Текст книги "Сладкая жизнь"

Автор книги: Анна Оранская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

«Вы поймите, Андрей, просто… это так неожиданно, и мне неловко, и…» – вот и все, что она сказала, повторив это несколько раз в разных вариациях. А он только улыбался, он не говорил ничего – и сейчас молчал, сидя напротив нее, уже без улыбки, заставляя ее подумать о том, что надо как-то разрядить обстановку, потому что она была не права, и возможно, в нем осталась еще обида, хотя он и не показывает этого.

– Я вас не обидела, Андрей? Я ведь объяснила все, правда? И мне очень приятно – очень-очень приятно.

Он уже открыл рот, но тут появилась официантка, ставя перед ней тарелку с полупрозрачными листиками сырой говядины, влажно блестящими каплями лимонного сока, посыпанными сыром, и блюдечко с зеленоватым маслом, и хлебницу с длинными кусками багета. Она привыкла уже к итальянской кухне – хотя и не знала названий – и почувствовала, как шевелится в желудке предвкушение вкусной пищи и терпко-кислого кьянти, уже темневшего в бокале.

Он закурил, хотя говорил, что хочет есть, – давно еще сказал, час назад, когда только встретил ее у офиса, – но она не обратила на это внимания, намазывая маслом багет, отправляя в рот первый кусок того, что он называл карпаччо.

– Слушай, Алла, хотел тебя спросить… Мне, наверное, надо будет уехать – скоро, на какое-то время. И я подумал – я ведь в принципе могу уехать насовсем. Хочешь со мной?

Пойми она сразу, о чем он, она бы поперхнулась, это точно, – а так с аппетитом жевала, взяв в руку бокал, поднося его к губам.

– Ну, в смысле совсем уехать? Да в ту же Англию – совсем…

– Андрей, кто-то говорил мне, что очень голоден…

– Я серьезно, Алла. – Он смотрел на нее пристально и действительно серьезно. – Хочешь уехать со мной – завтра, послезавтра, через неделю, ну через две? Хочешь? Осмотримся там, потом вернешься сюда, решишь все дела – и обратно ко мне…

Она все еще думала, что он шутит, просто странно так шутит. Но с другой стороны, он вообще какой-то странный был сегодня – сначала кольцо, такое жутко дорогое, почти две тысячи долларов, и непонятно с чего, а потом в ресторан, вместо того чтобы поехать с ней к себе домой, а теперь вот этот разговор. Она такое видела в какой-то мелодраме – там мужчина сначала дарил женщине кольцо, а потом объяснялся в любви, звал уехать с ним. Но Андрей не был похож на героя мелодрамы – равно как и на человека, который может объясняться кому-то в любви.

– Андрей, перестаньте – не то я сейчас подумаю, что вы зовете меня замуж! – Фраза показалась ей в меру кокетливой и в меру светской.

– В каком-то смысле – да…

Господи, ну конечно, он шутит! Он всегда шутил, и ему всегда удавалось ее рассмешить, и повод для шутки уже не казался ей странным – она же знает, что он никогда не был женат, и он знает, что она знает, и разница в возрасте известна им обоим, и то, что у нее семья. И еще они оба знают, что у них совсем другие отношения – она не могла сказать какие, поскольку задумалась об этом в первый раз, но другие.

Ей не понравилась эта мысль. Равно как и мысль о том, что она не знает, что будет дальше, – только сейчас осознав отчетливо, что это ведь не может продолжаться вечно, что рано или поздно все кончится. И что тогда? И, выпрыгивая из внезапно образовавшейся внутри пустоты – глубокой пропасти, на дне которой была выложена роковая цифра «сорок», из которой пахло одиночеством и бытом, рваными колготками и скучными праздниками, непониманием и дешевой туалетной водой, – с трудом растянула губы.

– То есть вы хотите, чтобы я стала вашей женой и мы уехали в Англию – я верно поняла? Но я ведь работаю, и у меня дочка, между прочим, уже взрослая. Да, забыла – у меня ведь и муж еще есть…

Она чуть развеселилась, сказав это, и отправила в рот очередной кусочек карпаччо. Который ухнул куда-то, может, в ту самую пропасть, исчезнув в ней без следа.

– Ну, с работы можно уволиться. – Он тоже улыбнулся наконец. – Дочку возьмем с собой – отдадим в частную школу, их там куча, в Англии. А муж – разведешься…

– Господи, Андрей, сразу видно, что вы никогда не были женаты. – Она восхитилась его наивностью. – Ну представьте, что мы с вами будем целыми днями сидеть дома, – вы же через неделю сойдете от меня с ума. А потом – потом я на семь лет старше, вы не забыли?

– Слушай, моя мать в пятьдесят два так выглядит, что… И вообще – давай забудем об этом, о возрасте. Ты мне нравишься, и в постели нравишься – и какая мне разница, сколько тебе лет, я ведь с тобой сексом занимаюсь, а не с паспортом? – Он усмехнулся. – Если тебя это смущает, можно пластическую операцию сделать. А хочешь огромную грудь? Правда, мне так нравится твоя, но, если хочешь, закажем любой размер.

– Андрей, вы все об этом! – Она отмахнулась от него со смехом. – Сейчас я вам нравлюсь – а завтра? А если я вам разонравлюсь завтра – вы меня оставите, бедную, несчастную, без гроша за душой, найдете себе другую, а мне что делать? Да и вы уже могли убедиться, что у меня ужасный характер, и еще я не умею готовить, и вообще… Так что вы меня точно бросите…

– Алла, ты не знаешь, что такое ужасный характер. А готовить – рестораны же есть. Так зачем разводиться? Ну можем контракт брачный заключить. С меня миллион долларов в случае развода – хватит?

– Миллион? – Она произнесла это задумчиво, хотя задумываться было нечего, она все равно не представляла, что это такое. А к тому же они шутили. Хотя при этом он говорил серьезно, а она – она задавала очень практичные, реальные вопросы, словно и воспринимала его всерьез. – Не знаю, не знаю. Да, а что мы будем там делать, в Англии? Преподаватели английского там вряд ли нужны – равно как и те, кто любит бегать от милиции по чужим подъездам…

Это была игра. Веселая, легкая, ни к чему не обязывавшая игра, однако она, кинув мячик на его территорию, теперь судорожно ждала, когда он прилетит обратно. И каким он прилетит.

– Ну так что? – Он задумался, он явно не продумал ответ на этот вопрос. – Купим дом, чтобы парк был обязательно. «Ягуар» – так патриотичней будет. Будем гулять, воздухом дышать, по ресторанам ходить – и все свободное время заниматься сексом. А надоест сидеть дома – можно поездить там везде. Надоест в Англии – вся Европа есть, Америка. Да можно переехать – хоть к Генке в Лос-Анджелес. У него там студия, а у меня доля в ней…

– Ну что ж, я подумаю. – Она ела уже медленнее, все еще возясь с закуской, наконец посмотрев в сторону официантки, уже зная, как молча дать ей понять, что пора бы принести горячее с морепродуктами. – Предлагаю тост – за вас и ваш чудесный подарок. И за ваше предложение, разумеется…

Палец, обхвативший бокал, искрился красновато, словно кьянти умудрилось пробраться в камушки, заполнив их изнутри. И она подмигнула ему, звякая стеклом о стекло, делая глоток, рассматривая только что принесенную тарелку – закутанных в тонкие спагетти креветок, кальмаров и мидий, запутавшихся в белых макаронных сетях. Она никогда до встречи с ним не думала, что еда должна быть не только вкусной, но и эстетичной, – она сама даже колбасу резала толсто, и сыр тоже, и выкладывала все на тарелки кое-как.

А вот сейчас, прежде чем разорвать хитросплетение сетей вилкой, отметила, что это красиво. Так же красиво, как то, о чем говорит он, – домик в Англии, прогулки по типично английским улочкам и паркам, и туман, и бой Биг-Бена, плывущий сквозь смог, и прорывающий его пик Трафальгарской площади. Прогулки, рестораны и постель – и красивая машина, и уют, и комфорт, и кругом английский язык. И Англия – о которой она столько мечтала, которую, кажется, знала наизусть, но которую вряд ли когда увидит.

Она подняла на него глаза, на секунду оторвав их от тарелки, – видя, как серьезность на его лице сменяется несерьезностью.

– Слушай, это просто кошмар – в первый раз завожу такой разговор с женщиной, а она даже отвечать не собирается. Ну натуральный кошмар. Кто бы слышал – не поверил бы: в жизни женщине не делал предложение, и вот попробовал в тридцать три почти года – и отказ…

Он пожал плечами, как бы срывая с себя окутывавшие его мысли, и потянулся к закуске.

– Ну слава Богу, – констатировала удовлетворенно. – Кто-то так хотел есть – а вместо этого полчаса уже шутит, издевается над несчастной женщиной, соблазняет…

– Ну так соблазнись.

Она уже не понимала, шутит он или нет. Он то улыбался, то серьезнел, и тон менялся – и ей даже показалось вдруг, что он сам не понимает, что именно хочет сказать, сам не может никак определиться. А может, дело было в том, что его слова, впитавшись в нее, дошли частично до размягчившегося от еды и вина, от созерцания кольца мозга.

– Андрей, вы шутите?

Он молча покачал головой. И светлые глаза утратили секунду назад жившее в них тепло, похолодев, напомнив прохладный свет бриллиантиков в ее кольце.

– Но… я… ребенок… муж… так сразу… да нет…

Она вдруг подумала, что будь на ее месте Ольга – она бы не думала ни секунды. И будь она Ольгой, она бы не думала. Только убедилась бы в том, что он серьезен, и кинулась бы без оглядки в другую жизнь. В ту самую «дольче вита». Навсегда. С ним.

А она – она даже не могла осмыслить сказанное, разве что мелкие фрагменты. Не могла понять, что отвечать, что делать, как вести себя.

– Ну все, Алла, я не прав. – Его улыбка показалась ей ненатуральной. – Забудем, ладно?

– Нет-нет. – Она возмутилась деланно. – Значит, сделали предложение и тут же забираете его обратно? А если я согласна?

– Если ты согласна, – улыбка по-прежнему казалась фальшивой, – то мы уедем. О’кей? У тебя есть время, чтобы подумать. Надумаешь – скажешь…

Она глядела немного растерянно – всматриваясь в него, не в силах ничего понять ни по лицу, ни по глазам. Он молча ел – рассеянно, неспешно, не собираясь, похоже, больше ничего говорить, – и она последовала его примеру, ловко подцепляя вилкой длинные спагетти. Ей хотелось еще раз спросить его, шутка это или нет, – но он молчал, и она не решилась.

Растворившись вместо этого в лондонском смоге, в туманной дымке, окутывавшей нарисованную им картину – абстрактную совершенно картину, по мере вглядывания в нее обретавшую конкретику деталей. Вот появился двухэтажный белый дом, виденный по телевизору в каком-то фильме, а вот ослепительно зеленый газон, ровно подстриженные кусты. А вот и она сама в окне этого дома – не слишком уместная, казалось бы, но с каждым мгновением все лучше вписывающаяся в интерьер. Интерьер спальни – потому что это было окно спальни, разумеется. И он был где-то рядом, и она знала, что он сейчас придет, и…

Вино разливалось по телу, оживляя картину, раскрашивая ее, делая отчетливее – творя чудеса с ней самой, сто лет ни о чем не мечтавшей, живущей как живется, ничего не планировавшей, не верившей в сказки. А вот сейчас ей не хотелось переноситься в тело, сидящее здесь, так далеко от этого дома, не хотелось покидать эту картину. Картину под названием «Дольче вита» – как бы еще она могла называться?

– Хочешь десерт?

Она услышала не сразу – только когда он повторил в третий, наверное, раз.

– Что? Десерт? Да, пожалуй. И еще бокал вина, если можно…

Она внезапно осознала, что картина эта не плод воображения – она реальна. Потому что она уже в ней – с того момента, как познакомилась с ним, ибо это его картина. Именно в ней, находясь где-то на заднем плане сначала, она стала меняться – именно здесь она впервые испытала, и почувствовала, и увидела многое. Именно здесь она выкинула все рваные колготки, купив новые, именно здесь она стала придавать значение нижнему белью, отметила красоту украшений и одежды. Именно здесь она утратила равнодушие к мужскому вниманию и мужским словам. Именно здесь она перестала стесняться собственного тела и избавилась от многих предрассудков. Именно здесь она научилась ценить красоту ресторанных блюд, вкус хорошего вина и удобство дорогой машины. Именно здесь она впервые изменила мужу, об этом не жалея. Именно здесь она так отдавалась мужчине, словно делала это бесчисленное количество раз, – и улетала куда-то, ощущая при этом такое, чего никогда не представляла.

И с каждой новой метаморфозой, с каждым часом в его постели, с каждой поездкой в его машине, с каждым походом в ресторан она все больше материализовывалась на этом полотне. И наверное, могла перенестись туда совсем – если то, что он говорил, было серьезно и если она готова была сказать ему «да».

Там не было никаких проблем, в этой картине, – там всегда была хорошая погода, уют, тепло, достаток и комфорт. Там не было равнодушного мужа, нуждающейся в ремонте квартиры, старых «Жигулей» – и главное, там не было быта, повседневного и серого. И пахнущей безысходностью цифры «сорок» там тоже не было. Зато были молодость, уверенность в собственной привлекательности, комплименты и внимание.

– Алла, ты где?

Видимо, он снова говорил ей что-то в течение какого-то времени, а она снова не услышала, поглощенная своим. И потому и ответила не задумываясь:

– Там…

…Она все еще была там, когда они вышли на потемневшую улицу, после того как он позвонил кому-то, спросив привычное «чисто?» и сказав, что едет сейчас домой, чтобы ехали вперед и ждали у подъезда. Она прижималась к нему, когда они вышли – он поддержал ее под локоть, когда они спускались по ступенькам, и она качнулась на него, тихо рассмеявшись, шепнув заговорщически, что его предложение ее опьянило. Она видела его дом почти напротив, через Кутузовский, и знала, что сейчас они поедут к нему и она еще побудет какое-то время в этой картине, по крайней мере до того момента, как войдет в свою квартиру.

Но и даже тогда она хотя бы частично останется в ней – потому что, пока они будут у него, она будет дополнять ее все новыми и новыми деталями. Расспрашивая его обо всем – о том, где именно они купят дом, и какой, и что за машина этот «ягуар», и научит ли он ее водить, и в каких ресторанах они будут есть.

Было скользко, и она прижималась к нему – он оставил машину далеко от входа, на самом углу дома, шагах в тридцати, если считать в ее мелких, осторожных шагах. Она прижималась к нему, заглядывая ему в лицо, не думая о том, с каким выражением смотрит, видя только ответную улыбку. Продолжая улыбаться, когда он развернул ее к себе.

– Алла, знаешь… – Он вертел в руках мобильный, поглядывая через Кутузовский, видимо, ожидая звонка. – Ну, насчет того, что я сказал… Подумай, хорошо?

– Я думаю, – выдохнула многообещающе. – Именно об этом я и думаю…

Она все еще была там, в этой картине, когда он вытянул руку в сторону машины, нажимая на кнопку, открывающую двери. А в следующую секунду картина взорвалась изнутри, гулко и ярко, отбрасывая ее назад, на стену, – лопнула как мыльный пузырь, как гигантский дирижабль, застучавший по земле падающими останками, зазвеневший стеклом и полыхающий пламенем.

Но она все еще была в ней – глядя неверяще на то, что было только что красивым дорогим джипом. Переводя глаза на него, уже не ухоженного и улыбающегося, как на полотне, а ошеломленного, с растерянным лицом, перекашивающимся постепенно злобой, с безумными глазами, с пистолетом в руке, озирающегося судорожно.

Он вдруг схватил ее за руку, больно и сильно, и потащил куда-то бегом, спотыкающуюся, едва не падающую, пребывающую в глубоком шоке и прострации. Уводя от этой картины, которая так безжалостно разлетелась сейчас на ее глазах, переполнившись слишком горячим, слишком обильным воздухом ее фантазий.

И больше она не возвращалась в нее – ни когда они бежали сквозь темные дворы, ни когда заскочили в какой-то подъезд, в котором он, выругавшись, яростно бросил на ступеньки телефон. Ни когда он сажал ее в такси, говоря ей что-то и объясняя.

Она не слышала. Она уже была здесь – полубезумная от столь быстрой смены миров, пустая, нуждающаяся в адаптации, в постепенном привыкании к своему возвращению. И к тому, что того мира, из которого она вернулась, – его больше нет. Просто нет…

«Здравствуйте. К сожалению, мы не можем сейчас подойти к телефону. Оставьте, пожалуйста, сообщение после звукового сигнала».

Он прослушал это уже в который раз за утро – в который раз подумав, не оставить ли еще одно сообщение, но так ничего больше и не сказал.

– Твой рейс, Леший, – кажись, твой…

На втором этаже «виповского» зала было уютно и пахло кофе – и двести граммов виски, принятых за те полтора часа, что просидел здесь, грели изнутри. Они приехали к семи, чуть пораньше даже, – постояв немного на пандусе в окружении четырех джипов охраны, пока часть Корейцевых волков проверяла зал, рассредоточиваясь по нему, занимая выгодные позиции на всякий случай, готовясь к стрельбе, если что. Он еще подумал, что вот это натуральные отморозки – начнут шмалять, несмотря на людей вокруг, несмотря на то что трудновато из Шереметьево выбираться, если обложат.

А ровно в семь пятнадцать они вошли в «виповский» зал. Отдали паспорта и билеты и сразу пошли наверх. Оставив человек десять у входа и еще человек пять на первом этаже у лестницы – девица в униформе начала было говорить Корейцу, что столько сопровождающих не положено, но, когда всмотрелась в них, тут же умолкла. И еще троих взяли с собой на второй этаж, где бар. Пили кофе молча, и он заказал себе виски, а Кореец отмахнулся, сказав, что ему до Лос-Анджелеса столько лететь, что он лучше в самолете примет, как снотворное, а то е…нешься ведь.

Он не думал о том, что что-то может случиться здесь. В розыск его не объявляли, это он узнал перед отлетом, проплатив через Голубя приличную сумму человеку, чтобы замял все с Германом, переведя стрелки на Трубу, которому уже все равно. За ту пальбу у «Люкса» его не искали, и чья машина взлетела две недели назад у ресторана на Кутузовском, опять же никто не знал. За Каратиста мстить было некому – да и поди привяжи его к нему, – так что единственной реальной опасностью были люди Трубы, хотя, по идее, им не до этого было сейчас.

А к тому же чего было беспокоиться, если всегда сверхосторожный Кореец был абсолютно расслаблен, спокоен и весел даже – и он еще усмехнулся, подумав, что ведь по сути Генка иностранец, прилетевший сюда в командировку и радующийся отбытию домой. Только вот никого, кроме его самого, эта командировка не обрадовала – а некоторых огорчила прям-таки навсегда.

Так что опасаться было нечего вроде, и он все смотрел на часы, думая, что надо бы позвонить, ведь так и не решился сделать это за последние пятнадцать дней. И наконец где-то в половине восьмого встал и отошел чуть в сторону, набирая быстро номер и выслушивая ее голос на автоответчике. А потом еще раз – и экспромтом наговорил сообщение, ухмыляясь, потому что, как всегда, оказался красавцем. Но потом тут же набрал еще раз. И еще.

– Ты ей, что ль? – Кореец, подошедший сзади, хлопнул по плечу. – Кончай, Андрюха. Если уж ты признал, что при…уел тогда, так она небось до сих пор видит, как тачка на воздух взлетает. Кончай – она ж могла мужу рассказать, и фамилию твою она знает, начнут рыть, кто и что, на хера взрывали, почему не заявил, куда делся. В натуре говорю – завязывай. Так тихо все и чисто, за те бабки, что ты Голубю для мусорков своих оставил, тебя от чего хочешь отмажут. Отсидишься пару-тройку месяцев, ну полгода, можно и обратно – а тебе проблем захотелось, что ли, мало их было? Не наша она, Андрюха, – усек?

Кореец прав был, абсолютно прав, как всегда, прав – и он кивнул, вдруг услышав, как объявляют посадку на Генкин самолет. Из «випа» выход за пять минут до взлета, это тебе не час толпиться перед вылетом и сорок минут в самолете сидеть и ждать, пока взлетит. И повалился, что, хотя о многом говорили за эти дни, о том, когда и как встретятся теперь, ни слова не было. А ведь… Да что «а ведь» – могут и не встретиться больше, хер его знает при такой жизни, что там дальше.

– Слушай, Генах, – начал поспешно, вдруг замявшись, не желая проявлять эмоций. – Ну как мы теперь с тобой, а?

– А че теперь? – Генка пожал плечами невозмутимо. – Домашний я тебе оставил – он че-то не отвечает ни х…я, не нравится мне это, я ж Ольгу уже четыре месяца, считай, не слышал. Да ладно, сменила, может, разберусь…

В непробиваемом голосе Генки просквозило что-то – беспокойство, тревога, что-то странное для него, – а потом исчезло, так что, может, и почудилось просто.

– Короче, Андрюха, – через твой офис связь. Или через Голубя. Я им позванивать буду, если что. Если в Штаты надумаешь – передай через них. Да, и это – если вдруг на домашний попадешь, ты меня зови, понял? Чтоб Ольга не знала, что я тебе сказал за нее. Анекдот помнишь? Умерла так умерла…

Он осекся, хохотнув, – словно не то сказал и понял это, уже запустив фразу.

– Короче, Андрюха – красавец. В натуре говорю – правильно я тебя за себя оставил тогда. Косяки порешь, конечно, но перспективы есть. И это – своим никому не говори, где сидишь, инструкции дал, и хватит. И – своей этой не звони, лучше будет…

– Мистера Кана, вылетающего в Лос-Анджелес, просят спуститься вниз и следовать на посадку…

– Ну бывай, что ли…

Они обнялись – быстро, коротко, сухо, словно не было позади давнего прошлого, словно не было прошлого недавнего, стрельбы, крови, трупов, взрывов, утопленников. И Генка отошел к своим волкам, бросив им пару слов, обнимаясь со всеми по очереди – и в их окружении спускаясь вниз. Тормозя уже у лестницы – кидая через плечо в пустой зал:

– Да, забыл, Андрюх, – я тебе газетку припас. Че тебе делать три с лишним часа в самолете-то – так почитаешь. Там про кореша твоего одного – берешь?

Он махнул рукой, улыбаясь, – читать про смерть Трубы ему было совершенно ни к чему. Он мог бы написать про это лучше, чем кто-либо, – даже получше Генки. И смотрел на спускающегося Корейца, не оглядывающегося на него, Андрея, – вот так спокойно попрощавшегося с ним после всего и улетающего куда-то за океан, возможно, навсегда. И ему понравилось, что все так, как есть, – у таких, как они, только так и может быть. Без пустых базаров и эмоций.

Он снова звонил, когда вернулись эти, – и дал отбой, услышав автоответчик. Говоря себе, что это судьба – карма, как Вадюха говорил. И что раз не получилось, значит, и не надо. И что Генка прав – она не наша, ей не понять такого правильно. И звонить не надо – а лучше настраиваться на два-три месяца, а то и на полгода, отдыха, благо бабок лом, а тут на делах оставлены надежные пацаны. Настраиваться на то, что ближайшие месяцы он будет трахать телок и жрать вискарь и изредка баловаться коксом – и периодически лишь позванивать в Москву, проверяя, как тут без него. А так – отдыхать. Вот как только сядет в самолет в салон первого класса, так и начнется отдых. Который он заслужил.

Эти поглядывали на него с уважением. То вообще не замечали, когда он только появился в Строгино, и по х…ю им был его авторитет, волкам сибирским, – а после того как разобрались с Трубой, смотрели на него по-другому. И ему это льстило – то, что его уважают эти беспредельщики, которым сейчас завалить десяток мусоров, если за это заплатят, конечно, как делать нечего.

Он вдруг вспомнил Славкино лицо в тот момент, когда открыл дверь его «мерседеса», улыбнувшись чуть испуганно и несмело, изображая всем видом страх, желание умилостивить большого босса, вымолить прощение. Славка осклабился, уголок рта, ближний к Андрею, пополз криво вверх, и в глазах было полуликование-полупрезрение. Победное такое выражение – с каким приветствуют приползшего на коленях проигравшего. И оно оставалось на лице, это выражение, когда он начал говорить – торопливо, поспешно, играя продуманную роль, расслабляя Трубу. Он сидел, развернувшись к Славке, а тот был к нему боком, глядя вперед, а скорее в никуда – и потому прекрасно видел лицо Трубы, искаженное неприятной полуулыбкой.

А еще через пару минут оно сменилось тупым удивлением – когда он ребром ладони засадил ему по горлу, точно под подбородок, а затем кулаком в висок. И оно осталось таким же, когда он положил на Славкино сиденье, прямо ему за спину, то, что принес с собой – и неспешно вышел, чтобы не привлекать к себе внимание. И наверное, оно было таким же, когда через две минуты «шестисотый» подбросило взрывом, и он подпрыгнул тяжело так, как жирная жаба, и так же тяжело и неуклюже ухнул обратно на землю, выпуская огонь и дым из разбитых окон и распахнувшихся дверей. И теперь уже был его черед усмехаться – и он усмехался, глядя на покореженную махину, и только когда услышал стрельбу, рванул во дворы, где ждала его тачка и подстраховка в виде нескольких людей Немца…

– Вы сами-то куда? – спросил, просто чтобы не молчать, так-то ему по херу были их планы.

– А че мы – нам тоже мотать надо. – Леха Синяк, старший их, пацан его, Андреевых, лет, скривился в улыбке. – Делов-то натворили – мотать теперь надо. Кореша у нас в Испании, отель там прикупили на курорте, в бизнесе плавают получше местных – к ним и махнем. Лавэшек Генаха дал – месячишко погуляем и домой, а то ведь забудут. С наших коммерсантов жирок стрясут, для нас накопленный. А ты, слышь, Леший, – ты, когда вернешься, звякни мне, я тебе тут пару номеров написал. Позовешь – переедем к тебе, денег у вас тут много, а народ расслабленный, вали не хочу. А ты мужик толковый, так что хочешь – вместе будем. Мы ж не только шмалять можем…

Он кивнул глубокомысленно, чувствуя дикую радость внутри. И оттого, что все позади, и все получилось как надо, и даже эти волки, разорвавшие, как газету, Славкину бригаду и кончившие, несмотря на суперохрану, нефтяников, готовы работать под ним. А значит – значит, он вернется и все будет так, как он думал еще давно. В другой роли вернется – в той, которая для него. За которую выпьет сам с собой в самолете, заказав лучшего виски, положенного бесплатно, как пассажиру первого класса.

– Твой рейс, Леший, в натуре твой. Пойдем, что ли…

Он посмотрел на телефон, вертя его в руках – думая, не позвонить ли в последний раз. А потом решительно протянул его этим.

– Выкиньте по дороге, – бросил не глядя. – На хер он мне теперь…

И первым пошел вниз. В последний момент уже, перед тем как открылась дверь, чтобы выпустить его к самолету, покосившись на этих, стоявших чуть в отдалении. На телефоны в их руках. Думая, что мог бы набрать в последний раз, – и тут же говоря себе, что никому это уже не нужно. Ни ей – ни ему…

…Телефон звонил тихо, но настойчиво. Вытягивая из сна, теплого, безмятежного, отделяющего ее от утра – которое пусть и воскресное, но ничего праздничного не сулящее. Надо готовить завтрак, а потом обед, а потом ужин, и делать со Светкой уроки, и два ученика еще, в час и в четыре. Хоть и воскресенье, а дел куча – как всегда, в общем.

Она слышала сквозь остатки сна, как щелкнул автоответчик – и что-то тихое бормотало, словно кто-то неизвестный, кто-то, позвонивший в такую рань, удивлен отсутствием хозяев и решил оставить им сообщение. А потом послышались гудки отбоя. Но не успела подумать с облегчением, что и слава Богу, не успела провалиться обратно, как снова послышались бестактные звонки.

Она вчера специально отключила телефон в спальне – зная, что можно поспать подольше. И ей, и Сергею, который, как обычно, даже в выходной собрался куда-то уезжать – но не с утра, днем. И она заодно перенесла в гостиную автоответчик, подсоединив его там кое-как. Просто на всякий случай – кому звонить с утра? Но кто-то вот нашелся.

Она улыбнулась, похвалив себя, все же засыпая – но, видно, неглубоко. Потому что через какое-то время из гостиной снова донеслось позвякивание, и она его снова услышала. Испытывая вялую злость на человека, который никак не может понять, что раз включен автоответчик, значит, хозяев нет или они спят. Ну что за идиот звонит в такую рань?!

Сон ускользал, и она выругала того, кто разбудил ее, аккуратно отодвигая обхватившую ее руку Сергея – часы на его запястье показывали семь сорок пять – и вставая с кровати. Продавленной, скрипящей – но своей, в которую так хотелось вернуться. Она бы и не встала, но это могли звонить Сергею и он бы разозлился, если бы из-за ее чрезмерной заботливости о его сне пропустил важный звонок, а ей не хотелось его огорчать.

Ночная рубашка задралась, и она одернула ее стыдливо и поспешно, оглянувшись на спящего мужа, накидывая халат и выходя тихо из комнаты. Тупо садясь в кресло перед окном, рядом со стоящим на столике телефоном – переставшим звонить, как только она вошла в гостиную.

Ну вот, встала, а теперь он замолчал. Она посмотрела на него выжидательно, торопя, не сразу заметив мигающую зеленую кнопку автоответчика. Сказав себе, что если это Володя или Павел, решившие с утра пораньше отказаться от занятий на сегодня или перенести их, то она им напомнит при встрече, что воспитанные люди раньше десяти утра не беспокоят других, тем более преподавателей, тем более в выходные дни.

«Алла Михайловна, доброе утро. Это Андрей…»

Она заставила его осечься, нажав на кнопку «стоп», и судорожно развернулась к двери, удивительно быстро с учетом полусонного состояния подскочив к ней и закрыв плотно. И до минимума убавив звук на крошечной приставке к телефону, так потрясшей ее мгновение назад.

«Алла Михайловна, доброе утро. Это Андрей, Андрей Юрьевич, фирма «Ювель». Помните, вы у нас на фирме преподавали английский? Вы знаете, хотелось бы продолжить занятия. Как раз думал переговорить с вами по этому поводу, к сожалению, не застал… Дело в том, что я вынужден улететь, срочная командировка…»

Голос звучал весело и одновременно официально, самоуверенно и строго, и его ухмылка проглядывала сквозь формальные, черно-белые слова. И она отдала ему должное, тому, что он так все придумал, чтобы не скомпрометировать ее, – но не сразу, уже когда прослушала в третий или четвертый раз.

«Так что я вам очень благодарен – и я лично, и вся наша фирма. Надеюсь, что мы остались довольны друг другом, – и очень надеюсь, что мы когда-нибудь сможем возобновить наши занятия…»

Он не успел попрощаться, его голос, – Сергей как-то запрограммировал там все, что у звонившего было очень мало времени, чтобы сказать то, что хочется. Но и того, что она услышала, было достаточно. Последней фразы особенно – даже для непосвященного двусмысленной, произнесенной к тому же иначе, чем все остальное. А уж она поняла, о чем речь, – и снова покосилась на дверь.

Она сидела перед окном, вглядываясь вдаль, все нажимая и нажимая на повтор, слушая запись снова и снова. Снежное поле было за окном – уже потемневшее местами, подтаявшее, шестнадцатое марта как-никак, – но она видела не его, а совсем другое. Ту далекую картину, повисшую на мгновение в воздухе, соткавшуюся в нем, – нереально красивую, призывно манящую, жарко волнующую. Вдруг прорываемую насквозь уродливой и злой силой, грохочущей и ревущей. Вдруг провисающую жалкими обугленными кусками, теряющими в пузырящейся от огня краске свое волшебство. А желтая рама в золотой горошек с большой табличкой «Дольче вита» – такая крепкая, надежная, излучавшая спокойствие и уверенность – съежилась внезапно, словно пластилиновая, превращаясь в жалкий мятый комок.