Текст книги "Сладкая жизнь"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Ей казалось, что замерзшие прохожие двигаются по странной траектории – дергано, ломано и неправильно. Что зеленый грузовичок с детскими завтраками у школы напротив прыгает то вправо, то влево. И она присмотрелась внимательно, прикрыв и вновь открыв глаза, – и все встало на свои места. Зеленый грузовичок плавно выехал на теряющуюся за дальними домами дорогу, вороны перестали скакать и вяло переваливались по снегу, а над школой повисло совсем не оранжевое, а какое-то облупленно-белое солнце, похожее на кокарду на фуражке машиниста скорого поезда. И она тупо смотрела на эту кокарду и все думала и думала.

У нее даже не было сомнений в том, что больше он не появится никогда – избавив ее от необходимости видеть его и вспоминать все заново. Да и зачем ему появляться – когда он имел дело с дурой, сорокалетней почти дурой, которую легко соблазнил, потешаясь над ней наверняка. Умный, хитрый, стопроцентный бабник – а она расслабилась, была открыта, доверчива, он и увидел ее всю насквозь. И соблазнил-то ее просто так, просто потому, что усилий не требовалось, – Ольга говорила, что есть такие, кто мимо не пройдет, если увидит, что можно затащить в постель, – сам ведь не отрицал, что хватает у него молодых девиц.

И она не сомневалась, что он плевался потом – потому что он видел то же самое, что и она в его зеркале. Видел некрасивое старое тело, отвратительное, отталкивающее, видел ее пьяную физиономию с размазанной косметикой, видел, какая она неумелая и зажатая. И все его движения в постели казались ей брезгливыми. И то, что он прикрывал глаза, было признаком не высшего наслаждения, а нежелания на нее смотреть. Он и на колени-то ее поставил затем, чтобы не видеть ее лица.

И самое ужасное – она даже передернулась – то, что он чувствовал, должен был чувствовать ее запах, тот самый отвратительный непонятный запах, почему-то исходивший от нее, оттуда. Кисловатый, мерзкий, постыдный, все усиливавшийся, сочившийся уже изо всех пор.

И еще она не сомневалась, что он специально все подстроил с этим звонком – или что звонили ему по другому поводу, а он ей сказал, что ему надо уезжать. Потому что не хотел больше от нее ничего и видеть ее не мог уже, мечтал только о том, чтобы выпроводить поскорее. Даже не довез до дома – настолько противно ему было. А все разговоры перед тем, как посадить ее в такси, – что ждет ее звонка, что вот визитка – это для отвода глаз.

Ей было очень неприятно, когда она об этом думала, – но с другой стороны, все мысли в те два дня, что она лежала пластом, были неприятными, одна хуже другой. Может даже, она намеренно причиняла себе боль – но в итоге оказалось, что так было лучше, потому что она вышла-таки из этого состояния. И сейчас ей было все равно – потому что она нашла в себе силы осознать: то, что случилось, изменить уже нельзя. И прекрасно понимала, что никто, кроме нее самой, ей о случившемся не напомнит, не заставит переживать все заново. И вот…

Она вдруг спохватилась, что уже минут десять так сидит, и вскочила, задев столик и окончательно расплескав кофе. Кинувшись поспешно в ванную, зачем-то протирая лицо тонизирующим лосьоном. Хватая какую-то пудру – мать, что ли, оставила, она сама пудрой не пользовалась. Разозлилась, что, как всегда, нет расчесок на полочке, поправила волосы руками и замерла, всматриваясь в собственное отражение – блестящие темные, почти черные глаза, раскрасневшиеся щеки, тонкие высокие дуги бровей, белые до голубизны зубы, крошечная родинка на левой щеке. Но она не увидела того, что видела в нем прежде, – заметных морщин от носа к губам, темноватых кругов под глазами, следов усталости. И сказала себе, что тоник помог, – да, может, еще и пудра.

Из ванной метнулась обратно в комнату, выкидывая из шкафа вещи, доставая джинсы с рубашкой, застиранные, белесо-голубые. Быстро натягивая их, все это время говоря себе, что не собирается спускаться вниз и что он и не приедет – она ведь понятно ему все объяснила. Быстро подкрасила губы привычной светло-розовой помадой – и, вернувшись к окну, увидела знакомую уже машину. А через секунду услышала звонок в дверь – наглый, короткий, уверенный, что на него среагируют немедленно.

Она вздрогнула, его услышав, замерла, испытав желание затаиться, спрятаться. Сделать как-то так, чтобы он решил, что ее нет, что она, допустим, уже куда-то ушла. Ей страшно было встречаться с ним после того, что было, – да она просто не могла допустить этого, потому что он был единственным мужчиной, который видел ее без одежды, при свете, который видел то, что потом увидела она, который с ней это делал – не считая, естественно, Сергея, который ее голой толком не видел никогда, ну, может, как-то частично, и то давно. А этот – этот видел ту ужасную картинку, которая потрясла ее больше всего остального.

Она до сих пор не могла вспоминать ее без содрогания – хотя и пыталась убеждать себя, что в ее возрасте вряд ли кто-то выглядит лучше. Что время безжалостно, что у нее есть другие достоинства. И может, она и свыклась бы с ней со временем – но был свидетель, который не знал о других достоинствах, который просто увидел это, и…

«Но ведь приехал? – спросила себя. Уже не вздрагивая при втором звонке. – Но ведь зачем-то приехал?..»

– Алла, я буду ждать в машине! – Он произнес это достаточно громко, чтобы она услышала, стоя в нескольких шагах от двери. И, подойдя на цыпочках поближе, аккуратно заглянула в глазок, убедившись что на площадке пусто. Быстро надев вместо тапок полусапожки и накинув поверх джинсовой рубашки полушубок, решительно открыла дверь.

Ей казалось, что одежда ее не защищает, что, глядя на нее, он видит ее голой. И потому, выйдя из подъезда и увидев его у машины, тут же ее заметившего, улыбнувшегося, с притворным восхищением покачавшего головой, шагнувшего навстречу, опустила глаза. И, сев в «мерседес», не могла заставить себя смотреть ему в лицо – глядела куда-то перед собой.

– Алла, ты…

– Как вы узнали мой номер телефона? – Она была жесткой, холодной, не собираясь больше покупаться на его улыбки, не желая выслушивать лживые комплименты, на которые у него каким-то образом после всего им увиденного хватало притворства. – Сначала объясните мне, как вы узнали мой номер телефона и на каком основании вы искали меня в институте, а потом приехали сюда. И что вам от меня надо – вы, кажется, получили все, что хотели…

– Алла, Алла. – Она видела краем глаза, что он продолжает улыбаться. – Я просто хотел отметить с тобой праздник. Я столько тебя вспоминал, все было так классно, ты такая женщина…

– Да, да, конечно. – Она скептически покачала головой, вкладывая в голос максимум сарказма, вдруг выпаливая идиотскую фразу, не успевая ее удержать: – Послушайте, я вам не проститутка, и если вам не с кем… не с кем отмечать праздник в вашем стиле… Если вам не с кем в данный момент… вступить в интимные отношения – то это не моя проблема. Я, знаете ли, не проститутка…

Она замерла, осознав, что сказала, чувствуя себя дурой. Думая, что он как-то заденет ее, скажет сейчас что-нибудь резкое или оскорбит полунамеком – «проститутки обычно помоложе» или «боюсь, что эта профессия не для вас», – и она выскочит из машины, и дома все воспоминания начнутся снова, и…

– Ну что за женщина, что за женщина! – Он произнес это весело и одновременно мелодраматично, разводя руки, поднимая вверх голову, как бы спрашивая ответа у высших сил. – Я ищу ее по всей Москве, я плачу кучу денег, чтобы узнать ее фамилию и телефон, я приезжаю к ней, говорю, что она прекрасно выглядит, что мне очень понравилось то, что у нас с ней было, что она фантастична в постели, что я хочу отметить с ней праздник. Что я хочу ее еще. А она…

Она растерялась, и потому в интонацию прокралась обида.

– Разумеется – поэтому вы и пропали на пять дней, именно поэтому, правда?

– Алла, раз ты помнишь, сколько прошло дней, значит, не все потеряно! – Он произнес это с наглым торжеством, тут же посерьезнев. – Шутка. У меня были проблемы, серьезные, – все из-за этой истории, благодаря которой мы и познакомились. Меня просто не было в Москве, а как приехал – сразу к тебе. А тот, который позвонил тогда и нам помешал, – его убить мало за то, что он сделал. Знаешь, у меня такое ощущение, словно в ресторане принесли какой-то деликатес – а только откусил маленький кусочек и отвлекся на секунду, тут же кто-то его и спер. Аппетит жуткий – а ничего другого есть уже не могу, хочу только его. Понимаешь?

Она покраснела сильно, отвернулась к окну, пряча румянец на щеках. Он говорил совсем не то, чего она ожидала, и… и зачем ему врать, если он, вне всякого сомнения, может найти себе кого угодно? Если даже Ольга говорит, что от него в восторге…

– И что я должна понять? – спросила, словно желая, чтобы он повторил уже сказанное. Злясь на себя за такие вопросы – но как-то не очень злясь.

– Ты должна понять, что ты мне очень нравишься, что я тебя очень хочу… – Его рука вдруг провела по ее волосам, по щеке, скользнула под полушубок, задержавшись на груди, сползая с бедра на колено. – Ты должна понять, что мне очень понравилось то, что было, и как мы это делали – и я хочу, чтобы это было еще. Долго, по-разному, чтобы никто не мешал. Я даже номер в отеле заказал на сегодняшнюю ночь…

Она дернулась в сторону, но не сразу – не дернулась даже, просто отодвинулась на дальний край сиденья, не сбрасывая его руку.

– И это все? – спросила наконец, посмотрев ему прямо в глаза и отворачиваясь, услышав:

– А разве этого мало?

Как-то странно так все было внутри – она слышала не то, чего ждала, и говорила не то, что хотела. И его слова, как и раньше, гипнотизировали ее, внушая ненужные, опасные мысли. И что самое главное, перекрашивали те черные воспоминания в яркие, сочные цвета – заставляя подумать, что, может, они и в самом деле были такими изначально, просто она от волнения стала дальтоником.

– Мое мнение вас, конечно, не интересует… – В голосе уже не было ни сарказма, ни жесткости, только какая-то вялая язвительность.

– Разве тебе не понравилось?

Ей нечего было ответить на это – потому что на этот вопрос не было ответа. Все ломалось – все, что она выстроила до того, как он позвонил, все выводы, умозаключения, решения. Но ведь и он отчасти виноват был в том, что ей пришлось пережить, и она попыталась собрать воедино весь негатив.

– Вы не имели права приезжать ко мне на работу. Равно как и звонить мне домой. И я очень прошу вас забыть мой телефон. И перестать меня преследовать. И компрометировать меня и в институте, и дома. И пока вы мне не скажете, как вы узнали мой телефон… Да и вообще, о чем вы говорите? Какой праздник, какая гостиница на ночь? Я замужем, вы понимаете – за-му-жем. И я люблю своего мужа и люблю свою семью. Вы звоните в мою дверь – а если бы у меня дома был муж, в каком положении я бы оказалась? В общем, если вы не перестанете меня преследовать, я… Вы вообще знаете, кто мой муж?

Она вдруг представила, что он, естественно, спросит «кто?», и она скажет ему гордо, и он побледнеет, и завянет сразу, и…

– Андреев Сергей Федорович, генерал ФСБ, год рождения – 1953-й. Жена – Андреева Алла Михайловна. Домашний адрес и телефон могу не называть?

Он не красовался, он говорил спокойно и чуть устало, словно ничего такого в этом не было – но это не укладывалось в ее голове, и он, видно, это понял.

– И вас это не пугает? – все, что смогла произнести, по-прежнему ничего не понимая. – Не пугает?

– Ну а почему это должно меня пугать? – Он улыбнулся мягко. – Я ведь хочу тебя – при чем тут твой муж? И, Алла, я ни в коей мере не вторгаюсь в твою жизнь, просто подумал, вдруг у тебя нет никакого мужа. Ну вот и навел справки – сейчас все можно узнать, были бы деньги. И признаться, ужасно огорчился, что ты на самом деле замужем. Да, мне еще сказали, что муж твой сейчас в командировке, и я подумал, что… В общем, я снял номер на ночь в отеле – на всякий случай. Но если тебе не понравилось, давай просто где-нибудь посидим. А потом я отвезу тебя домой. Где хочешь – клуб, ресторан, можем в казино сходить. Ты была в казино? Нет?! Тогда надо ехать – новичкам везет, прикинь, сколько наиграем!

Она молчала.

– Знаешь, Ал, я старый Новый год с детства обожал – всегда обидно было, что Новый год так быстро проходит, лег спать, проснулся – и все. А так получалось, что еще один праздник впереди. До сих пор приятные ощущения – и если честно, хотелось бы отметить его с приятным человеком, так, чтобы было потом что вспомнить…

Наверное, он все прочитал на ее лице – непонимание, удивление, стеснение, растерянность, – потому что закончил разговор сам:

– Алла, давай договоримся так. Тебе ведь надо собраться, я понимаю. Сейчас три – я в семь вернусь. О'кей?

– Я… я не знаю… – выдавила она из себя наконец. – Все это… я не готова… вообще я не могу…

– Хорошо. – Он согласился слишком легко, и она испытала что-то вроде огорчения. – Хорошо. Я в семь вернусь и буду тебя ждать… И если тебя не будет… если тебя не будет, я поднимусь наверх, буду кричать на весь подъезд, требовать, чтобы ты вышла. В общем, я буду ужасно себя вести. И если ты не появишься, сяду прямо перед твоей дверью и буду пить в одиночестве шампанское, а когда напьюсь, начну петь песни. И так всю ночь – представляешь? Так, может, лучше поедешь со мной?

И тогда она впервые за эти пятнадцать минут – и впервые за последние пять дней – рассмеялась. Ничего не понимая, ничего не решив, ничего ему не ответив – просто рассмеялась, не истерично, не нервно. И даже позволила поставить себе на колени огромный бумажный желтый пакет в уже знакомый золотой горошек и с уже знакомыми буквами на боку. И, выслушивая его слова о том, что это подарок, о том, что ей так идут эти духи, что он скупил в «Пассаже» все, что носит название «Дольче вита», – туалетную воду, пудру, дезодорант, какие-то кремы, все, что было, короче, что это просто мелкий презент, просто дань уважения красивой женщине, – вдруг подумала, что те два черных дня, которые она как-то пережила, сейчас кажутся ей совсем иными. А именно такими вот – ярко-желтыми…

Ему не пришлось подниматься – она вышла ровно в семь. Так до сих пор и не понимая, правильно ли поступает, – потому что ничего обдумать так и не удалось, потому что за эти четыре часа фактически ни минуты не было, чтобы спокойно подумать обо всем. Попыталась сварить себе кофе, как только поднялась обратно домой, – но тут как раз позвонила мать. И она спохватилась, что и забыла совсем про Светку, про то, что даже в отсутствие Сергея она совершенно несвободна, и испытала что-то типа разочарования, неявного, правда, но заставившего подсознательно кинуть хитрую фразу, на которую мать могла среагировать только однозначно.

– Я и забыла совсем – старый Новый год же сегодня. А я еще удивилась – на работу прихожу, а Ольга меня уговаривать начинает к ней в гости приехать. Помнишь Ольгу – была у меня в гостях несколько раз? Ну, я отвязалась от нее кое-как, обещала позвонить попозже, а уже потом поняла, что за повод. Ну память стала – старею…

– А чего удивляться – суетишься целыми днями, ни минуты покоя! Я тебе вот что скажу – обязательно съезди! Хватит дома сидеть – я тебе все время говорю, что ты себя заживо хоронишь. Хоть бы прислушалась к матери – молодая женщина, а кроме работы и дома, не знаешь ничего. Ты думаешь, муж твой это ценит? Ничего он не ценит, можешь мне поверить! Перезвони Ольге своей и скажи, что приедешь. Хоть куда-то выберешься, тем более Сергея все равно нет…

– Да нет, мам, куда я поеду? Домой потом возвращаться поздно – а сейчас не то время, чтобы по ночам путешествовать…

– Ну так и останься у нее, что такого-то? Новый год ночью встречают – ну и встреть. Что вам – молодые, посидите подольше, а рано утром поедешь домой. Ты же говорила, у Оли твоей огромная квартира – неужели места не найдется переночевать? Ты ведь не работаешь завтра – вот выспишься и приедешь…

Она и сама не поняла, зачем ей нужен был этот последний маневр, – все опять же подсознательно было. Мало того, что она вообще не собиралась с ним ехать, – уж тем более она не собиралась где-то оставаться, это было бы слишком. Она, правда, плохо представляла, что такое гостиница, тем более отель, он именно так сказал, но это было как-то по-проститутски – оставаться с мужчиной в гостинице.

«Господи, о чем ты?» Она понимала, что несет какой-то бред, что еще два дня назад, еле выкарабкавшись из депрессии, сказала себе, что такого не будет никогда и он больше не появится. А сегодня, как только он появился, уже готова ехать с ним куда-то и даже подумывает о том, чтобы провести с ним ночь. С чужим мужчиной, ее обманувшим, соблазнившим – и опять приехавшим, чтобы запудрить ей мозги своими комплиментами и ею воспользоваться.

– Да нет, мам, через часок приду за Светкой.

– Никуда ты не придешь! Пусть Светка от тебя отдохнет, и ты от нее. Хватит – взрослый человек, а ведешь себя как дурочка, прости, Господи. Езжай в свои гости, вечером нам оттуда позвони, и чтобы раньше утра дома тебя не было…

А дальше было еще непонятнее – совершенно не собираясь нигде с ним оставаться, да еще даже не решив, поедет куда-то или нет, она делала то, чего не делала никогда. А именно брила себе ноги, и под мышками все тоже выбрила Сергеевой бритвой, и даже состригла маникюрными ножницами волосы внизу – стыдная такая процедура, неизвестно зачем нужная. И пусть та мерзкая картинка благодаря ему стала несколько иной – но эти штрихи ее все равно не устраивали. И сидела с полчаса в ужасной позе – на стуле, широко раздвинув ноги, смущаясь открывающегося вида, но все равно наклоняясь пониже, чтобы лучше видеть, краснея от усилий и от стыда. И еще испугалась, когда на белой нежной коже, которой оказалось так много под волосами, выступили рубиновые мелкие капельки.

Она стерла их ваткой, но они выступили вновь, и тогда она схватила тальк, нетронутую, никому не нужную коробочку, запечатанную, покрытую пылью, сорвала крышку, и, растерев невесомый порошок в ладонях, похлопала себя там аккуратно, вздрагивая от прикосновений. А после мазала торопливо розовые детские ногти на ногах, злясь, что лак почти засох, и пудрила сеточку вен на левой икре, и терла зачем-то пемзой пятки, и, вспомнив, что баллончик с дезодорантом давно пуст, схватила Сергеев, терпкий и резкий. И, поеживаясь от холода, выплескивала воздушные фонтанчики на все тело, куда попадут.

Потрепала себя скептически по белой ляжке, думая, что лишний вес появляется незаметно и в незаметных местах, но успокоившись тем, что талия узкая, как у девушки, а живот без всяких физических упражнений твердый и плоский. Почти. Ну а грудь – если расправить плечи и выпятить ее чуть вперед, то аккуратненькая, можно сказать, миниатюрная. И, приведя себя в порядок и обнадежив, подошла голой к большому зеркалу – вспоминая то, что он говорил ей в машине, про тело и все остальное, – и это было лучше, куда лучше того, что она увидела у него дома.

Она совершенно не собиралась с ним где-то оставаться – как ему такая мысль вообще могла прийти в голову! – но понеслась в универмаг за бельем и целыми колготками. Наглая девка за прилавком посматривала на нее с таким любопытством, словно знала, зачем она здесь, и скептически покосилась, когда она после получасового рассматривания ассортимента выбрала короткую комбинацию с широкими штанишками. Такого она никогда не носила, ей это ужасно порочным показалось, тем более что цвет черный, но все же лучше мешковатых трусов, тем более тоненькое такое, искусственный шелк, и дешево.

А вот с лифчиком она влетела – «Вандербра», которыми все Ольга восхищалась, оказались такой цены, что с ума можно было сойти, – но, несмотря на то что грудь была маленькая, надеть комбинацию без бюстгальтера не могла, она их с пятнадцати лет носила или даже с четырнадцати. Да и колготки стоили прилично – и она даже вдруг разозлилась, что выкинула сто долларов почти непонятно зачем, всего у нее навалом, ни перед кем она раздеваться не собирается больше. Но воспоминание о том, как стеснялась рваных колготок и посеревшего белья, было сильнее экономии – и она просто сказала себе, что, естественно, это не для него, он ничего не увидит, даже если очень захочет. Не для него – а для себя. Праздник в конце концов, всем подарки сделала, кроме собственной персоны, и может себе позволить такую блажь. Один раз в жизни в конце концов.

Из универмага в булочную, потом к матери с тортом – заглаживая чувство вины, – потом обратно домой, мерить новое белье, скептически качая головой и находя его слишком откровенным. Потом перерыла весь шкаф в поисках чего-то приличного, осознав, что в пиджаке не пойдешь, что-то вечернее нужно, – но ничего нового там не нашлось, разумеется. Только старенькое уже зеленое платье с небольшой розой на плече, которое купила лет десять назад, когда собирались куда-то с Сергеем, в том же универмаге купила, недорого, и надевала редко, потому и сохранилось.

А потом сидела перед зеркалом, думая, что надо было и новую помаду купить, и тушь, чтобы не выковыривать с трудом из полузасохших тюбиков. Красила брови, досадуя, что давно не была в парикмахерской и ровные полосочки заметно разрослись, красила глаза, как делала давно, в молодости, дрожащей рукой подводила черным верхние веки, злясь, что все получается неровно. Только волосы, как всегда, ее порадовали – стоило их чуть смочить и, расчесав, уложить на косой пробор, как они тут же обрели безупречную форму.

А потом искала сумочку поменьше, потом еще копалась – и в итоге чуть не выскочила на улицу в сапогах. Хороша бы она была – в вечернем платье и в сапогах. Повезло, что спохватилась вовремя, уже у лифта. И побежала обратно, подушившись заодно его духами, так и не раскрыв огромный желтый пакет в золотой горошек, отметая поразительно правильную мысль взять его с собой и вернуть. Но вместо этого схватив со стола отвергнутый Сергеем галстук – говоря себе, что это только для того, чтобы не оставаться у него в долгу.

И ровно в семь, нерешительно шагнув из подъезда в растоптанный мокрый снег в тонких туфлях, наконец перевела дыхание. И задала себе вопрос, соображает ли, что делает, – но он уже стоял у машины, улыбаясь ей, с розами в руках. Так что отвечать было поздно – слишком поздно…

Автомат был нацелен прямо на него, и он рванул в сторону, избегая очереди. Упал, потеряв равновесие, шлепаясь в белом пальто в мокрую жижу, больно стукаясь плечом о бордюр, чуть не выронив из онемевшей вмиг руки ствол. Спина уперлась в густую стену твердых голых кустов, и только тогда он, спохватившись, высадил вслепую остаток обоймы. И судорожно зашарил свободной рукой по карманам в поисках запасной, так близко лежавшей, но куда-то затерявшейся, не глядя в сторону тех, кто мог сейчас без труда расстрелять его лежачего. Пять метров каких-то, ну семь – из автомата решето можно сделать.

– Леший, к тачке!

Выросший рядом с ним Леха Коробок, выскочивший из-за надежно укрывавшего его джипа, оглушительно саданул в сторону тех из помповика, еще и еще. И он, Андрей, повернувшись спиной к опасности и чуть привстав, касаясь руками земли, рванул к джипу, до которого было метра три, обогнул его, на бегу умудрившись удариться головой о задний бампер, прячась за ним. И, переводя дыхание, дрожащими руками вбил в «Макарова» еще одну обойму.

– Бля, в Леху попали! – завопил рядом Голубь, и он даже не успел подумать, что это из-за него, что это ему на помощь выскочил из-за укрытия Коробок, не побоявшись выйти с помповиком против нескольких автоматов. – Толстый, прикрой!

Он высунулся из-за «ниссана», видя черные фигуры у джипов на противоположном краю парковки и вспышки, не зная, что там происходит. Человек десять их было с Черным, одного, самого Вальки, уже точно нет, и вроде еще один лежал около их тачек. Ствол прыгал в руках, и он догадывался, что вряд ли в кого-то попадет, но Голубь уже был на открытой местности, уже тащил за собой живого вроде Коробка, и Толстый стрелял, прикрывая, и он тоже.

Голубь еле успел завернуть за джип, как «ниссан» затрясся, вибрируя от жестких ударов, зазвенел стеклами, зашипел пробитым колесом – видно, то ли он, то ли Толстый попали в кого-то, вот те и переключились на них.

– В ногу его, – прохрипел Голубь. – Живой, нормально – только в ногу. Я уж стреманулся, что в живот, – а его в ногу. Высоко, в бедро. Что делать, Андрюх?

Он не знал, что делать, заорал на Толстого, чтобы дал еще обойму и тащил к «мерсу» Леху. Вбил ее кое-как, затягивая время, давая себе передышку, чтобы принять решение. Там, где были эти, стрельба шла плотная – значит, не было перевеса, никто не побеждал никого. Суки, окружили ведь их, шестеро с одной стороны, шестеро с другой, и они вчетвером на противоположном краю парковки – эти ж как на ладони должны быть, там от джипов их решето должно уже остаться, а пальба такая, словно все целы.

– Что делать, Андрюх?

Позже он сказал себе, что не струсил и не растерялся – просто понял, что разборка затянулась, а значит, вот-вот появятся менты. Но тогда крикнул в ответ первое, что пришло в голову:

– Валить! Всем валить!

– А пацаны? – спохватился Голубь и, сообразив, заорал во весь голос, перекрывая шум стрельбы и ветра: – Валим, братва! Мусора близко, валим!

И, подтолкнув замершего на месте Андрея, судорожно думающего, правильно или неправильно решил, вместе с ним кинулся к предусмотрительно спрятанному за угол «мерседесу»…

…Генка молчал, и это было хуже всего. Наташка заохала, увидев раненого Леху, еще громче запричитала, заметив кровь на Андреевом лице. Но он отмахнулся от нее, бросив, чтобы Лехой занялась срочно, – и тут-то и увидел вышедшего в холл Корейца, смотрящего на него молча, с вопросом в глазах. И, сделав знак Голубю, чтобы молчал при Наташке – дежурившие в доме пацаны их уже облепили, сыпали вопросами, но Наташка чужая, ей ничего знать не надо, для нее отдельная история была, про то, как Леха на дороге повздорил с каким-то черным, а тот, урод обкурившийся, в него выстрелил, – шагнул к Генке.

Он ждал другого. То есть знал, что Кореец не будет орать – он никогда не орал, максимум выдавал обычным тоном непривычно длинный для него монолог, состоящий наполовину из матерных слов. Но тот молчал. Завел к себе в комнату, подтолкнул к зеркалу – показавшему ссадину на виске, которым ударился о задний бампер, запекшуюся кровь там и на щеке, одурело блестевшие глаза, – кивнул на пальто, мокрое, с огромным грязным пятном на боку, изуродовавшим белый кашемир. Вышел за дверь, кому-то сказал что-то и вернулся с бутылкой вискаря, наливая полный стакан, ставя на столик перед Андреем, безвольно упавшим в кресло.

– Махни, Леший. Не понтуйся, махни – лучше будет.

И молчал, давая успокоиться и собраться с мыслями – после того, что было, и часовой почти гонки по мокрым дорогам, местами обледеневшим, в голове неразбериха была и сумятица. Надо было бы пересидеть где-нибудь, прийти в себя и потом только возвращаться – или не возвращаться вообще, как-нибудь закинуть Коробка в ту больницу, где Генка лежал, чтобы сделали все втихую, и заночевать в городе. Но рванул именно сюда, потому что до стрелки был уверен в совсем другом исходе. Заранее продумал детально план отхода к Переделкино, чтобы не попасться мусорам, если вдруг оперативно среагируют. Он вообще все рассчитал до мелочей. Кроме одного – что все получится так, как получилось.

Он и сейчас считал, что классный был план. Да, эмоциональный – ну так Кореец и был тому виной, вся эта история, которую они обсуждали вечером восьмого. А как он мог себя чувствовать, когда получалось, что, с одной стороны, Генка его обошел – сам не бедным был, но даже от десятой части того, на что они хлопнули банкира, не отказался бы, – а с другой стороны, он получался неправым, поднимая вопрос о деньгах и обвиняя Генку. Как он мог себя чувствовать, когда понимал, что, с одной стороны, верно сказал Труба, что он ни за что рискует, а с другой стороны, понимал, что и сдать Корейца не может. И даже оставить не может – потому что, если оставит, Генка тому же Немцу звонит – странно, что до сих пор не позвонил при их-то близости. И все, прощай репутация Андрея Юрьевича Семенова. Даже ни одна падла руки не подаст. Да еще тот же Немец и шмальнет потом – ссучился Леший, чего с ним еще делать?

Корейца он после того разговора избегал – стараясь этого не показывать. Все равно ведь сталкивались ежедневно, в одном доме жили, куда деваться – но до тех пор, пока ничего не надумает, решил в Переделкино бывать как можно реже. И на следующий день смотался с утра, и десятого тоже, благо дел хватало. И только десятого вечером, услышав, что ему звонил Черный, из машины набрал Славкин номер. И так до полуночи набирал, слыша в трубке бесконечное «вызванный вами номер сейчас не отвечает», и только потом, отчаявшись уже, позвонил по оставленному Славкой телефону Черного – мрачного типа еще постарше Трубы, лет сорока с лишним, на которого Славка показал ему в ресторане.

– Черный? Здоров, Леший это. Славка где – целый день звоню…

– А, ты… Нет Славки, отъехал. Так ты чего – надумал?

– Ты скажи, когда будет, – я ему позвоню, – отрезал, показывая, что ни с кем, кроме Трубы, говорить не намерен. И тот засуетился – видно, Славка инструкции дал жесткие, видно, важен был Андреев звонок, – но и не сказал ничего, и тогда Андрей отключился. А когда буквально через двадцать минут мобильный ожил, решил, что спохватился урод этот – видок такой, словно полжизни на зоне провел, и глаза стеклянные, словно колется так, чтоб под вечным кайфом жить. Но это был Труба.

– Как сам, Андрюх? – поинтересовался приветливо. – Рад слышать – думал, не позвонишь уже. Надумал?

– Не телефонный разговор – приедешь, поговорим…

– Так чего меня ждать, ты с Черным реши. – Славка заторопился, еще раз показывая, что хочет разобраться с Корейцем как можно быстрее, торопят его, видно, те, кого он прикрывает. – Звони ему, он хоть сейчас подскочит, куда скажешь, чего тянуть?

– С ним нет – с тобой! – констатировал категорично, неслышно ухмыляясь, слыша в голосе Трубы суетливость. – Так когда будешь? Вот тринадцатого и позвоню – а четырнадцатого встретимся. Бывай!

Он улыбался, закончив разговор, – радостно так улыбался, потому что сделал наконец то, что надо было сделать. А три дня можно было и подождать. И идея отметить праздник с Аллой показалась гениальной. Она, правда, родилась случайно, потому что не ждал, что Сергеич – тот комитетчик, который с Вадюхой дружил, который тогда помогал Хохла слушать, с которым сам встречался время от времени, помня Вадюхины заветы не терять нужных связей, – отзвонит двенадцатого вечером и скажет, что выяснил все. Он его озадачил, когда не смог Аллин домашний найти – а Сергеич смог, немаленький человек. Встретился прямо утром тринадцатого – естественно, с праздником поздравил, тысчонку в конверт положив, – ну тот и рассказал, почему телефончик хитрый. А заодно и сообщил, что в командировке генерал-майор Андреев, которого он лично знает – нормальный такой мужик.