мы с банкиром базарили, помнишь банк, где Вадюха учредителем был, куда Кореец тебя потом впихнул? Короче, там он задолжал кое-кому, мы его чуть напрягли, а он нам на тебя кивать начал. Ну вот Вовка и хотел предупредить – чтоб ты банкира-то воспитал. А то ведь…

– А то что?

Каскадер замолчал улыбаясь. Вот тебе и кореша! – Плотненько так подступают, что уронишь – тут же подберут. Да еще и откусить норовят кусок. Как в воду глядел тогда у Вадюхи на поминках.

– Так ты ответь – а то что?

– Ты че, Андрюх, мы ж свои…

Каскадер улыбался, немного с вызовом, хотя видно было, что ему неудобно вести этот разговор, что сам предложил Каратисту с ним, Андреем, перетереть, зная, что Вовка будет куда менее деликатен. И сказать явно хотел еще что-то – но тут зазвонил телефон. Глядя вслед Сереге, кивнувшему ему и двинувшему к выходу, туда, где потише, чтоб удобнее разговаривать, он вспомнил ту свою клятву, данную Ланскому. Не очень получилось ее выполнить – старался, сделал что мог, но не все получилось. Первый год ничего было, Кореец рулил вместо Вадюхи, пацаны все тут же были, все кореша, общее дело делали – хотя ему уже тогда казалось, что без Вадюхи стало чуть по-другому, ведь именно он всех сплачивал, склеивал вместе. А после него рассыхаться начало все.

Не сразу, конечно. Поначалу чуть ли не вообще стали ближе, чем при нем, смерть его заставила потеснее сбиться. А вот после того как поставили памятник…

Это как раз в день рождения Вадима было, шестого октября. Встретились тогда на кладбище, толпа, правда, поменьше, чем на похоронах, чужих почти не было. Потом в кабак, как всегда, потом в другой, в японский, который Ланский любил, а потом Кореец сказал, чтоб за ним ехал, дело есть, только сначала надо Ольгу проводить до дома, мало ли чего. Проводили, а после мотанули в кабак один неподалеку. И Кореец такой разговор завел, словно узнал как-то про его клятву, – хотя, конечно, сыграло роль то, что они Магу вместе шмальнули.

Генка обычно хитро так говорил, по-своему, по-азиатски, обтекаемо – а тут почти все в лоб. Что подумывает в Штаты махнуть на какое-то время, не сейчас, летом, может. Потому что есть одно дело, которое Вадюха не закончил, – надо снять тот фильм, который он мечтал сделать. Он когда перед смертью в Штатах был, связи все наладил – осталось только бабки загнать, и вперед.

А он поинтересовался у Корейца, сколько ж это иметь надо – и услышал, что Вадюха все бабки, что зарабатывал, в Штаты перегонял, потому и жил довольно скромно, хотя миллионером был. Не только свои перегонял, но и людей нашел, кто вложиться был готов, – а теперь хер его знает, где эти бабки. Ни документов не осталось, ничего, тридцать лимонов, считай, исчезли – но об этом сейчас голова болеть не должна, найдутся. Тем более что приятель старый Вадюхин, Яша, который уехал туда уже лет десять с лишним назад, прилично там поднялся – так что бабки не проблема, к тому же Яшка предложил бизнес организовать, чтобы Кореец в Нью-Йорке им занимался, а кто-то в Москве.

Так что дело не в деньгах, а в том, чтобы взяться за это, а так как он Яшке помогал, летал к нему несколько раз с Ланским, когда у него там проблемы возникали, да и отсюда решали кое-какие вопросы, Яшка его и зовет. И сколько времени это займет – бизнес наладить и проконтролировать, чтобы фильм вышел, – хер его знает.

– Ты свалить, что ль, хочешь, Генах? – спросил Корейца, зная, что тот не ответит прямо, уйдет. Это так странно было – что Генка, которому все заграницы всегда были по фигу, который без братвы, кабаков и терок, кажется, три часа прожить не мог, вдруг собрался куда-то ехать.

И Кореец не ответил – сказал только, что все это под вопросом, да и не навсегда уедет, ну, может, на полгода. Но рулить кому-то здесь надо все равно. А Хохол чистый бизнесмен, нравится ему это, получается у него, и все прочие вопросы ему малоинтересны, тем более что он, кажется, сам подумывает о том, чтобы свалить, прикупил себе уже кое-что в Штатах, да и гражданство скоро будет, они с ним вместе оформляют по Вадюхиному совету. Но об этом свистеть не стоит – конфиденциальный разговор.

– Короче, Андрюха, ты пацан нормальный, правильный. Я тебе помогу, познакомлю с кем надо, концы отдам – у Вадюхи и у комитетчиков, и у мусоров люди были, и вообще завязок выше крыши. Да и я, даже если уеду, один хер рядом буду – чего там лететь-то из Нью-Йорка. Короче – потянешь?

Все, конечно, звучало не так, по-другому – но так запомнилось. И еще запомнилось, что он кивнул поспешно, понимая, что приходит тот час, о котором он тогда думал на кладбище у Ланского. И не сомневаясь, что не только оправдает надежды Корейца, но еще и их превзойдет. Потому что ведь не случайно именно ему Генка это предложил, а не тому же Каратисту или Немцу – потому что никто не годится на эту должность так, как годится он.

Ну и началось. Кореец таскал с собой везде, с братвой серьезной знакомил, как бы показывая, что Андрей – ближайший его человек, чтоб не просто как бригадира воспринимали, а как авторитета. Связи отдавал, которые остались от Вадюхи – хотя слишком многие с ним ушли, многие после его смерти ни с кем другим дел иметь не захотели. А меньше чем через три месяца после этого разговора Ольгу убили и с Хохлом все это было. Первого января девяносто пятого в нее стреляли, а в конце января Кореец свалил.

Не насовсем – приезжал еще в феврале и в марте, потом летом объявился надолго, и все. Звонил регулярно, раз в неделю, говорил, что дел до хера, фильм таки начали снимать, да и бизнес время отнимает. Сам больше в Москве не появлялся, Андрей к нему пару раз летал – не к нему то есть, не в Лос-Анджелес, а в Нью-Йорк, где Яша жил, там встречались. Кореец всегда спрашивал, как дела, не позвонить ли кому, не нужна ли помощь, но он отнекивался всегда. Верил, что сам справится – и даже получше, чем сделал бы это Генка, по-Вадюхиному. И считай, полтора года здесь рулил без него.

Наверное, Кореец был виноват – быстро так все произошло, в смысле свалил неожиданно, в момент. При нем никто на сторону и не рыпался, боялись его и уважали, да и удобно было вместе работать: у одного проблема – тут же толпа подъезжает ее решать. А потом началось. С Каратиста и началось – он вроде нормально воспринял, что Андрей за Корейца остался, пересекались постоянно все вместе, кто в авторитете, базарили за дела. А в октябре на Вадюхин день рождения на кладбище встретились, приехали сюда же, а потом Каратист начал Учителю предъявлять, в том плане, что Учитель со своими оптовый рынок целиком забрал под себя, а надо бы поделиться, потому что при Ланском они с него вместе получали.

Гнилой такой был базар, ну он им и сказал, что не время сейчас и не место, завтра встретимся в другой обстановке и разберемся. А Каратист ему – на хер мне разводящий, сам разберусь. Намекнул, короче, что Андрей для него не авторитет.

А назавтра встретились-таки. Там он и заявил, что решил сам по себе работать. Прости, мол, Андрюха, если надо, помогу, звони всегда. А в остальном так: что мое – то мое, кто полезет, завалю. Свой не свой – один х…й, мое не трогать.

Наверное, надо было тормознуть его тогда, всех собрать, у кого свои бригады, и тормознуть – а еще лучше было Корейцу позвонить, чтобы прилетел или по телефону с Каратистом перетер бы. Тот бы застремался против Генки идти – но в падлу было звонить, сам не пацан, самому надо было решить. Еще через день встретились в кабаке, начал Вовку увещевать, а тот ни в какую – мол, мы с тобой, Андрюха, кореша, надо будет, помогу, но в дела мои не лезь. Так и расстались.

Кореец бы жестко с ним поступил, это точно. Когда рассказал Генке месяц назад, когда вместе в Москву вернулись, тот только покивал. Но Андрей-то знал, что Генка бы наказал за такое – мог бы и шмальнуть. Надо было самому – к Немцу обратиться или к другим людям, – но не решился на себя такое брать, думал, образумится Вовка. Хер там.

Потом Моня начал отходить – не спеша так. Пропадал куда-то, где-то крутился. Потом в Солнцево оказался, он же сам оттуда, так и остался с ними. А Учителя застрелили – вскоре после второй Вадюхиной годовщины, в конце января девяносто шестого. Из кабака выходил с двумя пацанами, а из припаркованной тачки очередь. И концов не найдешь. Он сам на Каратиста грешил – они раньше с Учителем вась-вась были, Вадюха им общие дела давал, у обоих бригады были небольшие, а вместе сила, вот на пару и работали. Вовка, правда, на кладбище был, лавэ на поминки подогнал, а потом и на памятник, но разве это о чем-то говорит?

Да даже Немец сам по себе стал. То есть когда нужда была, на все стрелки приезжал – но больше свои дела крутил. А чего ему, вся Корейцева бригада беспредельщиков под ним оказалась, Генка ему на откуп связи свои оставил уральские, по металлу, – ну Немец и поднялся. Остался близким, но так чтоб слушаться – этого не было.

– Андрей, ты похавай, – тихо посоветовал справа Голубь. – А то сидишь, не ешь ничего – горячее уже остыло. Или думаешь, Мелкий лучше приготовит? Я ему сказал, чтобы с утра сгонял купил всего и чтоб к семи все готово было – что в семь сядем помянуть Вадюху. Все вместе, с Генкой…

– Ну там и поем. – Он отодвинул от себя тарелку, оглядывая зал. Третья годовщина, а народу толпа – поменьше, конечно, чем на поминках, но все же. Красавец был Вадюха, со всеми общий язык находил, и уважали его больше, чем боялись, – хотя те, кто общий язык искать не хотел, вскоре знакомились с Корейцем и его командой. Три года прошло – а приходят. И дальше будут приходить. А есть могилы на том же Ваганьково, да и на других кладбищах – вроде памятник стоит солидный, а сразу видно, что не ходит сюда никто. И даже в день смерти, может, собирается десяток человек, и все. Похоронили, на памятник скинулись и забыли – обычное дело. А тут…

Он Корейцу уже здесь, когда из Штатов прилетели, рассказал, как все обстоит, – примерно, не до конца. Генка выслушал молча, пару раз, может, вопросы задавал, и никаких комментариев – вообще ничего не сказал. И показалось, что жалеет Генка, что именно его за себя оставил, что он уверен сейчас, другой справился бы лучше.

И это задело, просто жутко. Кореец ни слова не произнес, но он в молчании его чувствовал, что тот о нем думает. Не говорит ничего просто потому, что кореша – и потому, что Андрей ему сейчас нужен. А на самом деле думает, что доверил такое дело человеку, а тот прое…ал все, что можно прое…ать. Потому что фраер он в натуре, интеллигентик, которому и пост бригадира не по плечу был. Он вспомнил, какая злоба у него возникла тогда против Генки – но тут же и прошла, потому что сам себе сказал, что не прав. Но докажет Генке, кто он такой, – на деле докажет, благо случай подвернулся, благо Кореец здесь. Докажет заодно, что нет его вины в том, что все так получилось, – он должен был выше подняться, до Вадюхиного уровня. В конце концов он не из глухой провинции был, как Кореец и большинство братвы, и семья у него была другая, и поумнее был, чем многие, в нем все было, что было в Ланском, – просто пока так ситуация сложилась, что не проявил себя по-настоящему.

И еще он тогда сказал себе, успокаиваясь, как всегда, сам возвращая себе уверенность в собственных способностях, что все, в общем, не так уж и плохо. То есть кто-то может подумать, что плохо – у Вадюхи, считай, целая империя была, Кореец ее в целости и сохранности передал, а при нем, Андрее, осталось от нее всего ничего. Какие-то куски после смерти Ланского сами отвалились – там его связи были нужны, он сам, а без него все рухнуло. Что-то свои же растащили – как Каратист, и Моня, и Учитель покойный, и по мелочи пацаны уровнем поменьше. Что-то осталось у тех, с кем Вадюха в плотном контакте работал, – у солнцевских, у кунцевских, у других.

Совместные были дела, а как Вадюхи не стало, они сами продолжили, и туда просто так не сунешься, не заявишь, что, мол, нашего старшего доля, отдайте. Кореец мог бы – а без него никак. Хотя не исключено, что Ланского долю Кореец как раз и получает – потому и мер не предпринимал, что ему отстегивали втихую, и сейчас отстегивают. Он же про все Вадюхины дела знал, всегда и везде был рядом.

Мысль эта пришла ему в голову впервые – и не понравилась, но он отмел ее сейчас, решив, что, как бы там ни было, Генкины лавэшки считать западло. В конце концов сам долю ему пересылает на Кипр – каждый месяц бешеные бабки, – и если Генка еще с кого снимает, никого это трахать не должно, он в конце концов уже в авторитете был, когда Андрей еще в армии служил, и девять лет зону хавал, заслужил, в общем.

Он вдруг спросил себя, что думают о нем эти, кто сидит за столом. Что облажался, не справился, потому что чистый фраерок, у которого одни понты? На кладбище три года назад крестного отца из себя строил, в белом пальто у могилы стоял, сигару курил, подражая тому, чей гроб только что в землю опустили, – а получилось, что просто понтовался…

– Слышь, я к машине схожу – сигару забыл, а что-то курить охота, – бросил Голубю. – А ты знаешь чего – как халдей объявится, скажи, чтобы льда притащил и стакан вместо рюмки, не то вискарь теплый не очень идет…

А через пятнадцать минут, вернувшись, он чувствовал себя совсем по-другому. Застыл у входа в зал, озирая собравшихся, заключая финально, что бы ни думали они о нем сейчас, скоро поймут, что ошибались. Потому что пришел его момент, и он и войну с Трубой выиграет, и решит потом вопросы с остальными. Сам ли, вместе с Генкой – не важно. Важно, что ни одна падла уже не скажет, что у Лешего одни понты. А кто скажет или подумает…

– Андрюх, ты бы сказал тост-то, – шепнул Голубь, уловивший перемену в настроении, но Андрей и сам уже поднимался, крепко сжимая в руке стакан с вискарем.

– Что сказать хотел, братва… – Он обвел глазами зал, видя недоумение на некоторых лицах, понимая, что так говорить не надо, не только свои здесь. Но уже не в силах был остановиться, чувствуя распирающую изнутри энергию и жуткую уверенность, остановив на несколько секунд взгляд, в котором читались агрессия и вызов, на Каратисте и сидевшем рядом с ним Сереге. – Вадюха многого добился – дай Бог каждому так. Три года как его нет – кого-то из нас, из тех, кто с ним рядом был, тоже не стало, кто-то уехал, знаете, о ком речь. А кто-то себя крутее всех крутых почувствовал, сам начал дела делать, забыв, с кем начинал и откуда вышел, близких отодвинув, потому что больше бабок захотелось…

Он увидел краем глаза, как Голубь дергается, видно, почувствовав продолжение фразы, но остановить не решается.

– …Дорог, конечно, в жизни много – каждый сам свою выбирает. Вадюха вот по прямой шел и кучу людей за собой вел, делил все, что находил, – потому и три года спустя после его смерти столько нас собирается. А кто-то после его смерти по кривой двинул – там народу мало и собрать побольше можно. Деньги оно, конечно, дело хорошее – только вот кривые дорожки в плохие места заводят и обрываются резко. А деньги на том свете – кому они нужны?..

– Красавец, – взревел Немец, вскакивая с поднятой рюмкой. – Красавец, Андрюха! За Вадюху, пацаны!

Андрей медленно поднес ко рту стакан, проглотил содержимое. Не слыша, как льдинки звякнули о зубы, глядя на Каратиста, продолжая смотреть ему в лицо даже после того, как тот отвел глаза, потянувшись к стоявшей перед ним тарелке. И только тогда сел, доставая из кармана пиджака сигару, и, откусив кончик, наклонился к протянутой Голубем зажигалке…

ЧАСТЬ 2

…Она растерянно подняла глаза, благодаря Бога, что он еще не вернулся, с облегчением замечая подходящего официанта.

– Что бы вы посоветовали – из рыбных блюд? – спросила, радуясь собственной хитрости, тому, что удалось скрыть, что из меню, пестревшего непонятными словами, она ничего не поняла. Был бы здесь он, пришлось бы признать свое невежество – а так…

– Что касается закусок, рекомендую базельский салат из осетрины с каперсами, затем консоме из омара с кетовой икрой, а на горячее – рыбу Халибут, гарнированную картофелем а-ля Кольбер с крабами. И вино – шабли «Гран Крю ле Блашо» 94-го года.

– Это красное?

– Это шабли, – произнес официант таким тоном и с таким выражением лица, словно она сморозила дикую глупость.

– Уважаемый, можно тебя…

Официант вздрогнул при звуке его голоса, и она тоже. Она не заметила, как он вошел, и теперь смотрела, как поучительно говоривший с ней молодой парень робко шагает к нему.

– Уважаемый, ты из Парижа, что ль, утренним рейсом? – В голосе его звучали совсем другие нотки, она их слышала, хотя говорил он очень тихо. – Короче, все рыбное на твой выбор – выберешь плохо, сам съешь, за свой счет. И вино принесешь соответствующее. Я понятно сказал – или тебе по-французски повторить?

Тот исчез моментально, только стоял – и нет его уже, словно растворился. А он сел напротив нее улыбаясь.

– Простите еще раз, что оставил вас в одиночестве, – с этими сигнализациями постоянно проблема. У меня когда-то собака была, в детстве еще, – когда не надо, начинала лаять на дверь, а так спала целыми днями. Приди кто квартиру грабить – так и спала бы, даже головы бы не подняла. Вот и сигнализации эти точно такие же: будут машину угонять – не поможет, а только войдешь в ресторан – начинает верещать…

И, окончательно расслабляя ее, наполняя благодарностью за понимание, оглядел критично обилие лежащих перед ними ножей и вилок.

– Если честно, жутко не люблю такие места. То все гордились рабоче-крестьянским происхождением, то каждый второй оказался особой, приближенной к императору. Но кормят здесь неплохо – гарантирую…

…Разумеется, она никуда не собиралась. Приехала в институт к десяти, на зачет, а около двенадцати отпустила последнего. Шесть человек пересдавали – вот и гоняла их, как попросили. Вообще первокурсники были не ее, у нее третий курс и четвертый – но замдекана попросил заменить преподавательницу, как-то поспешно ушедшую в декрет. Студенты так перепугались, увидев ее, – незнакомый преподаватель, может, зверь, не поставит, до сессии не допустят, отчислят ведь. Но она никогда не злобствовала – сколько работала, поставила на экзаменах, может, двоек пятнадцать, в среднем выходит по одной в год.

В деканате, куда принесла ведомость, было пусто, на кафедре тоже никого. Седьмое января, православное Рождество – выходной для всех, кроме тех, кто пересдает. Раньше седьмого всегда экзамены были – какое там православное Рождество, политический вуз ведь, по подготовке бойцов идеологического фронта. А теперь фронт распался, да еще чуть ли не все верующими стали – хорошо, обязательную молитву перед занятиями не ввели. Раньше в партию всех преподавателей убеждали вступать – хотя вступить ох как непросто было, – ну а теперь все должны в Бога верить.

Она заперла кафедру и медленно начала спускаться по лестнице. Домой торопиться не хотелось – устала за эти послепраздничные дни от дома, вымоталась больше, чем от работы. В институт – она по старой памяти называла Иняз институтом, хотя его уже давно переименовали в университет, – за последние четыре дня прийти надо было всего один раз; Сергей умудрился второго простыть, пока возился с машиной, и температурил дома; хорошо, хоть Светка периодически к бабушке отправлялась. Так что полная нагрузка выпала. И даже на учеников не отвлечешься – школьные каникулы, до пятнадцатого минимум все пропали. Так что неудачные были дни. Такое впечатление, что только и делала, что накрывала на стол да убирала со стола и мыла посуду.

А сегодня Светку сдала матери, до вечера, и Сергей уехал на работу рано, даже ее не довез, так что можно было спокойно посидеть одной, попить кофе. Но все же домой она не торопилась. Еще утром запланировала после зачета не спеша пройтись по Остоженке, до «Кропоткинской», скажем, и там уже сесть в метро. А может, дальше пойти, по бульварам до Арбата. А там, может, по Калининскому или по тем же бульварам до Пушкинской. Не то чтобы любила гулять – но сегодня решила понаслаждаться тем, что не надо никуда торопиться. Видно, пересидела в четырех стенах – вот и результат.

Она настолько растерялась, увидев его у входа в институт, что даже улыбнулась ему как-то неуверенно, не понимая, что он делает здесь и как вообще тут оказался. Даже подумала, что, может, у него тут какие-то свои дела.

Он наклонил голову, повернувшись к ней и не сводя с нее глаз.

– Надеюсь, вы не меня ждете? – Идиотский вышел вопрос, но в тот момент она ничего не анализировала. А позже, вспоминая, признала, что и вправду растерялась. Ведь загадала в Новый год, чтобы он больше не появлялся – и ведь не появлялся. Она каждый день по нескольку раз выглядывала в окно, боясь, что он стоит под окнами и ждет, когда она выйдет, – но его не было. И вдруг объявился – и почему-то здесь.

– Конечно, нет. – Он произнес это так искренне, что она поверила. – Конечно, нет. Вот решил поступить в ваше заведение – и приехал узнать, когда первый экзамен.

– Экзамены? Они же летом!

– Серьезно? – В голосе была та же искренность. – Вот досада… А я документы собрался сдавать, как на праздник приехал, цветы принес. Ну раз такое дело – может, возьмете?

Он протянул ей одинокую розу, которую она не заметила сразу, он как-то хитро ее держал. И инстинктивно протянула руку, и рассмеялась, наконец догадавшись, что он ее дурачит. Могла бы сразу сообразить, от растерянности снова повела себя по-идиотски – но почему-то ругать себя не хотелось, равно как и говорить ему, что ей ничего от него не надо и вообще пора идти.

– Скромновато вы, – протянула, рассматривая ярко-белый цветок с закутанной фольгой ножкой, длинной и хрупкой, несмотря на спрятавшиеся колючки. – Одна роза на всю приемную комиссию – могли бы не оценить.

– Ну вот, приносишь букет – думают, что новый русский, бандит и мерзавец. А приносишь одну розу – думают, что скупой… Да и откуда деньги, Алла, – целыми днями по чужим подъездам от милиции бегаю, вы же в курсе… Последний «мерседес» остался, и то не мой…

Она разглядывала его, улыбаясь, чувствуя, что почему-то рада его видеть. И вдруг подумала, что не ошиблась в первый раз и у него в самом деле очень приятное лицо. Да, немного жесткое, немного наглое, немного самоуверенное – такое, в духе времени, и даже небритость легкая ему идет. А когда он улыбается, то лицо становится мягче и даже глаза, средоточие жесткости, наглости и самоуверенности, опасные такие глаза, неприятно-холодные, испугавшие ее в момент их знакомства, от улыбки теплеют.

И одет он был красиво – не то чтобы она придавала большое значение одежде или знала, сколько что стоит в дорогих магазинах, но по нему видно было, что сам он значение внешнему виду придает. Все то же белое пальто, из-под которого, прикрытые приподнятым воротником, выглядывали край темного пиджака, яркая голубая рубашка и сочный желтый галстук. И обувь красивая – блестящие кожаные ботинки на тонкой, не зимней совсем, подошве, с тупым, обрезанным носком.

Он так по-западному смотрелся в этом своем наряде, без шапки, шарфа, в тонких перчатках, снятых и зажатых в руке, поблескивающей надетым на мизинец тонким кольцом. И пахло от него по-западному – хотя между ними было шага два, она ощущала этот запах. Сергей пользовался какой-то туалетной водой, после бритья только, но для нее, не разбирающейся не то что в мужских, но даже в женских духах, запах его воды казался самым обычным. А тут пахло дорого, по-западному опять же – и вообще он напомнил ей какого-то персонажа из фильма или прочитанной книги, американца или англичанина.

Она оглянулась, спохватившись, что они стоят у института, на виду у всех – но никто не выходил и не проходил внутрь, да и к тому же мало ли кто он такой и о чем они говорят.

Он засунул руку в карман, что-то поискал там, изобразив озабоченное выражение.

– Бедность бедностью, а на обед немного осталось. Да, сегодня же Рождество, а я и забыл. Представляете, столько времени постился, что даже забыл, что наконец-то разговеться можно! – Он рассмеялся, покачивая головой. – Память совсем плохая стала – от голода, наверное. Кошмар – чуть ли не три месяца одной капустой питался, боялся уже, что уши вырастут, как у кролика…

Он не похож был на долго голодавшего – но она продолжала улыбаться, этого не замечая.

– Значит, вам следует срочно поесть. Только не перестарайтесь – после длительного воздержания это опасно…

Он посмотрел на нее с легким, наигранным удивлением, но она не понимала двусмысленности собственных слов.

– Слушайте, Алла, раз так получилось, может, пообедаете со мной? Ну смотрите, сколько поводов – случайная встреча, конец поста, Рождество опять же. Вы какую кухню предпочитаете?

Она замялась, не зная, что ответить. Не задай он этот вопрос, она бы думала, как ему отказать, – но вопрос о кухне заставил задуматься о другом.

– Алла, не скромничайте. Итальянская, китайская, японская, мексиканская? Пообедаем – и я отвезу вас домой. Два часа у вас есть?

Она кивнула и тут же напряглась, вспоминая, что никуда идти с ним не собиралась – и вообще мечтала, чтобы он больше в ее жизни не появлялся. Но с другой стороны, она все равно планировала сегодня прогуляться, и торопиться было некуда, и дома надоело – так что смена обстановки должна была пойти только на пользу.

Он отступил, делая жест рукой в сторону машины и пропуская ее вперед.

– Вы знаете… Андрей… – Остатки сомнений вырывались наружу, тормозя, и она как-то нерешительно посмотрела на свое короткое черное полупальто, на высовывавшуюся из-под него буклированную серо-черную юбку, на неновые сапоги, чудом сохранившие приличный вид. – Знаете… у меня вообще-то были другие планы…

– Алла, вы прекрасно выглядите. – В голосе его сквозило удивление, словно он не мог поверить, что она этого не осознает. – Я вам сразу хотел сказать, что сегодня вы особенно красивы, – но постеснялся…

Она рассмеялась:

– Знаете, Андрей, я не верю, что вы способны стесняться. Ну хорошо, поехали – только ненадолго…

Дороги она не запомнила – спроси ее, где они находились, ответить бы не смогла. Где-то в центре, где-то недалеко от института – ехали, кажется, минут десять, может, пятнадцать, двадцать максимум. Тяжелая красивая машина летела уверенно по дороге, заставляя посторониться другие, и она наслаждалась комфортом – мягкостью кожаных сидений, легкостью музыки, той уверенностью, которую испытывала, сидя тут, отгородившись от мира затемненными стеклами, которые не прятали ее от окружающих, но именно отделяли, лишая их права заглянуть внутрь, в то время как она могла видеть всех.